Текст книги "Дневники Сигюн"

Эта пещера была когда-то древним святилищем, забытым ныне, но в ней с той поры осталось разбросано множество битых глиняных черепков – остатков посуды, в которой кто-то приносил жертвенную пищу своим богам; я схватила один из этих черепков и подставила его под стекающий яд, чтобы он не мог причинять боль и уродовать прекрасное лицо моего любимого.

И только тогда все они ушли, натешившись своей местью и оставив нас в одиночестве.

Кап. Кап. Кап.

Все звуки исчезли из мира, даже грохот водопада кажется смутным гулом за толстыми стенами пещеры. Остался лишь этот мерный, сводящий с ума звук.

Я, не отрываясь, смотрю на Локи. Всё, что у нас осталось, этот взгляд глаза в глаза.

Шесть шагов до выхода из пещеры, и идти надо осторожно, чтобы не расплескать яд. Я должна выливать желтовато-зелёную маслянистую жидкость снаружи, иначе воздух в пещере быстро пропитается отравленными миазмами. А пока я иду, мой возлюбленный, мой муж, мой Локи корчится от невыносимой боли, пытаясь не стонать, чтобы не показать мне, насколько ужасны его страдания. Зато обратно я могу бежать… И, подставляя под беспрерывно стекающий яд свою посудину – дно бывшего кувшина с отбитым горлом, – я вижу, как чудовищно расширены от боли зрачки Локи. Его глаза почти чёрные теперь, лишь по самому краю радужки едва виден тонкий изумрудный ободок.

У меня затекла рука, пальцы онемели, и я их почти не чувствую. Как бы поменять руку? Можно было бы попытаться, но я боюсь пошевелиться. Нет уж, лучше выдержать до конца, а в следующий раз держать чашу другой рукой, которая так же неизбежно затечёт. В кончиках пальцев начинает покалывать. Я приказываю себе не думать об этом. Это такая ерунда по сравнению…

Мерзкое чудовище над головой Локи застыло в абсолютной неподвижности. Она огромная, эта змея, мне не справиться с нею, не отвести от лица любимого её разверстой зловонной пасти.

Кап. Кап. Кап.

Шесть осторожных, чуть ли не на цыпочках, шагов и стремглав обратно. Сердце сжимается в предчувствии того, что я увижу. Быстро подставить чашу и отереть рукавом яд с лица Локи. Ткань рукава начинает дымиться, разъедаемая ядом, расползается на глазах. Кожа начинает гореть, как от ожога. Мы продержимся, Локи, мы продержимся, верь мне!

Тихий вздох, как плач, раздаётся от дальней стены. Я вздрагиваю всем телом: «Вали, мой Вали, мальчик мой…» О, милосердное Небо! Я должна посмотреть на него, но я не могу повернуть голову в ту сторону, где он лежит.

– Мама, ты здесь? Я тебя не вижу…

– Здесь, милый, я здесь, я с тобой.

– Мне больно, мама!

– Знаю, Вали, прости меня, потерпи немного…

Голос предательски дрожит, я вижу, как искажается лицо Локи, и только тогда замечаю, что из глаз моих безостановочно катятся слёзы. Локи напрягается всем телом, но беспощадное железо кандалов лишь сдирает кожу на его запястьях. Из глубоких ссадин на руках начинает сочиться кровь. Не под силу никому разорвать заговорённые цепи, обильно пропитанные кровью собственного ребёнка. Но в бессильной ярости Локи бьётся, жилы канатами вздуваются у него на шее, и страшен оскал искажённого лица, но лишь окровавленные лоскуты кожи ползут из-под наручников. Все мои мольбы напрасны, он останавливается, лишь когда начинают трещать кости, отворачивается от меня, чтобы я не видела, как он плачет, крепко-накрепко сжав веки.

– Мама, я хочу пить…

– Сейчас, мальчик мой, сейчас…

Шесть шагов до выхода из пещеры и еще двенадцать до родника, бьющего из скалы к северу от водопада. К счастью, в моём распоряжении целая куча глиняных расписных черепков, предназначавшихся когда-то древним, ныне забытым богам. Одной рукой держу донышко кувшина, откуда только что выплеснула яд, другой подношу к губам сына целую плошку чистой, прозрачной воды. Он пьёт с трудом и, не допив, в изнеможении откидывается на утоптанный земляной пол пещеры. Я оставляю плошку возле него – дальше сам, Вали, милый, я верю, ты сумеешь, – и со всех ног бросаюсь к Локи.

Яд проел кожу почти до кости, и чудесные, любимые изумрудные глаза закатились. Я проклинаю себя за медлительность. Смоченным в источнике платком осторожно промокаю чудовищные язвы. Локи вздрагивает, открывает глаза.

Вали зажимает руками распоротый живот и пальцы его красны от крови.

– Я больше не могу, мама, я умираю!

– Нет, Вали, слышишь? Держись!

Хвала Небесам, он слышит меня, потому что несколько раз кивает, поворачивается на бок и закрывает глаза – кажется, впадает в беспамятство.

Спустя несколько часов всё повторяется снова: он плачет, кричит, не в силах терпеть муки, которые не выдержать и взрослому мужчине:

– Отпусти меня, мама, я не могу больше, отпусти меня к Хель!

– Нет, нет, я не могу, потерпи ещё немного, Вали, я помогу тебе, твой отец поможет, только не покидай меня, только не уходи!

Кап. Кап. Кап.

Безостановочной струйкой стекает яд, бесконечными секундами падает в вечность время. Душной волной подкатывает к горлу отчаяние. Я сама давно воспользовалась бы кинжалом, что висит у меня у меня на поясе, у меня хватило бы сил уйти, но я нужна им, нужна им обоим, и я должна оставаться…

Когда вокруг сделалось совсем темно и единственным источником света остались тусклые сумерки, сочащиеся от входа, в пещеру вернулся Нари. Проклятие берсерка спало с него, и, очнувшись от безумия, он кинулся к нам. Едва войдя, упал на колени и пополз ко мне:

– Мама, мама, прости меня, ради всего святого, я не знаю, что со мной было! Только не прогоняй, только не отвергай! Я давно убил бы себя, но не могу уйти без твоего прощения.

– Нари, слава Небесам, ты здесь!

Я расцеловала бы его, если бы не проклятая чаша с ядом.

Ошеломлённый, Нари застывает на месте, раскрыв рот, но совершенно не зная, что сказать, только хлопает глазами.

– Ты ни в чём не виноват, подержи эту чашу, чтобы яд не капал на лицо отца, только следи, чтобы она не переполнилась, когда приблизится к краям, позови меня, – выпаливаю я скороговоркой и, поскольку он настолько поражён, что не двигается с места, в нетерпении топаю ногой: – Ну же, Нари, скорее!

Как только он со всей осторожностью принимает чашу из моих рук, я бросаюсь к Вали, на ходу стаскивая платье. Свою нижнюю рубашку я разрываю на лоскуты, потом стремглав несусь к источнику, позабыв о платье, и набираю там побольше воды.

Только вернувшись, я краем глаза замечаю, как опускает глаза смущенный Нари, и тут до меня доходит, что я бегаю абсолютно нагой. Бормоча извинения, кое-как натягиваю платье. Смоченными в воде лоскутами осторожно смываю грязь и кровь по краям рваных ран на животе Вали, и тут Нари зовёт меня: яд вот-вот начнет переливаться через край.

На ходу сую ему в руки другой черепок, и… о, эти шесть шагов до выхода из пещеры, теперь они уже не так безнадёжны! Перевязываю Вали белыми чистыми лоскутами и наконец-то могу, не торопясь, дать ему напиться. Он смотрит на меня огромными влажными глазами и молчит, даже не стонет. Лоб сухой и горячий, но теперь мне ничто не страшно: с помощью Нари я сумею вырвать своего младшего сына из лап смерти!

– Мама! – Это Нари. Я оборачиваюсь, он машет мне рукой, подзывая к себе. – Мне кажется, отец хочет что-то сказать.

Я поднимаю глаза – и вижу взгляд Локи, слишком красноречивый, чтобы не ответить на него немедленно.

– Локи, что, Локи?

Беру его за руку; ногти сломаны о камень. Локи пытается выговаривать слова, но любая попытка шевелить губами приводит к тому, что они лишь сильнее кровоточат. Он смотрит на Вали, потом на меня, и взгляд его более чем выразителен, но я не понимаю, не могу понять, что он хочет сказать мне!

– Посмотри, мама. – Нари глазами указывает на руку Локи. Его пальцы беспрестанно чертят на камне какие-то знаки.

И тут меня осенило! Я хватаю плошку, наполовину наполненную ядом, ловя недоумённые взгляды Нари, несусь опорожнить её. Для того, что я придумала, нужно немало времени, пусть же его с самого начала будет побольше.

– Наполнится одна чаша, подставишь другую, – бросаю я сыну на бегу, суя в руки только что опустошённую посудину, сама же хватаю острый обломок камня и начинаю чертить на стене прямо перед глазами Локи все подряд буквы алфавита.

Оглядываюсь на него, он кивает, значит, моя догадка верна, и я продолжаю работу с утроенной энергией.

Итак, все готово. Я зажимаю камень в кулаке и пальцем начинаю указывать на все буквы подряд. Локи остаётся только кивать, если я угадываю, или отрицательно качать головой. Кивок – я царапаю на стене букву. Так я записываю слова, которые рвутся с его языка…

Прежде чем пришла пора вылить яд из двух – одна следом за другой – посудин, я уже записала на стене первое слово: «Отпусти», а потом и второе: «Вали». Я так сосредоточенно работала, что до меня не сразу дошёл смысл написанного. Но когда я поняла… На ватных ногах, выронив из вмиг разжавшихся пальцев камень, я повернулась к Локи. «Нет, нет, я ошиблась, я неправильно записала то, что ты хочешь сказать!..» Но он в ответ только кивнул головой. У меня перехватило дыхание. Колени подогнулись, в мольбе я протянула к Локи дрожащие руки:

– Я выхожу его, Локи, заклинаю тебя, не заставляй меня этого делать, не дай умереть нашему сыну!

Скованные немотой губы дрожали. Пальцы, скрюченные, как сухие ветки мёртвого дерева, беспрестанно двигались, просили меня продолжать. Не помню, как я нашарила выпавший камень, как написала следующее слово. Моё сознание помрачилось, я ослепла и оглохла, но пальцы автоматически двигались, почти помимо моей воли, и слово наползало на слово, потому что я не понимала их смысл.

– Мама, мама. – Голос Нари, настойчиво зовущий меня, заставил очнуться. – Яд почти уже у краёв!

Я вскочила, бережно приняла из рук сына чашу, аккуратно подала взамен другой черепок от расколотой напополам амфоры. Вылила яд, вернулась и только тогда осмелилась прочитать записанное собственной рукой:

«Это наш единственный шанс. Нужно позвать сюда Хель».

В воздухе за стенами пещеры закружились первые снежинки. Они неслись, невесомые и лёгкие, влекомые порывами ветра, который гнал их то вверх, то вниз, то куда-то вдаль, повинуясь лишь собственной прихоти. Я сняла с плеч Нари чёрный плащ и укрыла им Локи.

«Подержи чашу. Пусть Нари поднесёт Вали ко мне».

Старший брат уложил младшего вплотную к отцу. Вали застонал, когда его поднимали с земли, но, очутившись рядом с Локи, затих, прильнул головой к его подмышке. Локи, насколько сумел, вытянул шею и прижал зашитые губы ко лбу сына. И долго-долго лежал так, запечатлевая на детском челе свой последний поцелуй.

– Не печалься, мама, – произнёс Вали неожиданно звонким и чистым голосом, таким, который всегда звучал как ласковый перелив маленького колокольчика у нас в покоях, в лаборатории Джейн, на пустынном берегу возле белого дома с голубыми ставнями. – Мы не расстаёмся навсегда. Я знаю это – откуда, я сам не ведаю. Но все мы должны будем пересечь черту, за которой встретимся снова. Просто мне выпало идти первым. Я люблю тебя, мама. До свидания, отец. Нари, брат мой, ты не виноват в том, что со мной случилось, а значит, тебе не за что просить у меня прощения. Так было предначертано.

Я осторожно присела, чтобы не расплескать яд, и погладила его по голове. Вали улыбнулся и закрыл глаза, будто засыпая. Он ушёл так тихо, что никто из нас не уловил момента его смерти. Просто перестал дышать, и страдания его на этой земле окончились. Долго-долго Локи прижимал его к себе, не отпуская, а я сидела у его ног, укрыв краем плаща Нари, чтобы не было ему холодно на его одиноком пути.

– Ты вся дрожишь, мама. Я отдам тебе свою рубаху. Она из плотного льна, и в неё впрядены тонкие шерстяные нити. Ты согреешься.

Снаружи совсем стемнело. Похоже, там разыгралась настоящая снежная буря.

– Ты сам закоченеешь, мой мальчик. Лучше я спрячусь к отцу под плащ.

– Подержи чашу ещё немного, мама. Я найду дров и разведу огонь. К утру снег должен прекратиться.

– Никогда не бывало такого снега в это время года. Это Фимбульвинтер, Нари. Пророчества начинают сбываться.

– Пророчества Вёльвы? – презрительно усмехнулся он.

– Нет. Настоящие пророчества, те, что я видела в зале Грёз Фенсалира Фригг.

Сын умолкает и опускает голову. Потом так же молча выходит наружу из пещеры и исчезает за бешено несущейся снежной круговертью.

Кап. Кап. Кап.

Яд, отравивший сердца асов, убил моего сына, и теперь он лежит, вытянувшийся и холодный, у каменной стены.

Вернулся Нари с охапкой дров, принял из моих рук сосуд, почти полный яда, и вылил его, отнеся подальше, в снег. Теперь, когда мы вдвоём, и я и он можем не спешить.

На его плечах целые сугробы, и это всего за пару минут. Он отряхивается, топает ногами. Разводит костёр поближе к Локи и ко мне. Становится теплее.

– Ты хотел отдать мне свою одежду, Нари, чтобы я согрелась. Мне тепло. Прошу тебя, отдай её Вали.

Нари молча снимает рубаху через голову и осторожно надевает её на тело Вали. Точнее, закутывает в неё моего мальчика. Он лежит такой маленький и хрупкий, и рубахой Нари можно трижды обернуть его худенькое тельце. Теперь у Вали есть погребальная пелена.

– Ляг рядом с отцом, мама. Ты слишком устала. Тебе нужно поспать.

Я смотрю на Локи. Он кивает, улыбаясь одними глазами. В них такая бездна любви, что мне хочется плакать. Но больше всего мне хочется пойти к Вали и лечь рядом, чтобы просто быть с ним, чтобы последовать за ним. Как могу я оставаться с живыми, если мой ребёнок мёртв? Слёзы всё же прорвались наружу. Тогда Локи выразительно смотрит на Нари, и мой сын берёт меня на руки, как маленькую девочку, укладывает возле Локи и укрывает нас обоих своим плащом.

– Но как же чаша с ядом? – пытаюсь протестовать я.

– Пятнадцать минут одна, пятнадцать минут другая. Итого у тебя полчаса. Поспи, мама.

Я послушно ложусь, прижимаясь к тёплому боку мужа. Сон приходит мгновенно, и во сне я вижу, как мы плывём, взявшись за руки, по лунной дорожке, молодые, влюблённые, но ещё не посмевшие признаться в этом даже самим себе, плывём навстречу неизвестности, какой бы она ни была.

Снегопад всё шёл и шёл, а я потеряла счёт своим пробуждениям и погружениям в дремоту. Я не выходила наружу – яд выносил Нари, – но холод пронизывал меня насквозь, и его невозможно было изгнать жарким огнём костра. Порой я просто лежала без сна, глядя, как пламя покрывает чёрной копотью потолок, а иногда поворачивалась на бок, касаясь кончиками пальцев спутанных чёрных волос Локи и его высоких заострившихся скул, покрытых начавшими подживать язвами. Тогда он пытался целовать мои пальцы…

– Давай я сменю тебя, Нари. Тебе ведь тоже нужно поспать.

– Я мужчина, мама. Тебе отдых нужней.

Может, прошли сутки, а может, трое. Тьма не рассеивалась. А может, это в душе моей была тьма. Я не чувствовала времени, голода, жажды. Я словно оцепенела. Как заводная кукла, я вставала каждые полчаса и держала обломок амфоры или дно кувшина с отбитым горлышком, пока Нари уходил наружу, в снежную круговерть.

Но однажды вход в пещеру заслонила чья-то высокая, гибкая фигура. Хель пришла сразу, как только смогла.

– Пробиться было трудно, – сказала она, снимая капюшон с головы и отряхиваясь. – Все дороги занесло снегом. Такого не помнят даже старожилы.

– Фимбульвинтер, – эхом отозвался Нари.

– Возможно, – коротко ответила Хель, и на её длинных ресницах, как слёзы, блестели капли подтаявшего снега.

Она вытряхнула снег из сапог у порога и босая подошла к белым камням.

– Папа… – Она опустилась перед Локи на колени, и слёзы покатились у неё из глаз.

Хель протянула руку к его губам и, едва касаясь тонким и длинным пальцем с тёмным, почти чёрным ногтём, провела по стянувшему их шнуру…. Вмиг распались и истлели заговорённые нити, оставив от себя лишь след засохшей крови. Злобно и мерзко зашипела змея, изогнувшись аспидно-блестящими кольцами, испустив целую струю яда, целясь в глаза Хель. Но царица Хельхейма лишь рассмеялась в ответ.

– Тщишься ты уничтожить меня, – сказала она, ловко сжимая змею у самого основания её челюстей. – Ты, видно, не знаешь, КТО пришёл за тобой!

Глаза Хель сверкнули, и змея, всё ещё силящаяся высвободиться, в последний раз свернулась в тугой клубок сведённых смертельным усилием мышц, ударила гремучим хвостом и…. опала на белые камни пустой чешуйчатой шкуркой.

В изумлении Нари переводил взгляд с мёртвой змеи на половинку амфоры с ядом, которую он всё еще держал в руках.

– Выплесни эту тлетворную жидкость, брат, – обратилась к нему Хель, – теперь уже в последний раз.

Нари опомнился, сорвался с места, побежал к выходу.

Хель тем временем обхватила ладонью правое запястье Локи и склонилась к нему… Если и произносила она заклинания, то так тихо, что казались они лишь её дыханием. Лёгкое белое облачко вырвалось из её уст и растаяло в воздухе. Был ли это невесомый пар тепла или дымок распадающегося на наших глазах, тающего и плавящегося металла?

Я вскрикнула. Хель подняла на меня озарённые нездешним светом глаза:

– Что, Сигюн?

– Металл плавится… Ты обжигаешь его руки!

– Он холодный! Прикоснись, не бойся!

– Скади сказала: единственное, что не под силу разорвать ни одному магу, это цепи, окроплённые кровью его собственного сына, – прошептал изумлённый Нари, отбросив глиняную скорлупку далеко в угол. – Так как же ты с такой лёгкостью проделываешь то, что оказалось невозможным для отца?

Хель массировала затёкшее запястье Локи, время от времени целуя его. Я положила голову Локи себе на колени, прижалась щекой к его щеке. И услышала как невыразимую благодарность своё имя, произнесённое ещё хриплым, отвыкшим от слов голосом.

– Смерть рушит города и империи, Нари. Смерть стирает камни в песок, а песок – в пыль. Я и есть Смерть. Так неужели перед моим дыханием устоит железо, пусть даже заговорённое?

Но Нари всё не мог, не смел поверить. Он поднял обломки кандалов, повертел их в руках.

– Они просто покрылись ржавчиной и распались на куски, мама! – воскликнул он, протягивая ко мне бурые от крови оковы. – Словно прошло много лет, и сталь разъело время, сделав хрупкой, как стекло!

Хель тем временем перешла к левой руке Локи. И снова лёгкий дымок, как парок от дыхания, воскурился над цепями, которые казались несокрушимыми. Они распались на куски, освобождая живую плоть от своих ледяных объятий. Так повторилось ещё и ещё раз, и, поддерживаемый нами с обеих сторон, Локи восстал с белых камней, слишком обильно политых кровью, чтобы оставаться белыми.

Он обнял всех нас по очереди, а потом спросил Хель о Вали.

– Он добрался благополучно, – был ее ответ. – В царство моё дороги прямы, легки и быстры. – И, обращаясь особо ко мне, Хель добавила тихо и смущённо: – Он здоров, его раны зажили и больше не болят. Ты увидишь его таким, каким видела до того, как…

И тут я заплакала навзрыд. Ни объятия Локи, ни увещевания Хель не могли остановить меня. Тогда Нари взял меня на руки, укрыл плащом и отнёс наружу, где буйствовала метель и мокрый снег уже соорудил козырёк над входом в пещеру.

– Ей надо оплакать Вали, отец, сестра. Просто проводить его и попрощаться, надолго или нет, сказать последнее прости.

– Нагльфар готов, Хель?

– Давно готов, отец.

Они смотрят в глаза друг другу, будто ведут одним им ведомый диалог.

– Один выведет Скидбладнир.

– Пусть выводит. У меня есть что противопоставить армии асов, кроме Нагльфара.

– Не сомневаюсь в этом, отец.

Локи опять улыбается, и, хоть в глубине его глаз залегла тоска, он бодр и весел.

– Иди тогда, Хель. Сделай всё так, как мы обговорили. Приготовления окончены, и да сопутствует тебе удача.

– Да сопутствует она нам всем, – отзывается Хель, накидывая капюшон.

Шаг – и непрекращающиеся снежные вихри скрывают её худую, очень прямую спину.

Локи поворачивается к нам.

– Пора прекратить эту зиму, – говорит он, улыбаясь, ты же не любишь снег, Сигюн?

Он сжимает меня в объятиях и целует так долго и так страстно, что у меня едва хватает дыхания. Потом отстраняется и смотрит на меня, как будто в первый раз, как будто хочет сказать так много, что это невозможно выразить в словах. Но он молчит – молчит и смотрит так, что я не выдерживаю:

– Локи?

Встрепенулись ресницы, дрогнули губы ещё со следами проколов.

– Просто я люблю тебя больше, чем можно любить, – говорит он, – ты об этом знаешь? – И, не дожидаясь ответа, разворачивается к Нари, машет ему рукой: – Идём, сын, ты поможешь мне. Подожди минутку, Сигюн.

И, пройдя под снежным козырьком, налипшим над входом в пещеру, не оглядываясь, одним взмахом руки обрушил его. Меня обдало снежной пылью. Целая гора снега наполовину завалила вход в пещеру. Но тут же из-за неё высунулось озорное лицо Локи.

– Одну минутку, Сигюн…

Снег начал оседать и таять на глазах. Тяжёлая чёрная туча, закрывавшая всё небо, ушла. Откуда-то из-за дальних гор прилетел и ударил мне в грудь весёлый тёплый ветер. Он распахнул небеса настежь, и, умытые, голубые, засверкали они искристыми лучами.

А Локи и Нари натаскали тем временем в пещеру дров – много, много охапок. И сложили из них погребальный костёр для Вали, чтобы тело его навсегда соединилось с духом. Но они, кажется, немного увлеклись этим занятием и завалили дровами весь дальний угол.

Легконогий ветер носился по долине. Он растопил снег, и снега было так много, что земля не могла принять его в себя весь, и разлив затапливал луга и долины так, что они выглядели теперь как огромное озеро.

Локи взял меня за руку и вывел за порог. Он наклонился и сжал в ладони комок снега, рыхлый и влажный, и обтёр мне лицо, пылающее от жара погребального костра.

– Смотри, милая, – сказал он, указывая на дальний горизонт.

Там, в клубящейся белопенной радужной сфере, взрывая волны высокими гордыми кливерами, огромный корабль шёл по высокой воде, оставшейся от растаявшего снега.

– Нагльфар! – с гордостью произнёс Нари. – Какой же он красивый! И какой грозный!

– Отойди немного вглубь, Сигюн, – попросил Локи. – Нагльфар приближается очень быстро, и волна, которую он гонит впереди себя, может захлестнуть тебя до колена.

И, когда я отступаю на несколько шагов, быстро проводит рукой сверху вниз, будто опуская занавес. Ещё не веря в произошедшее, я бросаюсь обратно и натыкаюсь на невидимую преграду. Локи и Нари стоят снаружи, на лице Нари изумление, но в глазах Локи я читаю одну лишь боль. Судорожно шаря по прозрачной стене в тщетных поисках выхода, я начинаю биться о неё всем телом, надеясь расколоть, хотя уже понимаю, что мне не выбраться из-за магической завесы. Но бросаюсь на неё, стуча по ней кулаками, и тогда Локи прижимает к ней ладони с той стороны. Я разом затихаю, кладу свои ладони на его и читаю по губам: «Люблю тебя. Прости». Он резко отворачивается и почти бегом бросается по склону вниз, увлекая за собой Нари, а я остаюсь одна. Я сползаю по стене, я стою перед ней на коленях, слёзы ручьями бегут по моим щекам, а за непроницаемым прозрачным экраном начинает разворачиваться битва, беспомощным свидетелем которой я обречена быть.

Скидбладнир ныряет, зарываясь носом в волну, и тут же вздымается резко ввысь, влекомый пришедшим в долину Идаваллен морем. Море вышло из берегов, море плещется на равнине, и по нему навстречу друг другу плывут корабли: один золотой от шлемов восьмисот эйнхерий, ведомых Одином, и другой – чёрный, чьи борта насквозь пропитались вечными туманами Нифльхейма. Призрачное войско мертвецов во главе с Хель стоит на нём, и воины Нагльфара все, как один, щурят глаза, давным-давно отвыкшие от дневного света, хотя солнце и скрыто густой пеленой облаков. Потемневшие от времени лица, тронутые тленом тела, а у некоторых обнажившиеся кости, сжимающие поблёскивающее оружие, но они смотрят лишь на свою предводительницу, чьи чёрные, цвета воронова крыла, доспехи сверкают, а волосы, едва схваченные на затылке кожаным шнурком, на висках свободно треплет ветер. Они предупреждены о том, что, стоит им покинуть пределы Хельхейма, свет реального дня превратит их в жуткие, пугающие подобия людей, но, все как один, они были к этому готовы и взошли на свой корабль, предназначенный им с начала времён, как короли восходят на трон, принадлежащий им по праву.

– Бальдр, мой Бальдр! – доносится исполненный страдания крик с борта Скидбладнира, но сын Одина даже не пошевельнулся, стоит рядом со своей избранницей, не поворачивая головы, лишь крепче сжимая в руке обоюдоострый меч.

Гигантские корабли идут контргалсами, и столкновение их кажется неизбежным, да они и не стремятся его избежать.

Вот вострубил в громкий рог Хеймдаль, и воинство асов и эйнхерий устремилось на абордаж черного корабля. Живые и мёртвые рубятся в смертельной схватке, но разве можно убить тех, кто давно уже оплакан и похоронен в своих мирах? Они наносят друг другу страшные удары, пронзают мечами тела, которые были уже однажды отданы смерти, и нет им погибели, как нет и поражения. И тогда Один и Хеймдаль, видя, что гибнут в схватке лишь новые и новые воины-асы, поджигают с двух концов Нагльфар, но ветер, дувший всё утро с севера, внезапно меняет своё направление, перекидывает огонь на Скидбладнир, и, покорное своему властелину, пламя начинает пожирать оба корабля.

Разве могу я слышать треск бушующего пламени, хоть и прильнув всем телом к магической завесе? Но я слышу. Разве может опалять жар от горящих, слившихся в своей гибели воедино кораблей моё лицо? Но оно всё пылает от этого жара.

Живые пытаются спастись, прыгая с высоких бортов в талую воду. Слишком, слишком хорошо слышны мне вопли охваченных пламенем, сгорающих заживо, мольбы о спасении тонущих в ледяных волнах, предсмертные хрипы гибнущих от беспощадных ударов мечей.

Мертвецы Хель вспыхивают, как свечи, и крохотным язычком белого света возносятся к нахмуренным небесам. Эйнхерии превращаются на моих глазах в клубящийся чёрный дым… Хель и Бальдр, стоя спиной друг к другу, сражаются и тогда, когда пламя подступает к ним, отрезая от бортов Нагльфара, а воинство Асгарда теснит их к мачтам корабля, не давая пробиться к спасительной воде. Бальдр, тихий Бальдр, на самом донышке глаз которого всегда таилась заметная лишь самому внимательному взору печаль, взмахивает раз за разом своим не знающим промаха мечом, и лицо его – оскаленная яростная маска, а Хель держит в руках два длинных кинжала, которыми колет и рубит, рубит и колет. Груда тел лежит у ног этих двоих, и видит Один, как гибнет прославленное, закалённое в боях воинство асов, ибо что их сила перед силой двоих, мужчины и женщины, которых любовь сделала единым существом? И тогда он сам бросается в бой, скачет на своём Слейпнире, не обращая внимания на тлеющую палубу Нагльфара, на его паруса, осыпающиеся вниз огненным дождём.

Лишь на мгновение мелькнул ужас в глазах Хель, когда она, обернувшись, увидела вздыбившегося над её любимым восьминогого коня. Лишь на шаг отступил Бальдр, когда в ушах его, заглушая грохот боя, зазвучал голос отца:

– Бальдр! Как ты мог?

И опустились бы копыта грозного коня на голову Бальдра, но Хель перехватила поводья и заставила Слейпнира замереть на месте, хотя храпел жеребец и силился вырваться.

– Я сделал свой выбор, отец! – крикнул Бальдр, в то время как накренилась и рухнула, едва не придавив всех троих, пылающая мачта Нагльфара.

– Ты опозорил мой род! Ещё никто из нас не был предателем!

Теперь Один на восьминогом коне возвышался по одну сторону переломившейся пополам и догорающей мачты, а Бальд и Хель – по другую. Только взгляд влюблённые могли подарить друг другу, потому что для слов уже не было у них времени.

Мачта задела плечо Бальдра и выбила из его руки меч, и тогда Хель встала между ним и Одином, широко расставив ноги на уже начавшей крениться палубе, и скрестила перед собой свои клинки.

– Вся история нашего рода была чередой измен и предательства!

Плечо Бальдра было обожжено и выбито, повреждённая рука повисла плетью.

– Локи влил тебе в уши этот яд, Локи затмил твой разум, заставив покинуть солнечный мир, любящую семью и спуститься в преисподнюю вслед за его дочерью, которая только и способна, что наводить на всё живое ужас! – Голос Одина загремел над долиной подобно громовым раскатам, и был он так страшен, что все находившиеся на поле битвы Идавален замерли на миг и повернули головы к Всеотцу. – Локи поплатится за всё, Небом клянусь, этот гордец будет на коленях молить о пощаде! А если ты, Бальдр, рассчитываешь на моё прощение…

Гигантский волк с ощетинившимся загривком, на секунду застыв в громадном прыжке над собравшимися, огромной своей тяжестью обрушился на и без того полупрогоревшую палубу Нагльфара. Всё поле битвы было несоизмеримо с его чудовищными размерами. Шерсть его дымилась и горела, с обнажённых клыков капала кровь. Передними лапами он сбил всадника с коня, и обезумевший от ужаса Слейпнир понесся прочь, а под копытами его рушились и падали в адское горнило пылающего трюма остатки палубных досок. Стоя по колено в лижущих его лапы языках пламени, Фенрир обернулся к Одину, который, успев подняться, нанёс зверю сокрушительный удар в горло. Кровь хлынула из раны, но, захлёбываясь ею, волк лишь зарычал и кинулся вперёд. Вмиг разорвал он Владыку асов на куски, и, ошеломлённое увиденным, возопило асгардское войско и бросилось на зверя – кто на ладьях, а кто вплавь, – оставив остатки армии Хель сражаться с горсткой уцелевших эйнхерий.

Из-за остовов пылающих кораблей, как из-за огненного вулкана, появились они – и наткнулись на спускающееся с горы воинство Ётунхейма. Возглавляемое древним, как само время, Бергельмиром, неисчислимое и неустрашимое, давно жаждавшее отмщения, с диким кличем ринулось оно навстречу асам, потрясая своими зазубренными мечами, выкованными из тысячелетнего синего льда, что прочней закалённой булатной стали.

Это задержало асов на несколько секунд, которых Хель хватило, чтобы помочь Бальдру взобраться на спину Фенрира и оттуда, как с мохнатой горы, соскользнуть прочь от гибнущих, объятых пламенем кораблей. Я ещё видела, как они вплавь пытались добраться до вершины огромной высохшей сосны, возвышавшейся над бурлящими водами, как Хель, подхватив Бальдра под руки, плыла к спасительному дереву на спине, прежде чем…

Волк отряхнулся и, напрягшись, как спички, сбросил с себя горящие шпангоуты и доски деревянной обшивки. Еще мгновение – и он выбрался бы из огненной ловушки следом за Бальдром и Хель. Но два разящих копья пронзили его сердце с обеих сторон. Это Магни и Моди, юные сыновья Тора от Ярнсаксы, вступили в свой первый бой. У Фенрира хватило сил отбросить от себя нападавших. И сделать несколько шагов в сторону от Скидбладнира и Нагльфара, прежде чем вал огня обрушил на него намертво сцепившиеся бортовой оснасткой, в гибели своей ставшие единым целым корабли. Громадная фигура волка начала медленно заваливаться набок, поднимая волну, потопившую немало ладей асов, не успевших отойти подальше. Перекрывая лязг мечей и рёв сражающихся армий, раздался долгий, совсем не похожий на звериный тоскливый вой. Море сомкнулось над головой Фенрира. Над местом, где он упал, рождённый на невероятной глубине, рванулся ввысь гигантский водоворот; вращаясь, вначале стремительно, потом всё затухая, носил по поверхности тающую кровавую розовую пену.