Текст книги "Книга отзывов и предисловий"

Как стать радиотелескопом
Евгений Стрелков. Сигналы: Стихи 2019–2020. Нижний Новгород: Дирижабль, 2021

В предыдущей книге Евгения Стрелкова «Лоции» есть важный для меня цикл «Троицкий», посвященный известному нижегородскому ученому-радиоастроному. В детстве я завороженно пересматривал фильм Павла Клушанцева «Луна», где показана и работа Троицкого – в том числе создание «искусственной Луны», черного диска. Радиоволны, отраженные от его поверхности, сравнивались с радиоволнами, отраженными от настоящей Луны. Радиоастрономия может использоваться и для поиска сигналов внеземных цивилизаций – и об этом в цикле «Троицкий» поют пирующие астрономы: «Мы возьмем сито помельче / – ажурное сито из оцинкованной жести. / Мы возьмем пыль погуще / – звездную пыль из волос Кассиопеи. / Мы просеем густую пыль в мелком ажурном сите. / Мы найдем зерно инопланетного разума!»

Реприза этих стихов есть и в новой книге:

 
Здесь искали инопланетный разум
в окрестностях Тау-Кита,
Ориона и Кассиопеи.
Здесь я, понемногу косея
от водки, запивая ее душистой стерляжьей ухой
Сидел рядом с радиоастрономами
По-над родной рекой.
Прислушивался: те сыпали шифрами, цифрами,
Уверяя, что вот этот всплеск,
он аномален, он – весть!
 

Сейчас плохое время для приема сигналов. В марте 2020 года прекратил работу проект SETI@home, в котором компьютеры сотен тысяч энтузиастов, образуя подобие коллективного искусственного разума, анализировали уловленные радиотелескопами сигналы. А в декабре рухнула антенна телескопа в Аресибо, грандиозного и символического прибора, напоминающего пустую тарелку: в нее так и не положили пищи богов. То же случилось с полигоном радиоастрономов над Волгой: «И где он, и где полигон? / Атлантида, навсегда нырнувшая в Волгу-Лету. / Как брошенное гнездо / ржавеет пустая ажурная чаша. / А вдруг прямо сейчас депеша / из окрестности Тау-Кита? / А тут – пустота».

Несмотря на это, название новой книги Стрелкова кажется мне жестом надежды.

Все сигналы, которые может уловить телескоп, – из прошлого. Для Стрелкова исключительно важно сохранение памяти – поэтической памяти – о науке прошлого и связывание ее с наукой настоящего. Неудивительно поэтому, что эту книгу открывают стихи о русском агрономе-пионере Андрее Болотове (ему будет посвящено здесь еще несколько текстов).

 
Ты наклонился – пред тобой
плод яблони земной
а над тобой плоды плеяд созревших
звездный урожай, Его свершенье.
Небесный сад как головокруженье,
как лейка над родимым садом
И электрическим разрядом
Стекает звездный ток
И тот росток
Трепещущий,
Ты сам…
 

Разностопный стих, сегодня чаще ассоциируемый с раешником, Стрелкову удается вернуть к торжественности, привив к нему пафос XVIII века – в том его изводе, который в современной поэзии, о XVIII столетии вспоминающей редко, ни у кого, кроме Стрелкова, не встречается. Речь идет о рационализме, о благодарной уверенности в неслучайности и вымеренности всего в мире. Это ощущение можно уловить, например, в стихотворении «Мысль», которое следует за идеей Алексея Хомякова о человеческом разуме, устроенном в согласии со «всесущим разумом». К Хомякову в этой книге восходит несколько стихотворений-стилизаций. Впрочем, чуткий мозг, работающий со знаковыми системами, может счесть сигналами не только старые стихотворения, но и все что угодно: фотохронику солнечного затмения 1887 года, погодные предзнаменования, полет птиц, амплитуду колебаний крыл насекомых. Собственно, амплитуда – важное для нас слово. Полюса-ориентиры, к которым тяготеет – по крайней мере, в этой книге – поэзия Стрелкова, заданы, с одной стороны, ломоносовской традицией научных стихов, с другой – дерзкой «естественной мыслью» Хлебникова и Заболоцкого.

 
Окрестный воздух был жуком.
И мухой дрозофилой – время
И перекручена жгутом
Молекула растила семя.
 

Пейзаж, рисуемый назывными или нераспространенными предложениями, в этой книге временами напоминает инвентарь, которому проводится смотр; взгляд в сторону – инструменты оживают, как щипцы для орехов в стихотворении Лира/Маршака, обрастают собственными эпитетами («Майский стих крылат / и ветренен. / Облакат / и тенен»). Обычно, впрочем, инструменты разложены строго – но строгость искупается прихотливостью их самих; их фонетической прецизией. После долгой подготовки произвести нечто моментальное – подход, который роднит поэта Стрелкова с его героями, учеными прошлого, например с изобретателем радио Поповым: он выведен в этой книге в роли фотографа. Одно из «пейзажных» стихотворений очень характерно называется: «Наблюдение»; здесь много любовных наблюдений – особенно над миром реки, ее видами и звуками, кораблями и бакенами.

Не следует, впрочем, думать, что перед нами благодушная книга – безоговорочный панегирик «доброму зерну науки» и технологиям со вкраплениями «пейзажной лирики». У науки и технологий – и у той же фотографии – есть обратная сторона. Под фотографическим негативом можно увидеть «фоторентген мощей», будто бы просвеченный радиацией в Сарове, где производили ядерное оружие. Стоит упомянуть, что эти стихи («РДС-Бездна») – своего рода экспликация к визуальной работе, инсталляции Стрелкова «Третья идея». Если точнее, стихи составляют с инсталляцией одно целое. В своем тексте на Colta.ru Стрелков пояснял: «…семь лайтбоксов, воспроизводящих деисусный чин иконостаса. Но только фигуры апостолов, архангелов, Иоанна Предтечи и Богоматери словно пронизаны рентгеном, так что видны ключицы, ребра, тазовые кости, суставы, черепа… Центральный лайтбокс сохраняет овалы и ромбы так называемой славы Спасителя, но фигуры Христа нет. А под этим центральным лайтбоксом на экране в замедленном темпе воспроизводится кинохроника испытания первой советской водородной бомбы. <…> В моем сознании это больше о том, что преграда, разделяющая сакральное и профанное, добро и зло (а ведь иконостас в церкви – это преграда, граница), истончилась до полупрозрачности, а водородная бомба как чудовищный рентген-аппарат просветила саму человечность».

Так красота науки неотделима от ужаса, который может быть наукой порожден; нужно ли говорить, что взрыв ужаса порождает мощнейший сигнал, рябь от которого воспринимается еще долго? Взаимосвязь добра и зла в науке необязательно показывать в большом масштабе: микромир (к которому относится и деление атомов) подходит для этого как нельзя лучше. «Смертельная научная игра / Bот ключ к познанию источника мутаций, / деления ядра», – пишет Стрелков в посвящении радиационному генетику, который созерцает опыты над обреченными плодовыми мухами.

 
Соитье мух в присутствии рентгена
всенепременно тронет хромосом
набор – хотя бы два-три гена
пойдут на слом.
 

Так известный в физике эффект наблюдателя (вооруженного определенной оптикой) влияет на сам объект наблюдения. Но точно так же мутации происходят не в мушиных, а в человеческих организмах – что возвращает нас к тревожной идее фигуры Наблюдателя, которого упорно отвергает наука. Так или иначе, сигналы, приходящие извне, невероятно сложны для дешифровки. Может быть, поэзия, смотрящая на науку и фильтрующая вместе с ней космические шумы, способна обеспечить стохастический резонанс, который помог бы эти сигналы усилить и распознать. Поэт – тот инструмент, который, если ненадолго оторвать от него взгляд, начинает вести себя непредсказуемым образом.

In memoriam

Памяти Алексея Колчева

Культурная инициатива

Утром 16 мая не стало Алексея Колчева; он умер в Рязани, в больнице; последняя написанная им строка – фейсбучный статус «В реанимации»; увы, все оказалось хуже, чем можно было надеяться. Страшно это осознавать, но смерть в больнице, где к тяжелобольному человеку «просто никто не подходил»7474
  «Там темно». Рязанский поэт Алексей Колчев скончался в больнице // РЗН.инфо. https://www.rzn.info/news/2014/5/16/tam-temno-ryazanskiy-poet-aleksey-kolchev-skonchalsya-v-bol-nice.html (дата обращения: 25.12.2023).


[Закрыть], – событие из того мира, который Колчев видел и описал.

Мир его стихов совершенно трагический – и трагедия заявляет о себе не через пафос, а через констатацию. Колчев позволял себе иронию, но сплав иронии с трагизмом в конечном счете поднимал его поэзию – всегда соотнесенную с этикой. В одном из недавних циклов7575
  Колчев А. element of crime // Полутона. https://polutona.ru/?show=1105105121 (дата обращения: 25.12.2023).


[Закрыть] Колчев превращает в стихи рязанскую криминальную хронику – получаются поэтические микросюжеты, продолжающие традицию Холина, но работающие с реальным – на расстоянии одного клика – материалом; амбивалентность этического решения: воспользоваться сообщением о бытовой трагедии, но превратить его в поэзию. Контекстуализовать в бессмертие? Думается, Колчев не одобрил бы громких слов, да они и не подходят к его задаче. Задача же эта даже не в том, чтобы обратить внимание, принудить к созерцанию чего-то неприглядного; такая задача предполагает дидактизм автора и фигуру воображаемого читателя; она скорее в том, чтобы вынести de profundis на поверхность отчаянную ноту; необязательно, что ее кто-то услышит, но Колчев делал это так, что мы слушали.

 
каждый вечер
за стенкой малосемейки
пьяный сосед
надрывается в караоке
громко сначала
все монотонней и глуше потом
всегда
мимо нот
он поет об одном:
«зла немерено»
пока не уснет
 
 
<…>
 
 
зла немерено
зла
 

Верлибр о несчастном мире – но в этом несчастном мире оставались и богатые рифмы. Колчев их находил.

 
а в протокол записано разбой
бессмысленный и беспощадный
ответит руганью площадной
небрежно оттопыренной губой
 
 
летай летай над крышей нетопырь
рыдай рыдай повязку сняв фемида
услышав приговор умри для вида
сухие пальцы растопырь
 

Равно мастерское владение свободным стихом и регулярным – одна из важных черт многих современных поэтов; Колчев явно осознавал важность для себя и того и другого, поэтому в одном из его стихотворений – «факты» – мы наблюдаем, возможно, уникальную смесь: по отдельности каждая из частей читается как верлибр (за исключением только второй), вместе – как регулярный стих. Хочется подробнее говорить о технике его письма, но пока что получается только о том, что действие его стиха подобно действию пружины, в точности приводящей в движение заводной механизм; завода всегда хватает, резьбу ни разу не сорвало. То, что можно назвать поэтическим дыханием.

Последний вечер Колчева состоялся 27 апреля в Питере, видео вывесила у себя в ЖЖ Дарья Суховей. Всего лишь две с небольшим недели назад; спокойный голос, который теперь только на видео и услышишь, читает эти стихи – удивительное сочетание отчаяния и стоицизма (и голос подчеркивает именно последнее). В прошлом году у Колчева вышли три книги стихов; тогда говорили «сразу три», сегодня радуются, что он успел эти книги выпустить. Пишут, что набирается новых стихов еще на одну или даже не одну книгу, и, судя по его Живому журналу7676
  http://simplizissimus.livejournal.com.


[Закрыть], так оно и есть. Хорошо, что он много писал в последние месяцы; но как плохо, что они оказались последними. Это было уже не раз: после смерти поэта люди остаются с мгновенным осознанием того, как много он сделал. Алексей Колчев будет еще прочитан.

2014

Есть только одушевленность
О поэзии Василия Бородина

Поэзия Василия Бородина – чудо, и вот это чудо остановилось. Он несколько занес нам песен райских. Птицей, птицей он был. Ищи ветра в поле.

А с другой стороны, говорить так – неблагодарность, потому что райских песен много, и они остались: вот они, в книгах и в сети, куда Бородин их выкладывал с огромной щедростью, всякий раз восхищая и вызывая внимание. Он вообще все делал с щедростью, и сейчас его друзья, плача, делятся его любимыми стихами, выкладывают его песни, его акварели и рисунки. Он их тоже раздаривал, иногда прямо целыми пачечками. Когда было совсем тяжело – продавал за какие-то смешные деньги (заранее тошно представлять себе, как эти рисунки выплывут на аукционах лет через сто).

Насколько можно понять, ему было важно внимание к его стихам – это желание быть понятым и оцененным не было громким, оно как бы сливалось с его бессребреничеством, неозабоченностью собственным здоровьем. Мрак не был напоказ, для всех он находил любовное слово – и, что не всегда случается с большими поэтами, любил чужие удачи и умел о них говорить, причем под каким-то совершенно неожиданным углом. Как будто из этих чужих стихов торчала невидимая ниточка, которую только он мог уцепить так, что они поворачивались другим боком. Например, об Игоре Булатовском: «Очень многое решали именно не слова, а встречи их „обертоновых рядов“, и чем чаще стихи становились похожи на почти беспредметные, только себя означающие следы внутреннего огня, тем было яснее: близок какой-то меняющий многое, большой шаг». О Николае Байтове: «Стихотворения Николая Байтова напоминают большие поля где-то в августе: несколько деревьев стоят парами или поодиночке; очень легкий ветер шевелит листву; солнце медленно сдвигает тени: главное и почти неизменное в этих стихах – не просто внутренняя, а внутренне незыблемая, „раз навсегда решенная“ и „спасенная“ жизнь слов, вещей и людей».

Кажется, теперь ясно, что это за невидимая ниточка: это его собственный взгляд, которым он до стихов дотягивался. Тот же взгляд, которым он смотрел на «слова, вещи и людей», перемещая их в такой фокус, что на них вместе со светом направляется двойное участие: его собственное и того, кто его стихи читает. «Мне всегда очень интересно было писать в режиме „говорит никто“» – так Бородин сказал в интервью Владимиру Коркунову. В этом смысле его стихи совпадают с большим оптико-этическим поворотом, который приписывают поэзии в последнее десятилетие: с модусом «выйти из огней рампы», «отказаться от лирического “я”», «развоплотиться», «стать другим», «дать голос другому». Но, как всегда, практика отличается от теории – или, может быть, играет с ней в собственные прятки. «Я» у Бородина не раз появляется – в этом же интервью он называет одним из самых важных для себя стихотворение, начинающееся так:

 
я тебя люблю столько дней
эти дни как войско лежат
каждый новый ранен сильней
и они кричат и дрожат
 

С одной стороны, внимание здесь – не к «я», а к несчастным раненым дням. С другой – это его дни. И голос только его. «У этого поэта свой, неповторимый голос» – ужаснейший штамп, ну а что поделать, если это так и есть?

За похвалы его собственным стихам он говорил «спасибо тебе большущее».

Вырастали ли они в самом деле из неустроенности, из несчастья? Когда читаешь их – или впервые слышишь, как их читает сам Бородин, – в это трудно поверить. Я хорошо помню, как впервые услышал его чтение – подпрыгивающую, синкопированную песенку, обращенную куда-то внутрь себя, там отразившуюся и отправленную наружу. Это тогда очень удивило – но если приноровиться слушать, то «считываемое» с бумаги полнозвучие совпадало с голосом. Скажем так: какой бы путь этот голос ни проходил, слышавшим его он приносил счастье. Олег Юрьев писал, что «Василий Бородин больше любит стихи, чем себя»: речь тут, думаю, именно о стихах как способе смотреть, о том движении, которое они совершают, соединяя поэта с миром. И делая поэта необходимым элементом мира, пусть он сам так об этом не думает. В последней книге Бородина есть знаменательное стихотворение о мире, который улыбается – но не ему. На поверхности стихотворения – смирение, serenity; что там под поверхностью?

 
мир есть вечернее серое девичье
улыбающееся лицо
 
 
очень простое
не умное и не страстное
 
 
…не отменившее, встретив меня,
своей не-мне-улыбки
 

Ахматовское наблюдение, что после смерти человека изменяются его портреты, легко дополнить: стихи тоже – по крайней мере, смерть становится, неожиданно, мощным проявителем интерпретации. Из текстов Бородина, исключительно гармоничных, в которых и смерть была явлением природы, почти что таким же знакомцем, как собаки, волки, камни, пни, небеса, теперь звучат глухие, пропущенные предупреждения. «человек молчит умом / тоже спит в себе самом» – и тут же выясняется, что последняя подготовленная им книга, книга прозы, носит название «Хочется только спать».

 
на выброс жизнь на выброс жизнь
а в небе хорошо
 

«Музыка в раю», которую Бородин поет «как тайны гроба», раскрывает завесу сладкозвучия, тычет носом в семантику. В общем-то, пушкинскую: «О тайнах счастия и гроба». В эссе «Самозванец» Бородин пишет о «Пушкине, которому так высоко, что уже не больно», о Пушкине как единственном поэте. Заканчивается это эссе, впрочем, так: «Это текст о любви, он написан на второй день после третьей за лето попытки самоубийства. Здесь все неправда».

(Критянин сказал: все критяне лжецы.)

И здесь хочется от этого посмертного впечатления оторваться. В стихах Бородина, очевидно, много его-страдающего. Но он умел это превратить в иную энергию, в энергию щедрости и эмпатии. Не было, кажется, вещи и существа, на которую он не мог посмотреть с любовью, облагодетельствовать. «голое деревце / везет / в троллейбусе старик // и музыки ни в нем ни в нем / ни в нем – / музыки нет» – значит, надо дать и ему, и ему, и ему. Часто вспоминают «Собачью песню»:

 
ва в ва
в ва в ва
вы в вы
в вы Ы в вы в
ваАв в ав в а
вы Ы в вы… в рррррррр
 
 
я слаб
я с лап
морду не поднимаю
хотя не сплю
и идут к сараю воры
а я хозяина не люблю
но он прибьет
если не укушу
и вот поднимаюсь
ноги трясутся
воры глядят
то на меня, то на дверь
– бедный ты,– говорят,—
бедный зверь
 

А можно вспомнить и еще множество другого. «нота майского жука / ни / с чем не сравнима»; «мускулатура у гусеницы – /мыслящая волна»; «ходит-ходит / флаг бедней / нас самих / и нас-камней»; «жалко перед зимой / глядеть утру в воздух»; «брат Снег снял фильм, доминиканец / брат Дождь – пошел, он францисканец». Внимание к малому или пренебрегаемому, братство с ним, отсутствие в принципе категории неодушевленности – да, это в самом деле напоминает о Франциске Ассизском с его проповедью «брату волку». Бородин, впрочем, не проповедовал: в его стихах можно найти декларативность, но тут речь скорее о прочерчивании линии. Не только для других, но и для самого себя:

 
важен и ценен
ком белья
в вертящемся барабане
 
 
ком ветра
брошенный, жизнь назад,
в спину простыне
во дворе
 
 
ком пятнистой души,
не достиранной
вручную – не взаперти в водке
а в живой реке, как сто лет назад
 
 
ком
в божьем горле
вышедший нашим миром
 

«Это если вы не поняли», как сказано в стихах Михаила Айзенберга – еще одного поэта, которого Бородин любил и о котором нашел очень нетривиальные слова.

Мне, однако, хочется вернуться немного назад, к мыслям об эмпатии и одушевлении. Есть стихи, где Бородин, кажется, достигает их предела:

 
Кажется, что темная природа
Охладела к внутренней ночной
Белизне в древесном соке, к ровной
Сырости осенней земляной.
 
 
Перекрестьем и разбросом – лапы;
Маятник мелькающих стволов —
А погоня выдохлась, и слабым
Волком смотрит изо всех углов
 

Тут очень много всего, плотный комплекс образов, притекающих к Бородину из разных источников: пушкинская «равнодушная природа», тютчевский «зверь стоокий», пастернаковское «я пропал, как зверь в загоне», высоцкая «охота на волков» – и от всего этого стихотворение Бородина отличается способом зрения, той самой траекторией-крючком: он здесь волк, за которым гонятся, и человек, за которым гонится темная природа; и еще – человек, который видит в охладевшей темной природе волка. Слабого, выдохшегося, достойного сострадания, пусть он только что хотел тебя загрызть.

Кажется, никто такого больше не умел – но хоть оставил нам, чтобы читали и осознавали.

Спасибо тебе большущее.

2021

«И вся эта смерть продолженье»
Памяти Алексея Цветкова

Полка

12 мая умер Алексей Петрович Цветков – огромный поэт, эссеист, переводчик, преподаватель, журналист, политический комментатор. Еще раз: огромный поэт. Редко бывает, чтобы звучание, лексикон, само присутствие поэта оставалось необходимым для нескольких поколений его современников; собственно, большие поэты – те, кто отвечает этим условиям. Теперь счет пойдет на поколения последователей, «прекрасный новый мир уже без нас», как он написал в одном из своих самых лучших стихотворений.

Он родился и вырос в Украине, учился в Одессе, а затем в Москве (где познакомился со своими друзьями по группе «Московское время» – Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским), в 1975‐м был вынужден эмигрировать – и сменил несколько мест жительства, а то и несколько жизней: Америка, Германия, Чехия, снова Америка; несколько лет назад переехал в Израиль, который и стал последней остановкой. Он преподавал литературу, работал в «Ардисе» и на «Радио Свобода»7777
  «Радио Свобода» включено Минюстом РФ в списки «иностранных агентов» и «нежелательных организаций».


[Закрыть] – и все эти годы оставался ориентиром или, лучше сказать, силовым полем в русской поэзии. Даже когда не писал стихов.

Важнейший факт цветковской биографии – молчание, пауза в сочинении стихов, продлившаяся 17 лет. В паузе, среди многого прочего, – неоконченный роман «Просто голос», подробный, погруженный рассказ о жизни римского воина – точно по одному из ранних стихотворений: «Я хотел бы писать на латыни, / Чтоб словам умирать молодыми / С немотой в тускуланских глазах / Девятнадцать столетий назад». В интервью Линор Горалик Цветков объяснял, почему оставил поэзию: «…Либо мне было не совсем понятно, что я хочу сказать, либо то, как я это говорил, не соответствовало тому, что хотел. <…> Начал писать снова (хотя тогда еще не знал, что действительно начал) потому, наверное, что понял: этой формой я по-прежнему владею лучше, чем всеми другими, которые попробовал». Слово «форма» – не проходное, не дежурное. Сборники «Состояние сна» и «Эдем», вышедшие в 1980 и 1985 годах соответственно, – это книги, в которых он нашел свою форму: звучание здесь неотделимо от графики, отказ от прописных букв и знаков препинания иллюстрирует непрекращающуюся мысль: стихотворение-поток и одновременно стихотворение-реплика.

 
безвыходен сон как душевная поза
уловка в ночную страду
нам время устроили с целью гипноза
события видеть в строю
любой краевед лошадиное бремя
лису промышляет с седла
которую проще усвоить из брэма
а смерть наступает всегда
 

Я бы сказал, что стихи Цветкова обладают двойной оболочкой – грубовато будет назвать это «защитой от дурака». Сплошной поток «гладко стелет», вызывает привыкание – не только в рамках одного стихотворения, но и в рамках большого собрания (в двухтомнике Цветкова «все это или это все», изданном Еленой Сунцовой в 2015‐м, около тысячи стихотворений; для первого знакомства с цветковским корпусом лучше взять более компактные «Записки аэронавта») – и, прикипев душой к певучести ассонансов, можно не заметить внутри каждого стихотворения напряженной философской аналитики. А заметив ее – и даже позволив себе сказать, что у Цветкова есть несколько постоянных, стержневых тем, – можно не увидеть, что эти темы в его стихах постоянно сталкиваются, ведут ожесточенную борьбу. За потоком всегда высвечивается полемика.

Смерть – ключевая тема, лейтмотив его поэзии. «очень мудро что мы умираем / наповал как любое бревно / а у жизни за порванным краем / неподвижное время одно» – это о том же времени, которое для конкретного человека измеряется только его собственным существованием. Или, тем же размером из другого стихотворения: «что ни роды вокруг то и гроб там / не застелена в спальне кровать / гложет мысль что я вскорости оптом / энтропией смогу торговать». Мысль о смерти трагична, но и притягательна, а отношение к ней постоянно меняется. От «смерть подобает мужчинам» до «наша смерть это женское дело», от «нежная смерть словно мать» до «смерть наступает скотина», от стоического «очень мудро» до споров с Богом, допускающим смерть. Или с идеей Бога, который может допустить смерть. Цветковский атеизм – той же диалектической природы: в 2000‐х Цветков называет Бога «небывалым», но продолжает предъявлять ему счеты за допущенные катастрофы – или вообще за катастрофу мироустройства.

Временами кажется, что перед нами нечто вроде ветхозаветного прения с Творцом и спорщик прекрасно подкован, вооружен самыми рациональными аргументами. На обложке сборника «salva veritate» красуется формула, которой можно доказать отсутствие Бога с помощью логики и теории вероятностей; вспоминается здесь стихотворение едва ли ценимого Цветковым Александра Аронова «Кьеркегор и Бог», в финале которого Творец вынужден признать: «Да, пожалуй, меня не бывает». Кьеркегора Алексей Петрович, фантастически знавший философию, не жаловал (в отличие от Ницше, чьего «Заратустру» переводил в последние месяцы жизни) и не прибегал к уловкам, как в юмористическом стихотворении Аронова. Казалось бы, вот формула, на обложке. И все же спор продолжался.

Мотив смерти и «автора смерти» в его стихах соприкасается с другими важнейшими мотивами – детства и невинности (вспомним название сборника «Эдем»). В 2004 году, вскоре после того, как Цветков вернулся к стихам, случился Беслан – и стихи, написанные о Беслане Цветковым, стали приговором:

 
в царстве ирода-царя
кровь подсохла на рассвете
над страной горит заря
на траве играют дети
все невинны каждый наш
я предам и ты предашь
 

Это страшные и страстные стихи – находящиеся на другом эмоциональном полюсе по отношению, скажем, к стихотворению «то не ветер», рассказывающему о детском опыте автора (Цветков был инвалидом детства, несколько лет провел в больничной постели, научился ходить, но всю жизнь хромал):

 
в день когда умер сталин нас носили мыться
плачут а все же моют банный день в палате
люся на топчане как на тарелке птица
ни косы никогда не носила ни платья
пока мы так лежим с ней рядом в голом виде
нас намыливают а санитарка верка
поет про то не ветер ветку поднимите
руку кто не забыл на языке вкус ветра
помню играли резиновыми ежами
почему именно ежами этот день я
запомнил поскольку сталин и мы лежали
в мыле дети эдема в день грехопаденья
 

Можно догадаться, «почему именно ежами»: животные в поэзии Цветкова – отдельный космос, с выстроенной и, кажется, более предпочтительной этикой – близкой этике детской. «фортификация кротов / ужей возможность», «лить над сурком сиротливым слезу / или с дятлом над истиной биться», «растерянный стою перед лицом собаки» (стихотворение о ребенке, который поделился с собакой хлебом), наконец, собственно детская поэзия Цветкова – «Бестиарий». Ну или вот это, раннее и многими процитированное:

 
Я мечтал подружиться с совой, но увы,
Никогда я на воле не видел совы,
Не сходя с городской карусели.
И хоть память моя оплыла, как свеча,
Я запомнил, что ходики в виде сыча
Над столом моим в детстве висели.
 
 
Я пытался мышам навязаться в друзья,
Я к ним в гости, как равный, ходил без ружья,
Но хозяева были в отъезде,
И когда я в ангине лежал, не дыша,
Мне совали в постель надувного мыша
Со свистком в неожиданном месте.
 
 
Я ходил в зоопарк посмотреть на зверей,
Застывал истуканом у дачных дверей,
Где сороки в потемках трещали,
Но из летнего леса мне хмурилась вновь
Деревянная жизнь, порошковая кровь,
Бесполезная дружба с вещами.
 
 
Отвинчу я усталую голову прочь,
Побросаю колесики в дачную ночь
И свистульку из задницы выну,
Чтоб шептали мне мыши живые слова,
Чтоб военную песню мне пела сова,
Как большому, но глупому сыну.
 

Близкий друг Цветкова, Сергей Гандлевский, в 1989‐м написал статью «Критический сентиментализм», в которой сформулировал важные черты близкой ему поэтики, один из способов «переживания общей тайны»: «Шаткая, двойственная позиция. Есть в ней и высокая критика сверху, и насмешка, а главное – любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь». Это довольно широкое обобщение: к «Московскому времени» таким образом можно пристегнуть хотя бы Венедикта Ерофеева – который, кстати, очень высоко ставил стихи Цветкова, причем те, которые сам Цветков давно забраковал (он вообще в каком-то интервью сказал, что если поэт спустя пять лет может смотреть на собственное стихотворение без отвращения, то с ним что-то серьезно не так, – и при этом, да, несколько раз составлял свое «избранное»). В случае Цветкова в этой формуле, наверное, важнее всего два первых компонента: высокая критика и насмешка. «люд был лют как собака и занят / стервенел выгружая мешки / и проктолог сказал что он знает / это место куда мы пришли». Юмор язвительный – но все же юмор, оставляющий место для незлой усмешки.

Много «но», много противопоставлений, антиномий – перед нами поэт и противоречивый, и последовательный в разрешении «последних вопросов». Блестяще знающий Античность и жадный до современности. Разбирающийся с равным блеском в актуальной политике и в константах физики. Автор стихотворений одновременно обличительных и формально безукоризненных, одновременно страстных – и ученых.

В день, когда он умер, американские астрономы показали первое в истории изображение черной дыры в центре нашей Галактики. Ему бы это понравилось.

2022