Текст книги "Книга отзывов и предисловий"

Дмитрий Озерский. Суп. СПб.: Имидж Принт, 2021

Горький

В эту книгу Дмитрия Озерского вошли тексты разных лет, исполняемые коллективом «ОРК и КО» (в него входят участники «АукцЫона» и еще двое музыкантов – Николай Бичан и Олег Шарр). Как сказано в предуведомлении «дорогим друзьям, добрым покупателям», сборник «Суп» – прежде всего «некоторая театральная программка, предназначение которой: во-первых – быть скромной помощницей в деле повышения разборчивости далеко не всегда внятно произносимых в трудных концертных условиях текстов, и во-вторых – давать замечательную и чудесную возможность произносить эти тексты самостоятельно, вслух, в спокойных домашних условиях, для себя, для своих друзей, родственников, знакомых, а при желании – и для совершенно незнакомых Вам посторонних людей». На этом пародийный канцелярит заканчивается – и начинается совсем другая музыка.

Два неизбежных эффекта при чтении книги Дмитрия Озерского – сопоставление его текстов с обэриутской традицией, из которой они с отчетливостью вырастают, и сам собой встраивающийся в чтение музыкальный фон: Озерский – автор текстов «АукцЫона», и его стихи в голове начинают звучать голосом Леонида Федорова. Некоторые из этих стихотворений впрямь относятся к федоровским жемчужинам – например, «Пропал» или совершенно выдающиеся «Мотыльки», открывающие одноименный альбом Федорова и Владимира Волкова (2014):

 
Был год. Мы были мотыльки.
Некровожадны и легки
Плели из времени-реки
Напевы и мотивы.
В то время времени река
Была не толще ручейка,
И доносилось с маяка:
«Мы скоро встретимся, пока,
На Луне,
В той стране, где все мы живы…»
 

Оба эффекта нельзя назвать недостатками. Напротив, работа Озерского на музыкальном, на синтаксическом уровне подчеркивает классичность обэриутского/постобэриутского письма. Какой-нибудь оборот – «Пожарников нестройный хор», или «В нем не горит моя звезда, / Не плещет лебедь вдоль пруда, / И разноцветные огни / У дна не ведают возни» – и повеет корневой, пушкинской и лермонтовской мелодикой. Преломленная Хармсом, Введенским, в меньшей степени Заболоцким, эта мелодика полетела под другим углом, связывая сугубо частные вещи, обломки и обрывки, со все тем же романтическим ощущением великого противостояния: познающего человека – непонятной, ноуменальной природе. Озерский это прекрасно чувствует.

 
Луна упала на песок
И раскололась, и кусок,
Подобный трапу корабля,
Лежит на солнце, шутки для.
И я подумал о Луне:
Как много странного во мне!
Вот я один, стою в тоске,
С Луной, лежащей на песке,
И в то же время надо мной
Луна и Солнце! Шар земной!
 

Разумеется, и стихи Озерского, и его ритмическая проза работают без музыки – «самостоятельно, вслух». Тем не менее «Суп» не хочет расставаться с игровым ощущением Gesamtkunstwerk’а. Книгу невозможно представить без иллюстраций Артура Молева, сочетающих коллаж с графикой. В графическом «супе» здесь плавают обрывки документов, утративших значение: талонов на водку и чай, больничных выписок, театральных билетов. Статус привлекательной «театральной программки» – списка номеров, в котором есть место репризам и выходам на бис, – этому набору соответствует.

Михаил Еремин. Стихотворения. М.: Новое литературное обозрение, 2021

Горький

Это важнейшее поэтическое событие: полное собрание выдающегося поэта, чья манера, мгновенно узнаваемая, сформировалась еще на рубеже 1950–1960‐х. Форма, которой Михаил Еремин придерживается шесть десятилетий, – это всегда восьмистишие: в нем спрессовано сложное высказывание, в чьем синтаксисе дан ключ к его разворачиванию. Стихи Еремина напоминают снимки пересеченной местности. Скобки, риторические вопросы, ветвящиеся, иногда от одного слова, цепочки ассоциаций. Задающие некую этическую программу инфинитивные конструкции. Тонкая – на уровне звукописи, отдельных букв – игра слов. «Бо г/р» – речь и о Боге, и о боре. В первой строке другого стихотворения осенний лес напоминает гобелены – в последней строке возникнет слово «гибелен». В строках «А скромной зелени бордюра неуемной белизной / Не залили ли лилии» повторенный пять раз слог «ли» создает, в самом деле, ощущение перехлестывания. Эти стихи, взыскуя медленного чтения, остаются распевными: недаром Еремин проставляет в них ударения.

И, конечно, самая отмечаемая особенность поэзии Еремина – ее лексическое разнообразие, даже эклектичность. В послесловии к «Стихотворениям» Юлия Валиева констатирует: «Поэзия М. Еремина требует от читателя интеллектуальной концентрации. Отсылками к Библии, античной философии, живописи Возрождения, трудам Карла Линнея; реминисценциями к метафизической поэзии XVII в., Шекспиру, Пушкину, русскому футуризму, англо-американскому имажизму, акмеизму, переводам Пастернака создается поэтическое пространство, в котором сохраняется изначально заданный ритм». Все перечисленные отсылки свернуты в одном восьмистишии – и такую же «развертку» можно проделать практически с большинством ереминских стихотворений. Это действительно стихи, которые стоит читать со словарем (Александр Житенев не случайно дал своей статье о Еремине – очень полезной для тех, кто хочет разобраться в ереминском словоупотреблении, – подзаголовок «Поэтика словаря»). У загадок Еремина есть отгадки – но, чтобы приблизиться к смыслу его стихов, попытаться ответить на выдвинутые в них вопросы, нужно не лениться проверить, что такое «кобь» или «мяндовый», «жеода» или «гравитропизм», «коаксиальность» и «реотаксис». Нужно вникнуть в авторское значение, которое Еремин вкладывает в изобретенные им глаголы – «российствовать», «диджействовать», «одиночествовать», а то и «тиртействовать» (от имени древнегреческого хромого поэта Тиртея) или «циркумцеллионствовать» (от названия радикальной христианской секты поздней Античности). Стоит оценить, как на расширение его словаря влияет время: Еремин улавливает в новом слове важное значение, для которого раньше слов не было. «Похоже, что в геноме всякой твари / Имеет место риск. Не столь же венчурно / Возникновение живого на земле, / Как сотворение по образу-подобию?»: слово «венчурный», пришедшее из делового жаргона, прекрасно подходит для гипотезы о сотворении мира как огромной рискованной инвестиции.

Олег Юрьев замечал, что из всех поэтов «филологической школы» Еремин – единственный «филологический по сути» поэт, «пристально наблюдающий вращение жерновов родного языка»1616
  Юрьев О. Еремин, или Неуклонность // Новый мир. 2014. № 7.


[Закрыть]. Но филологичность – не только в словаре, не меньше значит умение считывать многочисленные аллюзии – это может быть Библия или строки Пушкина (иногда Еремин в порядке пояснения дает эпиграф перед стихотворением или ссылку на источник после него), а может быть история древнего искусства:

 
Не то ваятель Лаграветтской правенеры
(Преображенье божества в богиню.)
Задолго до паросских плеч и бедер,
Плененный прелестями соплеменниц,
Не разгадал, что не была бы,
Когда б не выдворенье из Эдема,
Столь дивна женщина любовью
Ее, тем более ее?
 

Или история современности. В свое время я пробовал разобрать стихотворение «Цепкую проволоку…», где появляется «козлоногий кустарь», наполняющий бокалы красным вином. Понимание пришло, только когда коллега указал мне на дату написания: 1985 год, начало горбачевской антиалкогольной кампании и длящаяся война в Афганистане. Вот и связь виноградной лозы с колючей проволокой.

Притом, как пишет в предисловии к книге Сергей Завьялов, в «циклопическом, беспрецедентном для русской поэзии словаре Михаила Еремина… отсутствует одно слово, обогнавшее в русском языке по частотности все остальные. Это слово Я». Еремин за десятилетия до очень многих роняет в поэтическую почву семена бессубъектности, о которой так много писали в последние годы. Плоды этих семян – многочисленные точки зрения, ракурсы, с которых можно смотреть на мир; безгласное «я» оказывается ростком интереса, каким-то прозрачным стеблем, отличным от «равнодушной природы» – от «лона заводи», которое «с холодным блеском / Удваивает что брюшко ничтожной водомерки, / Что Водолея звездный лик»). В случае Еремина в основе этого отказа от «я» – интерес к преображению мира, готовность к учтивости, восхищению, страданию за него, интерпретации происходящего с ним:

 
Сакральные куртины, рощи и дубравы
В долгу у ревностных адептов
За истовое почитание
И в страхе, что за промедленье в исполненье мольб,
Того гляди, сведут под корень
Нетерпеливые поклонники. Товарный древостой
Зависит от лесопромышленников.
Но где-то, говорят, живется вольно самосеву.
 

Под этим стихотворением есть краткое пояснение (что-то вроде эпиграфа наоборот) – «ЛК РФ. 2.15; 1.16, 19»: отсылки, очевидно, к статьям Лесного кодекса, регламентирующего пользование лесами. Бытие леса и гибель леса – сквозные мотивы ереминской поэзии. Многие его тексты об этом – как бы комментарии к одиночному впечатлению, максимальное его укрупнение:

 
Войти под кров древесных крон (Фитоценоз
На третий день Творения?), как в храм,
Понеже лесом осязаемо движение
И видимо кипрейным гарям
И вейниковым вырубкам,
И не у всякого дыхания,
Но у растений —
Не сказано ли? – пренатальный опыт смерти.
 

Как недавно сформулировала Анна Родионова, «поэзия этична, потому что отзывчива». У ереминской эстетики вглядывания, барочного связывания наблюдаемого мира со всем неповерхностным универсумом знаний может быть несколько этических (в смысле скорее этоса, чем этики) последствий. Вот два стихотворения 2003 и 2016 годов:

 
Не в некотором ли краю,
Где живокость в комоде морит моль,
А сахаромицеты
Живят в деже опару,
Ничтожиться,
Покорность переняв
От вытеребленного льна? Крамольность —
От конопляных волн?
 

То есть – не стоит ли в том мире, где все идет по-заведенному, но в этой заведенности – и гибель, и созидание, оставаться максимально пассивным, ведь некие смыслы и качества в тебя все равно будут вчитаны культурой?

 
Проведать о коварной силе, заключенной в настуране,
И высвободить оную.
Прознать, что в роговой обманке некогда,
Невесть зачем, упрятано зеленое бутылочное
Стекло, и выплавить.
Прозреть в каррарской или, скажем, коелгинской глыбе
Чело поэта, торс героя, выворотность балерины,
И (фермуар, бучарда, вдохновение) создать.
 

А здесь, напротив, речь о творении. Это стихотворение, перечисляющее минералы, отсылает, судя по всему, к словам, приписываемым Микеланджело и Родену («Беру камень и отсекаю все лишнее»), – но утверждает не создание прекрасного, а сам принцип высвобождения потенциала из материи (настуран – это ураносодержащий минерал, и понятно, какую силу из него можно получить). Стихи Еремина создают разные возможности, ставя вопрос: как вести себя по отношению к миру?

Книга завершается избранными переводами Еремина – которые резонируют с его поэзией: Т. С. Элиот – медитативным тоном, Харт Крейн – темами, Мухаммад Икбал – масштабом сравнений («Наш мир земной – он наших чувств и ощущений плод: / Он есть пока мы бодрствуем, уснем – он пропадет. // Я взгляд перевожу с земли на небо, вновь на землю – / В тот миг вычерчивает циркуль взгляда небосвод»), а Хушхаль-хан Хаттак – морализмом, который в собственных стихах Еремина лишь едва уловим. Переводы блистательные.

Богдан Агрис. Паутина повилика. М.: Русский Гулливер, 2021

Горький

Существует довольно невнятное понятие «поздний дебют» – так говорят об авторах, начавших писать или публиковаться уже в зрелом возрасте. В предисловии к книге Богдана Агриса Валерий Шубинский так и указывает: «Этот поэт должен был дебютировать одновременно с Игорем Булатовским, Андреем Поляковым, Марией Степановой, Полиной Барсковой – а дебютировал четверть века спустя вместе с теми, кто на четверть века моложе». В случае Агриса можно было бы дополнительно проблематизировать это понятие: его стихи – «поздние» для той «метафизической» волны, которая возникла в 1990‐е и звучала тише большинства других. Но они совпадают с вектором работы поколения молодых авторов, которых критики порой называют неоконсерваторами – на том основании, что социальная повестка в их текстах почти не играет роли и они ориентируются на классическую просодию. Это, как часто бывает в критике, упрощение, ведущее к поляризации, – но нельзя сказать, что с обратной стороны нет встречного движения: теоретические тексты Агриса в журнале «Кварта» (который он основал вместе с Шубинским) и полемические посты в его фейсбуке как бы сами ложатся в сценарий конфликта. Агрис объявляет о неисчерпанности модернистской программы и резко выключает типовую советскую поэзию из эйдоса поэзии вообще – на антропологических, скажем так, основаниях.

Обо всем этом не стоило бы подробно говорить в рецензии на книгу стихов, но в тоне Агриса чувствуется повелительность, свойственная модерну тяга к режиссуре. Вот и его вторая книга «Паутина повилика», посвященная Александру Блоку, открывается разъяснением: что это такое и как это читать. «Это именно что книга, с внутренним сюжетом, а не просто сборник стихотворений… сюжет книги – путешествие по семи (или скольким там?) мирам, скольжение сквозь них по упомянутой в первом стихотворении древо-реке». В ходе этого путешествия герой книги преодолевает внутренний раскол, навеянный миром-лесом, в котором началось путешествие; это влияет и на эмоциональный строй книги. Покинутый «тиходом», который в начале книги вошел «в свой укромный подпочвенный рост», этот рост завершает. «Странник обрел свой дом. Завершается книга своего рода эсхатологической кодой, в которой звучит надежда на когда-нибудь-грядущее воссоединение и примирение».

Написать, описать такое – амбициозная задача, требующая глубокого понимания того, как работает мифология: Агрис, обладая этим пониманием, сплетает на разных уровнях, от фонетического до сюжетного, образы мифов Ирландии, Израиля, русского фольклора, а заодно и отдает дань авторскому мифотворчеству XX века, от Блока и Сологуба до Шварц и Сосноры. Появляется, например, Звезда-молочай, сродная, кажется, сологубовской звезде Маир, так же облаготворяющая мир своим светом.

Подобный сплав вызывает мысли об учениях нью-эйдж, в которых ощущение сопричастности тайне подчас важнее самого откровения. Для поэзии такое сопоставление более естественно и действенно, чем может показаться (в отличие, например, от политики и даже стиля жизни). Сюжет в книге Агриса разнесен по отдельным стихотворениям, но в определенный момент за ними действительно начинает проглядывать достаточно универсальная схема. Скажем, в середине книги следуют стихи, которые можно интерпретировать как реплики на пути героя в загробный мир, прямо по Кэмпбеллу.

 
где днесь рекомые ряды
и зрелые ады
где встали строгие суды
и долгие пруды
где плиоценна и льняна
снует мерещится луна
едва-едва проведена
обметом бороды
 
 
там голосует шар земной
на ложной окружной
там закоулок затяжной
завис над вечевой княжной
и вензель выточен резной
над золотой дрезной
 

Такие тексты производят впечатление упоения собственным звучанием, некой в самом деле резной барочной роскоши. Но при всей многочисленности образов здесь не так уж много образных категорий. Все они – из области основополагающей мифологической символики. Лес, луна, животные-тотемы, например лиса – а особенно много здесь любимых Агрисом птиц, вестниц и воплощенных душ. «Вдруг на меня сойдет мой воробьиный сон», «имя давно потерялось там, / где хорошо клестам», «коноплянка играла / в опрокинь времена», «егда курсирует сова / вовнутрь живого зодиака».

 
о ластонька моя лети
где на помине авентин
во росские рябины
во порски голубины
 

Стихотворению, из которого взята последняя цитата, предпослан эпиграф из Олега Юрьева; Юрьев – поэт для Агриса исключительно важный, Агрис перенимает у него уверенность, что в современных условиях может и должна работать возвышенная, архаичная, порой жречески-темная лексика:

 
о проводы еще мне далеки
о разве спрохвала с ленцой покато
мне элизейски эти мотыльки
во померанце майского заката
 

В то же время усложненность связывается с сюжетом: ее больше там, где герой преодолевает трудности, меньше – там, где он близок к цели. Цель же эта, возможно, состоит в признании того, что человеческая телеология к природному величию слабо применима:

 
срезы кольчатого дыма,
скосы контурных небес.
сосен выплеснутых мимо
малахитовый отвес.
воздух – матовый мицелий —
не набух еще пока,
и стоят без всякой цели
винтовые облака.
 
 
<…>
вон уже свивает пряха
световое волокно.
вяхирь, вихревой мой вяхирь, —
возвращайся на окно.
звезд просыпанное просо,
сосен бережный закон…
это крыл твоих набросок,
неспокойных испокон.
 

Птица, в конце концов, просто поет; проявлением птичьего облика на лице поющего героя и завершается книга Агриса – сообщающая меж тем трелями и коленцами, что гармония возможна, но, чтобы постичь ее, необходимо переворачивающее жизнь внутреннее усилие.

Дмитрий Герчиков. День рождения времени. СПб.: Порядок слов, 2021

Горький

Вторая книга Дмитрия Герчикова открывается строками «если бы у меня, любимая, была, например, вагина, / ты бы ебала ей свое, допустим, лицо», что сразу настраивает внимательного читателя современной русской поэзии на определенное восприятие, но ожидания будут обмануты. Герчиков, как и в дебютной книге «Make Poetry Great Again», перемешивает формальные приемы, сталкивает поп-культуру, интернет-коммуникацию и политику, работает с готовыми текстами и сериализмом.

И все же новая книга более упорядоченна – и более убедительна, – чем предыдущая. Во многом потому, что во главе угла здесь лирическое «я», занятое постироничным самоопределением. Назовем два, пожалуй, самых характерных текста. Во-первых, любовное «стихотворение» с рефренами «Кем ты была в нулевых?» и «Чьей он войны солдат?» / «Чьей мы войны солдаты?». Вопрошание прерывает и прозаический рассказ о знакомстве с будущей женой, и смоделированные отрывки из «типичных» стихов «пожилого поэта-метареалиста», написанные из перспективы «мира, слабо напоминающего наш» (стилизация в этих отрывках, разумеется, нарочитая, приводящая на ум стихотворение редактора герчиковской книги Никиты Сунгатова про ветерана второй чеченской войны, который «взялся писать актуальные стихи»). В финале «стихотворения» эта разноголосица сливается в единое послание, утверждающее историческую память и проживание исторического момента – как личное, делимое на двоих переживание:

В тот день я увидел тебя впервые. Увидел под голоса Беловежского соглашения и скрежет танков в Чехословакии, эхо Карабахского конфликта и дождь Чернобыльской катастрофы, звук костылей и блеск пуль, летящих сквозь нас. Граница – это прикосновение. Любовь – это стихотворение. Государство касается государства, закон касается человека, губы касаются живота.

Сколько раз мы коснемся друг друга – столько времена расколются на части. Беспроводные сети опутают воздух, жидкие механизмы усовершенствуют кровь, информация станет сладкой как миндальное молоко, но мы будем прикасаться к друг другу, пока доносятся взрывы на границе между девяностыми и нулевыми, жизнью и смертью, родиной и русским языком.

Второй показательный текст – «Резюме», построенное в самом деле как резюме. Автобиографический герой Герчиков Дмитрий Александрович, 1996 г. р., перечисляет несколько работ, ни на одной из которых он долго не задержался, и к каждой дает пояснения: «Книжный магазин „Фаланстер на Винзаводе“ / (июнь 2017 – май 2018) // Должность: Продавец-администратор // На самом деле эта должность называется пердеть на стуле. Если бы работодатели официально ввели данную формулировку, то соискатель сразу бы понимал, что обещает ему вакансия кассира в независимом кинотеатре или в камерном выставочном зале»; «Должность: модератор // Модератор – модное слово для слова экскурсовод», и т. д.

Легко увидеть здесь автокомментарий к опыту современного прекария, но этот автокомментарий превращен в перформанс. Эффект новых стихов Герчикова – именно скачок из игрового в серьезное и обратно, причем не всегда в пределах одного текста. Между этими подходами, отношениями – отчетливый разрыв, и, чтобы его преодолеть, всякий раз требуется усилие, скрытое за экстравагантностью конкретных решений. По отношению к социальной и политической поэтике, например, Дарьи Серенко или Георгия Мартиросяна тексты Герчикова смещены в сторону приговского «мерцания», амбивалентности авторской позиции – на что и намекает имя-отчество «Дмитрий Александрович», умно вынесенное в начало текста (а что, действительно Дмитрий Александрович, действительно так пишут в начале резюме, не подкопаешься). Читателю «Дня рождения времени» – в том числе того текста, который дал книге заглавие, – приходится постоянно делать на это поправку и напоминать себе, что прямая простота констатации («Она говорит, что беременна, пока мы смотрим видео про дворец Путина. <…> Сегодня день митинга, сегодня ты сказала мне, что беременна») становится поэзией, как раз когда смещается на шаг, на слой, на странность дальше публицистики: «Как мы объясним нашей будущей дочери или сыну, почему есть те, кто выходит на митинги, и те, кто ломает им спины? <…> // Кто переползает из пластиковой чашки в фарфоровую, смеясь и скупая все наши архивы? Что мы ответим нашим детям, когда они спросят, куда ветер унес нас?»

Это работает и с другими приемами – в том числе с опять же приговским расщеплением привычных слов или с имитацией речи нейросетей. Финальный текст «Заговоры будущего» устроен как каталог предсказаний, поначалу напоминающий твиттер «Нейромедуза»: «2022.2. Луна, Бетельгейзе и Южный крест станут гражданами Российской Федерации», «2022.9. В осеннем Кемерово рабочие потребуют хлеба, но дыхание призовет голос к ответу». Постепенно бормотание инфосферы сводится к лапидарной эсхатологии, как будто нейросети скормили одновременно «Записки сумасшедшего» и «Логико-философский трактат»: «2030.7. Математические аксиомы суть осы и капли. 2030.08. Языковые единицы суть мыслящие бактерии. 2030.09. Сентябрь не наступил. 2030.10. Октябрь не наступил. 2030.11. Год закончился в августе». Посмотрим, как оно будет – и далек ли будет следующий прыжок.