Текст книги "Странный гость"

Глава 18. Луна

– Вы уже были на допросе? – поинтересовался я через некоторое время.

– Только что оттуда. Надеюсь, я еще долго буду беспокоить вас здесь, – любезно ответил господин Лапондер. Бедняга, подумал я, даже не догадывается, что за жизнь ждет здесь арестанта под следствием. Захотелось немного его подготовить:

– После первых тяжелых дней медленно привыкаешь к мертвому штилю времени…

Любезная мина сошла с его лица. Повисла пауза.

– Долго продолжался допрос, господин Лапондер?

Новичок рассеянно усмехнулся.

– Нет. Меня только спросили, признаюсь ли я, и велели подписать протокол.

– И вы подписали признание? – невольно вырвалось у меня.

– Конечно! – Он сказал это как нечто само собой разумеющееся.

Наверное, ничего серьезного он не совершил, предположил я, если даже не проявляет никаких признаков волнения. Может, вызвал оппонента на дуэль.

– Я, к сожалению, уже очень долго здесь. Иной раз кажется, будто всю жизнь. Желаю вам через такое не проходить, герр Лапондер. Судя по всему, вас скоро отпустят.

– Кто знает, – спокойно ответил мужчина. Слова его прозвучали с какой-то загадочной двусмысленностью.

– Думаете, нет? – улыбнулся я.

Он покачал головой.

– Как это понимать? Что же такого страшного вы учинили? Извините, герр Лапондер: спрашиваю не столько из любопытства, сколько из сострадания…

Какое-то мгновение он поколебался, а потом сказал, даже бровью не поведя:

– Убийство с изнасилованием.

Меня как обухом по голове ударили.

От отвращения и ужаса я и слова не мог произнести.

Лапондер, казалось, это заметил и деликатно отвел в сторону взгляд – ни малейшим движением мышц на невозмутимом лице с застывшей улыбкой не выразив обиды на резкую перемену в моем к нему отношении. Мы больше не обменялись ни одним словом – только молча смотрели друг на друга.

Когда с наступлением темноты я стал готовиться ко сну, Лапондер сразу последовал моему примеру, снял одежду, аккуратно ее развесил, вытянулся на соломенном лежаке – и, судя по глубокому и спокойному дыханию, в тот же миг крепко заснул.

Я всю ночь не мог найти себе покоя. Осознание того, что этот уродец совсем рядом со мной и я вынужден дышать одним воздухом с ним, нагоняло на меня такого отвращения и страха, что все впечатления прошедшего дня – письмо Харузека, последние события – отошли на задний план. Я лег так, чтобы постоянно видеть убийцу, потому что не смог бы выдержать его присутствие за спиной. Камеру призрачно освещала луна, и я хорошо видел Лапондера – незыблемого, будто окаменевшего. В его чертах появилось что-то от мертвеца, и усиливал это впечатление слегка приоткрытый рот.

Прошло несколько часов, и он ни разу не переменил положение тела. Лишь далеко за полночь, когда тонкий лунный лучик упал на его лицо, его будто что-то встревожило. Он зашевелил губами, словно говорил во сне; кажется, повторяя одно и то же раз за разом – от силы пару-тройку слов.

– Пусти меня… пусти меня… – вот что мне слышалось, но едва ли это точно.

Прошло несколько дней. Я не обращал на него ни малейшего внимания. Он тоже ни словом не нарушал молчания. Неукоснительно придерживаясь своей любезной манеры, он мигом подмечал, когда мне требовалось размяться, и, сидя на лежаке, учтиво подбирал под себя ноги, организуя мне свободный проход. Мне то и дело досаждала мысль, что я зря к нему строг – ибо, как говорится, не суди, да не судим будешь, – но при всем разумении не выходило у меня избавиться от отвращения к нему.

Как ни старался я привыкнуть к его присутствию, все было напрасно.

Даже ночью не мог спать – кемарил от силы четверть часа.

Каждый вечер повторялся тот же ритуал: он почтенно ждал, пока я лягу, раздевался сам, щепетильно разглаживал складки на одежде, развешивал ее и так далее и так далее…

Однажды, где-то около двух часов, я взобрался на доску, выглянул в окно – и, глядя на красивую полную луну, чей маслянистый свет стекал по медному лику башенных часов, тоскливо размышлял о судьбе Мириам. Вдруг позади себя я… услышал ее тихий голос.

До этого я чувствовал себя ужасно уставшим, но стоило произойти этому чуду – и мое изнурение как рукой сняло. Я резко обернулся и прислушался.

Прошла минута. Я уже готов был поверить, что мне почудилось, как вдруг – снова. Я не мог толком разобрать слова. Только и слышалось – едва ли точно:

– Спроси меня… спроси меня…

Это, несомненно, был голос Мириам. Дрожа от волнения, я тихонько слез с доски и подошел к лежанке Лапондера. Луна озаряла его лицо; он держал глаза открытыми, но я видел только их белки. Отсутствие мимики на лице свидетельствовало о глубокой фазе сна – лишь губы беспрестанно шевелились.

Оказалось, я не ослышался – именно это он и твердил: «Спроси меня, спроси меня», причем – голосом, невероятно напоминавшим голос Мириам.

– Мириам? Мириам? – невольно воскликнул я, но тотчас приглушил крик, чтобы не разбудить сокамерника. Подождал, пока лицо его опять расслабилось во сне, и тихонько повторил:

– Мириам? Мириам!

С уст Лапондера сорвалось еле слышно, но вполне внятно:

– Да.

Я наклонился ухом к его рту. Через мгновение донесся шепот Мириам – ее голос не мог спутать с другим, – и у меня мороз прошел по коже. Я так жадно вбирал ее слова, что улавливал только общий смысл сказанного. Она говорила о любви ко мне и о неописуемом счастье от того, что мы наконец-то нашли друг друга и теперь ничто не разлучит нас… Она говорила быстро, без пауз, будто боялась, что ее прервут, и не желала тратить лишний миг, не хотела упустить даже секунду. Затем голос стал прерываться, в какой-то момент – вовсе замер…

– Мириам? – позвал я, затаив дыхание и дрожа от страха. – Мириам, ты умерла?

Ответ пришел не сразу – мне пришлось ждать – и прозвучал едва разборчиво:

– Нет… жива… лишь сплю…

И все.

Я изо всех сил прислушивался – напрасно.

Больше ни звука.

От волнения и дрожи во всем теле мне пришлось опереться на край лежанки, лишь бы не упасть прямо на Лапондера. Иллюзия сложилась до того убедительная, что я почти видел перед собой сонную Мириам; пришлось пустить в ход все самоубеждение, чтобы не прильнуть в поцелуе к губам убийцы.

– Енох! Енох! – вдруг услышал я лепет Лапондера, становящийся все отчетливее.

Я сразу узнал и этот голос, его особый тембр.

– Боже, Гиллель?.. Это ты? Слышишь меня?

Новая пауза, а за ней – слабый ответ:

– Да… да… слышу…

– Мириам здорова? Можешь сказать мне?

– Да… могу… знаю, уже давно… не тревожься, Енох… и не страшись!..

– Ты… ты простишь меня?..

– Да… не тревожься, заклинаю тебя.

– Мы скоро увидимся? – Я боялся, что не разберу ответа, потому что уже предыдущая фраза прозвучала чуть слышно, будто не произнес ее Гиллель, а выдохнул.

– Надеюсь… буду ждать тебя… если позволят… потом уйду в страну…

– Куда? В какую страну? – Я чуть ли не лег на Лапондера.

– Край… обетованный.

И на этом сей странный, дикий сеанс завершился.

Сотни мыслей хаотически бурлили в моей голове. Почему он зовет меня Енохом?

– Прощайте… и вспоминайте иногда… – вдруг громко и отчетливо произнес убийца. На этот раз – голосом Харузека, но так, будто сказал это я сам.

Я вспомнил: так написал в конце письма сам студент.

Лицо Лапондера укрыла тьма. Пятно лунного света сползло на край его нар. Четверть часа спустя оно и вовсе покинет камеру.

Я спрашивал его о чем-то снова и снова, но ответа больше не дождался.

Убийца лежал неподвижно с закрытыми глазами, как мертвец. Я беспощадно упрекал себя в том, что все эти дни воспринимал Лапондера только как преступника, не видя в нем человека. После всего, что я только испытал, ясно было: он – сомнамбула, существо, легко подвергающееся влиянию луны. Возможно, и свое страшное преступление совершил он, не будучи в ясном уме. Наверное, так оно и было… Сейчас, когда уже брезжило утро, странная омертвелость его черт исчезла и сменилась выражением блаженной безмятежности. Разве же может так спокойно отдыхать отъявленный душегуб или даже просто человек, на чьей совести – убийство?

Я трепетно ждал минуты, когда он проснется. Знает ли он о том, что с ним было?

Наконец Лапондер открыл глаза. Наткнулся на мой взгляд – и отвернулся. Я тотчас же подошел к нему и взял его за руку.

– Простите меня, господин Лапондер, что я все время был так неприветлив. Все дело в том, что это так необычно, и…

– Не оправдывайтесь, – прервал он меня. – Я прекрасно понимаю, как ужасно – сидеть в одной камере с насильником и убийцей.

– Не говорите об этом, – попросил я. – Сегодня ночью я думал о многом, и я не могу отделаться от мысли, что вы, может быть… – Я не мог подобрать слова.

– Вы думаете, что я болен, – подсказал он мне.

Я кивнул.

– В вас многое об этом говорит. Вы разрешите задать вам один вопрос, герр Лапондер?

– Конечно. Не стесняйтесь.

– Пусть прозвучит это несколько странно, но… что вам сегодня снилось?

Лапондер улыбнулся и склонил голову.

– Увы, мне ничего никогда не снится.

– Но вы… вы разговариваете во сне.

Он посмотрел на меня с удивлением, задумался и потом сказал уверенно:

– Если и разговаривал – то только в ответ на какие-то ваши вопросы.

Я признался, что допрашивал его.

– Я никогда не сплю, вот в чем дело. Я… скорее скитаюсь, – вполголоса изрек он.

– Скитаетесь? Это как понять?

По-видимому, ему не особенно хотелось мне отвечать, и потому я счел своим долгом объяснить причины, заставляющие меня обратиться к нему, и рассказал ему в общих чертах обо всем, что имело место ночью.

– Вы можете быть твердо уверены, – ответил он серьезно, когда я выговорился, – что все, сказанное мной во сне, в точности соответствует действительности. Когда я сказал, что не сплю, а скитаюсь, – я имел в виду, что моя жизнь во сне протекает иначе, чем у условно «нормальных» людей. Не знаю, как назвать это состояние: быть может, отделение духа от тела. Этой ночью, например, я побывал в одной очень странной комнате. Войти в нее можно было только через вделанную в пол ляду.

– Как она выглядела, эта комната? – поспешно спросил я. – Там кто-то был? Или нет?

– Там стояла мебель… но не то чтобы много мебели. На кровати… спала девушка. Как будто мертвая, а рядом с ней бдел мужчина, держа руку у нее над лицом. – Лапондер описал наружность обоих, и сомнений не осталось: то были Гиллель и Мириам. Я едва дышал от волнения:

– Рассказывайте, рассказывайте! Был в той комнате кто-то еще?

– Кто-то еще? Нет, нет. Никого больше. На столе стоял такой курьезный подсвечник – на семь свечей… В общем, потом я спустился по винтовой лестнице…

– Она была разрушена? – перебил я его.

– Нет. Лестница как лестница. Разве что под ней я обнаружил комнату, а в комнате – мужчину в башмаках с серебряными пряжками. Ну и странный же у него был вид – таких я прежде не видел. Лицо смуглое, с желтоватым отливом, глаза раскосые – и сидел он весь согнувшись, будто чего-то дожидаясь. Как будто кто-то должен ему дать приказ, чтобы он двигался и… и жил.

– А книгу – старую, большую книгу – вы там не примечали? – задал я новый вопрос.

Лапондер приложил ладонь ко лбу.

– Книгу, говорите? Да, верно: на полу там лежала раскрытая книга. У нее были такие темные страницы, будто из папируса нарезанные. И еще помню: в середине страницы есть огромная буквица. «Алеф», я полагаю.

– Алеф? Точно ли – не «И»?

– Нет. «Алеф». Это я запомнил хорошо.

Я засомневался в аккуратности его пересказа. Очевидно, во сне Лапондера все образы спутались и переиначились: и Гиллель с Мириам, и Голем, и книга «Иббур», и подпольный ход.

– А давно ли у вас эта способность «скитаться», как вы ее называете? – уточнил я.

– Ну, с двадцать первого года жизни. – Тут он замялся. Ему не хотелось, по-видимому, вскрывать эту тему. Потом вдруг лицо Лапондера исказило почти комичное изумление. Он уставился на мою грудь, как будто что-то на ней увидел. Не среагировав на мое недоумение, он схватил меня за руку и взялся просить, чуть ли не умолять:

– Сегодня последний день, который мне позволено провести с вами – может, через час меня заберут уже отсюда, чтобы объявить смертный приговор, – прошу вас, расскажите мне обо всем поскорее!

Испуганный его словами, я встрял:

– Давайте я пройду по вашему делу свидетелем! Могу поклясться: вы больны! У вас запущенный случай лунатизма. Вас не имеют права казнить, не уточнив ваше психическое состояние. Будьте же рассудительным!

Лапондер только нервно отмахнулся.

– Это все пустое! Поделитесь со мной!

– Но чем? Лучше поговорим о вас, и…

– Я чувствую: на вашу долю выпало множество странных вещей, имеющих к моему случаю непосредственное отношение… вы даже и представить не можете, до чего, в какой мере непосредственное… да не тяните же, прошу вас, рассказывайте! – все умолял он.

Я никак не мог понять, почему моя жизнь интересует его больше, чем его собственное плачевное положение. Но чтобы его успокоить, я рассказал Лапондеру обо всем пережитом за последнее время. Вбирая знания о каждом новом эпизоде, он кивал с таким видом, будто проникал в самую суть дела благодаря мне. Когда я дошел до визита ко мне безголового существа, предлагавшего зерна, он пришел в необычайное оживление.

– Значит, вы ударили его по руке, – рассуждал он вслух. – Никогда бы не подумал, что существует и третий вариант выбора!

– Какой же он третий? Считайте, я просто отказался их принять, да еще и грубо…

– Вы, мягко говоря, не правы, – сообщил Лапондер с улыбкой.

– Может, откроете мне глаза в таком случае?

– Отказавшись от них, вы проследовали бы путем жизни – и тогда не осталось бы при вас ни одного зачатка волшебных сил. А так – они лежат на тверди, у вас под ногами. То есть они все еще при вас и дадут всходы под чутким руководством ваших предков. Тогда-то и пробудятся все те силы, что пока еще только дремлют.

– Моих предков… под чутким руководством? – Я, очевидно, не понимал его.

– Воспринимайте все пережитое с несколько символической точки зрения, – ответил Лапондер. – Круг сиявших голубоватым светом людей – цепь унаследованных «я». Такую за собой влачит каждый смертный. Душа не есть нечто обособленное – это качество для нее обретается постепенно и по завершении процесса превращается в так называемую свободу от смерти, бессмертие. В вас – много разных «я», как в муравейнике – мурашей… в себе вы содержите духовные останки многих тысяч предков. Собственно, это справедливо вообще для всех живых существ. Разве мог бы цыпленок, да еще и в инкубаторе выведенный, сразу плестись на поиски потребной ему пищи, не будь в нем заложен опыт миллионов былых поколений? То, что зовется инстинктом, справедливее величать укоренившейся и в душе, и в теле вековечной памятью предков. О, простите… совсем не хотел прерывать вас.

Я довел свой рассказ до конца, выложив ему все, даже версию Мириам об Андрогине. Когда я замолчал и взглянул на Лапондера, то заметил, что на нем лица нет. По его щекам катились крупные слезы. В смущении я поднялся с места и стал прохаживаться взад-вперед по тесной камере; потом, усевшись напротив, попытался убедить его оповестить судей о своем болезненном психическом состоянии.

– Зря вы так поспешно сознались! – посетовал я, подводя черту.

– Я должен был. Совесть не позволяет лгать, – прошептал он.

– Помилуйте; а где была ваша совесть, когда… Впрочем, ладно… но неужто для вас ложь – более тяжкий грех, чем изнасилование и убийство?

– В общем – может, и нет. Но в моем случае – да, безусловно более тяжкий. Посудите сами: когда дознаватель спросил, признаю ли я себя виновным, у меня хватило духу сказать правду. У меня был выбор: лгать или не лгать. Когда же я сделал то, что сделал – молю, не выпытываете подробностей, там такой ужас, что лучше не бередить память, – я за собой не чувствовал выбора. Понимаете, никакого выбора не было; тем не менее весь этот кошмар содеян мной в ясном уме и твердой памяти. Во мне заговорило что-то такое, чего я в себе никогда не чувствовал и не находил. И это что-то оказалось существенно сильнее. Думаете, будь у меня выбор – я пошел бы на такое? Да я и сейчас руку не поднял бы ни на человека, ни на назойливую мушку… Допустите на минуту, что по закону человек должен был бы убивать и что за неисполнение этого закона грозила бы смертная казнь – ну, как на войне. В ту минуту мне и вынесли бы смертный приговор, отступись я от чужеродной воли. Я не смогу сейчас никого убить, но тогда… тогда все встало с ног на голову.

– Это лишний раз доказывает, что вы были не в себе. Расскажите судьям!

Лапондер отмахнулся:

– Вы заблуждаетесь. Приговор судей справедлив. Как можно отпускать человека вроде меня? Вдруг завтра, или послезавтра, или хоть бы и через десяток лет ужас повторится?

– Вас должны поместить в психиатрическую лечебницу.

– Будь я рехнувшимся – да, справедливо, – смиренно ответил Лапондер. – Но я ведь в здравом уме. Состояние мое, пускай и напоминает помешательство, на деле – полнейший антипод оного, что-то совсем другое. Вы дослушайте – и сразу меня поймете. То, что мне только что рассказано о фантоме без головы, – тоже символ. Хорошо подумав, вы запросто обнаружите к нему ключ. Со мной такое тоже случалось – только я принял зерна. Итак, я шествую по пути смерти! Самое священное для меня – осознание, что каждым моим шагом правит мое духовное начало, и я пойду за ним слепо, доверительно, куда бы ни завела меня эта дорога: на виселицу или на трон, в нищету или к богатству. Я ни капли не сомневался, когда выбор был в моих руках. Потому и не соврал следователю. Помните, что изрек пророк Михей? «Сказано же тебе, человек, что есть добро и чего требует от тебя Господь». Если б я соврал, то наделил бы следствие причиной, возымев право выбора. Совершая убийство, я причины не знал. Просто во мне освободилось следствие давно заложенных во мне забытых причин – а над столь древними рычагами я ни капли не властен. Значит, руки мои чисты. Сделав меня убийцей, духовное начало навлекло на меня наказание, а люди, лишив меня на виселице жизни, ограничат мою судьбу от своих судеб. Так и познаю я свободу!

Я прочувствовал, насколько этот человек свят, и волосы на голове моей встали дыбом от ужасного осознания собственной ограниченности.

– Вы упомянули, что вследствие вмешательства гипнотизера в работу вашего сознания надолго утратили память о юных годах, – продолжил Лапондер. – Такова особая отметина всех тех, кто ужален змием духовного царства. У человека – две жизни, и они растут одна над другой, пока не происходит чудо пробуждения. В нашем с вами случае то, что обычно забирает смерть, отъяла амнезия… или сильнейшая переоценка ценностей. Случилось так, что я – к тому времени мне шел двадцать первый год – проснулся однажды утром совсем другим человеком без видимых на то причин. Ко всему, что до того ценил, я совершенно потерял интерес. Жизнь казалась мне нелепой, как дешевый приключенческий роман про индейцев; она утратила для меня всякую реальность, в то время как сновидения нарастили жир действительности, неопровержимой и актуальной реальности. Понимаете? Явь и сон для меня поменялись местами. С любым человеком, подобравшим ключ, может произойти то же самое. А ключ – это простое осознание во сне своего «я», собственной оболочки, тела. Именно это состояние приоткрывает ширму, разделяющую бодрствование и сновидчество. Поэтому я и называю это скитаниями, а не сновидениями.

– Можно ли в нем, в этом состоянии, обрести лучшую долю… или даже прожить так много жизней, что стать бессмертным? – вдруг осенило меня.

Лапондер снова покачал головой.

– Жажда бессмертия – это соревнование за скипетр в борьбе с нашими внутренними голосами и призраками, а ожидание воцарения собственного «я» – это надежда на приход Мессии, – сказал он. – Призрачный хавел герамим, каббалистический костяной дух – вот кто царь и держатель скипетра. Но если его всенародно короновать – рухнет канал, который согласует ваши ощущения и разум с миром. Как же так вышло, наверняка гадаете вы, что я, вопреки оторванности от мирского, вдруг стал насильником-убийцей? Я скажу: всяк похож на трубочку, где внутри бегают вверх и вниз пузырьки. И у всякого, кто ныне жив, строго говоря, пузырек должен быть только один. Он либо алого оттенка, если человек порочен, либо голубого – если добр, чист. А если несутся два пузырька один за другим, синеватый и красноватый, значит, человек слаб. Мы, укушенные змием, переживаем за одну жизнь все, что выпало целой расе за весь ее век; яркие пузырьки носятся вверх-вниз по трубочке, но только когда лопается последний, мы становимся пророками – замыслом Господним. – Тут Лапондер умолк. Я долго не мог подобрать слов, до того огорошила меня его речь.

– Почему же вы так робко расспрашивали меня о моих переживаниях, если сами явно стоите выше, гораздо выше меня? – спросил я наконец.

– Ошибаетесь, – возразил Лапондер, – это мне до вас далеко. Я спрашивал, потому что чувствовал: у вас имеется ключ, и мне пока еще нельзя им владеть.

– У меня? Ключ?

– Да, у вас. И вы дали его мне. Не сыскать теперь во всем мире человека счастливее…

Из коридора донесся шум, звякнул засов. Лапондер на это не обращал внимания.

– Андрогин был ключом. Теперь я уверен в этом. И уже потому рад, что идут за мной, – потому что скоро буду у цели…

От слез я не различал уже лица Лапондера и лишь услышал в его голосе улыбку.

– Ну что ж, прощайте, господин Пернат, и помните: завтра на виселице висеть будет лишь мое поизносившееся одеяние. Вы открыли мне самое прекрасное – то последнее, чего я еще не знал. Я иду, как на свадьбу… – Лапондер поднялся и последовал за смотрителем. – Это тесно связано с убийством. – Таковы были его последние слова – их я расслышал, но едва ли понял.

Когда после той ночи на небе взошла луна, мне показалось, что я вижу лицо спящего Лапондера – само небо служило ему периной. Вскоре после его ухода со двора стал нестись молоточный стук: там устанавливали виселицу. В отчаянии я зажимал себе уши.

Проходили месяцы, и я наблюдал угасание скудной зелени во дворе. Стены камеры дышали сыростью – и я, в свою очередь, ею невольно дышал.

Всякий раз, когда на прогулке мне попадалось на глаза чахнущее дерево с вырезанным на стволе образом Пречистой Девы, я задумывался о том, насколько глубоко в меня самого втравился образ Лапондера. Он везде находил меня – лик, подобный Будде, гладкокожий и загадочно улыбающийся.

Всего единожды, в сентябре, меня вызвал следователь и стал пытливо спрашивать, с чего это я потребовал у банка выдать деньги срочно, под предлогом отъезда; почему я до своего ареста так беспокоился и хотел спрятать все свои драгоценности. На мой ответ, что я намеревался покончить с собой, за перегородкой снова кто-то насмешливо заблеял.

До сих пор я оставался в камере один, а потому весь уходил в раздумья о Лапондере и тонул в тоске по Мириам и скорби о Харузеке: нутро подсказывало, что студент давно уже умер.

Новичков все-таки в итоге подселили. Вороватые коммивояжеры с побитыми жизнью лицами, обрюзгшие банковские кассиры-присвоители – «обделенные», как их, несомненно, дразнил бы Фоссатка – отравляли мне настроение и воздух. Однажды один из них, брызжа праведным возмущением, рассказывал о недавнем убийстве на половой почве. К счастью, преступника сразу поймали – и долго с ним не церемонились.

– Лапондером звали этого отброса, подлеца! – крикнул парень с разбойничьей рожей, за издевательство над сыном приговоренный к жалкому двухнедельному аресту. – Взяли с поличным да на горяченьком! Девка от него так яростно отбивалась, что опрокинула лампу – и весь ее будуар выгорел дотла… Труп так славно зажарился, что до сих пор не выяснили, кем она вообще была. Чернявая, тонкокостная – вот и все, что теперь понятно. А Лапондер сам-то наотрез отказался имя выдать. Будь моя воля, я б содрал с него шкуру да молотым перчиком сверху приправил! Тоже мне – высокородие! Да психи они там – все до единого! Как будто от попользованной девки откупиться нельзя! – цинично добавил он.

Я весь трепетал от злости и готов был броситься на этого недоумка с кулаками.

Каждую ночь он страшно громко храпел на нарах, где прежде отдыхал Лапондер. Я вздохнул с облегчением, когда его наконец выпустили. Но и тут я от него, в сущности, не избавился: его слова впились в мою душу стрелой с зазубренным наконечником.

Порой мне становилось полегче, особенно если через решетку ярко светила луна: я мог тогда воскрешать в памяти часы, пережитые мной с Лапондером, и глубокое чувство к нему облегчало муки. Но ничуть не реже я представлял Мириам убитой и обугленной – и тогда думал, что от душевных мук сойду с ума. Шаткие основания для подозрений в такие часы скапливались критической массой, вырисовывая картину, полную суровых, страшных подробностей.

В начале ноября, около десяти вечера, когда уже не было видно ни зги и отчаянье во мне достигло точки кипения, я, чтобы не закричать, зубами вгрызался в солому тюфяка, как умирающий от жажды зверь. Вдруг громыхнул засов, и появившийся на пороге надзиратель велел мне подняться и следовать за ним, на встречу с дознавателем. Дикая слабость сделала мою походку скорее плохо контролируемым падением – по лестницам, через коридоры. Надежда когда-нибудь выбраться из узилища давно уже умерла во мне.

Я был готов к тому, что мне снова зададут равнодушным тоном тупые вопросы, готов был выслушивать заученное блеянье за перегородкой – и покорно возвратиться во тьму.

Сам дознаватель Лейзетретер уже ушел домой. На посту за него отдувался сутулый писарь с бегающими, как паучки, пальцами.

Я безучастно ждал, как со мной обойдутся в этот раз, – и тут только заметил, что вместе со мной вошел надзиратель. Встав у стены, он добродушно подмигнул мне. Я был ужасно подавлен и не понимал его намеков.

– Следствием установлено, – начал писарь, запнулся, забрался на стул и долго рылся в делах на полке, прежде чем продолжить. – …установлено, что Карл Цотман перед своей смертью назначил тайное свидание бывшей проститутке, фройляйн Розине Майзельс, или «Рыжухе Розине», позднее выкупленной из злачного заведения «Кауц» ныне состоящим под полицейским надзором глухонемым малевателем шаржей по имени Яромир Квасничек и несколько месяцев назад сожительствовавшей с его светлостью Перри Аттенштадтом, князем. После или во время того визита Карл Цотман был завлечен в заброшенный подвал дома с кадастровым номером 21873, дробь римская три, на Ганпасгассе и заперт в подвале, где, предоставленный самому себе, умер от голода или переохлаждения. – Писарь взглянул на меня поверх очков и пролистал протокол. – Следствием далее установлено, что у Карла Цотмана, по всей вероятности, после наступившей смерти, все имевшиеся при нем личные вещи были похищены – в частности, фигурирующие в деле под обозначением, латиницей, «Пэ – косая черта – Бэ» карманные часы с двойной крышкой. – Секретарь высоко воздел означенный вещдок, качавшийся на цепочке. – Данному под присягой показанию Яромира Квасничка – малевателя шаржей, сына умершего семнадцать лет назад просвирника той же фамилии, – согласно которому часы, обнаруженные в кровати его брата Лойзы Квасничка, неоднократно посещавшего комиссионного торговца и владельца ряда земельных участков Аарона Вассертрума, ныне покойного, были означенному лицу проданы, можно значения не придавать за отсутствием фактических доказательств.

И мне, и писарю на этом моменте потребовалось перевести дух.

– Далее следствием установлено, что умерший Карл Цотман носил в заднем кармане брюк – ко времени его обнаружения – записную книжку, где он предположительно уже за несколько дней до последовавшей кончины делал записи. Благодаря им была прояснена личность главного подозреваемого, ведутся активные розыскные мероприятия. Вследствие вышеизложенного считаем нужным признать: Лойзу Квасничка – объявленным в розыск по подозрению в убийстве Карла Цотмана; резчика камей Афанасия Перната – невиновным. Уголовное дело против герра Перната считаем нужным прекратить, из предварительного заключения герра Перната – освободить. Заверено подписью: доктор юриспруденции Карл Фрайгер фон Лейзетретер. Прага, июль.

У меня закружилась голова, ноги подкосились.

Надзиратель шустро подсунул под меня стул, дружески похлопал по плечу. Писарь, сохраняя незыблемое спокойствие, трубно высморкался, занюхал конфуз понюшкой табака и прогундосил:

– Объявление постановления задержалось до сей поры, так как ваше имя начинается буквой «П», в алфавите стоящей ближе к концу. – Закончив с разъяснениями, он зачитал остальное: – Кроме того, постановлено сообщить Афанасию Пернату, резчику камей, что, согласно последней воле умершего в мае студента медицины Иннокентия Харузека, герр Пернат наследует треть всего имущества упомянутого покойного. Считаем нужным обязать Афанасия Перната заверить подписью оглашенный протокол. – Писарь окунул острие пера в чернила и стал что-то корябать. Я почти ожидал, что он сейчас рассмеется фирменным блеющим смехом, но так и не дождался.

– Иннокентия Харузека… – сам того не осознавая, повторил я вслед за ним.

Надзиратель наклонился надо мной и прошептал на ухо:

– Накануне кончины он заходил ко мне… ну, доктор Харузек то бишь… справлялся о вас, выспрашивал все, особливо о здравии вашем беспокоился, а сам – в гроб краше кладут. Напоследок велел вам низко-низко кланяться. Сами понимаете, пан, тогда я не мог передать вам этого. Строжайше запрещено. Ну и уход он себе прописал! Сам себя жизни лишил – и как! Его нашли утром на кладбище, уже мертвым: ничком лежал на могиле старьевщика Вассертрума. Прямо на вассертрумовом холмике вырыл две глубокие лунки, как маленькие колодцы, вскрыл себе до локтей вены – и по самые плечи руки в те дырки в земле погрузил. Так кровью и истек! Ум за разум у него зашел от свалившегося наследства, говорят. Бедный молодой доктор Харузек!..

Писарь бесшумно отодвинул стул и протянул мне перо для подписи, потом с важным видом выпрямился и произнес тоном своего сиятельного начальника:

– Надзиратель, сопроводите этого господина.

Снова, как когда-то давно, служака с шашкой, в подштанниках снял с колен кофейную мельницу и подошел ко мне. Теперь, правда, он меня не обыскивал, а просто вернул кошель с драгоценными камнями и десятью гульденами, верхнюю одежду и все остальное.

Я вышел на улицу.

К Мириам! К Мириам!

Наконец-то я снова увижу ее!

От радости мне хотелось кричать.

Была, должно быть, уже полночь. Мутная луна, как тусклое медное блюдо, плыла во мгле. Под ногами чавкала грязью мостовая.

Я свистнул экипаж, в тумане смахивавший на скрюченное доисторическое чудовище. Ноги не слушались: я отучился нормально ходить, меня шатало в пространстве. Ступни у меня сделались бесчувственными, как у паралитика.