Текст книги "Мы росли у Охотского моря. Воспоминания и рассказы учеников и выпускников магаданской средней школы №1"

Берег пустынный

Вспоминает Инна Клейн, которая второй из нас появилась на Колыме.

Инна Клейн: «В моих воспоминаниях ничего не сказано об отце моего папы, Якове Иосифовиче. Он был неординарной личностью! За участие в польских беспорядках во время восстания против царских властей Яков с группой крестьян был сослан в Сибирь. В Иркутске он познакомился с дочерью польского ссыльного Татьяной Исааковной Баронской. Яков Иосифович как еврей не получил право на проживание в Иркутске и был сослан в Бурят-Монгольский округ (Хоринский аймак, село Кульск), а Татьяна поехала за ним. В этом селе Кульске в 1907 году и родился мой отец Вениамин Клейн. Яков Клейн много лет работал у скотопромышленников агентом по закупке и перегонке скота. Яков был высоким и необыкновенно сильным, очень честным и порядочным человеком, пользовался громадным авторитетом и не только в своем селе. Мне запомнились только две истории, связанные с его необыкновенной физической силой. В Иркутске он заступился за еврейского юношу, которого избивали на улице несколько приказчиков около торговых рядов. Якова забрали и посадили в одиночную камеру. Потом в камеру вошли три человека, которые хотели с ним расправиться. Когда Яков встал, засучил рукава и снял сапог, взяв его в руку, и шагнул к ним – они просто остолбенели, а затем быстро ушли.

Однажды Яков Иосифович приехал в село по делу и видит большую суматоху: женщины кричат, бегут куда-то с детьми, мужчины возбуждены, стоят с кольями. По улице, гремя разорванной цепью, бежит громадный разъяренный бык. Яков крикнул мужикам, чтобы они схватили цепь и привязали хоть к какой-нибудь телеге или вообще за чтонибудь зацепили, а сам пошел навстречу быку. Яков Иосифович схватил быка за рога, остановил его и стал пригибать голову быка к земле. Бык не поддавался, цепь никто не схватил, все боялись… и тогда Яков ударил быка по голове в лоб изо всей силы кулаком. Бык постоял-постоял, потом зашатался, упал и умер.

В 1917 году Клейны переехали в Улан-Удэ. Яков Иосифович так и работал агентом по закупке и перегонке скота. Но в 1919 году он, прячась от белогвардейцев, перевез семью в Троицкосавск, а сам вступил в партизанское движение и командовал конным партизанским отрядом в боях против белогвардейцев. В 1922 году Якова по партийной линии переводят на работу в Центросоюз (Чита), а в 1924 году – в Хабаровск, куда переехала вся семья.

Вениамин Клейн учился сначала в приходской школе, затем в реальном училище и в средней школе.

Якова Клейна как настоящего большевика переводят по партийной линии в Иркутск и назначают директором магазина «Золото-скупка» с окладом 90 рублей. Это был партминимум, выше которого партийным не могли назначать зарплату. Но ему дали квартиру с телефоном! По тем временам это было настоящее чудо! Это был деревянный дом, который поделили пополам на две большие семьи. Клейнам досталась часть с входом со двора.

В 1924 году Вениамин Клейн вступил в члены ВЛКСМ и после окончания средней школы был направлен на работу в село Хабаровского края заведующим избой-читальней. С 1926 по 1929 год Вениамин работает секретарем ЦК МОПР в Ворошиловске, а в 1929 году опять в Хабаровске, откуда его направляют «для укрепления аппарата» в краевую контору «Союзхлеб» ответисполнителем. Вениамин занимается на курсах по подготовке в ВУЗ, а с 1930 года начинает учиться в московском Мукомольно-Элеваторном институте на инженерно-экономическом факультете».

Вениамин Клейн (из автобиографии. 16 апреля 1951 г.):

«Окончив институт, я был направлен в Иркутск, в краевую контору Заготзерно, начальником отделения, затем начальником сектора капитального строительства. В конце 1936 года я перешел на работу в Горжилсоюз начальником финансово-планового отдела… В 1939 году поступил на работу в трест Золототранс начальником планового отдела. В это же время родной брат был арестован и передал мне тревожную записку: «Уезжай! Уже спрашивают про тебя!» – Брат мой был чекист и имел награды, ему сам Тимошенко лично вручал наградное оружие.

После получения записки от брата я уехал на Колыму, в Магадан, в Дальстрой МВД СССР. По прибытии в Магадан в ноябре 1940 года я пришел в отдел кадров Главного Управления, который находился в маленьком деревянном домишке, и мои документы сразу же взяли и попросили подождать. И я был принят начальником ФИНО Управления связи Дальстроя… В 1941 году в феврале был переведен в аппарат Главного Управления Дальстроя на должность начальника отделения финансового отдела, затем был назначен заместителем начальника отдела, исполняющим обязанности начальника отдела и с марта 1949 года – начальником отдела сбыта Главного Управления Дальстроя».

Инна Клейн: «Папа пользовался большим авторитетом, он неоднократно избирался секретарем партийных организаций, был членом бюро и секретарем парткома Главного Управления Дальстроя. Награжден орденом «Знак Почета», медалью «За победу над Германией» и «30 лет РККА».

«Моя мама – Анна Дмитриевна Тигунова (1911–1993) была родом из Смоленской губернии. В 1912 году у неё умерла мать, а в 1914 году отец-офицер погиб в Империалистическую войну, и её с сестрой, старше мамы на два года, отдали в приют (детский дом). В году 1918 их с сестрой взял к себе путевой обходчик на железнодорожной станции Ховрино (тогда это было далеко от Москвы), а жили они в деревне Дегунино. У дяди Феди и тёти Марии детей не было, но была корова, козы, куры, огород, и девочки работали, как лошадки, но также работали тётя и дядя. Никогда их пальцем никто не тронул, и одеты они были даже в то тяжкое время, и никто не выдал, что они офицерские дети.

Сестра Марии, умирая, оставила в наследство моей маме швейную машину «Зингер». Надо знать, какая это была великая ценность, мама рано научилась шить, обшивала всю семью тогда и позже – нас. Мама хотела учиться и закончила школу, и они ей помогли выучиться на бухгалтера. Она работала в Москве на базе культтоваров.

Моя мама была одной из самых красивых женщин Магадана, даже в моём классе она была признана самой красивой мамой, она могла и умела делать всё. Рост 159 см, размер обуви 33, с темно-русыми волосами, громадными серо-голубыми глазами. И своими маленькими ручками мама умела рубить дрова, могла сложить печку, починить электрическую плитку, утюг, прекрасно вышивала, шила и пр. А ещё она очень хорошо пела, а на гитаре играть почти не умела.

Мама познакомилась с папой, когда он учился в Москве, и он увёз её в Иркутск, где я и родилась 8 июля 1933 года. В 1939 году мы с папой и мамой приезжали в Москву и 1-го мая ходили на демонстрацию на Красную площадь, и я видела всех членов Политбюро и Великого Вождя всех времён и народов. Они стояли на трибуне мавзолея, Сталин – в середине, в белом кителе, он улыбался и махал рукой. Я сидела у папы на плече, и мне было хорошо видно, так как мы шли во втором ряду от мавзолея. Счастью моему не было предела, потом в школе я на пионерском сборе об этом рассказывала и писала заметку в школьную газету.

У папы был старший брат, который работал в ЧК, участвовал в разгроме белых банд. Был награжден. В 1939 году он был арестован и сидел в знаменитой Иркутской тюрьме, где когда-то сидел адмирал Колчак. Я помню, как собирали ему передачи: лук, чеснок, чистое белье.

И однажды нам передали записку, в которой он писал, чтобы мой папа немедленно уезжал, взяв с собой жену, детей и мать, так как на допросах стали спрашивать про папу. Папа заключил договор на строительство Комсомольска-на-Амуре. Папина мама, моя бабушка, ехать отказалась. С ней оставили мою младшую сестру Галю, которой в июне исполнился год, и в августе 1940 года мы уехали в Комсомольск-на-Амуре. Там уже вольнонаемных не принимали.

Папа перезаключил договор на работу в Магадан. Мы поехали во Владивосток. Я помню, что мы долго жили за городом в бараках, окруженных колючей проволокой. И что меня поразило: на улице был натянут киноэкран и показывали кино. Больше всего мне запомнились картины «Остров сокровищ» и «Доктор Айболит».

Мы долго ждали нашей очереди на пароход, и в середине октября, в твиндеке – трюме, на нарах знаменитого парохода «Джурма» поплыли в Магадан. Плыли долго, 10–11 дней. А может, и больше. К нашему пароходу очень близко подплывали дельфины и два раза японские военные катера. В конце октября 1940 года мы приплыли в бухту Нагаево, порт Магадана.

Было раннее утро, и мы долго стояли на рейде.

Была настоящая зима, все сопки были покрыты снегом. Берег пустынный, домов не видно, и хотя прошло столько лет – эта картина стоит перед глазами. Причалов или пристани не помню. Были длинные доски с парохода на берег. Долго стояли мы на берегу и ждали, когда выгрузят из трюмов вещи. В багаже у нас был сундук, и его сгружали в сетке, краном. Сундук раздавили, и из него висел наш чугунный утюг, завернутый в мамину крепдешиновую белую кофточку. Все гадали, упадет или нет… Утюг не упал, мы много лет им еще пользовались, а из двух чемоданов при погрузке на грузовик у нас один украли.

Всех приехавших отвезли в бараки на Марчеканской сопке.

Помните песню?

 
«Поспели вишни в саду у дяди Вани,
У дяди Вани – на Марчекане»?
 

Ни вишен, ни дяди Вани не было на Марчекане, а был длинный-длинный барак, поделённый на купе, как в вагоне, но без дверей. В такое купе селили по одной – две семьи. Нас было три человека в одном купе, видимо, потому, что папа был ИТР (инженерно-технический работник), и с нами была громадная немецкая овчарка.

В бараке была печка, удобства во дворе. Помню, что ночью было очень холодно. Мы спали на нарах все вместе. Овчарку Рикки клали в середину. Я обнимала ее, и мне было тепло.

В бараке жили долго. Детей было немало, и мы всю зиму играли, дрались в бараке, так как на улице было не только холодно, но и очень сильные ветра, такие сильные, что сбивали с ног, и невозможно было открыть дверь в барак. Родители очень рано уходили на работу, приходили поздно.

Папа в это время уже работал в аппарате Главного управления Дальстроя начальником отделения финансового отдела, а мама в ГРУ Дальстроя старшим бухгалтером. До города было прилично, а транспорта не было, всё пешком. Ходить было некуда, кругом только сопки и всё».

«Наши войска оставили город…»

Инна Клейн: «В бараке мы встретили 1941 год и жили там до мая. В мае нам дали комнату 9 кв. метров на 5-м этаже по улице Сталина, дом 1, красный дом на углу Колымского шоссе и улицы Сталина (дом так называемой «первой категории». – Л. Т.), там жили ещё две семьи.

И там 22 июня 1941 года я услышала по радио на кухне, что будет выступать дядя Молотов, и побежала в комнату сказать папе. Чёрная тарелка репродуктора была одна только на кухне.

Левитан сообщал (в начале войны): «Наши войска после упорных боёв с превосходящими силами противника оставили город…».

Я помню до сих пор ужас, охвативших всех осенью 1941 года, когда объявили, что сдали Смоленск. Мы слушали последние известия на кухне, все три семьи, все женщины плакали, а в школе было просто как-то всё так печально, и мы, первоклашки, были, как пришибленные.

Ещё помню, как нам читали статью Ильи Эренбурга «УБЕЙ ЕГО!», т. е. фашиста. Ну а про песню «Священная война» и говорить нечего – мы с ней выросли, помню её до сих пор, да уж теперь и не забыть. Страшное было время и очень тяжёлое, что народу пришлось пережить – не передать никакими словами, не буду и пытаться…

А 28 июня 1941 года мы в бухте Нагаева встречали ту же «Джурму», на которой приплыли бабушка и моя сестра, ей 18 июня исполнилось два года. Бабушка кричала с парохода, что их останавливали и обыскивали японцы. Сестра Галя, услышав знакомое слово, громче всех закричала: «Японцы – дураки!»

«1-го сентября 1941 года

я пошла в 1-й класс «А» Магаданской средней школы № 1. У меня была замечательная учительница Екатерина Николаевна, с короткой стрижкой и с такой изогнутой гребенкой в седых волосах. Она была старенькой, маленького роста, очень доброй, но она была настоящий учитель. Она не просто учила нас грамматике и арифметике. Она учила детей учиться. Я до сих пор помню её слова: «Если ты не можешь решить задачу – ты должна читать условия задачи столько раз, пока не поймешь, как её решать». Я ей безумно благодарна и помню всю жизнь.

Завучем младших классов была Удя Давыдовна Ронис.

К 1-му сентября мама сшила из мешка сумочку с двумя ручками, в ней я носила деревянный пенал, стеклянную чернильницу-непроливайку, бутылочку с молоком, хлеб и Букварь. С учебниками было хорошо, их выдавали в библиотеке. В 1-м и 2-м классах тетради были, как полагается, в косую линейку. На газетах не писали, а на хорошей оберточной бумаге – да…

В школу ходили кто в чём, не было ни школьной формы, ни сменной обуви. Да и где всё это было во время войны взять? Вот на фотографии моего 3-го класса «А» это хорошо видно. В школе были уборщицы.

Школьную форму ввели в 7-ом классе: коричневое платье, черный фартук, белый воротничок, а в праздники – белый фартук. Все, у кого длинные волосы, – в обязательном порядке косы, они складывались на затылке крест-накрест, а сверху было очень модно черный плоский бант на приколках, в праздники – бант белый.

Мальчики носили темные костюмы, рубашки – какие были, в торжественные дни – белые. Галстук пионерский или значок комсомольский – это обязательно каждый день. Это нельзя даже было представить, что ты забыл галстук или значок. Но это всё потом…

В 1-м и 2-м классах мы учились на 1-м этаже. На переменках водили в коридорах хороводы: вставали друг против друга, брали друг друга под ручки и, выступая вперед-назад, пели: «Сеяли, сеяли горох… – что-то про серого волка, который под горой зубы точит».

В 1-м классе нас принимали в октябрята, не всех сразу, но к концу 1-го класса все уже стали октябрятами…»

Солонина и яичный порошок

Инна Клейн: «Когда началась война, снова ввели карточки, почти сразу. Нормы для всех разные: кто для страны важнее, т. е. для обороны, у того и норма больше, – так говорилось. Карточки нельзя было отоварить в любом магазине. По главе семьи они прикреплялись к определённому магазину. Мы были прикреплены к магазину № 3, который находился в подвале нашего дома со стороны Колымского шоссе. (Я тоже туда ходил – у мамы были карточки 1-ой категории. – Л. Т.) Главное было, конечно, занять очередь и дожидаться, часто несколько часов, пока привезут продукты. Карточки состояли из листков по числу дней в месяце, т. е. каждый лист был разделен на талоны, примерно 1,5 на 1,5 см, на которых были числа и наименование продуктов: хлеб, крупа…

Вот общие нормы с 1941 по 1947 год:

Вся трудность заключалась в том, что карточки, например, на 14 марта можно было отоварить только 14 марта, если не отоварил, то всё – талон пропадал. Иногда, очень редко, удавалось выпросить вперед, но только хлеба. Продавщицы ножницами выстригали талон, карточку тебе возвращали. После закрытия магазина продавщицы наклеивали все вырезанные талончики на громадные листы по числам и видам продуктов. Это была каторжная работа, занимавшая несколько часов. У Вали Садовской мама работала продавцом, и мы ей ходили помогать.

Все овощи, которые давали по карточкам, были сушёные: лук, свёкла, морковь, картофель, яичный порошок. Овощи с вечера замачивались накануне приготовления, но сухой картофель – это был ужас, рвотный порошок. Солонина вместо мяса тоже была «радость»: она как подошва из кожимита, её нужно вымачивать, постоянно меняя воду, и очень долго варить.

Детские карточки, на которые полагалось молоко, выдавались до 12 лет.

Хлеб был всегда, насчёт остального – очень плохо, ведь завоз был пароходами только летом, и бывали частые недоразумения с японцами.…

Бывало и «счастье», когда вместо сахара выдавали «сгущенку» – это было что-то! Её можно было смешать со снегом и получалось мороженое, а иногда, к праздникам, выдавали конфеты – подушечки, почему-то всегда слипшиеся сладким комком….

Жиры: на эти талоны выдавали гидрожир, позже лярд, растительного масла вообще не помню. А еще была такая смазка для колес самолётов, её покупали в аэропорту и на ней жарили рыбу, но потом в неё стали добавлять керосин…» …

В школе интересно

Инна Клейн: «Зимой 1941 года нас стали подкармливать в школе. В большую перемену все младшие классы шли строем в столовую, где были накрыты столы: щи, хлеб, кисель, иногда второе, вспоминается пшенная каша. В дверях столовой стояли два учителя, и они тебе в рот заливали столовую ложку рыбьего жира и очень внимательно следили, чтобы ты не выплюнул. До сих пор содрогаюсь…

К весне рыбий жир кончался, и поили то ли настоем, то ли отваром стланика или лиственницы… чтобы не было цинги. Не помню, чтобы хоть раз украли друг у друга хлеб или съели что-нибудь, если ты задерживался и прибегал после всех – всё твоё было на столе…

Позже стали выдавать по карточкам свинину, тоже было мало радости: свиней кормили рыбой, и суп из свинины имел запах и привкус рыбы. Всё равно было лучше, чем солонина. Но самое ужасное было, если кто-то из жильцов на любом этаже жарил рыбу на моржовом или тюленьем жире, то воняло так, что меня выворачивало уже в подъезде.

Конечно, выручала рыба, рыба на Колыме была царская. Рыба была большим подспорьем всем, да и икра кетовая была на столе всегда, её все умели посолить, хотя соль была очень крупная и черная, и с ней тоже были проблемы. В бухту Нагаева во время отлива ходили собирать крабов, а с обувью тоже было плохо, да и нести было тяжело и далеко. Капуста морская не собиралась, пока не появились японцы…

Школа для меня значила очень много. Мне нравилось учиться, мне нравилось ходить в школу, там было интересно.

Читала я с 4 лет и к 1-му классу знала много стихов и читала все книги подряд, а уж из школьной библиотеки и не выходила.

Со 2-го класса по 8-ой я была круглой отличницей, а потом были по одной-две четверки за четверть».

Золото Колымы

Молодой инженер и член ВКП(б) Вениамин Клейн всего себя отдаёт работе. Он вливается в общественную и политическую жизнь города. Он несёт общественную нагрузку: как пропагандист и внештатный лектор ГК ВКП(б) разъезжает по колымской «трассе» с лекциями и докладами о международном положении.

Инна Клейн: «Во время войны на предприятиях, в учреждениях, в больницах проводились лекции о международном положении силами лекторов общества «Знание». Мой папа, видимо, был один из лучших лекторов, так как на его лекциях всегда было очень много народа.

Надо сказать, что это дело было далеко не безопасное. Материал лекции сто раз проверялся, но самое главное – надо было отвечать на вопросы самому. Самый главный вопрос был: «Когда закончится война? Когда американцы откроют второй фронт?

Не знаю и не помню причин, почему папа брал меня с собой, может, не хотели меня одну оставлять в бараке вечером, так как мама поздно возвращалась домой с работы. Вот сейчас подумала, а как же она ходила из центра города до Марчеканской сопки поздно вечером одна, это же так далеко?

Папа брал меня с собой, даже если лекция была не в городе. Была я с ним и на 4-ом километре, и в посёлке Палатка, в посёлке Хасын-уголь, и даже на стекольном заводе. В 1-ом и 2-ом классах брал даже зимой.

Я каждый раз сидела, затаив дыхание, слушала папу и очень гордилась, что я дочь такого умного человека, которого слушают столько людей. Теперь-то я понимаю, как это важно, когда ребёнок может гордиться своими родителями. Мама, помню, очень волновалась из-за этих лекций и переживала за папу: опасное это было дело. Были лекторы, которые читали доклад по написанному, слово в слово, а папа говорил, не глядя на бумагу.

У папы был дар общения с людьми и, конечно, папа был не трусом. В Магадане он встретил среди заключённых по 58-ой статье много бывших иркутян, я фамилии не помню, но почему-то запомнила должности некоторых: начальник «Статиздата», второй секретарь горкома комсомола… И были случаи, когда в 1963 году родители вернулись в Иркутск, к нам приходили люди, бывшие заключённые, и со слезами на глазах благодарили папу за помощь в то страшное время. Тогда на это был способен далеко не каждый, а уж настучать мог любой…»

Работа у капитана В. Клейна была интересная, но тяжелая и опасная. Он был ответственным за доставку в Москву золота, урановой руды и других полезных и опасных ископаемых…

Инна Клейн: «В нашей семье всегда была очень важная проблема – это папины командировки в Москву. Эти перелёты из Магадана в Москву были тяжёлыми и опасными, часто были аварии при посадке или взлёте в Магаданском аэропорту. Похоронили любимых всеми, знаменитых и опытных лётчиков – сначала Александра Фастрицкого, после него через год разбился экипаж Бориса Краснокутского.

Папа часто летал в командировки в Москву в конце года с проектом Техпромфинплана, затем – на утверждение его, затем опять по сбыту, какие-то вопросы возникали бесконечно. В «Дальстрое» был самолёт, на котором летали в командировки, его называли «никишовским» самолётом.

Один папа никогда не летал, всегда летело несколько человек, каждый отвечал за свой участок работы. На мой взгляд, у папы была очень большая ответственность – он отвечал за финансы и сбыт продукции, а какими деньгами располагал «Дальстрой» – это ни в сказке сказать, ни пером описать! А сбыт продукции – это не валенки отгрузить, да и за них во время войны могли расстрелять, если недостача, а тут в мешках продукция – урановая руда, олово, золото.

Я помню один день, мне было лет 13–14. Мама сидит и плачет, что большая редкость, плачет и плачет, какие-то люди то приходят, то уходят, папы нет, мама ничего не говорит, только плачет, младшая сестра стала тоже с ней плакать, потом я уложила сестру и сама уснула.

Ночью я вышла из комнаты, и что я вижу!? Прямо у входных дверей на большом квадратном мешке, обшитым сверху такой грубой рогожей, сидит папа в валенках, в меховой безрукавке, в руке у него наган, и на полу рядом с ним винтовка, а Рикки неотрывно смотрит на дверь – охраняет. Утром ни папы, ни мешка, ни собаки уже не было, мама не плакала. Оказывается, при погрузке не хватило одного мешка с золотом! Потом его нашли и привезли к нам, почему, как это случилось – всё забыла, но что бы было со всеми нами, а не только с папой, я помню.

С 1943 года, когда «Дальстрой» вошёл в систему НКВД, всем работникам Главного управления присвоили звания, и папе дали звание капитана, воинский паек и обмундирование, это ладно, а потом, когда вместо НКВД стало МВД, и министром МВД стал Берия, то уже решать все вопросы ездили к нему, и все бумаги подписывал он. Всегда перед поездкой папа одевал чистое бельё и пару белья брал с собой, почему-то мне кажется, что мама старалась дать ему с собой сухари, но он отказывался.

Очень хорошо помню папин рассказ, как в Москве в «Докладной записке» не хватило одного листочка с расчётами, хотя цифры в докладе фигурировали. При возвращении в Магадан полковник, отвечающий за этот раздел, должен был эти расчёты приложить к документам. Вернувшись в Магадан, он их не нашёл, дали ему ещё сутки – нет нигде листочка, на третьи сутки полковник застрелился, а ещё через двое суток документ нашёлся.

Состояние у всех после этой командировки было очень тяжелое, но когда в Москву летали вместе с Никишовым, то всё обходилось благополучно, конечно, если все документы были в порядке. Папа очень тяжело переживал эту историю, этот полковник давно работал на Колыме, был уважаемым человеком, и вот так получилось. Командировки заканчивались благополучно ещё и потому, что дела с добычей шли хорошо, план по добыче часто даже перевыполнялся и после посещения Г. Уоллеса и договора с американцами по ленд-лизу были в Магадане награждения многих дальстроевцев и геологов.

Несмотря на это, напряжение на работе у папы не уменьшалось, часто за обедом папа говорил: – «Куда мы поедем из Магадана? В Иркутске квартирка очень маленькая, без всяких удобств, там и без нас народу много, и жить так, как сейчас, мы уже не будем, будем жить все в одной комнате».

Слухи продолжали циркулировать всякие и обо всем, да и из Москвы папа привозил новости не очень весёлые: то одного сняли, то другого. Приехал из Москвы начальник планового отдела, папе стало немного легче, но слухи ходили, что готовится список людей на увольнение, большой список, но оказалось, что папы в этом списке нет, кстати, папа уже был майором».