Текст книги "Странный гость"

– Ах, это ты, Фидес! – воскликнул он с фальшивым энтузиазмом. – Как же я тебе рад!

С вычурной вежливостью он подставил девушке, торопящейся кинуться ему на грудь, накрахмаленный локоть и довел ее до кресла.

Фидес побелела, беззащитно хлопая карими глазами. Она заговорила, запинаясь:

– Я уже слышала, как тебе повезло, я знаю о твоем немыслимом продвижении. У моей госпожи по сему поводу с языка сорвалась пара гневных замечаний. Ты должен знать, она тебе не доверяет. Еще немного, и это недоверие постигнет и меня, так что не забывай, Ханс: скоро тебе придется взять меня под свою защиту! А еще лучше нам будет уехать вместе…

– Чем тебе может навредить графиня? – ответил Хельнек с равнодушной усмешкой. – Дни твои в Дрездене сочтены. Твое падение – уже, считай, решенное дело, а даже если и нет, то это все равно ничего не меняет! Я слышал, король прикидывает, не стоит ли отдать тебя в женский монастырь, чтобы там с тебя попытались смыть грехи. – Он засмеялся сухо и зло. Его веселье – холодное, бесчувственное, надменное и безмерно чуждое – наполнило душу девушки страхом. Ее прекрасное лицо исказил ужас.

Хельнек снизошел до объяснений:

– Душечка, ты прогадала, решив прийти ко мне в этот час. Ты неосторожна, здесь нам легко могут помешать. Если бы кто-то увидел тебя по пути сюда, это выставило бы меня в невыгодном свете. Сейчас лучше ступай домой. Я приду к тебе завтра или послезавтра, как только выкрою время.

Фидес встала. Теперь она держалась совсем иначе, отчего новоиспеченному тайному советнику стало неуютно.

– Нет, – сказала камеристка, – о, нет! Я и так уже прождала тебя три ночи – впустую! Ты не явишься ни сегодня, ни завтра. Я не такая глупая, как господин тайный советник, должно быть, думает, и не дам собой помыкать.

Хельнек изобразил на лице оскорбленную невинность и отстранился от девушки. До поры скрывавшийся в самых темных закромах души, страх девушки рванулся ввысь:

– Ханс, любимый Ханс, поговори со мной, как раньше. Позволь мне еще раз услышать, как говоришь ты о счастье, покое и безмятежном довольстве. Будь со мной таким, как в те времена, когда мне ничего не было нужно, кроме тебя и твоих красивых глаз. – Тут Фидес схватила его за руку. – Милый, прошу, скажи, что ты исполнишь свое обещание! Ради тебя я лгала графине, я предала ее! Ее-то – госпожу, всегда относившуюся ко мне как к дочери! Я обманула ее доверие, теперь ты обманываешь меня – в этом, значит, мой урок? Молю же, вытяни меня из всей этой грязи – ты же меня в нее и толкнул! Пускай любовь – в ней же ты сотни раз клялся мне! – смоет с меня бесчестье! Я больше не стану упрашивать – моя честь отныне в твоих руках!

Хельнек хотел было вспылить, воспротивиться обвинениям… но в слезных девичьих глазах распознал безумную решимость – и потому тотчас же изменил подход.

– Дитя мое, – молвил он нежно, словно упрашивая, – молю тебя не предаваться сейчас этому излишнему волнению! Рассуди здраво: о том, чтобы открыто связать наши судьбы прямо сейчас, не может быть и речи! На какие беды меня обрекает твоя несдержанность! И тебя, конечно… тебя тоже, – присовокупил он, заметив, как слова действуют на Фидес.

– О, – вскричала горемычная, пораженная Фидес, – никогда я не выдам тебя ни единым словом! Скажи только, что ты спасешься не один, что ты и меня вызволишь из этого места, погрязшего в самых немыслимых интриганстве и вероломстве!

– Так все и будет! – сказал Хельнек, принуждая себя к ласке и убирая мокрые от слез локоны с раскрасневшегося личика камеристки. – Теперь приди в себя и внемли! Мне тоже поначалу будет тяжело без тебя обходиться. Но тут, словно внушенная свыше, мне в голову пришла спасительная мысль! Соответствовать моему новому положению очень сложно, и для начала я, ну, скажем… – Хельнек томно вздохнул. – Устрою себе богатую женитьбу! О, голубушка, не бледней так – сперва дослушай. Кем бы ни оказалась та знатная дама, ей в услужение попадешь ты – и только ты! Не правда ли, ловкий ход? Дитя мое, я в восторге от этой идеи! Ты станешь для нее всем: камеристкой, подругой. Разве не видишь, сколь многое выиграет наша любовь таким образом?..

Слабость, закружившая каруселью весь мир перед взором девушки, доселе позволяла изощренному дипломату излагать свой ход мыслей. Но теперь он испугался – даже сильней, чем в прошлый раз – перемены, произошедшей с Фидес. Слишком поздно понял он, что заступил за грань мыслимого, и безуспешно попытался все смягчить:

– План мой, конечно, еще не продуман до конца… Как только мои позиции в должной мере упрочатся, тут же откроются возможности для тебя самой улучшить статус в обществе – и тогда нравы большого света будут нам благоволить и вот как направят нашу судьбу: твоя будущая госпожа поступится моей рукой, и я предложу ее тебе…

На этих словах Фидес взвилась, как змея, придавленная подошвой путника-ротозея. Дико исказились черты ее выразительного лица – даже бесчувственный Хельнек оробел.

– Только тронь меня еще раз… – вымолвила она глухо. Ее взгляд пылал. – Поди прочь! При взгляде на тебя начинаю понимать, как выглядят черти в аду! Я встретила господина тайного советника – и теперь знаю, что бывает с теми, кто попадается этому трусливому и бесчестному пройдохе на пути! Будь ты проклят, из-за тебя чести моей – конец; проклятие мое – да настигнет тебя еще до того, как рассветет. Будь готов каяться, когда обрушится на тебя гнев моей обманутой госпожи!

– И что же, глупая влюбленная идиотка? – прервал ее излияния Хельнек, подбоченясь. – Выдашь меня графине, значит? Достанется не мне одному – что-то приберегут и для тебя, шпионки и отступницы. Да и потом, кого проще раздавить, как клопа: жалкую камеристку или меня, фон Хельнека, тайного советника?.. То-то же!

– Хватит, – ответила бедная девушка с неожиданным достоинством. – Может статься, господин тайный советник фон Хельнек и прав. Положение в обществе делает его умней, чем он есть. И уж кому, как не мне, знать: чем выше забрался, тем меньше хочется о своих низостях помнить. Так пускай же все останется как есть – заслуженной судьбе я не противлюсь. Но вот тебе, Ханс Хельнек, мне есть что сказать напоследок. Только любившая с той же силой, что и я, способна понять, сколь сильна моя ненависть к тебе. Ну же, давай – вели схватить меня, иначе мщение мое, если на то будет воля божья, настигнет тебя при первом же удобном случае. Пусть ты меня сгубил – но не торжествуй слишком рано, ведь если моя бессмертная душа еще мне принадлежит, то не видеть мне ни чистилища, ни рая, пока ты жив. Ни на том, ни на этом свете не будет тебе спасения от моего гнева! Живи, рви себе кусок побольше, женись хоть на ком!.. Но род твой сгниет, не успев расцвести, и когда падешь ты с вершины, достигнутой такими стараниями, – ты еще вспомнишь обо мне и о том, что Бог все видит!

Еще не затих ее голос – а Фидес в комнате уже не было. Хельнек замер, уставившись перед собой; все черты его стянуло в судорожный оскал. Очнувшись, он недовольно повел плечом и сел за письменный стол. Перо плясало в его руках. Девичье проклятие повергло его в неожиданный ужас, пробрало до костей. Еще нескоро вернулось к нему пускай даже и подобие самообладания – а в тот момент, не найдя для себя ничего лучше, он отправился спать, так и не смочив пера.

* * *

Солнечным летним утром 1704 года всадник и его конь, утомленные долгой дорогой, достигли лейпцигских ворот маленького города Виттенберга и, перейдя старый подъемный мост, свернули на главную улицу, прямую и радушную.

Всадник спешился у постоялого двора «Зеленый трилистник», бросил поводья служке – тот прохлаждался как раз неподалеку – и снял комнату, чтобы, как он сказал, «смыть всю эту пыль с дорог». Обыкновенно хозяин приветствовал этого гостя рукопожатием – теперь же он стоял перед каменными воротами, подобострастно приподнимая шапочку, кланяясь и лопоча:

– Не велите казнить, герр тайный советник: дядя ваш, бургомистр, готов выполнить любое ваше поручение ревностно и расторопно. Даже еще расторопней, чем в тот раз, когда моему недостойному жилищу впервые выпала честь принимать вас у себя.

На это мужчина только осклабился и все же, улучив момент, когда его никто не видел, воздел глаза к небу со страдальческим лицом.

Господин тайный советник фон Хельнек взошел по каменной лестнице, миновал этаж, занятый постояльцами, и попал в свои обособленные покои, нахваливаемые семенившим впереди служкой. Когда спустя довольно продолжительное время Ханс вновь показался на улице, вид он обрел самый внушительный. Преисполненный достоинства, карьерист пошел вдоль улицы к торговой площади, к богатому дому бургомистра, недавно перелицованному и расписанному свежей краской.

Всю переднюю стену дома занимало изображение гигантского розового куста. Ветви и побеги, изображенные предельно реалистично, расходились от него в стороны – зрелище, что и говорить, ошеломляющее для любого неподготовленного. Изгибы этой сети шипов и роз украшали фамильные гербы, и сильнее всего взгляд тайного советника ласкал, понятное дело, собственный недавно пожалованный дворянский символ.

По первому же стуку латунного молоточка о дверь ему отворили. Бургомистр сейчас был в ратуше, заверила его темноволосая служанка, но его ждут домой с минуты на минуту, а прекрасная Барбара фон Вильдунг сейчас в саду, во внутреннем дворе – ищет защиты от солнца.

Не дожидаясь особого приглашения, Ханс спешно пересек прихожую, миновал холл и, вылетев пушечным ядром во внутренний двор, стал озираться по сторонам. Едва кузина попалась ему на глаза, он откашлялся и повел заготовленную речь:

– Дорогая моя кузина… все эти великолепные цветы и статные древа тщетно бьются за первенство по украшению сего дома, ибо вы – и вы одна – являете собой подлинную царицу нынешнего лета! О да, очаровательная моя, вы затмеваете даже эти царственные розы… им только и остается, что склонить пред вами бутоны-головки, когда входите вы в этот сад!

– Ох, право, какие глупости! Значит, как-то так с недавних пор принято изъявлять во Франции – откуда Пфальц все и перенимает – свое восхищение? – съязвила в ответ Хансу Барбара. – В самом деле, дорогой родственничек… нас, скромных бюргеров Вюртемберга, такие громкие речи только стыдят: мы не знаем, как на них отвечать! Ты расточаешь на одну меня столько меда… таким количеством впору напоить целый двор!

– Зато вы одна в силах понять то, что моя честная душа велит мне говорить, – ответил Хельнек, игнорируя все колкости в свой адрес. – И это не все, милостивая девица! Если бы я только мог говорить так же свободно, как того велит мне сердце, – вы бы изумились, узнав, сколь много в нем таится нежности и бескорыстной любви…

– О да, о да. – Барбара не намеревалась сдавать позиции; она в открытую издевалась над непутевым родственником. – Я-то знаю, что сердце твое порой разоряется на капельку-другую нежных чувств. Но позволь-ка поинтересоваться, Ханс: как этот юношеский вздор согласуется с твоим актуальным высоким положением? Да-да – даже сюда уже докатились вести о твоем головокружительном взлете!

Хельнек охотно тешил самолюбие болтовней:

– Ах, – звучал его ответ, – так и есть: милостивый государь проявил ко мне нежданную щедрость. Сперва всего несколько дней назад он вручил мне титул барона, а затем наградил званием действительного тайного советника. И у меня есть все основания надеяться, что это еще не предел, ведь его величество взял надо мной шефство. Но что мне, в конце концов, все эти регалии? Драгоценная кузина Барбара, я приехал к вам не затем, чтобы пощеголять чинами и почестями. Карьера-то в любом случае уже сделана – весь этот терновник с моей жизненной дороги я бы сплел в венец и возложил к вашим ногам! Вы молчите… я вижу, на ваших ланитах расцветают розы?.. О, драгоценная подруга моих беспечных дней!.. – Вещая, он тянулся с объятиями не к девушке – к призу, столь важному и многообещающему. Но юная Барбара ловко уклонилась и мягко изрекла:

– Благородный господин, да ведь вы насмехаетесь… как можно, чтобы ваш выбор пал на меня, несчастную сироту? Уж вы-то вольны выбирать самых богатых наследниц наших земель. Взять ту же своенравную и прекрасную Елизавету фон Фюрстенберг: она так пока никому и не досталась! По вам ведь, сдается мне, тайно воздыхают все – начиная с гордой графини, всемилостивым курфюрстом скованной узами нежной любви, и заканчивая этой деревенской девкой Фидес, камеристкой. С чего же так тянет вас к особе знатного рода, на которой сей род и прервется? Видите ли, я – последний побег с этого древа и, увы, ничем, кроме нехитрого девиза с нашего герба, неизменного что в час войны, что в день мира, не располагаю. Вы же знаете, как звучит девиз рода фон Вильдунг? «Честь превыше всего». Но к чему она вам, эта отжившая себя аффирмация – мое единственное приданое, каковым я вольна распоряжаться как захочу? Я думаю так, мой многоуважаемый кузен, – сурово продолжала Барбара, будто не замечая, как побледнело лицо Хельнека, – лучше вам будет вернуться ко двору и снизойти до какой-нибудь томящейся в ожидании счастья красотки. Мне же предначертана скромная – и, что немаловажно, самолично избранная – судьба… и совсем скоро этот выбор благословит священная власть церкви. Смотрите, а вон и ваш дядя только что вошел в сад. Идите ему навстречу, мой господин, и не забудьте поздравить его с помолвкой!

Это было слишком даже для изворотливого Хельнека – а его-то задеть было ох как непросто! Довольная Барбара прошла мимо него навстречу бургомистру, и сокрушенный юноша с трудом нашел в себе силы вернуть подобающее самообладание и пробормотать пару поздравлений. Прозвучали они так же смехотворно-неискренне, как и сватовские речи, – за исключением того, что тон Ханса теперь казался скорее жалким, нежели победным.

Дядя подумал, что плохой вид любимого племянника связан с тяготами путешествия. Лишь после часа мучений Хельнек сбежал с помолвочного визита. Словно преследуемый врагом, он поспешил обратно на постоялый двор, приказал приготовить ему новую лошадь и прислать багаж, а затем поскакал прочь за ворота Лейпцига.

Это был первый эффект проклятия, каковое можно приписать обманутой Фидес.

* * *

На запутанной тропе, ведущей из городка Пирна к замку Зонненштайн, облаченная во все черное девушка сидела на скамье перед постаментом с изображением Богоматери. Она полностью ушла в молитву, но ее чуткое ухо уловило шаги. Подняв голову, она увидела солдата из гарнизона, направлявшегося в Пирну за табаком и прочими необходимостями по поручению своего офицера. Денщик уже в третий или четвертый раз заставал эту набожную паломницу здесь.

– Да пребудет с вами Бог, – сказал солдат и осторожно поставил пустую корзину для покупок на край каменной скамьи.

– Благодарствую, – ответила девушка. Платок на ее голове развевался на ветру.

Орлиный нос и прямые темные волосы выдавали в мужчине потомка сарматов[69]69
  Представители кочевых скотоводческих ираноязычных племен конца раннего Железного века (VI–IV вв. до н. э.), населявших степные районы от Заволжского Подуралья до водораздела Тисы и Дуная.


[Закрыть]. Глаза его горели, когда он всматривался в самое хорошенькое личико из всех, перевиданных им за жизнь.

– Вы дали обет, госпожа? – начал он. – Я смею вас предупредить – вас, такую юную и прекрасную, – что опасно столь подолгу и так часто отдыхать на этой скамье. Ведь здесь, вблизи от Зонненштайна, святейшая дева не убережет вас от похоти моих сослуживцев.

– Ох, вы меня пугаете! – воскликнула девушка и в самом деле вздрогнула; получилось это у нее изящно. – Но вы-то, вы, господин солдат, защитите меня? – спросила она с наивной уверенностью.

– Если понадобится – ценой своей жизни! – сбивчиво пробормотал мужчина. – Ради вас, прекрасное дитя, я перережу горло любому, на кого только укажете!

Паломница милостиво улыбнулась ему в ответ и заметила:

– Зачем же мне, душе на дороге к Богу, просить у вас отнять жизнь у человека? Как это странно! Почему мужчины так горазды сотрясать воздух клятвами перед просящими о помощи обездоленными, но перед реальной опасностью теряют голос?..

– Обо мне этого не скажешь! – Страстный скиф, говоривший по-немецки вперемешку со словами своей польской родины, разгорячился. – Скажи мне, дева, что с тобой не так? Что приводит тебя сюда снова и снова? Мне ты можешь доверять! Пусть Пресвятая Дева приберет меня, если я не буду с тобой честен!

Польский наемник смотрел ей в глаза, говоря это с такой нежностью, с такими пылом и бесстрашием, что она наконец начала – несколько нерешительно:

– Именно данный обет заставляет меня посещать этот образ. Ведь вдали отсюда один в заточении чахнет узник, чья свобода – надежда всей моей жизни. – Она смолкла, будто ожидая, что слушатель как-нибудь среагирует. Мужчина на скамье помрачнел и с прямотой солдата спросил:

– Наверное, твой любовник?

– Нет! – воскликнула молодая женщина. – Как ты можешь так думать? Заключенный в Зонненштайне, ради свободы которого я рискую всем, почти меня не знает, и у меня нет с ним никаких любовных отношений. – Она вдруг положила руку на плечо гонцу, и тот еле заметно вздрогнул. – Послушай! Заключенный, интересующий меня, – чужеземец, пруссак. Может, для тебя это и пустой звук. Но ты ведь поляк, я это вижу. У Пруссии с Польшей нет никакой вражды. Так что, если впрямь желаешь мне помочь, проследи, чтоб над прусским пленным не чинился произвол! Один гнусный юнец обольстил меня ложью – и я, сама того не подозревая, способствовала тому, чтобы на всю жизнь похоронить в темнице честного и невиновного человека. Когда я осознала эту ужасную фатальность, то поклялась всем самым святым: моя жизнь будет принадлежать лишь тому человеку, кто предложит мне помощь в искуплении этой серьезной вины. Как только пленник выйдет на свободу, я также предоставлю моему верному помощнику безопасное убежище вдали от всех невзгод – очень далеко отсюда, где он ни в чем не будет нуждаться, и я буду для него благодарной женой, покуда Богу это угодно.

Утомленная напряжением, коего потребовала от нее страстная речь, красивая молодая женщина обессиленно сникла на плечо солдата. Мягкий жар, идущий от ее тела, пленил и тронул его. Он приобнял ее сильной рукой и, твердо глядя ей в глаза, сказал:

– Значит, я и стану этим помощником – даже если весь ад встанет у нас на дороге, мы будем вместе, и да убережет меня Богородица Ченстоховская[70]70
  Чудотворная икона Божьей Матери, написанная, по преданию, евангелистом Лукой; главная святыня Польши и одна из самых почитаемых святынь Центральной и Восточной Европы. Из-за темного оттенка лика, вызванного потемнением лака, известна также как «Черная мадонна».


[Закрыть]! Скажи мне, кого ты хочешь спасти, прежде чем исполнишь свой обет?

– Доктора Паша, – откликнулась паломница.

– Не он ли хотел помочь делателю золота? – взволнованно спросил поляк.

– Он самый!

– Клянусь небесами! – воскликнул поляк. – Это потрясающая встреча! Я часто видел этого человека во дворе тюрьмы, когда его выводили на открытый воздух. Мне этот мужчина сразу понравился! Осанка у него внушительная, как у гренадера, и он так горд – вопреки своему плачевному положению! Я посмотрю, что можно сделать. Как же тебя саму зовут, милая подруга?

– Фидес, – ответила молодая женщина.

– А я – Пиетас, Пиетас Шандор! – представился славный солдат. – Скажу тебе, наши имена прекрасно звучат вместе![71]71
  Фидес – древнеримская богиня согласия и верности, а Пиетас – божество исполнения долга перед богами, родиной, родителями. Вместе они считались основой общества и добродетелей римлян, гордившихся своей исключительной верностью клятве.


[Закрыть] Прости же, но сейчас мне пора в город: офицер наверняка уже заждался! Где мы встретимся снова – и когда?

– Здесь же, – ответила она. – Я подожду, пока ты придешь.

Кивнув и запечатлев на лбу паломницы поцелуй на прощание, бравый солдат зашагал по дороге, ведущей в Пирну.

* * *

В ту достопамятную ночь у дона Гаэтано, должно быть, выросли крылья: каким-то неведомым чудом он умудрился спуститься по крутому склону на мшистое дно расселины и сбежал.

– Кому суждено быть повешенным – тот не утонет, – резюмировал Игнатий-Чернец и понуро, с пустыми руками, вернулся в башню – доложить Ласкарису о том, что разбойник жив и пребывает где-то на свободе.

Когда беглец после многих дней хождений по ущельям Богемского леса и поедания трав наконец-то добрался до долины, он начал испытывать в первом же большом городе, попавшемся на пути, волшебную силу украденного у Ласкариса снадобья. Успех не только застраховал бы его от недостатка, но и предоставил ему наиболее подходящие средства для триумфального возвращения в Прагу. Авантюрист наведался в аптеку «Цум Шварцен Морен» в Лейтмерице и попросил разрешения, назвавшись странствующим аптекарем и продавцом целебных зелий, протестировать в лаборатории владельца несколько рецептов.

В то время появление целителей с такими притязаниями в аптеках не было чем-то из ряда вон. Для таких оказий были даже согласованы цены на аренду лабораторий. Поэтому владелец лейтмерицской аптеки не особо удивился просьбе чужестранца. Он сообщил ему свою ставку, и, поскольку лаборатория почти не использовалась, Гаэтано смог немедленно приступить к своим экспериментам. На их исполнение ему потребовался всего один день.

Опыт за закрытыми дверями протекал весьма своеобразно.

До побега из Брюсселя Гаэтано смог прикарманить лишь небольшую сумму денег. Его краткое пребывание у грека Ласкариса также никак не поспособствовало улучшению его финансового положения. Поэтому он использовал два саксонских талера и расплавил в тигле некачественное польское серебро. Привыкнув экономно использовать тот порошок, что некогда предоставил ему Ласкарис, он отмерил из украденной бутыли малую порцию. Каково же было его удивление, когда ее содержимое обличило иную, еще не известную ему консистенцию! Содержимое склянки странно сверкало, крошечные зернистые включения отличались металлически-переливчатым пурпурным блеском. Так вот почему тинктура в спальне Ласкариса светилась – это сразу бросилось итальянцу в глаза. Он понадеялся, что порошок того же цвета, что и настоящий красный лев[72]72
  «Красный Лев» в алхимии означает средство, при помощи коего различные низшие вещества превращают в золото.


[Закрыть], окажется действенней, чем серый.

Но Гаэтано лелеял далеко идущие планы зря.

Итогом эксперимента стала странная, дурно пахнущая масса в тигле. Под запекшимся слоем копоти, который отскребся с большим трудом, итальянец обнаружил лишь скромные золотые крупицы. Пожертвовав целым талером, он не покрыл его цену даже в четыре раза. Впрочем, такой непредвиденно скудный результат он приписал сомнительному и посему никудышному сплаву исходных образцов.

Решив больше об этом не думать, дон продал получившееся золото и вновь оказался при деньгах. Похлопотав немного, он устроил так, чтобы весть о его появлении и умениях добралась до Праги, избранной новым пунктом назначения на следующий день, прежде его самого. Кайзер Леопольд, впрочем, успел покинуть город, и пришлось Руджеро следовать за ним на своих двоих до самой Вены. Там ему был обещал теплый прием.

Увы, судьба распорядилась так, что этим двоим не дано было встретиться. Вместе с авантюристом в кайзерову резиденцию прибыл другой алхимик, ни разу не замеченный еще в промахах и взявший на себя труд восстановить ценное вещество Леопольда до исходных компонентов, из коих Творец всего сущего сфабриковал его. Проще говоря, кайзера к рукам прибрала смерть – а дон Гаэтано, появившийся в новом театре военных действий в роли графа Руджеро, увидел, как его амбициозные планы превратились в ничто.

Но, к счастью, покойный был не единственным князем, стремившимся излечиться от жизненных недугов с помощью тигля. В то время в Вене жил курфюрст Иоганн Вильгельм фон дер Пфальц. Он-то и принял неприкаянного адепта с великодушием, настоянным на целом сонме корыстных надежд.

Напыщенными словами граф пообещал добыть горы золота из презренных металлов. Прежде чем совершить свою колоссальную работу, он потребовал от нового покровителя две тысячи дукатов, из которых примерно за шесть недель нацелился извлечь семьдесят два миллиона талеров лучшего золота.

Но когда подошла последняя неделя и граф Руджеро приготовился начать процессы трансформации, он, к своему болезненному удивлению, обнаружил, что пурпурный реагент в склянке утратил львиную долю блеска и, похоже, заимел склонность превращать сырье скорее в сажу, нежели в золото. Проведя ночь в расточении страшной хулы и проклятий, Руджеро спешно собрался и еще до рассвета сбежал из Вены – не возвратив курфюрсту его дукаты, само собой.

Сей блистающий на алхимическом небосклоне восемнадцатого века человек-метеор, невзирая на духовную и материальную пустоту, еще очень долго пользовался наивностью человеческого рода в целом и корыстолюбием власть имущих – в частности. Он носился от одного двора к другому на шлейфе своей славы и втирался там и сям в доверие. Наконец в 1705 году он прибыл в столицу прусского короля под именем графа Каэтано – ибо титул графа Руджеро к тому часу несколько дискредитировал себя.

Но прежде чем он туда попал, произошло еще одно не менее важное событие.

С безопасного расстояния, но с исключительным мастерством Ласкарис руководил операцией по вызволению доктора Паша из крепости Зонненштайн, и непримиримая Фидес сыграла в этой партии значительную роль. Благодаря связям хозяйки, графини Кенигсмарк, она несколько лет назад лично встретила Ласкариса во время мимолетного выступления алхимика в Дрездене. Совершенно случайно она познакомилась с необычным греком, и он, сильно напомнивший ей отца – такой же радушный, открытый, немного эксцентричный, – мигом завоевал ее расположение. Спутавшись с Хельнеком, она почти забыла эту встречу, но, когда Ласкарис через посредников снова вошел в ее жизнь, Фидес была всецело готова восстановить дружбу и предложить свою посильную помощь в спасении честного человека, заточенного в крепости Зонненштайн.

Возможность, давно подготовленная и долгожданная, наконец представилась. Солдат гвардии Пиетас Шандор был готов заступить в крепости на решающий пост. От него сейчас и зависела во многом сама возможность побега доктора Паша.

Эта ночь была темной и ненастной, мало чем отличающейся от той, когда арестовали доктора. Около полуночи дождь усилился, и осенний ветер развылся, леденя душу. Пиетас, час назад принявший караул, оглядел массивное тюремное здание от входа в каземат. Ему на глаза попалась фигура, спускающаяся по стене: темная, неясная, то и дело качающаяся из стороны в сторону.

Веревка была протянута для доктора заранее – но то ли она изначально не отличалась особой крепостью, то ли непогода подпортила ее. Впрочем, такие детали – история, а факт остался суровым фактом: пеньковый трос лопнул в руках беглеца, и Паш ударился о стену, скользкая поверхность которой не дала его окоченевшим конечностям никакой опоры. К ногам испуганного солдата он свалился бездыханным.

Удалый Пиетас, не теряя времени даром, рывком подхватил упавшего и проскользнул украдкой через въездные ворота и пост, где несколько солдат играли в кости. Вскоре после этого он достиг так называемой офицерской, ведущей через короткий коридор наружу. Ключ от нее помогла ему добыть исключительно дерзость. Снаружи его ждал помощник, посланный Игнатием-Чернецом. Фидес, одетая как мужчина, ждала обоих, готовя лошадей. Узнать, жив ли еще заключенный, было невозможно; они быстро накрыли Паша одеялами, погрузили на самого сильного коня и направились как можно быстрее в сторону гор, ибо только в крутых долинах и лесах приграничной с Богемией территории они могли быть уверены, что их не обнаружат. К счастью, выбранное направление увело их от погони.

Со сменой караула в крепости быстро обнаружилось, что важнейший пост заброшен, а дверь, теоретически доступная для прохода лишь офицерам, оставлена открытой. Вскоре пушечный залп, застигший врасплох многих жителей Пирны, возвестил о дезертирстве из крепости солдата. Тяжеловооруженные поисковые отряды бросились в ретивую погоню за беглецами, чье будущее, несомненно, не сулило ничего хорошего.

Еще до рассвета был подтвержден побег прусского пленника, и новый кавалерийский эскадрон последовал за первым – с суровым наказом любой ценой добраться до сбежавших, прежде чем те смогут пересечь границу, и вернуть их живыми или мертвыми. Те, впрочем, успели порядочно нарастить отрыв – хотя и двигались медленнее, чем намеревались. Под защитной сенью горных лесов они решили сделать первый привал.

– Вот здесь и встанем, – сказал посланец Ласкариса, указывая на пару огромных глыб, в незапамятные времена отколовшихся от скалы и столкнувшихся, будто лбы двух каменных великанов. – Прямо под ними. Если доктор Паш жив, самое время узнать, как он. Да и скакунов наших стоит пожалеть. Даст бог, лошадки еще сослужат нам добрую службу!

Покинув седло, слуга из башни бережно повел лошадь, навьюченную телом доктора, по узкой ложбине, равномерно сбегающей к самому дну укромной котловины. Попросив поляка пособить, он снял Паша со спины коня, остановившись у огромного выступа скалы, надежно защищавшего от ливня – бьющего такой плотной стеной, что на два шага впереди мир буквально размывался, терял всякие очертания. Под природным навесом получилось даже разжечь чахлый костерок, использовав запасенный сухой трут. Подтащив доктора к теплу, слуга стащил с него, все еще бессознательного, верхнюю одежду и взялся за осмотр. По его действиям было видно, что в медицине этот человек вполне сведущ.

Переломов у Паша, похоже, не было – тяжелое его состояние обусловливалось скорее внутренним повреждением, полученным при падении с высоты. Слуга попросил Фидес принести ему из седельной сумки кожаный футляр, полный разных склянок. Выбрав из них ту, что содержала темно-желтую жидкость, он смочил этим загадочным средством виски бездыханного доктора, разжал его крепко сведенные челюсти и, отмерив несколько капель лекарства, также изготовленного в лаборатории Ласкариса, влил их больному в рот. Никто и заподозрить не мог, что эффект проявится сразу же! Паш приподнялся со стоном и, пока помощник аккуратно придерживал ему голову, несколько раз сплюнул темную кровь.

Обведя Пиетаса и Фидес, смолкших в благоговейном испуге, мутным взором, доктор пробормотал им несколько успокаивающих слов, повернулся на бок и заснул – очевидно, куда более здоровым сном, так как грудь его вздымалась равномерно и больше не рождала болезненных хрипов.

Когда на горизонте стала появляться полоса света, дождь прекратился. Из-под рваной, все еще пасмурной гряды облаков пробилось алое солнце. Первые его лучи обнадеживающе засияли в вершинах старых сосен, возвышавшихся над оврагом.

Фидес с тревогой наблюдала за подступающим рассветом. При свете дня посланным вдогонку эскадронам будет проще напасть на их след – даже здесь, в горах. Не в силах более молчать, она шепотом спросила у слуги:

– По-моему, Зонненштайн все еще слишком близко – не пора ли нам продолжить путь?

Слуга мельком взглянул на нее.

– Ты хорошо ориентируешься на пересеченной местности? – спросил он. Фидес тут же воодушевленно кивнула в ответ. – Мне нельзя оставлять раненого, но я буду только за, если лошади окажутся в безопасности. Послушай внимательно, дитя: ты должна вернуться тем же путем к тропинке за краем ущелья. Как выйдешь на нее, поверни на юго-восток – не ошибись! – и обойди эту расселину полукружьем. Попадешь в сосновую рощу – иди вдоль нее и следи, когда покажутся лиственные деревья, высокие и крепкие. Думаю, за час пути ты покроешь этот участок. Отыщи огромный многолетний дуб – он высится над остальной чащей, как флюгер над двором. У него на стволе будет указатель на другое дерево, а на том другом – еще один, в виде стрелки… будешь следовать по ним и выйдешь к покосившейся хижине. Последний символ на дереве рядом с ней – полумесяц, он подскажет тебе, что ты не ошиблась. Скажи живущему там углежогу[73]73
  Лесной промышленник, выжигавший леса для производства древесного угля, смолы и поташа.


[Закрыть], что старый-добрый Вунш просит помощи для раненого и будет ждать в Малом Котелке. Доверься этому человеку: он не причинит тебе зла. Ступай поскорее… боюсь, ты права: солнце даст преследователям фору. Стоит тебе оказаться там, куда я тебя посылаю, – и следы твои уподобятся кругам на воде.