Текст книги "Странный гость"

Полная луна стояла в небе над Берлином и потому была как можно выше и как можно дальше от меня – насколько позволяли ей законы оптики. Я сидел на скамейке в Тиргартене и покачивался туда-сюда, надеясь, что она скоро увидит меня и вовлечет в космическую беседу.

Однако ничего подобного не произошло. Поэтому я решил прибегнуть к невинной провокации: достал из жилетного кармана так называемый штирийский варган[116]116
  Герцогство Штирия – одно из территориальных княжеств Священной Римской империи и коронная земля Австро-Венгрии. Варган – музыкальный инструмент в виде свободно колеблющегося в проеме рамки язычка, приводимого в движение пальцем или дерганием за нитку.


[Закрыть], крохотную штуковину в форме лиры из железной проволоки. Такие обычно используют всякие жители овеянных мифами гор для излияния чувств. Зажав ее тонкий стальной язычок в передних зубах, я завел прелестную мелодию, будто спустившийся с тех самых гор менестрель:

– Вот луна ступает тихо – не следя за облаками…

Это помогло! Мгновенно – и с легкой досадой – Луна с небосвода крикнула мне:

– Эй, дитя человеческое, я поступаю так сугубо по необходимости! Незачем меня тут нахваливать. Вот могла бы я ступать со скрипом!..

– Прошу, спуститесь и составьте мне ненадолго компанию! – вежливо попросил я и указал на пустое место рядом с собой. Луна сперва энергично покачала головой, а потом этак выразительно посмотрела на обсерваторию: убеждалась, похоже, что оттуда за ней не следят. Оно и правильно: обидно будет, если столь необходимое небесное тело нарушит свой распорядок из-за какого-то завалящего баварского барда, еще и подвыпившего.

– Спуститься? – повторила она. – В Берлин? Что вы такое несете! Ну уж нет, так дела не делаются! – воскликнула она. А потом добавила вполголоса: – Давайте уж лучше вы ко мне подниметесь на минутку.

Восхищенный этой нежданной почестью, я вскочил, раскинул руки и попытался, дико ими размахивая, последовать небесному приглашению. Но то ли руки эти самые оказались недостаточно сильны для роли крыльев, то ли махал я недостаточно энергично – еще бы, я же боялся привлечь полицейских, а ну как спросят лицензию воздухоплавателя, – но так и не удалось мне воспарить над бренной твердью: земли Тиргартена прилепили меня к себе, точно свора распутных баб! К счастью, патриарх Иаков, кажется, заметил мое плачевное положение – и сбросил мне веревочную лестницу. По ней-то я быстро вскарабкался наверх, выбрал облачко поудобнее – и ко мне важно подплыла Луна.

– Вот мы и в безопасности! – не то чтобы просто с облегчением, а прямо-таки радостно произнесла она. – Здесь нас не достанет ни один пруссак!

Несмотря на уверенный тон ее слов, я все же счел долгом предупредить поднебесную старуху о подозрительном скоплении белесых фигур в небе на дальней окраине Берлина и с тревогой вопросил:

– Разве это не пожилые раздетые дамы из меркантильных семей? Из этих, да чтоб им пусто было, «элитных кругов»? Старая ведьмовская кровь в их жилах заставляет этих особ седлать метлы и ночью гонять туда-сюда по небу. А раз они стартовали с окраин Берлина – ну, тут жди беды!

– Исключено! – воскликнула Луна – таким искусственно твердым голосом, что меня охватило чувство, будто она тоже не может отмахнуться от скверных подозрений. Уж очень отчетливо они омрачали ее обычно довольно-таки безмятежно сияющий рыхлый лик. – По предписанию оккультной полиции ведьмам положено стартовать в небо исключительно посредством печных труб. Как хорошо, что изобрели центральное отопление! А метлы – да кому они нужны, когда уже изобретен пылесос?[117]117
  Первые пылесосы были изготовлены в 1860-х годах, а настоящий рассказ написан Майринком в 1927-м, так что анахронизма, каковой могут заподозрить некоторые читатели, здесь на самом деле нет.


[Закрыть] Может быть, новая мода и заставляет всех этих советниц по коммерции исполнять что-то вроде семейного фанданго по ночам в своих комнатах в обнаженном виде, но, вероятно, только на шлангах пылесосов – а в облака их точно больше ничто не тянет. И без них там забот хватает, знаете ли, – а Богу лишние заботы не угодны. Тем временем поделитесь вашим честным мнением о Берлине?

– Я-то? Гм… Ну, в разгар войны некий Майер – вы, конечно, его знаете – сказал мне: «Помяни мое слово – можно сколько угодно думать, что славный город Хум, где я родился, самый маленький в мире, да вот только настанет время – и быть ему сердцем мира». Я про себя тогда, помнится, подумал: а верю ли я так же свято, что Берлин когда-нибудь станет важной частью мира? Да, однозначно. Но сердцем? Хе-хе, нет, увольте. Ну и, собственно, пока что картина складывается сообразно моим справедливым подозрениям…

– Dös glabst, – прорычала Луна, показывая тем самым, что ничуть не стесняется своего баварского происхождения, и внутри я весь от этого возликовал. – Вот дьявол! – добавила она приблизительно то же самое, но уже на немецком, и уставилась неподвижными очами на быстро приближающееся скопление белесых фигур. – Да что же это за напасть такая? – Что-то, видать, не на шутку встревожило Луну, потому как она вдруг сунула указательные пальцы – сразу оба – в рот и издала пронзительный свист. Тут же со стороны Млечного Пути, виляя хвостом и несясь на непостижимой скорости, к нам рванула комета.

С Луной они о чем-то доверительно пошептались – я, увы, расслышал только жалкие обрывки небесного разговора. Вот что уловил: «прусский вопрос» грозил распространиться на всю Вселенную. По крайней мере, комета продолжала указывать дрожащим хвостом на Берлин, а потом и вовсе заявила:

– Мир должен исцелиться от прусского характера!

Тут же по кратерам Луны пробежала отчетливая дрожь, и она пробормотала:

– Силы небесные…

На мгновение несчастное светило до того забылось, что закрыло лицо руками; но, к счастью, никто на Земле этого не заметил. Последствия были бы очевидны – вы представьте себе: внезапное лунное затмение без астрономического предречения! По крайней мере, кто-нибудь провел бы всеобщий народный сбор, чтобы привлечь изготовителей календарей к ответственности за халатность.

Ну вот, Пруссия даже на небе умудрилась кому-то насолить. Что уж говорить про всю эту возню там, внизу. Даже Сириус – мы все знаем, что называть его «трусливый кролик» по меньшей мере бестактно – схватился от смеха за живот, прознав про такое дело. Видать, и метеоритный дождь не положит конец этому рассаднику бед на букву «П»!

– А метеоритный дождь – неплохая идея! – прочла мои мысли комета. – Надо только поскорее его устроить, да погуще вдарить – иначе берлинцы опомнятся и запустят фабрику по производству искусственного северного сияния. Собьют нам все зодиакальные прицелы!

С подрагивающими от волнения губами Луна склонилась ко мне и прошептала:

– Дорогой бард, не окажете ли услугу? Меня доконали все эти волнения, хочу отойти ненадолго и передохнуть за облачной завесой. Вот только подмените меня ненадолго, а? Снимите этот ваш замечательный парик с косицами и франтоватую шапочку – и явите на весь Берлин свою глянцевитую лысину вместо меня. Никто, думаю, и не заметит разницы – а я не хочу, чтобы на Земле меня хватились.

Я вздохнул с облегчением, потому что боялся худшего.

– С удовольствием! – сказал я. – Всего-то и дел – лысиной посветить! – Я был искренне рад: если бы Луна потребовала от меня большего, это, конечно, привело бы к тому, что я снова опоносил бы Германию по полной программе. Ну а что с меня взять: я, что ли, в этом виноват? Вините эти глупые слухи о том, что Берлин – это, видите ли, немецкий город! Когда уже, в каком столетии вымрут люди, придумывающие такие глупости?

В общем, пока Луна приходила в себя, прижимала нижнее подергивающееся веко и сетовала на Пруссию, я смиренно склонил голову… потерял шапочку и парик… и почему-то со всей силы приложился об асфальт. Ума не приложу, как так вышло – но я каким-то чудом снова перенесся в Тиргартен и простерся перед скамейкой. Наверное, комета дала мне пинка, рассердившись за скверно сделанную небесную работу.

Внезапно мне пришла в голову спасительная мысль: я вскарабкался на скамью, снова охваченный напрасным трепетом, и закричал, обращаясь к ночному светилу:

– Ваше высокородие, многоуважаемая госпожа Луна! Все далеко не так уж плохо – не слушайте вы эту комету! Думаю, в космических газетах опечатка, и мир должен исцелиться не «от» прусского характера, а «для» прусского характера!..

Боюсь, Луна не услышала моего крика, потому что полицейский тут же схватил меня за воротник, забрал у меня документы, удостоверяющие личность, просмотрел их, какое-то время провел, с издевкой махая у меня перед носом руками, и строго припечатал под конец:

– Кто дал вам право танцевать в общественных прусских парках? Более того, вам – обвиняемому в позорном писательстве? Ну что ж, готово дело: вы арестованы!

В какую же странную ночную кофейню я попал в поздний час! Столько раз, сколько я наклонял голову, повернувшись к тусклому настенному зеркалу, висящему где-то в темноте передо мной, я видел – как через окно в черной раме – некое подобие соседней комнаты, где седобородые мужи с длинными тонкими голландскими гипсовыми трубками в пергаментно-желтых пальцах отдыхали от каких-то трудов. Они неподвижно взирали на шахматную доску – ее очертания, как и их силуэты, парили в густом сизом табачном дыму. Впрочем, больше я ничего не мог различить – ни стульев, ни стола, ни стен, – потому-то и казалось, будто игроки и доска парят посреди пустоты.

Может быть, это просто такая реалистичная картина висит на стене, говорю я себе. Висит себе в соседнем зале тихонько, никого не трогает, а я тут фантазирую. Ну, меня, вообще-то, трогает: создает весьма гнетущее чувство нереальности, упорно не желающее покинуть мой бедный ум. Я все скашиваю украдкой взгляд через длительные промежутки времени – и зарекаюсь смотреть, не находя никаких изменений в фигурах.

Завтра утром уплыву отсюда, напоминаю себе как бы в утешение. Но даже надежда покинуть наконец этот странный и жуткий, веющий мертвенностью портовый город меня не греет. Он держит меня здесь, в одном из самых укромных своих уголков, и я – как мышка в ловушке. Есть у этой якобы утешительной мысли темный привкус, что-то двусмысленное – будто заберет меня не пассажирское судно, а ладья Харона, и если я ипопаду на другой берег, то только на обманный, зеркальный, на берег того света.

Я устремил свой взор сквозь оконное стекло на дышащий туманом водный канал, граничащий со зданием кофейни, бесшовным образом соединенный с черным небом в одно пространство, взаимоисключающее понятия «высота» и «ширина». Угадываются – да и то крайне смутно – только очертания громоздкой угольной баржи, ползущей по водам в свете крохотного алого носового фонаря. Можно подумать, будто нас с этими водой и баржей даже и не разделяет ничего: где вода, там и пол этой кофейни; где баржа, там и я. С восторгом я цепляюсь за эту мысль. Странно, но за ней следуют образы из прошлого: шпиль белеющей церкви, блики на воде, железный мост через реку – вот я, еще совсем школьник, иду по нему навстречу залитой солнцем альпийской деревне на бережку озера…

Но я не хочу ничего знать о прошлом опыте моей юности – пусть он не влияет на меня больше. Это все тоже – зеркальные отражения! Как же меня трогают события, не имеющие места нигде в мире, кроме как в моей голове! Я – единственный их свидетель. Вот и завтра я отсюда уплыву – и этот день будет не более чем отражением…

Я поворачиваюсь лицом к квадратному проему. По ту его сторону – два зеркальных шахматиста. Я хочу цепляться за настоящее, даже если оно все еще такое неподвижное и мертвое. Один из стариков прикрыл лицо морщинистой рукой; другой устремляет на меня свой взор. Или он всегда так смотрел на меня – с самого начала? Конечно он всегда так на меня смотрел! Много лет назад! Что за жуткое обманчивое сходство!.. В давно снесенном доме, где на нижнем этаже находилось ночное кафе, когда-то в прошлом сидел со мной, бывало, этот вот старец. Мы сходились с ним за шахматной доской и разыгрывали на пару виртуозные партии. Никто нам тогда не мешал – ни вода, ни водяные, что обитают в темных глубинах и вплоть до рассвета дрейфуют кругом.

Доктор Нарцисс – так звали старика в городе, где я жил в то время. Вряд ли кто-либо дознавался, как его зовут по-настоящему. Какое кому дело до имени человека, оборванного и потрепанного, в солидных летах – но без профессии! Ошивается в кофейнях, живет на те немногие крейцеры, что зарабатывает, играя в шахматы на деньги… Говорят, в юности он изучал философию. Изучал-изучал, да так, видать, и не изучил толком. Странное прозвище – «Нарцисс»! Назвать этого старика красивым – язык не повернется, да и в молодости вряд ли он походил на прекрасного юношу из мифа. Думаю, кличкой шахматист обязан кому-то безвестному. Его он тоже (как однажды – меня), наверное, посвятил в свою навязчивую идею.

Однажды ночью на Рождество мы с ним закончили очередную партию и сошлись на том, что у нас – ничья, пат. Подняв глаза от доски с фигурами, мы встретились взглядами – и вдруг застыли, глядя друг на друга точно так же, как та пара джентльменов в соседнем призрачном зале, по ту сторону зеркального стекла. Тут доктор Нарцисс возопил – и голос его прозвучал так же отчетливо, как если бы это сказал старик из зеркала:

– Ничья! Первый раз в жизни! Никто еще не играл со мной вничью! Я всегда, до этого момента, выигрывал – и не только в шахматы!

Мой чудак-оппонент стал озабоченно оглядывать себя с ног до головы – как человек, не вполне уверенный, существует ли он на самом деле. Даже изношенные калоши – свою единственную на все сезоны обувь – он рассматривал пытливо и продолжительно.

В тот памятный вечер, погруженный в очень глубокую задумчивость, старый доктор Нарцисс бормотал себе под нос, пребывая в пограничном состоянии между явью и сном:

– Точно так же, как вы, уважаемый шахматный партнер, сейчас сидите напротив меня, когда-то давным-давно, в одну незабвенную ночь, сидел и я – неимущий голодный студент, чей разум, истощенный наукой, окончательно запутался. Да-да, именно это я иговорю: я сидел напротив самого себя – образа, будто отраженного в зеркале! Ничего особенного в этом нет, скажете вы. Но, – тут доктор сделал особый акцент, – суть в том, что когда мы оба – один по ту сторону зеркала, другой по эту – закончили партию и встали из-за стола, из нас двоих в комнате остался лишь один… Совсем не тот, кто истощал свой разум наукой, а его зеркальный двойник, в холодном блеске стекла повторявший каждое движение соперника. Нет-нет, добрый герр, это не бред помешанного! Будь мне известно все то, над чем ломал голову тот студент, тот оригинальный я – я бы сейчас, наверное, преуспел с таким-то грузом знаний. Но шутка в том, что я ничего из этого не знал. А значит, по всем законам логики я могу быть лишь призрачным двойником из зазеркалья. Я только и умею, что в шахматы эти играть; а что есть еще какое-то в мире знание, не укладывается у меня в голове. Что другое ни возьми – всему я чужд!

Та патовая вечерняя партия в шахматы с доктором Нарциссом стала для нас последней: я стал избегать старика, один вид его вселял некое тошнотворное чувство. Да и играть в азартные игры с психически неуравновешенным человеком – себе дороже!

Я отбросил старое мучительное воспоминание и снова уставился в темноту. При этом кто-то темный и зыбкий в упор уставился на меня из оконного стекла – и мог это быть, само собой, лишь отраженный я. Вдруг я услышал, как один из старых джентльменов в соседней комнате что-то говорит, и разобрал слова:

– Ну разве не странное это дело – поднесешь правую руку к зеркалу, и она становится левой! А если всего себя окинуть взглядом – получается, это уже и не ты вовсе, а призрак какой-то, двойник. Думаю, ничего более странного на всей земле не сыскать. Было правое – стало левое! Не все люди знают, но есть поверье, будто так называемый Мастер Левой Руки, а вовсе не библейский Господь Бог, создал этот мир. Разве же не гнетущая мысль: весь наш мир здесь, на Земле, в конце концов не является ничем иным, кроме сатанинского отражения реальности. Это – двойник, копия; а об оригинале мы, по сути, ничего не знаем – ну совсем ничего! Мы оба полночи сидели перед доской и воображали, будто играем друг с другом в шахматы. Думаем, что придуманные нами ходы – это наших мозгов дело. Ну а вдруг мы, будучи глупыми темными отражениями, всего лишь бездумно повторяли чьи-то посторонние ходы?

Я не расслышал слов, что последовали за этим; огляделся: комната, куда я заглянул из своей темноты через распахнутую соединительную дверь, была пуста. Старая официантка в белой форме вышла навстречу, подошла к моему столику и сказала:

– Могу я убрать шахматную доску, менэйр[118]118
  Обращение к мужчине вНидерландах – mijnheer (господин).


[Закрыть]?

– А куда это подевались те два джентльмена, только что сидевшие там? – спросил я в полнейшем замешательстве.

– Два джентльмена? – удивилась женщина. – Соседняя зала все это время пустует!

Я молча расплатился, накинул пальто и ушел. «Завтра я уплыву отсюда», – настойчиво твердил я себе. Четыре нехитрых слова я не переставал бормотать вслух, чтобы не думать о том, кем был второй старик-шахматист, чье лицо я не различил – ведь он все время будто отгораживался от меня рукой?.. Его соперник, говоривший о зеркалах, – это, вне сомнений, доктор Нарцисс, призрак, заточенный в лабиринтах моей памяти.

Но кем же – чем же – тогда был другой?..