Текст книги "Мы росли у Охотского моря. Воспоминания и рассказы учеников и выпускников магаданской средней школы №1"

Владивосток

Во Владивосток мы приехали на 13-й день пути, вечером 23 июня.

Моих провожатых встречали, и мы скоро уже ехали вверх и вниз по владивостокским сопкам на трамвае. Город был залит огнями, и трамвай, и улицы были ярко освещены. Это было так странно для меня. Мы ведь с дедушкой в Москве каждый вечер завешивали окна одеялами или плотной материей. Дедушка вставал на стол и прибивал одеяло гвоздями к раме окна.

На Спартаковской площади, бабушка и дедушка жили на первом высоком этаже крыла Дома пионеров по Гаврикову переулку (до революции – Товарная биржа, теперь в этом здании – театр «Модерн»). Помню, как летом 1941 года я выбегал на тротуар и смотрел, нет ли где щели и не пробивается ли слабая полоска света, которую могли обнаружить немецкие шпионы и фашистские лётчики.

Но больше, чем яркий свет, во Владивостоке меня поразила… ванная комната. Она была такая чистая, белая, блестящая, а на раковине лежало нечто розовое, душистое… Мне сказали: «Вымой руки с мылом!» – Я огляделся и догадался, что это нечто розовое и есть мыло, которым простые дети во Владивостоке, а не какие-нибудь генералы в Москве, могут мыть свои грязные руки.

Находка

Что мы делали во Владивостоке? Катались на трамвае по горбатым улицам города, ездили за билетами на поезд в Находку. 25 июня, опять вечером, сели на поезд и поехали в Находку, морской порт и главную перевалочную базу исправительно-трудовых лагерей НКВД, откуда пароходом надо было плыть по Охотскому морю в Магадан.

Переезд в Находку не обошёлся без приключений. Ночью на ходу кто-то сорвал стоп-кран, чтобы соскочить с поезда и скрыться от облавы, как тогда называли тотальную проверку документов, во время которой вылавливали безбилетников, спекулянтов, дезертиров, японских шпионов и вообще подозрительных лиц. От резкой остановки поезда пассажиры попадали с полок, и я в том числе, а дезертиры, спекулянты и облава промчались по нашему вагону, не разбирая дороги. Мне досталось несколько ударов от солдатских сапог, но меня спас мой матрасик: он на моё счастье упал на меня сверху, и мамины отрезы, валенки и туфли закрыли мою спину.

Эвакопункт

В Находке нас поселили на эвакопункте, в грязных бараках, где ранее содержались заключённые, а может быть, отбывала срок и моя мама, довольно далеко от порта, и жили мы в этих бараках в ожидании парохода долгих 25 дней, до 20 июля 1944 года. Почти каждый день по эвакопункту разносился слух, что, мол, пароход уже пришёл в Находку из Магадана, разгружается, и мы скоро поедем. Корабли приходили и уходили, но мы всё сидели. Большой срок ожидания был нужен для сбора партии пассажиров, чтобы пароходу не идти порожняком.

Народу уже набралось много, народ жил уже в трёх бараках, человек 300–350. Эвакопункт наш за колючей проволокой стоял отдельно и охранялся. Что я особенно помню из этих 25 дней, так это горячее обсуждение женщинами Указа Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года о признании за женщинами права иметь внебрачных детей и записывать их на свои фамилии. Женщины Указ очень одобряли, так как война длилась уже долгие три года, война перемешала семьи, многие солдаты и офицеры оказались в плену или пропали без вести, и женщины в поисках опоры в жизни прилеплялись к другим мужчинам. К этому Указу было и негласное Постановление: народным судам предписывалось по первому желанию вольного человека расторгать его брак с половиной, оказавшейся в заключении, в психушке, или в немецком плену.

Что мы ели в Находке? Беженцам, как нас называли, давали талоны в столовую в обмен на карточки, но у меня не удержалось в памяти, чтобы мы все вместе ходили в столовую. Надо было идти весьма далеко, всходить на довольно высокую сопку – там и была столовая. Чаще всего мои провожатые посылали за обедом меня, я обедал в столовой, а их порции, не пролив ни капли, я должен был в барак принести в судках.

От нелюбившей меня дочери Марии Васильевны мне была дана директива – не зевать, когда на талоны будут давать банки американского лярда и американский же белый хлеб, который был упакован в промасленную желтоватую бумагу. Кукурузный хлеб был очень пышный, но довольно безвкусный. Если на буханку этого хлеба сесть, она сплющивалась, как губка, а потом снова принимала прежнюю форму. Этот белый американский хлеб с американским же лярдом был пределом наших мечтаний, его можно было съесть сколько угодно. Иногда у местных рыбаков, промышлявших в Японском море, мы покупали сушёную корюшку, мелкую такую рыбёшку, очень сухую, но вкусную. Её жевали целиком – с хвостом, головой и кишками. В общем, не голодали сильно… В Японском море мы иногда плескались, когда было очень жарко.

«Джурма»

Наконец, пароход «Джурма», на котором мы должны были идти в Магадан, прибыл в Находку и начал погрузку. Охранники велели нам быть готовыми на завтра. Все стали собираться. Но завтра не поехали. И ещё день сидели на чемоданах, как вдруг неожиданно приехали два американских грузовика «студебеккер», и первая партия беженцев стала на них грузиться.

Это было не очень легко: грузовики имели высокие борта, и почти вровень с бортами люди в спешке накидали чемоданы, мешки и узлы, а сами садились сверху. Я сел на свой неизменный матрасик, положив его, как спинку кресла и сиденье, а ноги засунул между вещами соседей. Руками я держался за верёвки, которыми были перевязаны чемоданы и узлы.

Поехали очень быстро, так как пароход уже, оказывается, погрузился, и ждали только пассажиров. Дорога в порт шла по дороге весьма неровной, проложенной по уступу сопки, без каких-либо ограждений. Показался впереди порожний грузовик, который спешил к баракам за второй партией пассажиров. Он почему-то вильнул влево, на нас, и на полном ходу «студебеккеры» столкнулись бортами. Большой кусок левого борта нашего грузовика отлетел, и несколько вещей, под крики пассажиров, выпали из кузова, упали на дорогу и покатились вниз, под откос, по склону сопки. «Беженцы» заорали: «Стой! Стой!» – застучали кулаками по крыше кабины, но шофёр не остановился и помчался в порт. Никто из людей не упал, но чемоданы и баулы пропали. Мне опять повезло, так как я сидел ближе к правому борту и держался за верёвки.

В порту шла торопливая, нервная погрузка парохода.

«Джурме» надо было выйти в море до полудня, чтобы на следующий день засветло пройти пролив Лаперуза. Пассажирам приказали все крупные вещи сложить в огромную грузовую сетку, которая лежала на пирсе и была вся в белом – в ней только что грузили в трюмы мешки с мукой. А пассажирам велели приготовить билеты и без вещей идти на корабль по трапу, который предательски раскачивался и скрипел на свежем морском ветру.

Во время погрузки на борт «Джурмы» пассажирам представилась ужасная картина. Подъёмный кран поднял сетку с 50–60 чемоданами, баулами и тюками, и крановщик начал поворачивать стрелу, чтобы опустить груз на палубу. Как только сетка зависла над водой, она вдруг с одной стороны лопнула или развязалась, и багаж посыпался в воду. Раздался общий крик, крановщик резко дёрнул стрелу, сетка качнулась, и всё, что не успело упасть в море, крановщик с треском вывалил прямо на палубу. Часть вещей утонула, тюки и чемоданы плавали между пирсом и бортом корабля.

Маминым отрезам, туфлям, валенкам и мне опять повезло: я свой «матрасик» на пароход нёс на себе, перекинув его поперечную лямку через шею и плечо, а сам «матрасик», сложенный пополам, был у меня под мышкой. Руки у меня были свободны, и я крепко держался за верёвки трапа.

В пассажирском трюме, куда нас сразу затолкали, мы быстро, бегом занимали деревянные нары, устроенные в три яруса. В трюме резко ударял в нос запах карболки. На каждый отсек нар укладывалось по четыре человека. Мы поместились вчетвером – Мария Васильевна, её дочь, я и ещё какая-то тётя. Первый ярус нар был в полуметре от пола. Мы были на третьем ярусе, под нами уже сидели люди, погруженные раньше нас.

Последняя группа пассажиров залезала уже на верхние нары. Кругом раздавались крики и плач детей, люди толкались и громко спорили из-за мест на нарах, и я тоже начал реветь, когда какой-то военный дядя, руководящий погрузкой, заглянул к нам наверх и стал проверять, есть ли ещё свободные места. Вещи, сброшенные с палубы, валялись кучей около лестницы трюма, но пассажирам забирать их не разрешали. Люди в военной форме отгоняли женщин, которые хотели взять свои тюки и чемоданы. На каждой вещи ещё в Находке бывалые пассажиры нашили матерчатые холщовые заплаты или прикрепили деревянные дощечки с указанием фамилии, имени, отчества и адреса назначения.

Море

Наконец крики, детский плач и ругань улеглись, в чреве корабля что-то застучало, пароход слегка задрожал – мы выходили в море.

Охотское море дало самые яркие впечатления от всего путешествия.

Море, а тем более Охотское, я видел впервые.

Погода была тёплая, летняя, тихая, нас почти не качало, и я с другими мальчишками торчал целый день на палубе, смотрел, не отрываясь, за борт, где скользили белые барашки волн, и от этого слегка кружилась голова. Тогда мы начинали разглядывать палубу, мачты, надстройки и весь наш корабль.

Пароход «Джурма» был старым, но довольно большим торговым судном. На корабле было два грузовых трюма, каждый из которых имел грузовые платформы. (Пароход «Джурма» вместе с пароходами «Кулу» и «Ягода» был закуплен в 1930-х гг. для морфлота «Дальстроя» в Голландии. Грузоподъёмность 8900 тонн.) Мы, пассажиры, размещались в кормовом трюме, который на ночь закрывался брезентом.

Пароход «Джурма» треста «Дальстрой»

Пароход «Феликс Дзержинский»

Посредине палубы корабля стояли две мачты, а бак был заставлен походными кухнями, которые весь день дымили и готовили пищу для охраны. «Враги народа» размещались в носовом трюме, их было очень много, их везли на Колыму за преступления. Обращались с ними ужасно, это понимали даже мы, дети. Раз в день их выгоняли на палубу, на прогулку, и они уныло, опустив головы, ходили вокруг мачт и носового трюма, тяжело и надрывно кашляя, в мокрых телогрейках, бушлатах и рваных отрепьях. В нижних отсеках трюма, где заключённых содержали, был ледяной холод, хлюпала забортная вода, которую они целыми днями откачивали ручными помпами. Я, конечно, не мог знать, что мой отец тоже «враг народа» и что он мог быть среди этой толпы опустившихся, забитых и больных людей. Тогда я не мог знать, что мой несчастный отец через четыре месяца после ареста был расстрелян, и прах его покоится неизвестно где…

Мы не раз видели, как конвоиры с азиатским разрезом глаз, «нацмены», как их тогда называли, в добротных серых шинелях иногда лениво подходили к заключённым и ударяли их куда попало прикладами винтовок. Но ведь это были «враги народа», которые натворили что-то плохое, были шпионами, изменниками Родины – об этом и говорить-то было нельзя. Взрослые же пассажиры корабля понимали, что это их мужей, их отцов, их сыновей везут на заклятую Колыму, на северные прииски, на которых немногие дотянут до конца своего лагерного срока.

Пролив Лаперуза

Но в июле 1944 года всё было хорошо, я ехал к маме, было лето, «Джурма» шла вперёд, солнышко ярко светило, дельфины неслись рядом с кораблём, весело выпрыгивая из синей волны.

На второй день пути, днём, мы вышли из Японского моря и вошли в пролив Лаперуза, который отделяет южную часть острова Сахалин от японского острова Хоккайдо. Тогда и южная половина острова Сахалин, и все острова Курильской гряды были владениями Японии, захваченные ею после Русско-японской войны 1904–1905 гг., и японцы ревностно охраняли свои северные территории, особенно морские проливы. Войны с Японией у нас в 1944 году не было, но отношения были напряжёнными. СССР постоянно ожидал от японцев нападения, а японцы злились и хотели отомстить за свою неудачу на Халхин-Голе.

Внезапно на горизонте показался корабль, который к нам быстро приближался, и наша «Джурма» стала замедлять ход. На палубе народ забегал, заключённых и всех пассажиров загнали в трюмы. Я и ещё несколько мальчишек затаились на верхних ступеньках трапа и выглядывали в щель между комингсом трюма и брезентом, который матросы наспех набросили на комингс. Военные быстро поснимали фуражки и шинели с погонами и ложились у бортов корабля с винтовками, готовясь стрелять в японцев через шпигаты – овальные отверстия, через которые при шторме с палубы стекает вода. На высокой кормовой рубке, позади нашего трюма, спешно расчехлили пушку, и два матроса в касках и спасательных жилетах стали заряжать орудие.

Подошёл японский корабль, небольшой сторожевик, в два раза меньше нашей «Джурмы», но с изрядным вооружением – были видны две автоматические пушки и несколько крупнокалиберных пулемётов. Сторожевик обошёл нас кругом, при этом пушки и пулемёты его не сводили с нас своих стволов. Матрос на корме нашей «Джурмы» также приник к своему орудию, не отрывая прицела от японцев. Наконец, сторожевик встал параллельно нашему левому борту метрах в 20–30. Между капитанами произошёл такой диалог через рупоры:

Японцы (на ломаном русском): Как называйся корабль?

Наш капитан: «Джурма!!!»

Японцы: Какой страна?

Капитан: СССР!! Смотри на флаг!!!

Японцы: Порт приписка?

Капитан: Находка!!

Японцы: Какая груза трюм?

Капитан: Хозгрузы!!

Японцы: Динамита есть?

Капитан: Нет! Нет!! (На самом деле нижняя платформа трюма была занята заключёнными, вторая и третья мукой и динамитом).

Японцы: Заключённый есть?

Капитан: Нет! Нет!!

Японцы: Зачем столько кухня?

Капитан: Кормить завербованных и пассажиров! (Нас из этих кухонь не кормили. «Завербованными» капитан назвал зэков).

Японцы: Что трюмы?

Капитан: Мука! Пенька!! (Матрос бросает в воду бухту пенькового троса и полмешка с мукой).

Акулы

Японец что-то ещё крикнул про досмотр, сторожевик тронулся и ещё раз для устрашения русских обошёл вокруг «Джурмы», пушки и пулемёты кораблей неотрывно следили друг за другом. Наконец, японец поднял какой-то сигнал и стал удаляться. Наш капитан закричал: «Полный ход!» – Машина заработала, и мы пошли своим курсом. Не успел ещё японский сторожевик скрыться в морской дымке, как раздался оглушительный пушечный выстрел. Мы посыпались в трюмы, военные схватились за винтовки и бросились к бортам, а капитан в сердцах через рупор произнёс несколько нецензурных слов – это у наших пушкарей не выдержали нервы, и матрос выстрелил по большой акуле. Военные зашумели, радостно заругались, засмеялись…

Через несколько часов хода мы обогнули южную оконечность острова Сахалин, вышли из международных вод и вошли в наше родное Охотское море. Впереди было ещё четыре дня пути, акулы неотрывно сопровождали нашу «Джурму»…

На палубе военные и моряки возбуждённо обсуждали происшествие. Японцы формально не имели права задерживать советский корабль в международных водах, но придраться могли, если бы наш капитан пустил их на борт. Японцы могли отвести корабль в свой порт на остров Хоккайдо, там бы нашли взрывчатку и заключённых. Такие случаи были, пароходы в Охотском море пропадали, и только после войны с Японией экипажи и пассажиры были обнаружены в японских лагерях, где их содержали как военнопленных. Ночью же наши торговые пароходы подвергались опасности торпедирования японскими подводными лодками, поэтому в рейсы на Колыму, Камчатку и Чукотку корабли всегда выходили утром.

Акулы не зря шли за нашим кораблём – они чуяли покойников, мертвечину и не отставали. Акулы были всеядны. Они жрали всё – им кидали протухшую солонину, банки и жестянки от консервов. Акула стремительно подплывала к банке, поворачивалась боком, хватала эту пахнущую салом жестянку – и всё исчезало. То ли акула перекусывала банку и глотала, то ли банка тонула – неизвестно.

Нас опять загнали в трюм, заключённые вынесли два трупа в серых мешках и бросили их за борт. Когда матрос разрешил нам выйти на палубу, акул уже не было. Видимо, дальше на север, в холодное Охотское море им не хотелось плыть. Но им достались серые мешки…

Наша жизнь в душном трюме, на нарах, была несносна. Мы вчетвером лежали на одном боку и должны были поворачиваться одновременно: если хоть один человек лежал на спине, остальным места уже не хватало. Ширина нар была около полутора метров.

Больные целыми днями валялись на нарах и кашляли. Иногда их подводили под руки к квадратному проёму трюма подышать свежим морским воздухом. Как они ходили в туалет, не знаю. Ведь надо было выйти на палубу и зайти в дощатую кабинку с дверкой. Кабинка была закреплена на борту корабля и висела за бортом. Входящий в это сооружение оказывался над морем и видел быстро бегущие вдоль борта волны. При подходе к Магадану эти кабинки разбили и сбросили в море.

Магадан

Мы подходим к колымскому берегу, в тумане проходим около встречающих нас островков и маячивших вдали военных кораблей. Тревожно кричат чайки…

«Джурма» входит в бухту Нагаева, довольно удобную, разместившуюся между двумя грядами невысоких сопок, подходит к причалу и долго швартуется. Я весь почему-то дрожу. На берегу много встречающих.

– «Смотри свою маму!» – строго говорит Мария Васильевна, которой я уже изрядно надоел. Но маму я не вижу, народу на берегу много, на берегу и на пароходе все кричат, плачут, машут руками и бегают вдоль борта.

И, действительно, мамы нет. И никто меня не встречает.

Мои женщины волнуются и нервничают. Подошел мужчина, что-то спросил и отошёл.

На берег съезжают своим ходом американские «джипы», «доджи», перевозят походные кухни. Водитель джипа съехал по положенным на борт сходням, включил скорость, поднял с форсом вверх руки и кричит: «Колыма, Колыма, чудная планета, двенадцать месяцев зима, остальное лето!» – Опять подходит мужчина, что-то спрашивает у моих провожатых, они что-то отвечают ему. Ещё народу на палубе много, все суетятся, бегают, тащат из трюма вещи, я гляжу на берег, ищу маму, но, если она и была бы на берегу, я, наверное, её бы и не узнал.

«Я не Розанов…». Мама

Народу на палубе уже никого нет, только мы остались трое. Опять подходит этот настойчивый мужчина и спрашивает:

– Вы Розановы? Вы везёте мальчика Розанова? – Мои сопровождающие качают головами, а я, очнувшись от общей суматохи, выпаливаю: «Нет! Я не Розанов!! Это моя мама Розанова!!!» (Я же был по документам Титов, женщины фамилию «Розанов» не знали. Или забыли?) Мария Васильевна и её дочь возмущённо, но радостно загалдели, замахали руками, мужчина взял вещи (а я свой матрасик нёс сам), и мы сошли на колымский берег.

Это было 26 июля 1944 года. Дорога в Магадан была завершена.

Мы были в дороге 45 суток, с 11 июня по 26 июля 1944 года.

Мужчина на автомобиле привёз нас в дом маминой подруги, а был он, оказывается, мужем этой женщины. А вернее всего, это была квартира не маминой подруги, а хозяйки комнаты в доме по Школьной улице, 8, в которой мама снимала угол после освобождения из лагеря. Вечером прибежала мама, ей неправильно сказали о времени прибытия парохода – а она была на своей физкультурной работе, в пионерлагере за 16 километров от города. Я её, конечно, узнал, и все стали плакать. Я и сейчас плачу, когда пишу или читаю эти строки. Бедная моя мамочка! Мы с ней не виделись шесть лет: в начале июня 1938 года она была арестована только за то, что была ЧСИР, т. е. Член Семьи Изменника Родины. Второй ЧСИР, т. е. я, уцелевший в войну, эвакуацию и ускользнувший от Детприёмника НКВД и от японцев, наконец, соединился со своей мамой.

Женщины согрели воды и стали меня мыть в маленькой жестяной ванночке, и мама моя бедная плакала – я был страшно худой, позвонки мои были чёрными и торчали изпод кожи. Что было дальше, уже подробно не помню… Провожатые мои остались ночевать у маминой знакомой, так как у мамы ночевать было негде. Им назавтра надо было собираться в дальнейшую дорогу, на трассу, вглубь Колымы, где муж Марии Васильевны ждал жену и дочь после лагерного срока на далёком прииске.

Я бесконечно благодарен Марии Васильевне Дмитриевой и её дочери за их нравственный подвиг, труд и долготерпение. Я, наверно, был не подарок. Молодая девушка часто на меня сердилась и выговаривала матери, зачем она меня взяла. Но дедушка мой был прав, когда надеялся, что «хорошие люди, которые едут с Лёней, не бросят его при всех трудностях, которые могут встретиться в таком дальнем пути…»

Мария Васильевна с мужем и дочерью потом к нам заезжали в Магадан по дороге на материк. Мария Васильевна бывала у мамы и в Москве, но я почему-то (из-за вечных своих командировок) так её и не видел больше.