Текст книги "Мы росли у Охотского моря. Воспоминания и рассказы учеников и выпускников магаданской средней школы №1"

Димка Кондриков

Рядом с нашей маленькой комнаткой в магаданской квартире была большая комната, где жил Димка, мой сосед и товарищ по играм. Мать его, Инна Лазаревна Тартаковская, была балериной и часто выступала на концертах в Музыкально-драматическом театре, здание которого стояло напротив нашей школы. С Димкой и его матерью жил ещё Николай Николаевич Стулов, отчим Димки. Они были из Ленинграда, из интеллигентной семьи.

Дима Кондриков был очень воспитанный и вежливый мальчик, перенёсший без матери блокаду. Мама моя всегда ставила мне Диму в пример: «Смотри, как Дима всегда вежлив, приветлив, со всеми здоровается, как он встречает своих гостей, каждому скажет какую-то любезность, проводит в комнату, поможет снять пальто, а ты… поздороваться-то не умеешь как следует. Буркнешь что-нибудь… знакомые жалуются, что ты с ними на улице не здороваешься…»

Я здоровался, но почему-то очень тихо, негромко, без любезностей, без разговоров. Жуткая стеснительность одолевала меня. Жизнь без папы и мамы, у бабушки с дедушкой, которые очень заботились обо мне, но не допускали никаких шалостей, годы войны, когда все думы взрослых были о хлебе насущном, наложили отпечаток на мою детскую психику, придавив частично волевое начало, которое потом приходилось болезненно выправлять.

Но вернёмся к Димке, который на следующий день после гостей говорил: «Какая же вчера противная тётка приходила со своим несносным мужем!» – Я удивлялся и напоминал ему, как он их приветливо встречал и провожал. – «Так надо, – вздыхал Димка, – надо со всеми быть вежливым, в школе и дома, да, кроме того, от этого дяди много зависит на маминой работе…»

«Давай с тобой дружить!»

Мы с Женькой и Феликсом учимся в 7-м классе, а Инна Клейн, Дима Кондриков и Аркадий Арш – в шестом.

В седьмом классе я в первый раз влюбился. Предметом моей страсти стала красивая девочка Ира Белозерская (из 6-го класса?) Я где-то раздобыл маленькое фото Иры (не у Женьки ли Капралова дома?).

У мамы сломались её маленькие часики, механизм пришлось выбросить, а прямоугольный корпус с ремешком мама отдала мне. В этот корпус, под картонный циферблат, я трепетно вложил маленькую фотографию Иры и маленькую секретную записочку: – «ИРА! Давай с тобой дружить!» Эти часы я надевал на руку и носил в школу, надеясь вручить записку о дружбе Ире.

Я обожал Иру издалека. На переменках я спускался на этаж вниз, с лестницы выискивал мою любовь взглядом среди других девчонок и любовался ею. Она, конечно, и не подозревала о таком робком поклоннике и, пробегая мимо, не обращала на меня никакого внимания.

Я был страшно стеснительным, подойти к ней и заговорить я так и не решился. Вот такая была платоническая любовь…

Лёва Вигман

А вот что вспоминает более решительная шестиклассница.

Инна Клейн: «Кроме Арнольда Попова среди большого количества прекрасных наших магаданских мальчиков, о которых можно сказать столько же прекрасных слов, хочу рассказать об одной встрече, которая не прошла для меня бесследно.

В конце сентября 1946 года прямо на какой-то урок завуч Александра Николаевна Игишева привела новенького. Он как-то отличался от наших мальчиков, даже не потому, что он был постарше немного. Это был один из первых мальчиков у нас, который пережил оккупацию, да ещё какую! Он приехал из Эстонии, мать – русская, отец – эстонец, офицер Советской Армии, с 22 июня 1941 года воевал с немцами, танкист. Как звали новенького по паспорту – я не помню. Мы звали его Лёва, а фамилия его была Вигман. Лёва остался на хуторе в лесу с младшими братом и сестрой и очень старенькими бабушкой и дедушкой. Мама у него умерла в конце 41-го года, потом вскоре и бабушка с дедушкой, но это я узнала потом, не сразу. И вот они там каким-то образом сумели выжить, избежав очень многих опасностей, а теперь их отец, майор танковых войск со всеми ранениями и наградами был направлен после войны служить в Магадан. Кстати, эстонцев – и новобранцев, и участников Великой отечественной войны – было в то время много в Магадане, а ещё больше на приисках…

Лёва пришёл в класс в очень странных для нас брюках и в таком типичном рыбацком свитере, а тетради у него были засунуты за ремень брюк на спине, и ещё у него была удивительная ручка, в которую надо было набирать чернила.

Сам он был тёмно-русый, а глаза – девочки наши сказали: «Цвета Балтийского моря: серые, серые». И вообще, все решили, что он похож на Джека Лондона. Никакой медлительности эстонца в нём не было, по-русски он говорил без намёка на акцент, хорошо играл в волейбол, ещё лучше в футбол, любил рыбалку, хотя Балтийского моря в глаза не видел. Держался он очень дружелюбно, но как-то отдельно, внутренне отчуждённо, детьми, что ли, он нас считал, и в общих разговорах участия не принимал. Я сидела на второй парте, а он у меня за спиной, где-то в конце ряда, поэтому я его мало видела на уроках, вне уроков почти с ним и не разговаривала, да я его как-то стеснялась.

В зимние каникулы, в январе 47-го года я зачем-то побежала утром в школу и в вестибюле с ним столкнулась – стоит Лёва одетый: «Привет, Лёва!» – «Привет, Инна! Правда, что ты учишься в этой школе с 1-го класса?» – «Правда», – отвечаю я, и он стал с интересом расспрашивать про учителей, но только про учителей, потом он пошёл меня провожать и, подойдя к дому, я пригласила его зайти. Видно было, что он удивлён, он помолчал и открыл передо мной дверь(!) в подъезд и зашёл сам. У нас его очень заинтересовали книги, их было очень много, кстати, по русскому языку у него была твёрдая четверка, а по литературе – почти двойка. Я позвала его на кухню пить чай, он опять был очень удивлён (ведь были ещё карточки), мне тогда показалось, что он голоден, но, конечно, он этого не показывал.

Из-за стола он встал первым, подошёл ко мне, наклонился и поцеловал мне руку. И что на меня нашло? И я погладила его по голове. Как я сейчас понимаю, это был очень важный момент для нас. Кроме того, я не знала тогда, что секса-то нет в СССР, тем более, что я в свои двенадцать лет ни разу ни с кем даже и не целовалась, но почему-то мне тогда показалось, что вот любовь в Советском Союзе есть.

Лёва как-то непонятно долго на меня смотрел и быстро ушёл. С тех пор мы стали дружить. Когда он познакомился с папой и мамой, то с большим интересом разговаривал с ней, с интересом рассматривал многочисленные мамины вышивки, вязаные салфеточки, дорожки. Лёва здорово колол дрова, я собирала, он носил из сарая уголь, чинил краны и, главное, его сразу признала Рикки, правда, Лёва не курил.

Очень не сразу я узнала, что они живут на Марчеканской сопке, там же, где мы жили, когда приехали, и он опять удивлялся. Часто у нас с ним заходил разговор, кто что будет делать после школы. Лёва мне сказал, что он закончит 10 классов и в институт поступать не будет, так как эстонцев в институты не принимают в Москве, да и во всех больших городах Союза, кроме Таллина. Он не боялся со мной говорить откровенно обо всём, так как мы уже верили друг другу. Я, утешая его, сказала, что к тому времени многое изменится, он, как всегда, помолчав, сказал: «Пока у власти стоит убийца, многие народы будут жить не лучше, а хуже».

Мы закончили 6-й класс, но в пионерский лагерь вместе не попали, он был в 1-й смене, а я во 2-й и в 3-й. Потом начался учебный 1947–1948 год, все уже привыкли, что мы дружим, дома у меня к нему очень хорошо относились, так всё и шло».

Опасные игры. Пушка

Мы же с соседом Димкой Кондриковым продолжали играть в детские, иногда опасные игры, и забавлялись в квартире 4, в доме по Колымскому шоссе.

Пушечка, которую я купил в КОГИЗе, оказывается, могла стрелять (идея Димки). Мы взяли спички, соскоблили с головок серу и забили в ствол пушчонки. Потом залили ствол воском, а в воск воткнули пулю из патрона малокалиберной винтовки. Порох же от патрона мы перемешали с серой! После этого пушчонку мы поставили прямо на горевшую плиту в кухне и нацелили её на мишень – спичечный коробок, который приладили на вытяжной заслонке дымохода плиты.

Чтобы сделать пушечный выстрел, надо было зажечь адскую смесь в стволе пушки. В казённой части ствола игрушки были отверстия, или вырезы, так как донышко игрушки соединялось со стволом несплошной пайкой. Вот под эти отверстия мы поставили зажжённую свечку, а сами спрятались за дверь кухни. Раздался взрыв, пушчонка подпрыгнула, и произошёл «выстрел»! Кухню затянуло серным дымом. И, о чудо! Пуля попала в спичечный коробок, воткнулась в него наполовину, и коробок слетел с заслонки!

Нашему восторгу не было конца. Но, к сожалению, спички тоже были дефицитом после войны, и мы больше не стали их расходовать. Ведь на один «выстрел» ушёл целый коробок. Патронов от «мелкашки» у нас тоже больше не было, да и пушчонку после боевых испытаний сильно покоробило.

Белая свечка

Вторая идея уже была моя. Женька Черенков, который увлекался взрывами и даже законспектировал книгу Шидловского по пиротехнике, поведал по секрету, что, если в расплавленный и кипящий воск брызнуть водой, будет сильная огневая вспышка. Мы с Димкой этот пиротехнический эффект сначала проверили на кухне, внутри плиты, при открытой дверце. Поставили туда чурбачки, на них – коробочку от вазелина, настругали туда «воска» от свечки и зажгли огонь под коробочкой. Когда «воск» (парафин? стеарин?) закипел, Димка через открытую дверцу плиты брызнули на коробочку водой. Действительно, «воск» взорвался маленьким огненным шаром.

Я пошёл было в свою комнату делать уроки, но меня вдруг зовёт Димка и показывает своё взрывное сооружение. Димка поставил на плиту большую крышку от консервной банки, в ней уже кипел парафин.

Димка для безопасности оделся в материн халат, а в руках у него была тонкая резиновая трубочка от пульверизатора папы Стулова. Мы прячемся за дверь кухни, и через щель Димка прыскает водой из трубки на кипящий парафин. После нескольких попыток раздаётся взрыв, и огромный искристый шар вспыхивает над плитой. Мы с опаской входим на кухню. Плита, все стены, вся посуда, кастрюли, пол и кухонные столики наших родителей покрыты тонкой микронной плёнкой парафина.

Дневник за 2–7 декабря 1946 г.

Дневник за 24 февраля – 1 марта 1947 г.

Вечером мне от мамы досталось, так как она считала, что зачинщиком этого безобразия был, конечно, я, а не Димка.

220 вольт

Я пытался равняться на Димку по изобретательству и решил провести эксперимент с настольной лампой. Меня очень занимало, как проходит ток через различные предметы. Я ещё был совершенно несведущ в вопросах электричества, но решил проверить, будет ли лампочка гореть, если я её выверну из патрона и соединю с ним другим предметом. Через пластмассовую расчёску ток не шёл, через грифель карандаша тоже не получалось.

То, что в патроне имеется два контакта для электрической лампочки, мне было неведомо. Я опустил в патрон мамину пилочку для ногтей, а к пилочке приставил лампочку, но она не загоралась. Я решил, что нет контакта и что надо изменить положение пилки. Второй рукой (первой я держал лампочку) я дотронулся до пилочки и… сильный удар 220 вольт бросил меня на пол. На какое-то время я потерял сознание, очнулся на полу… с большой шишкой на лбу. Результаты эксперимента были смягчены тем, что, во-первых, я сразу выпустил из рук лампочку и пилку, а во-вторых, что я сначала отлетел на мамину постель, а потом уже свалился на пол.

Мамина же пилочка покрылась синим цветом побежалости.

Перегонка чернил

Димка же был несравненным экспериментатором, хотя он учился на класс ниже меня. Вот однажды мы сидим по своим комнатам и делаем уроки. Вдруг он стучится ко мне и говорит:

– Пойдём ко мне!

– Зачем?

– Ну, пойдём, мне надо тебе кое-что показать.

Мы идём в его комнату, он показывает на стены, на пол, на потолок и говорит:

– Смотри!

– Я смотрю!

– Видишь что-нибудь ненормальное?

– Ничего не вижу! Всё в порядке!

– Нет, ты посмотри получше – на стены, на пол, на потолок!

Я внимательно смотрю на стены, на пол, ничего особенного не замечаю, потом смотрю на потолок, вижу как будто бы более светлый, неровный участок над письменным столом и показываю Димке.

– Ага, – говорит Димка, – ты всё-таки заметил, а мама моя заметит?

– А чего я заметил? – спрашиваю я.

– Что есть более светлое пятно на потолке!

– Никто его не заметит, – говорю я, – даже твоя мама, вряд ли она будет всматриваться в потолок.

Оказывается, Димка решил извлечь порошок синей краски из чернил. Он взял синие чернила, налил их в колбу, поставил на электрическую плитку и начал нагревать. В пробке колбы он сделал маленькое отверстие для выхода пара. Всё по науке. Сначала пар выходил, а потом отверстие разбухло от пара, давление в колбе поднялось, раздался хлопок, пробка и струя синих чернил вылетели в потолок, на котором образовалось огромное синее пятно. Он дождался, пока пятно высохнет (вот голова!), и лёгкими движениями волосяной половой щётки стёр его с потолка.

Я, конечно, одобрил его действия. Димке повезло, что потолок был покрашен добротным материалом, и чернильная смесь не въелась в побелку. Много раз потом, делая уроки за этим письменным столом, который Тартаковские оставили нам при отъезде, я поднимал голову и смотрел на еле уловимые глазом бледно-голубые разводы на потолке и, улыбаясь, вспоминал наши забавы.

«Шпаги», насос и клизма

Мы часто бились с Димкой «на шпагах» деревянными дранками. На соседних стройках мы набирали узких метровых дранок, которые строители прибивали к стенам комнат под штукатурку, и дома, в коридоре, самозабвенно фехтовали этими «шпагами», воображая себя мушкетёрами и гвардейцами из романов Дюма.

Но самыми запоминающимися битвами с Димкой были «сражения» на насосах. У меня был небольшой компактный огнетушитель с американского «джипа», который подарил мне Александр Романов. Этот огнетушитель мог выбрасывать воду не только при вжимании рукоятки, но и при её вытягивании, что давало тактическое преимущество для непрерывного ведения «огня». Огнетушитель выбрасывал тонкую, сильно бьющую струю на расстояние 3–4 метра и имел значительный запас воды. Димка вооружался большой резиновой клизмой и надевал пушистый халат матери, чтобы его не так сильно била струя. Мы выходили в коридор и самозабвенно поливали друг друга водой, но Димке приходилось чаще бегать в ванную, чтобы «перезарядить» клизму. Наконец, я принуждал его спрятаться в свою комнату, в двери которой было отверстие из-под замка, и он оттуда продолжал меня поливать. Но скоро наступала развязка – вода в клизме кончилась, а я направил в отверстие бьющую струю и добился победы. Вода попала на туалетный столик его матери, с которого в разные стороны полетели пудра, пуховки, пузырёчки, духи и кремы балерины.

Димка сдался на милость победителя… Воду на полу мы разогнали шваброй и веником по углам, и наши мамы, придя вечером домой, были очень довольны, что мы помыли полы.

Мы с Димкой вместе встречали новый 1947 год. Моя мама и его родные ушли праздновать Новый год в гости, а мы остались одни. Мы сидели на полу в коридоре и под бой курантов и Гимн Советского Союза молотками били по пистонам – это был наш салют в честь прихода Нового года. Потом бросали соду в брусничный настой, и наше «шампанское» шипело и пузырилось…

Дима Кондриков уехал в 1948 году, после окончания 7-го класса в Ленинград, а мы заняли их большую комнату.

«О Диме Кондрикове и немного о себе»

Аркадий Арш: «С Димой мы подружились летом 1946 года в пионерлагере на 16-м километре. Наши койки стояли рядом. После 6-го класса, в следующем году, мы точно были рядом. Я тогда сломал руку, и он отвёл меня в медпалатку, откуда отвезли меня в город, в больницу. Это было уже на 23-м километре.

Мое первое лето в пионерском лагере на 16-м километре было для меня чем-то необыкновенным, я упивался буквально каждым днём – ведь раньше, так сложилась жизнь, я был всего этого лишён. Мы часто ходили в походы в сопки вокруг лагеря, у меня был компас, и я рисовал карты, выдумывал всякие названия сопок, ручейков. А под ногами – морошка, шикша, да вдруг кусты голубики, а иногда и жимолость! Это была сказка! В палатку юннатов меня назначили старшим. Там собирались гербарии, был маленький живой уголок, были и книги. Там я нашёл книгу с описанием природных явлений в зависимости от погоды, был и флюгер, и будка с термометрами, психрометрами, и я стал «предсказывать» погоду.

Перед началом учебного года мы с Димой были уже друзьями, нас связывала любознательность (а Дима был таким), может быть и то, что оба мы были «хиляками», оба – маленькие, худенькие и самые слабые в классе. В 6-х классах оказалось много учеников, и учителя решили, что нужно создать ещё один класс – 6 «Г», в который классные руководители стали отдавать тех, кто их, может быть, или не слушался, или очень шумных, или не очень успевающих…

Но решили разбавить класс отличниками и перевели туда Диму Кондрикова. Я очень возмутился, мне не хотелось учиться с ним в разных классах, дошёл даже до директора (вызывали родителей, но я стоял на своём), и меня перевели тоже в 6-й «Г»! Так мы оказались не только в одном классе, но и на одной парте. Класс был изумительным, мы все были очень дружны и этим составом дошли до конца.

Димка был не только отличником, но ещё и таким выдумщиком! Он очень многое умел. Однажды он принёс бутылки, наполнил их водой с разными уровнями, мы их подвесили под партой, и он каким-то молоточком наигрывал всякие мелодии, как на ксилофоне. Когда на урок пришёл Николай Романович Ухатин (он преподавал ботанику и рисование), мы его встретили какофонией: Дима играл на своих бутылках, кто-то просто барабанил по парте, а несколько человек, в том числе и я, пели на расчёсках с бумажкой, как на губных гармошках. Николай Романович послушал, сказал: «Джазбанда!» – и вышел. Урок всё-таки состоялся, а после уроков пришла старшая пионервожатая, принесла горн, барабан и бубен и предложила создать шумовой оркестр.

Я стал часто приходить к Диме домой, жили мы в одном доме – он в 4-ой квартире, а мы в 26-ой. Маму его – Инну Лазаревну Тартаковскую – я уже знал, т. к. она работала в театре, где работал и мой папа. Инна Лазаревна была очень симпатичной, и мне казалось, молодой женщиной. Меня встречала приветливо, всегда старалась угостить, а я вначале жутко стеснялся и отказывался, даже от кедровой шишки.

Мы с Димой всё свободное время проводили вместе. С ним было очень интересно. Он хорошо вырезал фигурки из слоновой кости (где он брал материал, не знаю), некоторые дарил девчонкам из класса. А ещё он умел переплетать, и мы смастерили много разного размера записных книжек.

Я с 6-го класса, стараясь преодолеть свои физические недостатки, стал заниматься спортом, ходил на гимнастику, бегал вдоль Магаданки по проложенной трассе на лыжах, постоянно ходил на каток. Я не помню в этих занятиях Диму. Но спортивному упорству его мог позавидовать любой. Однажды на уроке физкультуры на стадионе «Кировец» мы бежали 1 километр. Нас все обгоняли больше, чем на полкруга, мы бежали последними. Нет. Последним бежал я, Дима – впереди. Я несколько раз хотел сойти с дистанции, но Дима упорно бежал, и я, подчиняясь его упорству, тоже. На последней стометровке (откуда взялись силы?) я смог даже его обогнать под дружные крики товарищей. Дима расстроился, я это видел.

Он вообще всегда старался быть первым. Мы и в школу ходили вместе. Это надо было всего-навсего перейти двор нашего лома и через узенькую калитку выйти на улицу Сталина к школе. Дима всегда стремился оттиснуть меня и войти в калитку первым. Я вначале иногда сопротивлялся, а потом демонстративно подбегал к калитке, открывал её и говорил: «Прошу Вас, сэр! Вас ждут великие дела!»

Но не это главное в воспоминаниях. Те чувства, которые я испытывал, когда он практически своим примером заставил меня не сойти с дистанции, проявить волю и дойти до конца с победой (пусть даже над самим собой), я запомнил на всю жизнь и вспоминал не один раз, попадая в трудную ситуацию. Когда нам исполнилось по 14 лет, мы с ним подали заявления в комсомол. Рекомендации нам дал друг их семьи Николай Николаевич Стулов. Я так тогда понял, что он любил Димину маму, потом они поженились, и он увёз их на материк. Николай Николаевич был очень интересным человеком, показывал фокусы, часто нас с Димой разыгрывал, я как-то легко поддавался на его выдумки и потом мы дружно хохотали, а розыгрыши эти я повторял на товарищах в школе.

Комсомольские билеты мы с Димой использовали с пользой: напротив нашего дома был огромный барак – кинотеатр. Фильмы показывали очень интересные, часто трофейные. Когда в кино детей не пускали, мы с Димкой гордо вытаскивали комсомольские билеты, доказывая, что мы уже взрослые, и нам разрешали пройти. Конечно, мы выглядели тогда ещё детьми. Диму я часто вспоминаю, собственно, помню всегда.

Однажды, много лет назад, мне в Энциклопедии попалась фамилия Ферсман – великий учёный, открывший Апатиты. У меня сразу возникла ассоциация с Димой Кондриковым – фамилию «Ферсман» я слышал в разговоре в их семье и понял тогда, что это был друг Диминого отца.

Позднее я начал в энциклопедии искать фамилию Ферсмана, оттуда перешел на Хибины, и в конце концов нашел информацию про Кондрикова.

Кондриков Василий Иванович был до 37-го года начальником Кольстроя. Это был отец Димы. Василий Иванович в юности (он 1900 года рождения) был политруком Башкирской кавалерийской дивизии, после Гражданской войны стал быстро продвигаться по партийно-хозяйственной линии. В Ленинграде был начальником связи, руководителем банка (кто-то, то ли Киров, то ли Орджоникидзе, сказали о нём: «Дайте Кондрикову рубль, отправьте в Америку, он через год вернётся миллионером»).

Молодой, практически мальчишка (ему не было и 30 лет), амбициозный и очень предприимчивый, сильный хозяйственник, жёсткий руководитель (наверное, тогда по-другому быть и нельзя – впрочем, и сейчас), «банкир», значит, наверное, жил неплохо. Появились завистники, доносы… Киров как мог его защищал, а когда почувствовал, что тучи стали сгущаться, отправил подальше (как говорится, переждать) на Хибины, где Ферсман только-только начинал свои разведки, и где ещё ничего практически не было.

Но Кондриков был особенный, там его талант крупного руководителя развернулся во всю силу. Он занимал все должности – начальника Кольстроя, строил крупную электростанцию, возводил не только комбинаты, но и города – он родоначальник и города Киров, и Мончегорска, строил комбинат в Кандалакше. Весь Кольский полуостров был фактически под его властью. Жил в специальном вагоне, колесил по железнодорожным веткам, проводил планёрки, раздавал указания. Когда собирались к нему прорабы, руководители строек в грязной рабочей одежде, он их встречал в белой рубашке и красивом костюме.

В середине 30-х годов к нему из Ленинграда приехала жена Инна Лазаревна Тартаковская с сыном Дмитрием. Но… Кирова уже не было, защитить Василия Ивановича было некому, в 1937 году его арестовали, перевезли в Ленинград, закрытым судом судили и в тот же день расстреляли.

Инна Лазаревна 8 лет провела в лагерях, а Дима воспитывался у своей тёти и пережил блокаду. Инна Лазаревна была «выпущена» в 1945 году, и ей разрешили жить в Магадане. В театре Маглага, которым руководил Леонид Варпаховский, она была балериной, а все артисты после освобождения устраивались в Драмтеатр. Несколько лет назад то ли в Кирове, то ли в Мончегорске Кондрикову открывали памятник…»