Текст книги "Странный гость"

* * *

Фридрих I, король Пруссии, сидя в кресле, внимательно слушал рассказ высокого и бледного человека, явившегося на аудиенцию.

– Присаживайтесь, дорогой Паш, – прервал король доклад доктора. – Я же вижу, вы все еще не вполне оправились…

Рассказчик поблагодарил короля легким поклоном и занял предложенное ему место. Весь его внешний вид выдавал крайнюю усталость, но он упорно продолжал:

– …К утру, с первым солнцем, я совершенно очнулся: благодарите бальзам, который слуга Вунш применил ко мне! Очнувшись, я понял, что на носилках меня несут двое. Едва заметив, что я пришел в себя, они встали. Я осыпал их вопросами. Отвечал мне мужчина, что шел впереди, – в нем я почти сразу признал богемца, подосланного ко мне Ласкарисом для помощи в вызволении Беттгера… «За то, что вы живы, вам следует благодарить одну прекрасную юную деву, – сказал он мне. – Совсем скоро мы обеспечим вам лучший уход, а пока просто лежите спокойно и не волнуйтесь. Тяготы крепости уже давно позади, скоро вас встретят друзья – дышите глубже, в этих лесах поистине целебный воздух». С этими словами они снова подняли носилки и двинулись дальше. Мы еще долго шли то в одну, то в другую сторону – я почти не следил за направлением – и в конце концов достигли какой-то хижины… вроде домика лесника или углежога. Там мы встретили еще двух отважных, чьей непреклонности я и обязан своим спасением: польского солдата Пиетаса Шандора и Фидес Брайтенау, бывшую камеристку графини Кенигсмарк и дочь зажиточных родителей, содержащих большое хозяйство и славный постоялый двор на Эльбе. Впрочем, слуга Вунш, этот богемский малый, совсем не дал нам времени для приветствий и благодарностей. А что было дальше, то объяснить не могу: хижина вдруг стала сдвигаться под прямым углом, и под ней открылся широкий проем, куда меня и опустили на крепкой привязи. Вслед за мной по веревочной лестнице спустились и остальные, и, лежа на носилках и глядя вверх, я увидел, как дом углежога вернулся, как крышка, на место. При свете двух факелов мы двинулись по сухому коридору средней высоты. Пассаж, не очень-то долгий, привел нас к просторной пещере, где, к моему изумлению, нас уже ждали наши лошади. Пиетас Шандор похлопал их и повесил на них мешок с овсом. Он объяснил нам, что это наше самое ценное имущество, необходимое для продолжения побега. Когда я немного оправлюсь и смогу сам держаться в седле, было решено продолжить путь…

Доктор остановился в изнеможении, и по сигналу короля появился лакей с хорошим вином. Улыбаясь, король придвинулся ближе к креслу Паша и произнес тост за скорейшее выздоровление. От огненного токайского вина лицо гостя слегка покраснело. Фридрих в шутку погрозил ему пальцем.

– Вы пьете, как старая дева. Ну же, глоток побольше – тогда вино и поможет. В свое время оно оказало огромную помощь великому князю-курфюрсту в битве с турками!

Паш приложил руку к груди – воздух покидал его легкие с едва слышимым сипением.

– Ваше величество, мне сейчас лучше воздерживаться. Боюсь, от излишеств у меня кровь пойдет горлом – как в ту ужасную ночь после падения со стены.

– Тогда хватит на сегодня разговоров, – перебил король и участливо положил руку на плечо Паша. – Завтра я хотел бы услышать конец вашей истории…

Доктор Паш странно посмотрел на своего короля. Он сказал тихим голосом:

– Завтрашний день слишком небезопасен для такого человека, как я. Лучше говорить сегодня, так как мое состояние не дает никакой уверенности в том, что завтра я не умолкну навек. Если вашему величеству хватит терпения выслушать меня до конца, я прошу вашего разрешения продолжить.

Король испуганно кивнул, и на его лице отобразилось искреннее волнение.

– Это была хорошо обустроенная пещера, – продолжал доктор Паш. – Узкая щель в ее своде пропускала дневной свет. Как мне сказали, добраться до нашего убежища снаружи ни у кого бы не вышло, потому что под и над нами была отвесная скала, а наш грот был в самом ее центре. В этом месте мы прожили не одну неделю. Постепенно я восстановил свои силы. Ласкарис присылал лекарства, но мои повреждения его настойками не исправить. Я считаю одно то, что сумел выздороветь до той степени, в каковой вы видите меня сегодня, достаточным чудом… Вунш наконец счел меня достаточно оправившимся для путешествия верхом, и мы, никуда не торопясь, добрались до Богемского леса. Больше нас никто не преследовал: курфюрст Саксонский поверил слухам, что теперь мы в Богемии, в безопасности. Мы с комфортом пересекли горы. На несколько дней Ласкарис любезно принял меня в старом замке, построенном прямо в лесной чаще. На границе с Силезией Фидес и Пиетас покинули нас с Вуншем. Мы на пару добрались до земель его величества, а еще через несколько дней пути – уже и до Берлина, где верный слуга помог мне заручиться вашей поддержкой. Он оставил мне уникальное лекарство, чьей регенеративной силе я обязан жизнью, и каждый день я чувствую, как средство значительно смягчает болезненные кризы моих поврежденных легких. Однако сам Ласкарис не скрывал от меня, что дни мои сочтены – и что против таких травм, как у меня, нет лекарства.

Доктор Паш, заметно утомленный, откинулся на спинку стула. Король тоже замолчал, глубоко тронутый. После задумчивой паузы он снова поднял голову и спросил гостя:

– Скажите мне еще вот что, дорогой доктор: вы считаете этого Беттгера адептом или нет? И что вы думаете, как знающий человек, о quinta essentia[74]74
  Латинское словосочетание quinta essentia значит «пятая сущность» или «пятый элемент». В философии и алхимии «квинтэссенцией» называют суть, основу.


[Закрыть]?

К ясным вопрошающим очам монарха доктор Паш обратил столь же ясный, предельно искренний взор:

– Эта quinta essentia, ваше величество, есть не что иное, как иллюзия человеческой фантазии, наделенная жадностью и тщеславием самыми яркими красками и намеренно прикрытая ложной легендой с чудесными преображениями всякого рода. Тот, кто верит в это, наверное, способен, начитавшись гомеровской «Одиссеи», отправиться в странствия по дальним краям – на поиски родины Полифема или прекрасных морских сирен. Наивно думать, что сила какого-то реагента способна разорвать связь изначальных компонентов природы, чья неколебимость не вызывает сомнений. И никто никогда на этой земле, уж вы мне поверьте, не достигал большого успеха в трансмутациях металлов. Так что в данной области иллюзорного искусства и Беттгер ничего добиться не сможет.

– А Ласкарис? – резко прервал его король.

Доктор Паш бесстрастно улыбнулся.

– Даже та действительно очень эффективная эссенция, что получена мною от грека Ласкариса, состоит лишь из смеси целебных трав. Они произрастают в горах – и горцы с незапамятных времен используют их как проверенное средство против некоторых зол. Я не отрицаю, конечно, что Ласкарис – благодаря подбору, составу и концентрации вещества, приготовленного им по собственному секретному рецепту – получил препарат огромных целебных свойств. Но было бы смешно ожидать, что такой эликсир сможет восстановить необратимо поврежденные органы или компенсировать их работу. Этим травам никогда не заштопать разрывы в моих легких… и никто никогда не превратит свинец в золото. Уж если ваше величество прикажет провести эксперимент с моим пурпурно-алым эликсиром – готов поставить те немногие оставшиеся мне дни жизни, что ни один шарик ртути благодаря ему не озолотится. – И Паш с меланхоличной улыбкой протянул королю маленький флакон.

– Да удержит меня Бог, – воскликнул король с изумлением, сотворив отказной жест, – от лишения вас чего-то, что укрепляет вашу жизнь, только ради удовлетворения наивного любопытства!..

Но по монаршему лицу читалось, что от тайной веры в чудо ему не так-то и просто отказаться. Поэтому он спросил еще раз, с некоторой неохотой:

– А этот так называемый граф Гаэтано, заявившийся в город несколько дней назад и попросивший у меня аудиенцию, – он вам тоже не кажется достойным алхимиком?

– Ваше величество, – прямо отрезал доктор, – итальянец этот – никакой не алхимик и не адепт, а простой ловчила, редкостный вымогатель и аферист. Я бы и сам сразу заподозрил в нем плута – еще до того, как слуга Вунш поведал мне всю его отвратную подноготную, – а уж теперь-то не обманусь даже и на долю секунды видом этого так называемого графа!

– Ну что ж, – резюмировал король, чуть наморщив лоб от разочарования, – я в любом случае готов посмотреть, что он мне предложит.

Лицо Паша при этих словах осталось непроницаемым. Он уклонился от комментария.

Зима накрыла страну белым одеялом и похоронила не одну надежду.

На берлинском кладбище появилось новое надгробие. Золоченые литеры, вделанные в него, сообщали, что здесь доктор Паш нашел свое последнее пристанище.

А в тайной канцелярии короля Фридриха личный секретарь его величества Шмитт заверил изящной подписью приговор, озаглавленный: «Дело супротив самозванного графа Каэтано, скотовода из Апулии, мошенника и вора, к закрытию – exsecutio[75]75
  Здесь: приговор привести в исполнение (лат.).


[Закрыть]».

* * *

Прекрасную Елизавету фон Фюрстенберг тем временем пригласили провести время в родовом имении досточтимого графа фон Эурбаха в Оденвальде. Ее отец, князь Эгон фон Фюрстенберг, очень хотел, чтобы там она приняла прошение руки и сердца у Эберхарда, старшего отпрыска правящего рейхсграфа. Но Елизавета все не шла на такой шаг: может статься, ужас ночи на балу и страшный подарок неизвестного в костюме нетопыря так и не изгладились до сих пор из ее памяти. Новые и настойчивые требования отца вновь и вновь повергали ее в мрачное настроение, и девушка в унынии смотрела из окна своей спальни на зимний снег, который начинал скапливаться во дворе замка Эурбах. Круговерть странным образом напоминала ей о полете собственных хаотичных мыслей…

Слуга графа Эурбаха отвлек юную княжну от ее раздумий. Она побледнела, увидев в его руках ларец – очень уж похожий на преподнесенный ей во дворце Авроры. Осторожно водрузив его на столик, немногословный слуга деликатно доложил, что анонимный гонец доставил его с наказом немедля передать по известному адресу. У Елизаветы едва хватило голоса отослать этого человека прочь. Она спрятала лицо в ладонях, и непереносимая мука совершенно непонятной ей природы охватила ее.

Поплакав немного, она обрела решимость и схватила ненавистный ларец. Замок был, но вот ничего, что помогло бы ей открыть его, не наблюдалось. Вскоре Елизавета вспомнила, что почему-то не выбросила маленький ключик, прилагавшийся к первому «подарочку», и стала его искать. Она не ошиблась: он подходил и к этому ларцу. Дрогнувшей рукой она приподняла крышку, и на ее лицо легло сияние покоившейся внутри диадемы, отделанной самыми редкими и крупными драгоценными камнями. Подарок сопровождало письмо в виде перетянутого желто-зеленой лентой свитка. Надеясь на объяснения, она развернула его – и, чем дольше вчитывалась, тем сильнее румянец опалял ей щеки, и тем загадочнее становился ее взгляд, до сих пор туманный от слез.

– Ну уж нет! – вскрикнула она наконец, бросаясь обратно в кресло и комкая послание в руке. – Да, я люблю его, до сих пор люблю, но следовать за ним… пустая надежда! Как он может ставить меня перед таким выбором? Как гулящая девка, должна я буду ждать его в полночь там, внизу, у ворот замка – должна буду с ним бежать, отправиться незнамо куда, отважиться посетить его неведомую родину, стать царицей грязных и оборванных пастухов на бог знает каких населенных козами греческих островах… Поверить ему на слово, будто его кровь по благородству ничем не уступает моей, что она куда старше и что в будущем мне обеспечен титул княгини? О да, Елизавета фон Фюрстенберг – верховода бандитов из Малой Азии! А он тогда – кто? Разве же он хоть раз напрямую сказал мне, к какому роду принадлежит? И где та неизведанная граница, что отмечает его владения? У какого утеса оно, это царство обетованное, оканчивается? Его имя, ничего не значащее имя проходимца – разве он назывался мне иначе? Князь Ласкарис, потомок греческого императора… Боюсь, он так осмелел не из-за своей якобы августейшей крови, а из-за моих слабостей, ему хорошо известных! Что ж, я подумаю… Я дам ему пока неопределенный ответ, а с окончательным решением протяну до полуночи третьего дня. К тому сроку воля отца моего станет законом – и уж тогда-то ему только и останется, что исчезнуть из моей жизни навсегда! Пускай же поздравит несносного графа Эурбаха: тот обручится с женщиной из рода Фюрстенбергов!

Так жаловалась, сомневалась и злилась прекрасная Елизавета – не находя ни совета, ни решения.

В то же время в Дрездене происходили очень странные события.

Новый посыльный могущественного грека, казалось, не только овладевшего всеми тайнами природы, но и пользующегося услугами только самых решительных и даровитых поверенных, подготавливал очередной побег Беттгера, и на этот раз он должен был пройти успешно. Заманчивое обещание по-королевски щедрой награды ослепило даже сметливого и расчетливого Хельнека. Крайне нехотя – ведь он, где только удавалось, позиционировал себя как мужа верного и надежного – пройдоха согласился принять участие в новом акте этой драмы о побеге.

Настал день, когда гениальный план должен был быть исполнен, но неблагоприятная звезда решила судьбу молодого алхимика. Загадочный осведомитель за несколько часов до этого предупредил короля Августа о грозившей ему утрате и тем самым сорвал предприятие по вызволению Беттгера. Хельнек, конечно, умел решительно и с выгодными для его дела объяснениями отвергать выдвинутые против него обвинения – но он не смог, несмотря ни на что, снять подозрение, однажды пробужденное, с души очень недоверчивого государя. Вскоре после инцидента король Август, уже не впервые наблюдавший тайного советника «с изнанки», где видна истинная подлая суть, разжаловал нежившегося некогда в милости фаворита. Жалкое «выходное пособие» платили Хансу нерегулярно, задерживая и урезая при любой возможности: таковы уж были порядки того неблагонадежного во многих отношениях (в том числе и в финансовом) времени. Честолюбивый интриган в итоге почел за лучшее бежать с обедневшего дрезденского двора и на новом месте, где-то далеко, начать карьеру с чистого листа. Лишь однажды в извилистых поворотах своей авантюрной судьбы он еще раз встретил людей, знакомых со странным механизмом, который обычно называют ходом жизни.

Дело было в городе на севере Германии, в тот момент, когда колесо судьбы поставило Ханса на самую низкую точку внешних и внутренних страданий, – тогда он встретил свою бывшую возлюбленную, ныне жену Пиетаса Шандора. Поляк с супругой путешествовал по странам, выступая как апостол искусства диссоциации, чей истый знаток по обыкновению щедро одаривал его серым порошком, творившим чудеса.

Никто бы не заподозрил в богато одетом дворянине, звавшемся бароном Дирбахом и имевшим чин полковника австрийской армии, бывшего солдата крепости Зонненштайн, который некогда носил офицеру корзину со снедью и исполнял поручения между Пирной и крепостью. Да и Фидес изменилась. Манеры, присущие высшему свету, усвоенные ею во время службы при дворе Дрездена, изящным образом слились в ней со степенным образом мыслей и твердыми жизненными принципами, почерпнутыми из детства, проведенного в доме добропорядочных бюргеров. Она представлялась баронессой Дирбах и вела себя как настоящая аристократка, не отрекаясь, впрочем, от своего низкого происхождения. Слуги души не чаяли в ней из-за обаяния и скромности – да и благородные господа, собственно, тоже. Ни на миг эта дама не поступалась ролью верной ассистентки супруга.

До чего же низко пал гордый тайный советник Хельнек: он алчно и воровато схватил мешочек с монетами, брошенный ему идущей мимо Фидес! Когда этот недостойный тип в несколько изжившей себя манере придворного поцеловал ей руку, на лице дамы проступила жалость пополам с отвращением. От этой нежданной встречи на глаза ее набежали слезы. Они-то, ежели нечто такое им было подвластно, и смыли действие наложенного однажды проклятия.

После очередной неудачной попытки побега незадачливый Беттгер покорился судьбе. Разгневанный курфюрст с трудом удержался от того, чтобы не применить к своему узнику телесные наказания. В эти трудные дни Беттгер впервые выказал трезвость ума и выдержку, подобающие мужчине. Он с достоинством вышел навстречу Августу Сильному – человеку, которого страшились что в добром, что в скверном расположении духа – и подчеркнул, что не в ответе за посулы, отнявшие у его величества средства и время. Насколько он помнил, именно господин генерал-губернатор фон Фюрстенберг выслал его, вопреки всем законам и справедливости, из Виттенберга, в то время как в изгнании Беттгер чувствовал себя под защитой суверенитета его величества. Его перевод в Дрезден произошел насильственно, и под угрозой расправы он был вынужден проводить опыты с остатком загадочного вещества, изготовленного не им: наивно полагать, что состав реагента ему в принципе известен, и ни разу он не брал на себя смелость в присутствии короля заявить обратное. Беттгер никогда никому не причинял вреда и не сулил его величеству золотые горы, не имея за душой ни знаний, ни умений. Если он в чем и виноват, то лишь в потакании юношеской горячке – это он охотно готов признать; опасным даром он разбрасывался безрассудно, а к полномочиям королевской власти отнесся недостаточно серьезно.

Когда Август спросил нетерпеливо, кто же подарил Беттгеру неизвестный реагент, тот ответил, ни капли не покривив душой, что имени человека, часами напролет обсуждавшего с ним в берлинской аптеке «Цум Элефантен» подлинность и технические условия опыта по претворению золота, он не знает, равно как и его происхождения. Аптечный гость, впрочем, явно происходил откуда-то издалека – возможно, из Греции, если верить аптекарю Цорну.

После этого разговора Август, как ни странно, сменил гнев на милость. Беттгер, не преминув воспользоваться этим, осторожно осведомился, может ли быть чем-то полезен для государя. Может, есть какая-нибудь прикладная химическая задача? В любом случае он готов оттачивать мастерство трансмутаций и дальше – попробует даже связаться с тем самым греком и испросить наставничества; а там, глядишь, и получится добыть тот самый реагент в лабораторных условиях на саксонской земле. Двухгодичный срок и минимально оборудованная лаборатория – все, что потребуется ему на сей момент. И пусть он не в силах обещать что-либо, помимо верности и усердия, он, Беттгер, совершенно точно настроен весь свой ум направить на постижение заветной тайны – тем угодив наконец королю.

Август выслушал речь подопечного с задумчивым выражением лица, долго смотрел в пол, затем пронзил Беттгера проницательным взглядом, сухо кивнул и покинул залу для аудиенций.

Беттгера отвели не в каземат, а в бывшее уютное жилище, где он и дожидался теперь государева вердикта.

По итогам долгого и скрупулезного совета со своими поверенными Ласкарис решил до поры до времени не подвергать Беттгера опасности новыми попытками освобождения, ибо знал, что совершенная система надзора в саксонском дворе делала любую возможность вмешательства в данный момент нежелательной. Он избрал другой путь – может, не столь быстрый, но зато наверняка ведущий к цели.

В то время, когда король Август в Дрездене думал, как поступить с юным тайным советником, из богемского леса, преодолев саксонскую границу, выехал еще один гонец, неся в седельной сумке хорошо припрятанное письмо, написанное лично греком. Он не стал заезжать непосредственно в Дрезден, а свернул к Мейсену и заночевал на постоялом дворе. Два дня спустя граф Эренфрид Вальтер фон Чирнхаус, хозяин замка в Кислингсвальде, попросил тайной аудиенции у короля Августа.

Особую признательность государя граф имел за успешно основанные им компании, приносившие большую прибыль государству. Чирнхаус недавно открыл третий стекольный завод на территории Саксонии, а также спроектировал превосходный станок для полировки больших зеркал, выдававший неслыханный даже по меркам Голландии результат. Имелся еще один важный нюанс: Чирнхаус слыл величайшим знатоком алхимии и в этом вопросе пользовался безоговорочным доверием короля. Само собой, его не раз привлекали к делу Беттгера, изготовителя золота, и именно графу стоило сказать спасибо уже за то, что Август столь часто проявлял к пленнику поистине нетипичное для самого себя мягкосердечие. Он сразу понял, какую роль взвалил на себя злополучный Беттгер, – и ему же в конце концов удалось донести до короля, что юный аптекарь явно не обладает сколько-нибудь значимой степенью посвящения.

К тому же, когда таинственный грек ненадолго посетил Дрезден, несколько дней он провел в замке Чирнхауса, и теперь у последнего были все основания полагать, что он знает, каковы возможности и замыслы загадочного алхимика. Нельзя быть до конца уверенным, что граф излагал все начистоту: он умело жонглировал двусмысленностями и лишний раз не афишировал свой интерес к искусству, прельстившему многих королей. О том, что он сам может являться адептом, разговор и вовсе никогда не заходил.

Когда граф Чирнхаус предстал перед королем в Дрездене, он в доверительной беседе, продлившейся около часа, добился от его величества разрешения на освобождение тайного советника Беттгера под свою личную ответственность. С этого момента жизнь бывшего подмастерья, можно сказать, пошла в гору. Всего через несколько дней в сопровождении графа он покинул Дрезден, свою золотую клетку. Его, преждевременно состарившегося и вкусившего невзгод слишком рано, более ничто не связывало с опостылевшим городом, а Елизавета фон Фюрстенберг, в чьем отношении Беттгер еще питал надежды, уже давно и, похоже, бесповоротно покинула столицу Саксонии.

В доме графа в Мейсене Беттгера встретил радушный прием. Не только и не столько клятва, скрепленная рукопожатием, а благодарность и признательность графу, по-отечески заботящемуся о Беттгере, привязали его к этому жилищу. Шутка ли, здесь он получил возможность выходить на улицу без присмотра – и возвращаться не под конвоем! Месяц он работал вместе с графом в превосходно оборудованной лаборатории, куда под личным надзором короля Августа бесперебойно доставлялись все необходимые материалы. На второй год правитель даже позволил ему переехать в поместье графа в Кислингсвальде, чтобы там, среди благотворного деревенского покоя и в уюте, он смог бы, не поступаясь насущной работой, укрепить подорванное здоровье.

Впрочем, даже объединив усилия, Беттгер и его гостеприимный хозяин не преуспели на алхимическом поприще. Из отпущенного срока незаметно пролетел год, и над недавно обретенной безмятежной жизнью юного алхимика вновь сгустились тучи. Август то и дело пересматривал свое отношение к этим двоим – и уже не раз слал Чирнхаусу сварливые и полные нетерпения депеши, требующие отчета о проделанной работе. У Беттгера снова так и маячили перед глазами неутешительные перспективы королевского разочарования. Было слишком рано ставить точку в этой ужасной игре на жизнь с сомнительным исходом.

Итак, миновал ровно год с тех пор, как Беттгер отбыл из Дрездена. Последние опыты в лаборатории замка в Кислингсвальде не только не принесли желаемых плодов, но сказались и на здоровье экспериментатора, ежедневно имевшего дело с токсичными веществами и запрятанным вглубь души стрессом. На следующее утро граф Чирнхаус вошел в спальню своего гостя и, приветливо улыбаясь, разбудил переутомленного юношу. Когда Беттгер сел в постели, за спиной графа он увидел мужчину, с ног до головы перепачканного дорожной пылью: видать, этот гость еще недавно скакал верхом. В руках Чирнхаус держал пакетик небольших размеров – точно такой же Ласкарис во время оно оставил в берлинской аптеке Цорна.

– Это прислал вам Ласкарис, – сообщил граф. – Он приходится другом и покровителем не только вам, но и мне.

И Беттгер, конечно, поддавшись первому порыву, алчно протянул руки к реагенту. Он нисколько не сомневался, что обнаружит в пакетике. И вот, когда бесценный порошок уже попал к нему в руки, бедный начинающий алхимик вдруг… осекся, замер. С отчаянной и давно укоренившейся тоской в голосе, со слезами, выступившими на глазах, он покачал тяжелой, гудящей после всех лабораторных испарений головой – и произнес, глядя в глаза покровителю:

– К чему мне это сокровище, господа? По праву ему не бывать моим никогда. Великий секрет – вот он, у меня на ладони. Я владею им – и в то же время не владею, все так же от него далек. Вести игру с тем, кто знает больше, – уже не отрада для меня. Я упустил момент, когда к восхищению сокровенными таинствами примешалось тщеславие – и навек меня от этих таинств отрезало. Из всех уроков, преподнесенных судьбой, я крепко усвоил один: у истинной скромности большая цена. Это я еще способен уразуметь. – Сказав это, Беттгер протянул графу пакетик, так и не раскрыв. На все уговоры воспользоваться им он отвечал твердым отказом.

И граф Чирнхаус наконец согласился с юным другом, трепетно отметив разительную перемену в нем. Внутренне похвалив Беттгера за выбор, он вернул ценный груз гонцу.

С письмом, написанным рукой самого графа, излагавшим в дружеском тоне причины и обстоятельства отказа от драгоценного подарка, гонец отправился назад к греку. С того дня доверительные отношения между старым графом и молодым подопечным переросли в настоящую крепкую дружбу.

Впрочем, можем ли мы сказать наверняка, что Беттгер отказался от чудесного дара, в его положении – практически бесполезного, лишь из-за того, что пристально и без утайки взглянул в зеркало своих пороков? Все, что этот человек делал впоследствии, наводит на мысль, что он не потерял надежд обрести секрет самостоятельно. Честолюбие и гордыня все-таки не оставили его до конца.

В отчаянных попытках вырваться из плена монарших интересов, Беттгер внимательно изучил все области вокруг Дрездена, подыскивая пути выхода; от него не ускользнуло, что гравийный карьер в русле Эльбы и глинозем по берегам ниже Дрездена могли оказаться поистине золотоносными территориями. Еще в Мейсене в лаборатории графа он соорудил кустарную промывочную станцию и пропускал через нее речной песок. Теперь же, осенью, он опять очутился в Мейсене – и на этот раз запланировал прошерстить тамошние почвы, богатые белой глиной. Зимой по его просьбе рядом с графским особняком соорудили пару пристроек, куда и перекочевало все оборудование для промывки. Практичный Чирнхаус это начинание оценил высоко: здесь исход хотя бы подлежал прогнозу, в то время как все эксперименты с алхимическим тиглем могли обернуться решительно ничем. За новое дело взялись с рвением – и вскоре из кремнезема взаправду добыли золото… ничтожно малое его количество, впрочем: такой результат в сравнении с затраченными силами и средствами показался попросту смехотворным.

Беттгер направил все свои силы и смекалку на то, чтобы упростить процесс добычи золота и сделать его дешевле. Среди прочего ему пришла мысль о переплавке – благодаря ей необходимость в громоздком промывочном аппарате отпала бы. Чирнхаус был рад идти навстречу всем предложениям подопечного, ведь тот принимал тем больше прозорливых решений, чем сильнее отдалялся от алхимических предпосылок.

После Рождества Беттгер сообщил, что плавильная печь возведена, и вскоре опыты с мейсенской каолиновой глиной встали на поток. Чирнхаус в ту пору отлучился в Дрезден, и лишь в первый день нового года выкроил в своей суетной придворной жизни время на встречу с целеустремленным компаньоном. Когда он прибыл домой, Беттгер ждал прямо у ворот: на нем не было лица, и явственная тревога читалась в глазах подмастерья.

На все вопросы удивленного графа он ответил лишь крепким рукопожатием и молча повел хозяина дома к цехам, выстроенным на заднем дворе. Там он показал ему несколько маленьких чашек красно-коричневого цвета, превосходно обожженных и покрытых тонким слоем глазури.

Граф осмотрел одну из этих изящных безделиц, явно не ведая, что и думать. Беттгер, все такой же безмолвный от волнения, принес одну из дорогих китайских чашечек – из тех, что граф привез из Голландии и выставил в стеллаже у себя в кабинете. Он предложил наставнику сравнить ее с итогом собственных трудов, и Чирнхаус вскоре убедился, что, если не брать в расчет цветовую разницу, чашка Беттгера едва ли в чем-то уступала заморской: материал такой же мягкий, стенки не толще лепестка розы и легкие на просвет.

Вдруг, точно впав в ярость, Беттгер хватил одну из своих чашек о тигель из базальта – так, будто труд его ничего не стоил. Та с легкостью раскололась с первого же удара. Тогда Беттгер продемонстрировал графу место слома – и постепенно на смену удивлению пришло осознание. Чирнхаус посмотрел на товарища, потом – на осколки, а после, высоко подняв брови, еле слышно вымолвил одно-единственное слово:

– Фарфор.

– Фарфор! – повторил за ним Беттгер, судорожно сжав в руках вторую чашечку, звонко треснувшую в его хватке.

Чирнхаус молча погрузился во внимательное изучение нового изделия. Он хотел взять пробу и убедиться в том, что светло-коричневый материал, покинувший беттгерову печь для обжига, взаправду являлся настоящим фарфором.

Чтобы оценить, какое значение в те годы имело это открытие Беттгера, нужно только представить себе, что мода на фарфор, прокатившись по Англии и Голландии, добралась до Европы не больше десяти лет назад. Признаками хорошего аристократичного вкуса вполне считались благоговение и восторг перед тонкой работой древних китайских мастеров. От года к году мода на фарфор лишь укрепляла позиции – тем прочнее, чем меньше оставалось веры в успех попыток воссоздать материал на родной земле. А попытки предпринимались в ту пору везде: и за границей, в Италии, Вене и Франции, и на берегах Эльбы, в Пфальце и Мангейме. Никому так и не удалось заставить приспособить фаянсовую индустрию под нужды изготовления фарфора, и в итоге на дело махнули рукой: пускай фаянс куда грубее, зато продается шире и изготовить его проще.

За честь зваться первооткрывателями тайны производства фарфора бились монаршие мануфактуры практически всех европейских стран, но задача, пожрав уйму золота, так и не приблизилась к решению. Поэтому даже фарфоровые черепки в тех краях стоили больших денег. Немногие заморские купцы, груженные редким товаром, что посещали английские и голландские гавани, со столь присущей Востоку молчаливостью отказывались разглашать прибыльную тайну – если предположить, конечно, что они в принципе владели ею.

Только к концу этого судьбоносного дня Беттгер иЧирнхаус полностью осознали, что им удалось провернуть нечто куда более важное, чем превратить ртуть в золото, – прямо здесь, на саксонских землях. Фарфор и был золотом – в чем-то даже ценнее; и потому в первый же день нового года Чирнхаус адресовал королю Августу лаконичное письмо: «Ваше Высочество, тайный советник Беттгер открыл наилучший рецепт делания золота в нынешних экономических условиях».