Текст книги "Странный гость"

Глаза дона Гаэтано, знатного отпрыска южной Италии, забегали под острым взором грека. Он щедро отхлебнул из кубка и грохнул им о столешницу.

– Мастер Ласкарис, неужто вы во мне усомнились? Сотни, если не тысячи свидетелей готовы заверить мои слова кровавой подписью! Сам принц Максимилиан Эмануэль вызвал меня в Брюссель: до него дошла весть о моих способностях. Я покинул Испанию, и там, в Брюсселе, мне оказали такой прием, будто я князь!..

Ласкарис сухо перебил его, не дав разговору уйти в сторону:

– И он тут же сделал вас командиром гарнизона и губернатором столицы. О да, даже произвел вас в фельдмаршалы. Но, сдается мне, ничего из этого вас не устраивало. Надо признать, что вы очень странный святой! Когда в апулийской деревне вместо маршальского жезла вы взяли пастушеский посох…

Итальянец прервал своего учителя небрежным и напыщенным жестом, делая вид, что не понял шутки. С гримасой равнодушия и бесстрастной надменности он продолжал:

– Не всем дано бережно хранить посредственность. Моя звезда сияет, и кто осмелится предсказать, насколько высоко в небе она еще сможет подняться…

– То верно, то верно, – тихим голосом подтрунивал грек. – Когда настойка, которую я дал вам в дорогу, закончилась, у вас остались за душой только два свечных огарка. Принц, насколько я слышал, был в ярости: там, где он собирался пожинать целые урожаи, ничего, кроме скупых росточков, не взошло. Я веду к тому, дон Гаэтано, что вскоре вы бы и вправду достигли вершины своего жизненного пути – если бы мои гонцы вовремя не стащили вас с эшафота. Уж он-то, вестимо, – хороший трамплин для восходящих звезд! Но я предостерегу вас на будущее: дыбы у большой дороги – оппоненты, проигрыша почти не ведающие!..

Дон Гаэтано еле сдерживал ярость, но старался не выдать этого ни выражением лица, ни дрожью в голосе. Еще раз приложившись к кубку, он заговорил:

– Не стоит вам думать, мастер Ласкарис, будто я забыл, за что обязан вам: возможно, именно сейчас я нуждаюсь в вас больше всего. Не столь давно кайзер Леопольд пригласил меня в Вену, и я надеюсь, вы не будете понапрасну тратить силы и меня отговаривать… – В неуместном панибратском жесте итальянец положил руку на плечо грека. Его гуляющий из-за выпитого взгляд нес дерзкий посыл, хотя лицо исказила просящая гримаса, словно у голодной псины. Ласкарис встал из-за стола и произнес – холодно и жестко:

– Я вас не понимаю. Мне казалось, вы хотели, когда придет время отойти от ваших сумасбродных предприятий, найти приют в тихом убежище. Ваше желание исполнено, и мне бы доставило удовольствие видеть, как сойдутся два не в меру пылких воображения – ваше и еще одного ожидаемого здесь гостя…

– О каком госте речь? – вскричал пораженный дон.

– О господине Беттгере из Дрездена, – ответил Ласкарис, чуть морща против воли лоб. – Он тоже ослеплен мыслью о высоком предназначении: пробудить маловерное и косное человечество от серебряного сна к золотой яви. Как бы там ни было, он, в отличие от вас, хотя бы молод – тут глупость еще простительна…

В этот момент итальянец потянулся к своему кинжалу. В тиглях его очей, в равных пропорциях взятые, закипали ненависть, страх и жгучая ревность.

– Спрячьте оружие, – бросил Ласкарис презрительно, – и извольте меня дослушать. Пастырем вы мне сказались в свое время приличным. Разбойник из вас тоже получился бы дельный: вы без зазрения совести бьете соперников в спину, а это хорошее качество для всякого ухаря. Но вот алхимик из вас совершенно никчемный! Вы предали кодекс адепта, дон Доминико Мануэль Гаэтано, граф Руджеро! – Грек брезгливо скривился, что привело итальянца в дикое исступление. Он скрежетал зубами и бросал на обидчика взгляды, кого угодно заставившие бы трепетать от ужаса – но только не Ласкариса. Грек как ни в чем не бывало глядел итальянцу в глаза, не скрывая, но и не подчеркивая презрения.

– Не смею спорить, – продолжил он, – что безумство и риск отвечают вашему образу жизни и вашей манере вести дела. Но позвольте дать совет… только сперва забудьте хоть немного о своей горячке авантюриста, иначе пропасть ему зря… зорче присмотритесь к человеку, идущему с вами на дело, и уже потом выстраивайте план. Это – меньшее, чего требует от вас рассудительность. Уже час поздний… Игнатий, полагаю, давно подготовил единственную здешнюю опочивальню. И раз уж вы здесь остановились, дон Гаэтано, – выходит, придется вам делить спальню со мной! Других комнат в башне не отведено. – Снова грек взглянул на своего нерадивого ученика с очевидной издевкой. Затем, взяв одну из свечей, горевших на столе, он осветил гостю путь наверх по узкой лестнице.

Комната насчитывала восемь углов и будто бы занимала всю ширину башни. Глубоко в стене утопал оконный проем, а по обе стороны от него стояли массивные кровати из дуба. Из-за плотных пологов каждая из них смотрелась отдельной комнатой. С потолка свисала лампа, державшаяся на одном только крюке; в ней теплился чахлый сумеречный свет. Сняв плащ, дон Гаэтано подозрительно огляделся – и заметил беспокойно:

– Я бы скорее согласился ночевать во дворе, мастер, а еще лучше – в диком лесу, чем в покоях, откуда неизвестен мне выход. Так что, если вас не затруднит…

– О, – отозвался грек с беззаботной улыбкой, – весь этот мир – в сущности, горница без окон и дверей, но это же не мешает нам из раза в раз устраиваться на ночлег поуютнее! Если вас это успокоит, могу сообщить, что вот это окно способно послужить превосходной лазейкой для искателя приключений, чье второе имя – Недоверчивость. Закрыто оно кое-как, и, если нагрянет беда, можно спрыгнуть отсюда во двор; правда, чем черт не шутит – стены и запертые ворота могут встать на пути беглеца.

– Стены, значит, – глубокомысленно протянул дон. – Если не ошибаюсь, то, входя во двор, в вечерних сумерках я разглядел, что нас окружают только три стены. Но там, рядом с колодцем и кустами, загородившими обзор… там, кажется, кладки нет вовсе, или она так страшно искрошилась, что за зарослями ее остатков уж совсем не видать.

– Вам верно показалось, – отозвался Ласкари холодно и как бы невзначай вытянул из нагрудного кармана пузатую бутыль, наполненную странно мерцающим веществом. Ее он поставил поверх книг, сложенных на стул при кровати.

Гаэтано тоже начал медленно раздеваться. При этом он тихо насвистывал и делал вид, что не обращает внимания на соседа по комнате. Однако он не упустил ни одного движения грека и смотрел теперь с поистине тигриным аппетитом на загадочную бутыль, чьи форма и содержимое были ему хорошо известны. Владение этим предметом было квинтэссенцией его самых диких желаний, и никакое бесчестие не могло помешать ему завладеть им, если уж возможность представилась.

Дон Гаэтано сидел на краю своей кровати; тяжелые шелковые занавеси отбрасывали глубокую тень на его фигуру. С почти потешной неуклюжестью он принял фальшивый тон елейной наивности и спросил:

– А что, если все-таки придется – ведь кому дано знать, что может преподнести жизнь! – так вот, просто представим, что одному из нас, искателей приключений, понадобилось бы вдруг сбежать через это окно… разве это не слишком рискованный прыжок? Сдается мне, что-то я такое припоминаю: двор был выложен острым щебнем.

– Черт бы побрал вас, Гаэтано! – бросил Ласкарис, теряя терпение. Закинув телеса на кровать, жалобно скрипнувшую, он горестно вздохнул. – Разве же не видите, какие плотные веревки смыкают полог вашей кровати понизу? Хоть бы присмотрелись… – Все яснее было видно, что грека одолевает усталость. Зевнув во весь рот, он добавил с ленцой: – Крепости этим веревкам хватит, чтобы выдержать троих трусов наподобие вас… ну, доброй ночи – и не донимайте меня больше этими расспросами…

Ласкарис уткнулся лицом в подушку, и его голос утонул в мягкой перине.

Оливковое лицо итальянца выглядело напряженным. Гаэтано пристально смотрел на занавеску. Казалось, он окаменел, пока размышлял. Наконец дон тоже задул свечу и молча растянулся на своей кровати.

Не менее часа спустя искатель приключений осторожно встал и прошептал:

– Вы слышите меня, мастер?

Он не получил никакого ответа, кроме воя ночного ветра снаружи. В тишине хорошо было слышно спокойное дыхание, доносившееся с другой кровати.

– Слышите? – повторил итальянец несколько громче, а затем в третий раз, потише, но более высоким тоном, дознался: – Слышишь меня, Ласкарис?

Но грек с сонным ропотом перевернулся с боку на бок. Спокойное сопение спящего не прервалось.

Дон Гаэтано бесшумно встал, подошел к окну и растворил его. Он выглянул наружу, в темный двор – ничто не ускользало от проницательного и внимательного взгляда. Ночка выдалась темная, и на расстоянии вытянутой руки уже ничего было не углядеть. Завеса беззвучия окутывала башню и стены. Казалось, все здесь соответствует описанию Ласкариса. Гаэтано оставил окно приоткрытым, развязал шнур, удерживавший полог у кровати, возвратился к оконному проему и привязал одну из веревок к фрамуге. Подергал за нее, проверяя, прочен ли узел.

Провернув все это, он беззвучно и проворно, как хищный зверь, подкрался к постели соседа, наметанным глазом оценил позу, несколько раз сильно дунул на лампу, гася свет, – и нанес один, два, три удара под занавесь, в грудь беззащитного спящего. Гаэтано твердо был уверен, что клинок его никогда не подведет.

Сразу же по комнате разнесся стон, а затем наступила мертвая тишина.

– Маледетто[67]67
  Проклятый, ненавистный (итал.).


[Закрыть]! – торжествующе выкрикнул итальянец. – Так бандиты вроде меня мстят!

Он осмотрел кинжал. Лезвие потемнело от крови, с острия капало. Во мраке большего разглядеть было невозможно, да и не нужно было. Полагаясь на превосходное чутье, дон прошел к прикроватному табурету и почти сразу нащупал бутыль. Запечатлев на холодном стекле страстный поцелуй, он убрал орудие мести в ножны, подхватил плащ и шляпу, вылез из окна – и по веревке без труда спустился во двор. Но стоило его ногам коснуться земли, как по ушам дона ударил яростный лай Маркуса. Перебежав двор, убийца перемахнул через колодец и прыгнул в заросли кустарника – в тот же момент за воротами зажегся факел, и показался Игнатий-Чернец со своим верным лохматым стражем.

* * *

В ту же ночь Фридрих Иоганн Беттгер, сделавшийся теперь по милости саксонского курфюрста помещиком фон Беттгером, вступил в свои покои в Дрездене, нервно шарахаясь от всякой тени.

До чего же сильно изменился юноша! И не только лишь снаружи – большие перемены претерпела и его душа. Мертвенная бледность легла на молодые щеки: такими они, как часто бывает, и становятся, стоит рано разочароваться и снести удар немилосердного рока. Когда он только покидал Берлин, то казался сущим неоперившимся юнцом, с доверчиво глядящими на мир глазами, будто готовыми в любую минуту прослезиться от счастья. Но теперь под сморщенными от забот бровями и над небритыми щеками пылал непостоянный и столь несвойственный Фридриху в прошлом мрачный огонь.

Время приспело – ему пора бежать. Он твердо решил уйти этой ночью. Сегодня станет ясно, умрет он или будет свободен. Но и вновь обретенная воля не принесет радости, ведь только тело последует за своим спасителем к заблаговременно уготованному убежищу, а дух, полный воли и высших стремлений, так и останется скованным! Не напрасно юноша уже испил из двух самых опасных чаш жизни; перед ним лежали все те благожелательные сочинения польского короля, сулившие все, что способен предложить высший свет: деньги рекой, громкие титулы и высокие почетные должности… А вкармане его жилета лежали две полученные в те же дни записки на розовой бумаге – тонкая юношеская натура не смела и помыслить, что ему когда-нибудь напишут до того благородные особы. Их написала юная княгиня Елизавета, как только оправилась от болезни, – и скромному аптечному служащему Беттгеру рука, принадлежавшая княжне, уже не казалась недостижимой. Государь смог поднять его на такую высоту – может, она готова поднять его еще выше. Если бы только он мог подарить ей тайну порошка, обращающего в золото!..

– Что мне тюрьма, что мне опасности, если бы я знал, как его создавать! Дайте же мне этот рецепт! – в отчаянии кричал он внутри себя. – Дайте мне его, о, вы, все те дьявольские и небесные силы, что привели меня сюда, дайте волшебный эликсир! Тогда и только тогда я буду счастлив! – Но душе его недоставало знания магических призывов – элементали[68]68
  Элементаль – в средневековой натурфилософии, оккультизме и алхимии мифическое существо (обычно дух, ангел), соответствующее одной из четырех основных стихий.


[Закрыть] к его просьбам оставались глухи, да и неблагородный металл не благоволил, оставаясь ровно тем, чем явился изначально.

Все приготовления к побегу были продуманы как нельзя лучше: стража в замке и у городских ворот была подкуплена, быстрый конь, как пообещали ему, ждет в узкой улочке, проходящей почти под самыми его окнами. В полночь доктор Паш должен был дать знак, если блики красного пламени из комнаты Беттгера сообщили бы ему, что пленник остался один и за ним нет дозора. Химикат для сигнала лежал наготове у окна, завернутый в ткань. В ту же ночь им предстоял путь вверх по Эльбе в Богемию, а там, в горах, среди лесов, уже ждал Игнатий-Чернец, хранитель неприступной башни.

Стиснув кулаки и прижав их к груди, Фридрих снова и снова, задыхаясь, смотрел на крыши, за которыми в ночи гордо возвышался княжеский дворец.

– О, Елизавета! Светоч грез моих, светоч всей моей жизни – я должен тебя покинуть! Ночь, более темная, чем та, что царит сейчас, отделяет меня от тебя, окружит меня там, где я больше не найду тебя, и никакой добрый луч счастья больше не осветит одинокий путь беспризорнику, потерявшему тебя. Когда же, о, когда смогу снова увидеть тебя, Елизавета, божественную, недосягаемую, и когда моя нога рискнет заступить на порог, где ты была, когда мои уста коснутся нежной кожи рук твоих?.. – бормотал юный Беттгер в полубреду, остужая разгоряченный лоб оконным стеклом и нервно расчесывая копну темных волос.

Внизу, под окнами, прогрохотал по мостовой экипаж. Наверное, это знак – пришло время готовиться!.. Он потянулся к горючему порошку, и тут прямо за его дверью раздалась чья-то тяжелая поступь. В следующий момент дверь распахнулась настежь, блеснула сталь мушкетов – и за порог шагнул человек при офицерском параде. Это был крепко сбитый, грозного вида мужчина, поприветствовавший Беттгера по-армейски. Испуганный юноша поймал его ободряющий взгляд из-под железного шлема.

– Господин Иоганн Фридрих фон Беттгер, – чрезвычайно вежливо обратился офицер. – Во имя нашего милостивого государя – прошу вас проследовать за мной!

Пленник смотрел на него не моргая, и офицеру пришлось дважды повторить приказ.

– Казнить меня хотите? – в конце концов глухо выдавил из себя Беттгер, опираясь на камин, не чувствуя под собой ног. – На смерть ведете, ирод?..

Офицер чуть повел плечом и ответил с неизменной вежливостью:

– Мне поручено лишь то, о чем я уже имел честь сказать. Я только исполняю волю государя! Мне бы очень не хотелось принуждать вас силой – пойдемте-ка лучше сами…

Беттгер кое-как взял себя в руки. Офицер провел его через переднюю, где в два ряда выстроились солдаты с мушкетами – они-то и замкнули неторопливое шествие. У главного входа стоял экипаж, и юноше пришлось забраться внутрь. Вместе с ним сел и офицер. Еще один солдат влез на облучок, другой – пристроился на запятках. Экипаж неповоротливо развернулся к городским воротам и погнал по проселочной дороге, вверх к Эльбе – тем же путем, каким в этот час рассчитывал ехать Беттгер, только при совсем других компаньонах. Занималась ранняя заря, мир тонул в сером цвете. Свернув с большака, экипаж взял курс на крепость Кенигштайн.

Мелкая морось, разыгравшаяся в какой-то момент, сомкнула за отъехавшей каретой плотные туманные завесы. На сонных, смурных улочках, прилегавших к месту содержания Беттгера, не наблюдалось ни души. Не прошло и получаса с момента отбытия юноши, как двое мужчин, кутаясь в маскировочные плащи, появились под окнами. Они стояли, чутко прислушиваясь. Глядя в темный проем окна наверху, один из них произнес:

– Вы уверены, что все оговоренные мной приготовления учтены?

– Все, господин! – ответил второй и недоверчиво поднял глаза. – Эх, хотел бы я, чтобы мы тут поскорее со всем управились… Не поймите превратно, если покажется, что мысли мои чудны, просто мне дано видеть много такого, о чем вы и не думаете, боюсь, никогда. Чую я, звезды нашей задумке не благоволят – давайте отложим план!

– «Звезды» – все, что вас смущает? – прошептал первый мужчина. Хотя царил сумрак, он внимательно вгляделся в лицо предупреждавшему – а тот колебался. – Есть хоть одна поистине веская причина сомневаться в успехе? Прошу, говорите не намеками, а прямо.

– Причина? – отозвался спутник и качнул головой. – Точную причину я назвать вам не смогу, но кое-какое предчувствие твердит: если вы поспешите, то пожалеете. Мой совет – залечь на дно на денек-другой, но сегодня риск не оправдан. Можно лишиться свободы… и даже жизни!

Его компаньон ответил с насмешкой в голосе:

– Который раз уступаю вам – и вот вы опять медлите? Что подумают о нас графиня и сам Ласкарис, если в ответственный миг мы трусливо отступимся? Сходите-ка вы лучше проведать коней – а меня не отговаривайте.

Мужчина что-то неразборчиво проворчал и скрылся за углом. Тот, что остался стоять, проводил его задумчивым взглядом; и вновь наступила тишина. Окно плененного Беттгера, откуда он должен был подать знак вспышкой, было третьим по счету. Сумрак делу ничуть не мешал – без труда произведя нехитрую прикидку, соглядатай впился в нужный оконный проем взглядом. Долго ждать ему не пришлось: полыхнула алая молния, и в ответ на нее он подал сигнал свистом. Тут же кто-то попытался отворить ставни изнутри, но запоры все никак не поддавались; раздался неприятный звук – будто ножовкой скребли железо. Ветер завывал в узком переулке, отрешенно накрапывал дождь; нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу соглядатай внизу не расслышал тихих шагов, надвигавшихся с обеих сторон.

Когда же он их все-таки разобрал, то, растерявшись, заметался в поисках укрытия – но обступали его сплошь голые стены, прямые, без единой ниши. Поступь обернулась тем временем чеканным строевым шагом. Два солдатских отряда вскоре заняли весь переулок, отрезая всякую дорогу к бегству. С двух сторон резко рявкнули:

– Сто-о-оять!

Пойманный в ловушку спаситель Беттгера замер.

– Вы – доктор Паш из Пруссии? – крикнул ему офицер.

– Все так, – ответил доктор и невозмутимо выпрямился. – Что вам угодно?

– Именем короля вы арестованы, – бросил офицер сурово.

Пара солдат выступила вперед и схватила доктора под локти. Играючи, одним легким движением Паш стряхнул грубиянов – и степенно обратился к их главарю:

– Я являюсь подданным прусского короля. Какое право вы имеете меня задерживать?

В ответ он услышал только злорадный хохот; на него снова накинулись, скрутили – и теперь он стоял со связанными за спиной руками. Солдаты, тыча прикладами мушкетов ему в спину, погнали доктора на угол улицы. Там уже ждал второй экипаж. Силой усадив Паша внутрь и покрепче заперев двери, подручные офицера вскочили на коней и сформировали по команде небольшую колонну.

Из кареты Паш отчетливо услышал, как офицер сообщил одному из лейтенантов:

– Нужно добраться до замка Зонненштайн до рассвета, поэтому движемся рысью.

Едва приказ прозвучал, как повозка, подскакивая на ухабах, покатила по улице. Из-под конских копыт брызнули искры.

Второй раз на злосчастной улице кого-то брали под стражу – и получаса не прошло с момента первого пленения!..

* * *

Напрасно Игнатий-Чернец обыскивал двор вдоль и поперек, после того как волкодав оповестил о бегстве дона Гаэтано. Он решил спустить Маркуса с цепи, и пес, топорща на загривке шерсть, ринулся к колодцу. Быстро там все обнюхав, он грозно залаял на заросли кустарника, где в последний раз промелькнул итальянец. Подойдя ближе, Чернец молвил:

– Да, сдается мне, там кто-то есть. Убежище этот кто-то выбрал, что и греха таить, не из приятных: колючий боярышник! Ну, Маркус, дружок, становись на стражу и не давай нашему гостю выйти беспрепятственно. По тем скалам, что начинаются за изгородью, даже паук не сползет – до того скользки и опасны! Я тем часом схожу проведать Ласкариса. Как же его не разбудил твой лай?..

Он похлопал рычащего Маркуса по холке и развернулся. Верный пес, вопреки приказу Чернеца, увязался следом. Жалобно поскуливая, он обратил морду к окну. Игнатию такое поведение показалось странным. Проследив за его взглядом, он приметил крепкую веревку, свисающую с подоконника комнаты Ласкариса; что бы ей там делать?..

Вздрогнув от внезапной догадки, Чернец рванулся к галерее и в три прыжка одолел лестницу. Промчавшись по пассажу к башенной двери, он рванул ее на себя; к ласкарисовой спальне прошел через потайной ход – и в ужасе застыл на пороге. Лампа все так же качалась на цепи, освещая то одну, то вторую кровать, причем обе пребывали в раздрае, а предметы одежды кто-то беспорядочно разбросал по полу.

– Пресвятая Матерь Божья! – вырвалось у него. – Что здесь произошло? – От Чернеца, конечно, не укрылось, что вся кровать мастера перепачкана кровью.

– Игнатий! – раздался вдруг ни на что не похожий голос, идущий словно бы прямо из стены или из глотки какого-то незримого призрака. – Будь добр, затвори окно и дверь – и иди ко мне!

Успокоившись при звуке голоса мастера, Чернец выполнил поручения и подступил к кровати Ласкариса. На ней лежал проколотый бычий пузырь, заляпавший матрас лившейся изнутри куриной кровью. В следующий миг деревянная обшивка внутренней стены – к ней кровать была придвинута вплотную – отъехала в сторону и явила знакомую Игнатию нишу, тайник. Чернец перелез через грязное покрывало и увидел мастера Ласкариса – целиком нагого, но при этом преспокойно попыхивающего голландской трубкой.

Ласкарис улыбнулся Игнатию и промолвил:

– Довольно прохладное местечко для такого времени года, не находишь, Игнатий? Но все лучше, чем бок о бок с горячим итальянцем! Давай же, согрейся стаканчиком пунша, – из-под лоснящегося бока грек достал бутыль, – и сейчас я поведаю тебе о нынешней ночной неразберихе. Думаю, ты уже понял, что дон Гаэтано сбежал – и, боюсь, к сему моменту он уже очень далеко от нас. Украв мое зелье и потушив лампу, он скрылся через окно. Так как, по собственному признанию, он не чувствует себя в безопасности, не зная выходов отсюда, то меня гложет тревога, что между делом он мог оставить и наш излюбленный белый свет; но такой побег едва ли внушает мне доверие! Завтра, с утреца пораньше, мы этот вопрос проясним – а ты, бедный Игнатий, уже, верно, заметил, как скверно обошелся бандитский кинжал с добропорядочным запасом куриной крови! – Щерясь, грек указал на замаранную постель.

Трясущимися руками Игнатий взял бутыль с пуншем из рук мастера, отпил немного прямо из горла и, поежившись, ответил:

– Во имя всех святых, где вы находите таких адептов? Подобному мяснику, губителю простынь и бычьих пузырей вы дозволили здесь остановиться? Вы же прекрасно знаете: струна, что натянута у вас в изголовье, способна подать незаметный сигнал тревоги! Он бы никуда не смылся! Надеюсь, его провожатый не натворит бед…

– Его провожатый – один из моих людей, добропорядочный и лояльный, – отмахнулся грек. – Я как мог намекнул дону Гаэтано на данное обстоятельство, но не уверен, что этот опьяненный алчностью живодер меня понял.

– Что ж, тогда все в порядке! Думаю, в таком случае он не сделал ноги, как вы говорите; скажу больше, он до сих пор в наших владениях, застрял в кустах за колодцем. Маркуса я поставил на стражу – он прокараулит мерзавца до утра. Или, если изволите, мы обыщем там все прямо сейчас…

– Не к спеху, друг мой. – Грек зевнул. – Если он там – что ж, пусть проторчит, собирая жучков за шиворот. Заслуженная участь, видит бог! Почувствуй я, что в нем есть хоть капля благородства, я бы ему так не подыграл. Уже, должно быть, давно за полночь, мне и вправду хочется поспать… сними веревку с окна, подбавь жару в лампе и постели мне новую белую простынь, будь милостив!

Старый Игнатий поторопился исполнить поручения своего господина. Вернувшись со сменой постели, он перестелил ее. К тому времени Ласкарис вылез из ниши обратно в спальню и водворил съемную часть обшивки, скрывающую убежище, на место.

Уже легши, Ласкарис еще раз спросил у старика:

– И все же – дверь в башню накрепко заперта, Игнатий?

– Крепче не бывает, – ответил тот. – Спите спокойно, мастер, и больше не…

– Больше не что? – спросил алхимик лукаво.

– Больше не водите сюда таких шельм! – выпалил Игнатий-Чернец. – С такими, как у вас, друзьями – и разбойнику с большой дороги рад будешь!

Ласкарис поудобнее устроился среди подушек. Натянув пуховое одеяло до носа, он ответил товарищу:

– Со дня на день я ожидаю, что прибудут еще двое. Их-то я попрошу тебя защитить хорошенько. Боюсь, на пятки им наступают их безжалостные господари.

Игнатий еле удержался, чтобы не перекреститься при этих словах своего господина. Про себя он строжайше поклялся следить за всяким новым гостем, дабы никто не навредил укладу, уже и так поколебленному беглым графом Руджеро. Плохо пряча недовольство и покачивая головой, Чернец покинул комнату, осторожно прикрыл дверь и прошептал:

– Хорошо бы вся эта свора тунеядцев разом свернула себе шеи – и этот проходимец из Италии в первую очередь! Надеюсь, завтра, прогуливаясь поутру, наткнусь на его разбитый труп у подножия скалы!

А Ласкарис тем временем погрузился в безмятежный, глубокий сон.

* * *

Однажды прекрасным весенним утром Елизавета фон Фюрстенберг впервые за долгое время вновь вышла на балкон; стоя там, она отчетливо слышала все разговоры в кабинете отца. Утреннее солнце ласкало лучами ее бледное, странно похорошевшее за время болезни лицо. Чуть сбросив вес, эта девушка стала лишь привлекательнее. Устало опершись головой о спинку большого кресла, она погрузила руки в оборки легкой юбки – и до ее ушей долетел знакомый бас отца. На поклон к нему пожаловал тайный помощник. Сначала княжна делала вид, что ее не заботит разговор; вскоре, однако, единственное слово обратило всю ее в слух.

– Господин Хельнек, – вещал князь. – Его королевское величество, приняв в учет вашу преданность и самоотверженную службу, счел нужным избрать вас действующим тайным советником от своего имени. Желаю удачи на новом месте, хотя и отпускаю вас неохотно – ибо сложно мне вообразить, кто лучше подойдет вам на замену!

От Елизаветы напрочь ускользнуло то, что в благодарность забормотал ошарашенный Хельнек. Она только и отметила, что трепался он долго и ретиво. Князь сидел, закрыв глаза, и слушал его не двигаясь. Вдруг он вскочил из кресла и с непривычной живостью перебил помощника:

– Как вы сказали? Я не ослышался? Этому искателю приключений стоило бы еще раз показаться здесь, и он едва ли выйдет живым, если его узнают? Должен вас огорчить: это совершенно невозможно!

Слово вновь перешло к Хельнеку, но интонацию он выбрал такую, что даже Елизавета со своим исключительным слухом не могла разобрать смысл. Боясь, что ее заметят, вскоре она встала из кресла – но волна слабости накатила на нее и толкнула обратно. Прикрыв губы надушенным платочком, она прошептала:

– Несчастный! Ох, я давно боялась, что пройдохе Хансу все известно. А уж Ханс… уж он-то не дурак подороже продать свои секретики!

Ответ князя она тоже не разобрала. Повисла долгая, странная пауза. Елизавета еще раз навострила уши. Нет, это ей не почудилось: Хельнек покинул кабинет. Увидев, как отец встал, сделал круг и направился к балкону, она с безучастным видом откинулась в кресле.

– Елизавета! – начал было губернатор строгим тоном, но тут же притих, стоило ему увидеть болезненную бледность на щеках дочери, и уже гораздо мягче продолжал: – Наш родич из Пфальца прислал ко мне курьера: мне он шлет дружеский привет, тебя приглашает приехать. Был бы рад твоему согласию! Кто знает, к кому повернется ветреная удача в этой войне, и не станет ли Саксония ареной мрака…

– Неужто Пфальц сейчас безопасней? – спросила Елизавета, напрасно стараясь унять дрожь в голосе: слышно ее было хорошо. – Прошу, милый отче, если только вы не увидите, что меня вот-вот приберет к себе смерть, – позвольте остаться здесь, под вашим присмотром. С меня будет довольно, если вы будете меня защищать.

Князь Фюрстенберг ничего не ответил. Он подвинул свое кресло к креслу Елизаветы, безмолвно опустился в него, по привычке закрыл глаза и сомкнул пальцы в замок. Так он просидел долго. Княжна знала: сейчас он весь во власти глубоких, запутанных дум. Не раз ее бескровные персты порывались вцепиться в подлокотники или отцовские запястья – до того ей сделалось боязно, неуютно. Ее нежно-голубые очи, унаследованные от отца, робко, испытующе бегали по будто высеченному из камня лику губернатора.

Все же она не осмеливалась прервать ход его мыслей…

Долгое время они сидели в полной тишине; наконец князь приподнял тяжелые веки, не открывая глаза до конца, скользнул по дочери как бы ленивым взглядом. Потом он едва слышно произнес:

– Вчера Беттгер вернулся из Кенигштайна – он поклялся, что не будет упорствовать и подчинится воле короля. Должно быть, свыкся с мыслью, что власть его величества весьма неизбежна. Воистину, любой, кто обладает тайной, хоть бы и потенциально вредной выгоде государства, напрасно отягощает себя опасной поклажей…

– К тому, чтобы доказать правдивость сего изречения, дебютант Хельнек приложил немало сил, – отозвалась Елизавета с горькой иронией. – Жаль, что вашу отчую мудрость истолковать можно по-разному…

– Елизавета! – Губернатор погрозил ей пальцем и насупил брови; и все же продолжил сдержанно: – Пока меня не было, произошло многое. К чему-то лучше проявить милость, что-то – предать забвению. Хочу, чтобы и памяти о том не осталось! Потому, моя дорогая, ты отправишься в Пфальц и там, как и я в свое время, научишься забывать свои капризы и прихоти! Надеюсь, господин Хельнек тебя сопроводит. – Вынеся вердикт, князь поднялся с места, легонько коснулся губами руки дочери и покинул балкон.

Грудь Елизаветы тяжко вздымалась. Волнуясь, она мяла надушенный платок в тонких пальцах, то и дело утирала им слезы. Через несколько минут показался ненавистный агент по поручениям: гордо задрав голову, он хлыщеватой, развязной походкой покидал дворец. Смяв платок в руке, княжна прошипела:

– Хорош гусь! Какая удача, что я знаю, какая карта на руках у хлюста. Видит бог, эту партию ему не выиграть!..

Вечером того же дня новый тайный советник Хельнек сидел в маленькой комнатке, весь в плену пьянящих грез о том, сколь дикий поток вынесет его вскоре отсюда – из быта простого письмоводителя в жизнь, полную роскоши и разных излишеств. Из-за этого он не услышал тихого шороха в передней комнате и робкого стука в дверь. Наконец к нему вошли – самые сладкие грезы Ханса о будущем смерклись.