Текст книги "Странный гость"

Неужто придется бежать и отсюда – из места, где биение жизни чувствовалось острее, чем где бы то ни было? Разве сравнится его пребывание в Виттенберге в доме бургомистра с блеском и чарами, что кружат ему голову здесь? А его переезд в Дрезден, последовавший прямиком за приемом у графа Фюрстенбергского, – разве не лестный способ приглашения на празднество графини фон Кенигсмарк, могущественной наперсницы короля?..

Елизавета, такая благородная и недоступная, ведущая себя как истинная супруга его величества, вмиг разожгла в его сердце новую страсть. Ее взгляд казался благосклонным, немного даже вожделеющим – кто в сравнении с ней Барбара фон Вильдунг, кроме просто милой, обходительной девушки?..

Праздник понемногу сходил на нет, море танцующих постепенно расступилось, и в центре бальной залы образовалось свободное пространство. К нему со всех сторон спешили маски: оттуда доносился громкий и веселый смех, обещавший что-то интересное. Беттгер, влекомый любопытной толпой, смог мало-помалу протиснуться в это кольцо. Выглядело происходящее так, будто «летучая мышь» водила причудливый хоровод: хлопая крыльями и издавая писк да свист, она металась из стороны в сторону, подскакивала и приседала, тем самым доводя уже захмелевших гостей до иступленного восторга. Торжественная фигура графини фон Кенигсмарк виднелась в первом ряду – Аврора с властной улыбкой созерцала это увеселительное представление. Рядом с ней остановилась Елизавета фон Фюрстенберг, так и не сумевшая под грузом обстоятельств сдержать слово и вернуться к Августу.

Танец летучей мыши, казалось, подошел к концу. Из широких складок своего одеяния она вытянула два искусно сработанных ларца. С них на шелковых лентах свисали изящные ключи, и, присев на колено, ряженый вручил их обоим удивленным дамам. Сразу после этого «вампир» весь сжался, как взведенная пружина, – и тут из его рукавов и из-под крыл извергся самый настоящий фонтан цветов и серпантина. В учиненной суматохе горе-факир смог незаметно миновать зал за залом – и по уже знакомому тускло освещенному пассажу прокрасться к Венере и фонтану.

Тем временем Аврора фон Кенигсмарк открыла ларец. Пытливые взоры собравшихся сошлись на его нутре. Под богато расшитым, необычайно тонко выделанным шелковым покровом находилась фигурка графини – подкупающий сходством двойник, вылепленный из воска. Фигурку нарядили в одежды кающейся Марии Магдалины, и над ее склоненной головой завис закрепленный на палочке-подставке, торчащей из дна ларца, венец. На нем читались буковки, слагая насмешливый девиз: «УТРОМ – ГРЕШИТ, ДНЕМ – МАЕТСЯ, НОЧЬЮ – КАЕТСЯ».

– Схватить бесстыдника! – закричала разъяренная графиня, срывая бархатную маску с лица. – Именем короля – приказываю взять его под стражу!

– Кто здесь звал короля? – раздалось от статной фигуры с пылающими очами. Август, не скрывая удали, выступил из карнавальной толпы. Перед ним все расступились, заслышав знакомый властный голос. На мгновение показалось, будто появление господина остудило пыл оскорбленной дамы – до того она удивилась. Но, оправившись почти сразу, Аврора со слезами на глазах стала жаловаться на дерзкий, совершенно непотребный розыгрыш, прося о воздаянии. Она как никто другой знала, что слезами короля можно разжалобить. Август между тем развернулся и сдержанно обратился к Елизавете:

– А вас тоже разыграли?

При его виде девушка невольно затрепетала.

– Рад видеть вас здесь, госпожа, – продолжил он. – Батюшка передает вам сердечный привет. Будьте же так любезны, покажите мне, что преподнес вам дерзкий ряженый. – С этими словами Август, недоверчиво улыбаясь и еле скрывая внезапный приступ ревности, забрал ларец у Елизаветы. Графиня Аврора, которой и без того перепало, выглянула у него из-за плеча.

Нутро этого ларчика тоже укрывал покров из черного бархата, вышитый серебряной нитью. Когда король его сорвал, испуганный возглас разом пробежал по толпе.

Внутри ларца стоял дельно смастеренный гробик с серебряной блестящей обивкой.

В его изголовье покоился изящный княжеский венец.

– Ради всего святого! – взревел король. – Это уже чересчур – даже для оскорбления! – Он раздосадованно сбросил крышку гроба. Внутри лежала белая благоухающая роза, и бутон ее пронзал крохотный, но острый кинжальчик. По стеблю вилась изумрудно-златая лента с причудливым узором – лента с гербовыми цветами династии Веттинов[62]62
  Веттины (нем. Wettiner, англ. House of Wettin) – немецкий королевский и княжеский род, представленный Виндзорской династией, члены которой правили в Великобритании в 1917–2022 гг., а также Саксен-Кобург-Готской династией королей Бельгии.


[Закрыть].

Елизавета фон Фюрстенберг рухнула бы без чувств прямо на землю, если бы графиня Кенигсмарк и еще несколько подоспевших гостей не поддержали ее.

В глубоком беспамятстве княжну повели прочь.

В наступившей затем всеобщей сумятице раздавались громогласные приказы короля немедленно поймать злодея и доставить лично к нему. Согласуясь по сбивчивым выкрикам то одних, то других свидетелей, поисковая кампания вскоре вывалила наружу – к фонтану, где богиня любви по-прежнему заглядывалась на свое отражение в зеркале воды. Там они и нашли застрявшую в кустарнике, под чьим покровом Август пылко изливал свои чувства к Елизавете, порядком потрепанную и изорванную летучую мышь из черной тафты… но только костюм – ибо человек, скрывавшийся под ним, канул незнамо куда, не оставив ни единой зацепки.

Приказ короля немедленно перекрыть все калитки и устроить собравшимся обыск с пристрастием не улучшил дела: ничего подозрительного не обнаружилось, и, едва Август дозволил продолжить бал, гости нехотя потянулись обратно в залу. Многие почти сразу же покинули сорванное празднество.

Елизавету фон Фюрстенберг в сумрачном состоянии доставили в дом отца. Там ее по рукам и ногам сковала нервная лихорадка, и месяц бедняжка совсем не выходила в свет.

* * *

Незадолго до всего этого генерал-губернатор Фюрстенберга почтил юного Беттгера своим визитом. На глазах у князя Фридрих вызвался провести несколько опытов с разными металлами – и, о диво, каждая из проб оправдывала самые смелые ожидания князя. С тех пор предполагаемый алхимик квартировал в прекрасных и очень удобных покоях. В его распоряжение отдали экипаж и приставили к нему целый штат прислуги. Легкомысленный юноша мог позволить себе предаться этой беззаботной, роскошной жизни, пока имелась такая возможность – стоило ему только перестать думать о том, почему князь поселил его у себя, и забыть о поручении, переданном всем слугам. Право, можно смириться с тем, что сидишь в изоляции, если стены не давят, а надсмотрщики носят пестрые ливреи!..

Между тем князь, презирая пересуды о скорой войне и опасностях, подстерегающих на дорогах, тотчас же отправился в путь, чтобы лично поднести королю радостные вести. Он вытребовал у Беттгера часть серого порошка и, добравшись в Варшаву, в присутствии короля произвел новые опыты – не удавшиеся, впрочем: хотя все пробы, взятые с золота, полученного Фридрихом, и доказывали чистоту, сам король не смог превратить серебряные монеты в золотые. Он утешался тем, что не знал механизм досконально, и счел нужным отлучиться ненадолго из варшавской резиденции, где часто зимовал, чтобы встретиться с алхимиком лично и вызнать, тот ли он, за кого себя выдает. Для кровавого спора за корону Польши требовалось все больше средств, по возможности легко возобновляемых, – вроде тех, что Англия неизменно угодливо предлагала шведскому королю Карлу XII, противнику грозному (как минимум в периоды трезвости). Юный адепт, будучи и впрямь хоть на что-то способен, кроме проволочек и постоянных перебежек, мог стать одним универсальным решением для целого обоза проблем.

Но для Августа настал, похоже, не лучший период. Сперва дерзкий розыгрыш зловещего «вампира», потрясший не только Елизавету, но и его самого, дичайшим образом перечеркнул планы столь нуждавшегося в любви государя, ибо все дополнительные усилия с его стороны в пользу девицы фон Фюрстенберг дали малоубедительные всходы; нервное потрясение никак не желало оставлять ее. А теперь еще и под давлением новостей Августу пришлось спешно покинуть Дрезден, так и не завершив намеченных дел. Как раз в это время до нового бесценного подданного дошла наконец депеша, писанная рукой самого короля, дипломатично предлагавшая добровольно предать огласке все, столь упрямо утаиваемое.

И Фридрих Беттгер все явственней видел край той бездны, что разверзлась пред ним. По-детски беззаботный и недальновидный, мало-помалу он растратил скудный дар, в один прекрасный день оставленный ему греком Ласкарисом. Ныне, во власти отчаяния, думал он даже не о том, как лучше будет распорядиться остатками чудо-реагента, а о возможности выбраться из своей золотой клетки: светит ли ему таковая в принципе?.. Фридрих не мог не понимать, что с каждым просительным посланием от короля свободы для маневра у него все меньше. Тогда-то до него и дошло, что он переоценил свою страсть к приключениям, а радости от удовлетворения собственного мелкого суеславия со временем обрели чересчур дурной привкус.

* * *

Лежа в своих покоях на оттоманке[63]63
  Мягкая софа или скамья без спинки и подлокотников.


[Закрыть], Аврора фон Кенигсмарк задумчиво подпирала голову рукой. Крупнейшая авантюра в ее жизни раньше срока и против ее воли подходила к концу, и тяжелые мысли не давали покоя прекрасной наперснице. Она уже почти забыла, что сегодняшним днем незнакомец, снявший перед ней маску на балу, вымолил у нее – как у него вышло, она не понимала сама! – милостивое право на беседу. Он сразу приглянулся ей крепко сложенной фигурой, мужественным загорелым лицом и открытым взглядом. Что поразило ее и оставило в еще большем удивлении – непринужденная открытость манер; ее ревнивая, охочая до поиска подвохов натура высоко ценила подобное качество. Что же он хотел? Она не отказала ему в его просьбе, как поступила бы сейчас, – напротив, кивнула в знак согласия, не сводя с него горделивого взора.

Когда теперь, в своих глубоких раздумьях, она вновь случайно вспомнила о нем, образ его ясно предстал перед ней – и вновь она задалась вопросом, откуда же мог прийти этот незнакомец. Для влюбленного авантюриста его взгляд был слишком серьезен. Не мог же он быть в ответе за бесчестье, пережитое ею намедни? Слишком уж благородный и гордый с виду человек, не гораздый на пакости исподтишка…

В условленный день и час верная камеристка Фидес навестила ее – и доложила о том, что посетитель, вопреки всем отданным ей распоряжениям утверждавший, что графиня эту встречу одобрила, требует пустить его.

– Он не обманывает тебя, Фидес, – сказала Аврора чуть встревоженно. – Займи свою обыкновенную позицию. Если гостю можно доверять, я подам тебе знак. Тогда ты выйдешь и осторожно закроешь дверь.

– К вашим услугам, госпожа, – ответила молодая женщина, поклонилась и исчезла.

Через несколько мгновений в проеме появилась, заняв его почти целиком, знакомая по встрече на балу высокая фигура. Незнакомец приблизился, не выказывая угодливости, к женщине, перед чьей красотой их эпоха преклоняла колени. Какой бы соблазнительной и пленяющей ни казалась ему графиня, никогда не знавшая неудачи, она, наблюдая за ним из-под полуприкрытых век, видела: гость ни за что не позволит себе неучтивости.

Мужчина почтительно приветствовал графиню и сказал тихо, но твердо:

– Прошу прощения, ваше сиятельство, но то, что я скажу, не терпит свидетелей.

– Говорите без стеснения, – ответила графиня с пленяющей улыбкой, – мы тут одни.

Мешкая, гость долго и уверенно глядел Авроре в глаза. Это испытание она не выдержала – их зрительный контакт она прервала первой. Легкий румянец окрасил ее шею и побежал выше, к щекам. Гость меж тем не стал больше тянуть – может, это ей привиделось, но он еле заметно вздрогнул – и заговорил вполголоса:

– Вы не можете не знать, достопочтенная госпожа, что замок курфюрста – это тюрьма для невольника, в безрассудной заносчивости рискнувшего похвастать званием алхимика.

– Вы говорите о мастере Беттгере? – быстро перебила его графиня. – Впрочем, сначала ответьте: кто вы и откуда взялись?

На эти торопливые вопросы последовал спокойный и решительный ответ:

– Я родом из Берлина и прихожусь другом Фридриху Беттгеру.

– Ах, – отозвалась Аврора с улыбкой, лучащейся крайним пренебрежением, – ах да. Кажется, теперь я понимаю…

– Позволит ли досточтимая госпожа мне договорить? – спросил гость невозмутимо и склонил голову, отчего каштановые волосы прикрыли ему лоб. – Я понимаю, что предстаю в ваших глазах эмиссаром чужой воли. Может, отчасти это так – но едва ли вы способны представить, что именно это за воля, ваша светлость. Взглянете на мои рекомендации?.. – Мужчина протянул графине документ, и она сходу узнала замысловатую подпись.

– Вот как? – воскликнула Аврора. – Так вас направил сам Ласкарис, и вы здесь – по его поручению? Как вы его встретили? Что он доверил вам? Чем ему интересен Беттгер?

– Он для него – персона грата, досточтимая госпожа, – ответил берлинец. – Вы, равно как и ваш правитель и князь Фюрстенбергский, ошибаетесь, полагая, что Беттгер владеет каким-либо секретом… хоть философского камня, хоть делания золота… Наивный юноша обманулся и по собственной глупости подвел еще и мастера Ласкариса. Когда-то именно Ласкарис подарил ему бесценный реагент – с его помощью Беттгер добывал золото сперва в Берлине, затем в Виттенберге. Теперь он промышляет этим тут. Сам он изготовить этот препарат не в силах и едва ли когда-нибудь постигнет эту технологию. Его запас не вечен: строго говоря, сомневаюсь, что от первоначальной порции осталась сейчас хоть крупица. Мы оба знаем, досточтимая госпожа, какая судьба ждет обманщиков. И вот, единственно чтобы вызволить его, Ласкарис и явился вновь, предпочтя инкогнито. Он искал человека, достаточно самоотверженного, чтобы заступиться за юношу, не замышлявшего никакого зла…

Пока мужчина говорил, графиня выпрямилась на оттоманке. В какой-то момент она поднялась и покинула покои – но вскоре вернулась и приняла прежнюю расслабленную позу. Дослушав, она сказала:

– И вы, значит, вызвались исполнить это поручение? А вы прежде подумали, чем это вам грозит – и что с вами могут сделать, если вдруг план раскроется?

– Светлейшая госпожа, кто чересчур много думает – у того ничего не спорится. С моей помощью Ласкарис хотел выйти напрямую на августейшего курфюрста…

– О ком же это вы сейчас? – перебила Аврора, строго глядя на него и предостерегающе подняв палец.

– Прошу меня простить, – ответил берлинец, не преуспевший в том, чтобы полностью скрыть усмешку, – я, конечно, имею в виду его величество короля Августа. Ласкарис готов предложить восемьсот тысяч дукатов, если он согласится освободить опрометчивого юнца, сопроводив это документом и своим честным монаршим словом.

Ему не нужно было подкреплять эффект своих слов другими средствами убеждения. Подобно тому, как златое облако перенесло отца всех богов на колени Данаи, триумфально сломив препоны женской добродетели, так и теперь – любые сомнения были сметены весом обещанной уплаты. Аврора фон Кенигсмарк резво воспряла с ложа, поступившись всякими приличиями. Смятенная, она вплотную придвинулась к мужчине, грубо сдавила его руку.

– Что-что вы такое ляпнули? – рыкнула она, обдав лик гостя своим горячим дыханием. – Во имя господне – король никогда на такое не пойдет! Ничто не заставит его держаться за юнца крепче, как одно только осознание, что за его свободу готовы дать восемьсот тысяч дукатов! Да будет же вам известно, что Август уже произвел Беттгера в дворяне и со дня на день вручит ему грамоту!..

Мужчина презрительно повел плечом.

– В петле одинаково понуро качаются что дворяне, что простолюдины. Подумайте все-таки хорошенько, госпожа: эти средства уже зарезервированы, их готов предоставить один банк вАмстердаме. Условие-то одно: кто бы ни отпер дверь темницы Беттгера, только он – ну, или она… в общем, этот человек и получит вознаграждение в полном объеме!

Выражение лица графини уже выдавало готовность решения. К ней вернулась стать, и она легкой походкой возвратилась к своей оттоманке.

– Давайте с самого начала, господин: кто вы и как вас зовут?

– Паш, – спокойно ответил мужчина, – меня зовут доктор Паш.

– Паш… – протянула графиня задумчиво. – Где я уже слышала это имя? А, вспомнила! Вы – родич того бургомистра из Виттенберга, приютившего Беттгера у себя дома?

– Я его племянник, – ответил доктор Паш. – Но о том, что Беттгер гостил в доме моего дяди, я не знал.

– Вам, должно быть, знаком и тот, кто состоит при князе Фюрстенбергском агентом по тайным поручениям? – дознавалась графиня, и Паш невольно оробел, заметив, как самую первую эмоциональную реакцию влиятельной дамы сменил холодный расчет.

– Кого вы имеете в виду? – спросил он осторожно.

– Ханса Хельнека, само собой. Бургомистру он приходится то ли двоюродным братом, то ли племянником. И если вы, господин, уже обсудили с ним это дело, то не бойтесь об этом сказать: мне нужно знать все факты наперед, прежде чем я решу, как мне поступить и какую стратегию избрать.

– Нет, – ответил Паш с подкупающей прямотой тона и взора, – с этим Хельнеком я не знаком, иначе бы, разумеется, сперва прибег к его помощи, чтобы выйти на вас, госпожа графиня.

Аврора усмехнулась.

– Конкретно в этой ситуации вы поступили правильнее! Всерьез предостерегаю вас: не связывайтесь с Хельнеком. Все эти фавориты, эти тщеславные юнцы, их ведь хлебом не корми, дай только забраться повыше! Миляга Ханс не побрезгует пойти по чужим головам – и плевать ему будет, что под подошвой в какой-то момент провалится череп трупа. Так что помяните мое слово: с ним вы ходите по очень тонкому льду! Вообще, не доверяйте в Дрездене ни одной живой душе. Кроме меня: я обещаю попробовать вам помочь. А теперь ступайте… мне многое предстоит обдумать. – Она изобразила прогоняющий жест, но вдруг осадила саму себя. – Стоп! Хотите повидать своего товарища-невольника? Приставленный к Беттгеру прислугой офицер – он же и руководитель всей системы надзора за ним. А еще он – из круга моих добрых друзей, и в его-то лояльности я не сомневаюсь. Возьмите вот это кольцо. – Графиня сняла с пальца простой на вид перстень с овальным сапфиром. – Заявите о себе и скажите, что желаете поговорить с адептом. Будьте умницей и потом верните мне кольцо, когда завтра утром… скажем, в это же время… вы придете ко мне!

Графиня склонила голову и отпустила доктора Паша. Поцеловав ей на прощание руку и низко поклонившись, доктор с уверенностью покинул дворец графини.

В этом дрезденском дворе каждый хранил свои личные тайны.

В ночь после приснопамятной беседы Хельнек тихо и осторожно покинул спаленку камеристки Фидес, но та удержала его у двери – нежно, но крепко взяв за руку.

– Я поделилась с тобой кое-чем очень важным и значимым, – прошептала она. – Если исполнится все, что ты замыслил, – мы станем счастливее всех на свете…

– Я по гроб жизни обязан тебе, – заверил ее Хельнек и прижал девушку к себе, целуя и лаская ее плечи. – Впредь будь бдительна, любовь моя; докладывай обо всем, что удастся выведать о планах этой изменницы! Ты права, говоря, что наше счастье зависит от этого. И ты должна понимать: благодетельница твоя неспособна дольше удерживать место, данное мимолетно вспыхнувшей страстью короля. Всего через пару месяцев, сдается мне, Август Бессильный лишит ее титула фаворитки, предпочтя одну девицу из рода Фюрстенбергов. А уж когда от графини отвернется удача – клянусь, лицом она встанет к нам, и ход событий наберет стремительную скорость… – С этими словами он еще раз поцеловал Фидес – даже страстнее, чем прежде, – и она совершенно растаяла в его сильных руках.

Камеристка смотрела вслед юноше, бегущему по освещенному луной коридору, затем затворила за ним и зашторила окно. Ее пальцы легли на ручку другой двери, скрывавшей короткий проход в будуар госпожи. В плену лихорадочных дум Фидес нашептывала:

– Что я получаю от нее, право слово? Деньги, деньги… раз за разом, снова и снова. На что мне они, когда нет любви? А он… он любит меня и вернет меня в отчий дом в верховьях Эльбы. Того золота, что мы раздобудем вместе, хватит для счастливой жизни… и вокруг нас будут цвести сады… заведем свое небольшое хозяйство… – Она отстранилась от тайной дверцы и, мечтательно улыбаясь, стала разоблачаться ко сну.

«Вот какие бывают служанки! – думал Хельнек, идя домой, дрожа и кутаясь в плащ. – Эта глупая гусыня держит счастье обеими руками – а все равно ж бросает с грохотом об пол, стоит всыпать ей в уши щепоть влюбленной чуши да подкрепить это все лобзаниями… Легко далась победа – как-то даже стыдно».

Когда Ханс Хельнек пришел домой и лег в постель, он вцепился в подушку, зевая, – и последнее, что он сказал перед тем, как уснуть, было:

– Боже, ну и овца!

* * *

Вечерние тени удлинились. В расселине горы бесновался горный ручей, расплескивая ледяные брызги по сторонам, а вороны, возвращавшиеся домой, скрывались в тени густого елового леса. Только самые величественные вершины гор удерживали на себе последний луч солнца, пока и он не исчез вместе с вереницей бархатных вечерних облаков, пурпурных по краям, скользивших на запад по золотистому небу. В этой горной цепи, словно украдкой, была спрятана седловина[64]64
  Седловинами принято называть самые низкие точка на линии раздела между двух горных вершин.


[Закрыть]. В середине этого природного углубления возвышалась мощная сторожевая башня, окруженная скромными жилыми постройками. Уже более десятка лет ее стены служили надежным укрытием для таинственного Игнатия-Чернеца[65]65
  Чернец (устар.) – член религиозной общины, всецело посвятивший себя богослужению.


[Закрыть]. Любой, кто осмелился бы приблизиться к воротам, в первую очередь заслышал бы свирепый собачий лай. Маркус, волкодав с грубой шерстью, целыми днями лежал на мшистом камне и зорко наблюдал за тропой, тянущейся из долины к укреплениям, – и лишь свист Игнатия-Чернеца мог отозвать его назад в сторожку; без этого за окованные ворота путь был заказан. Если же собака не караулила проход, гость мог посетить просторный двор башни, усыпанный щебенкой и окруженный с трех сторон крепкими стенами. Слева, за колодцем, разверзся опасный обрыв, еще и поросший сбивающим с толку густым кустарником. Крутые скалы на многие клафтеры[66]66
  Немецкая мера длины, приблизительно равная двум метрам.


[Закрыть] врезались в лесную почву. Даже самые смелые скалолазы не смогли бы ни спуститься, ни подняться по ним.

Плющ и дикий виноград обвивали кустарник, который карабкался по вековым дубам, стоявшим во внутреннем дворе. Через проломы в каменной кладке свешивались косматые ивы, гирлянды желтого дрока топорщились поверх стен. Спрятанная под наслоениями мха и лишайника кладка едва ли могла сообщить пытливому уму, был ли этот бастион собран по кирпичику трудолюбивыми зодчими, или же чья-то могущественная магия высекла его прямо из скалы в древние времена.

К стенам примыкала двухэтажная крытая галерея, сообщавшаяся с башней. Стоило подняться по деревянной открытой лестнице, пристроенной к стене, на второй этаж этой галереи, открытой с одной стороны всем ветрам, словно лоджия, – и глазам являлись чьи-то облупившиеся, едва ли узнаваемые портреты. Надо полагать, люди, изображенные там, уже давно почили, и саму память о них размыли бурные потоки времени. Старый Игнатий, как мог, подновил их – скорее по суеверному порыву, чтобы духи усопших не гневались и не навещали эти места.

Дверь, ведущая из галереи в башню, как и все остальное здесь, вполне могла сдержать натиск осады. Отворялась она лишь при помощи рычага и огромного кованого ключа. На этом уровне башне не имелось ничего, кроме винтовой лестницы, сбегающей на первый этаж – в галерею комнат с высокими сводами. Одну из них практически целиком, от края широкого камина до арочного дверного проема, занимал алхимический агрегат загадочного назначения. Окно в этой святая святых почти доверху было заложено кирпичами, дабы ни один праздно-любопытный взгляд не узрел того, о чем знать простому смертному не стоит.

В полночный час в огромной печи не горел уголь. Тигли и колбы лежали без дела под недельным слоем пыли. На табуретке перед мехами сидел Игнатий-Чернец и разговаривал с другим мужчиной, одетым по городской моде. Тот полулежал на деревянной скамье, глядя задумчиво на подвешенную за цепь к потолку, усушенную целиком акулью тушу. До того архетипическим казался интерьер этой средневековой лаборатории алхимика, что тут впору было заподозрить тщательную реконструкцию, основанную на гуляющих в народе и в умах популярных писателей байках.

Чернец застыл без движения, будто барельеф. Улыбка на лице у лежащего городского безжизненно застыла: так бывает, когда мысль или чувство, только-только родившиеся в сердце, оттесняют на второй план чрезвычайно мрачные прозрения или подозрения.

Наконец Игнатий подал свой скрипучий голос:

– Вы наверняка осведомлены, господин, что вашему другу удалось уйти?

Лежащий вздрогнул, будто успев позабыть, что рядом с ним находится наделенный даром речи человек. Он собрал вместе разбежавшиеся мысли с очевидной по лицу неохотой – и ответил:

– Милый Игнатий… тот, кого я здесь жду, никакой мне не друг.

– Не друг? – протяжным эхом повторил старик, гладя седую всклокоченную бороду. – При всем уважении… зачем же тогда приводить его к нам?

Собеседник сперва вздохнул в ответ, затем рывком поднялся и, сохраняя задумчиво-отстраненный вид, снизошел до слов – обращенных, правда, скорее к самому себе:

– Что можно сказать о моих друзьях? Кто они? Те, кого я знаю, – они что есть, что нет их вовсе… Когда растение делится со мной своей потаенной силой, когда камень открывает свои тайны – тогда я становлюсь своим товарищам господином и повелителем. Они готовы признать это с таким рвением, которое мне только досадует. Понимает ли хоть один из них, что за бремя возложило на меня небо? С них довольно чудес! Они разносят о чуде молву, с корыстным намерением волокут чудо на базар… а потом и к подножию царского престола – и хорошо, ах, хорошо еще, если в душе при этом они остаются детьми! Они с жадностью протягивают руки к такому непостоянному рогу изобилия… Милость государя для них куда важнее, чем все добродетели духовного бытия. В конце концов они расточают то, что лишь целью выступает – как я их всегда и поучал, – так, будто на самом деле эликсир – средство. Где сказано, что я должен непременно помогать, если из-за удали и честолюбия очередной остолоп опростоволосился? Ради спасения этих детишек приходится менять сотни обличий, иной раз и вовсе наряжаться летучей мышью… Не следует ли мне назло неблагодарности и неспособности учиться на ошибках завязать уже с…

Его тираду прервал остервенелый собачий лай. Оба мужчины встали и вслушались.

– Кажется, ваш страж подает сигнал, – сказал чужеземец, и Игнатий-Чернец взлез по небольшой лесенке к отверстию в окне. Маркус снаружи продолжал надрываться, рвался с цепи. Игнатий приподнял фрамугу в верхней трети окна и свистнул. Пес тут же умолк.

Выйдя наружу, смотритель башни загнал косматого стражника в конуру. Как только он с этим управился, в воротах появился странник. Игнатий сомкнул за ним покосившиеся створки, вдвинул в пазы засов. Когда Игнатий и новоприбывший шли через двор, в оконной прорези самой большой комнаты башни показалось лицо чужеземца и хорошо знакомый голос приветствовал их:

– И снова вам удалось улизнуть – так получается, дон Гаэтано?

– Без святой Мадонны и вашей помощи мне было не уйти! – крикнул итальянец в ответ и остановился, тяжело дыша; оно и неудивительно: подъем к башне отличался крутизной и сложностью. – Пришлось попотеть, без боя не пускали: удирал я под мушкетные раскаты – можно сказать, добрая традиция… Пули свистели у меня над головой! Но пуля – дура, так что, дорогой мастер, я все же добрался до вас.

Игнатий открыл внешнюю дверь башни, и Гаэтано со своим провожатым ступили под ее своды. Мужчины крепко пожали друг другу руки – этого приветствия вполне хватало в их кругу, но Гаэтано не удержался от лестных слов:

– Великий мастер, бесценный мой друг Ласкарис, не забуду вас вовек!..

Грек с усмешкой указал на Игнатия и, доверительно касаясь его плеча, произнес:

– Благодарите Чернеца: он больше заслужил… Ну, не стойте, располагайтесь, вы же устали, вам требуется отдых. Давненько же мы не виделись – когда это вообще в последний раз было?.. Уверен, вам есть о чем поведать…

Дон Гаэтано подошел к Ласкарису вплотную, взял за рукав и шепотом спросил:

– Скажите, хозяину можно доверять? Вы ручаетесь за него?..

Грек, стоя вполоборота, с еле заметной издевкой ответил:

– Как за самого себя, дон Гаэтано. Забудьте про все волнения.

Поколебавшись, дон Гаэтано снял руку с серебряной рукоятки испанского кинжала, торчавшей у него из-под камзола. Недоверие не сошло, однако, с его лица, пока он следил, как Игнатий-Чернец вновь запирает дверь, ведущую в башню.

В соседней с лабораторией комнате на столе из черного дуба их уже дожидалась еда. Цинковые кувшины, наполненные венгерским вином, источали сильный терпкий аромат, а когда Игнатий поднял крышку глиняного блюда, от сочной ножки оленя поднялся дым. На подносе неподалеку были аккуратно разложены ломти черного и белого хлеба. Впрочем, еда казалась богаче сервировки: старинные ножи и вилки из спрессованной слюды уже ни на что не годились, глиняные тарелки покрыла паутина трещин. Здесь, похоже, осознанно не дорожили ничем мирским – но и это обстоятельство не помешало гостям сесть за стол и насладиться трапезой. Вскорости Игнатий и тихий провожатый дона Гаэтано удалились из комнаты, оставив учителя и ученика в обществе друг друга.

Какое-то время оба молчали. Дон Гаэтано то и дело подносил к губам кубок с крепким венгерским вином и так же тихо возвращал его на стол. Наконец тишина стала его угнетать, да и вино уже шумело в голове, поэтому он с удовольствием откинулся в своем кресле и с несколько вымученной бахвальской ноткой пустился в рассказ о своих приключениях:

– Кто бы мог подумать восемь лет назад, когда я покидал вас в Неаполе, какие почести и награды ждут меня впереди. Меня мотало по Италии и Франции… мой рискованный путь лежал через Пиренеи в Испанию, все такую же дивную… некогда она служила форпостом мудрости Востока! Мы-то с вами знаем, какой мудростью обладали мавры – и золотом, и знаниями… и до нас дошли рассказы о знаменитых наставниках, постигающих в тайных академиях сокровенное искусство и делившихся им с другими. Не все эти доктрины ныне мертвы. Поверьте, Ласкарис, в Испании есть еще достойные адепты. Там мне удалось вновь обрести секреты нашего искусства и снять покров с того, как производятся трансмутации. Я!.. – Дон Гаэтано на мгновение сорвался на хрип и замешкался; ему потребовалось время, чтобы собраться: – На глазах у мадридских вельмож я превращал в чистейшее золото не то что серебро – даже олово!

– Ах, не может быть! – прервал Ласкарис хвастливые излияния. – Так оно все и было?