Текст книги "Учебник рисования. Том 2"

Обыкновенно, оказываясь в постели с Сарой, Гриша вспоминал формы Барбары фон Майзель, и это помогало обмануть природу. Сара брала Гришину руку и вела этой рукой по своим рыхлым бедрам, подкладывала эту руку под свою вялую потную задницу, а Гриша вспоминал роскошный крепкий зад Барбары, и воспоминание его выручало. Вот уж этой женщине, думал Гриша, прятать нечего – и подтягивать ничего не надо, и подкладывать тоже не требуется.

Ходила по залу и Барбара фон Майзель, одетая в простое серое платье. Только венецианская брошь с негритенком – давний Гришин подарок – была приколота над левой грудью. Негритенок, разумеется, был приколот лишь для того, чтобы напомнить Грише о былом их счастье, о романтических отношениях, а вовсе не затем, чтобы привлечь внимание к груди. Формы Барбары были таковы, что, с украшениями или без, они притягивали взгляды мужчин. Негритенок скорее мог служить оправданием для нескромных взглядов: уставившись на грудь Барбары, наблюдая за ее сосками, которые лезли напролом сквозь материю платья, уличенный мужчина переводил взгляд на брошь с негритенком и отдавался созерцанию ювелирного искусства. «Ах, это, как я погляжу, венецианское украшение! То-то я смотрю, переливается!» И все-то у нее натуральное, думал Гриша, ничего накладного, не то что у Клавдии. Он вспоминал про валик, который графиня Тулузская подкладывала сзади под платье, на место отсутствующего зада, – и про свой испуг, когда, впервые раздев Клавдию де Портебаль, он не обнаружил у этой прекрасной женщины задницы. Скользя рукой вдоль прелестной спины Клавдии де Портебаль, спины, что дразнила его из открытых платьев на вечерах и коктейлях, Гриша перешел на поясничную область и затем – взволнованный и пылкий – опустил руку ниже. Непосредственно ниже спины находилось такое же, как и спина, плоское место, а из этого места росли ноги – и более ничего не было. Как, совсем ничего? Гриша растерянно устремился ладонью налево и направо. Абсолютно ничего. Гриша подивился, куда же подевалась попа графини. Он снова проделал весь маршрут рукой, скользнув по соблазнительной спине вниз, еще ниже, еще – да что же это такое, в самом деле? «Вы, Гриша, – спросила его тогда графиня, – вероятно, любите полных женщин, не правда ли? Вы, как русский человек, – спросила она иронически, – полагаю, должны любить жирных коротконогих дам с большими формами?» – «Ах, что вы, что вы, – воскликнул галантный Гриша, – терпеть не могу толстых женщин, это так неэлегантно – толстая женщина, это так вульгарно – большие формы! Да, как вы правы, графиня, именно таков русский вульгарный вкус – толстые женщины! Мне всегда это казалось воплощением бескультурья! О, это ужасное наследие монгольского ига, эти последствия большевистского террора!» Что же я такое несу, думал Гриша, при чем же здесь монгольское иго и большевики? Но говорить нечто требовалось, и он сказал еще несколько реплик о вульгарном советском вкусе, о сталинской архитектуре, и Клавдия Тулузская, опустив ресницы, дала понять, что реплики ей по нраву. Гриша говорил, что он, еще неопытным советским подростком, всегда грезил о той прекрасной элегантной женщине, которая воплотит для него культуру и Европу. А про себя он подумал: не надо мне больших форм, но дайте хотя бы маленькую форму! И он еще раз провел рукой по совершенно плоской поверхности – вдруг там есть что-нибудь? Хоть одна-то, извиняюсь, складка – но должна иметься, n’est pas? Нет, ничего не было, ни намека на подъем и спуск, совершенно никакой выпуклости – чистая голая равнина. «Я рада, что у вас есть вкус, Гриша, – поощрительно сказала ему графиня Тулузская в тот вечер. – Интеллигентный рафинированный мужчина, я не сомневалась, милый Гриша, что вы не похожи на обычного русского». – «О, ха-ха, нисколько, – посмеялся Гриша над примитивными вкусами своих былых соотечественников, – нисколько не похож, уверяю вас!» – «Если вы посмотрите на современные моды, – заметила графиня, – то вы увидите, что линии и профили сделаны словно по моим формам». И Гриша немедленно согласился, еще бы – это же очевидно! «И Живанши и Ямамото, – сказала графиня, – умоляли выйти к ним на подиум». – «О, воображаю, – воскликнул Гриша, – какой бы это был для них подарок!» – «Как вы понимаете, я отказалась. Передайте мне сигару, Гриша». И графиня Тулузская раскурила сигару, лежа в постели, а Гриша робко ласкал ее плоский зад. И Гриша знал, что завтрашний день кончится так же: графиня будет долго прощать его, она будет кривить губы и говорить о коротконогой Саре Малатеста, она будет спрашивать его, как ему нравится жирный зад старой еврейки, будет нервно курить сигару, а потом, когда графиня наконец простит его, она разрешит раздеть себя и разрешит гладить плоское место, которое находится там же, где у Барбары фон Майзель – горы и пропасти.

III

Гриша Гузкин смотрел на Барбару фон Майзель, на верную Барбару, которая приехала в Венецию на вернисаж – словно и не случилось меж ними ничего дурного, словно не подозревала она о гришиных отношениях с Малатеста и де Портебаль. Радостная, она шла к нему через зал, совершенно не оценивая реальность, не видя, как слева наплывает туша Сары Малатеста, а справа неумолимо наступает Клавдия Тулузская. Может быть, и обратила она внимание на соперниц, но виду не подала: для чего отравлять торжество сценами ревности. Вот что значит подлинная любовь, подумал Гриша Гузкин, ни упреков, ни истерик. И задница у нее великолепная. А воспитание! Воспитанность, подумал Гриша, воспитанность – их фамильная черта; он вспомнил деликатного барона и те первые деньги, что выписал ему некогда барон, – такое не забывается. Первые тридцать тысяч, первый чек, милые сердцу мгновения. Впрочем, сказал себе Гриша, истинное воспитание заключалось бы в том, чтобы вовсе на вернисаж не являться. Хоть одной проблемой было бы меньше. Тоже мне, любовь называется! Не понимает она, что ли, каково мне сейчас?

Подобно полководцу на поле боя, подобно матадору на арене, Гриша рассчитывал движение противника, измерял глазами расстояние. Гриша разговаривал с репортерами, позировал для фотографа и, скосив глаза, наблюдал за дислокацией возлюбленных. Вот совершила новый маневр Сара Малатеста: пройдя очередной раз подле Гришиных опусов с пионерками, она послала художнику убийственный взгляд из-за веера и переместилась к объекту страсти метров на пять ближе. Еще две такие перебежки, прикинул Гриша, и она кинется ему на грудь. Он скосил глаза направо: графиня Тулузская, прямо держа спину, надменно глядя сквозь посетителей, двигалась к нему неспешным, но неотвратимым шагом. Так приближались французские колонны к испанским порядкам в битве при Рокруа, так двигались легионеры дуче к окопам интербригадовцев под Мадридом – медленно, неумолимо, с расчетом запугать – и уничтожить. Легкая кавалерия – если легкой кавалерией можно именовать Барбару с ее высокой грудью и щедрыми формами, – летела на Гришины укрепления в лоб, тяжелые кирасиры охватывали с флангов. Требовалось подлинное искусство, чтобы избежать столкновения. Однако в том и состоит мастерство современного художника, в этом и заключается основной секрет профессии, чтобы умело лавировать меж спонсорами и заказчиками, обходить конфликтные ситуации мира, проскальзывать между интересами враждебных партий и сохранять при этом неизменным движение вперед – к общественному прогрессу и личной свободе. Несколько лет назад неопытный эмигрант Гузкин растерялся бы, он бы пропал. Сегодняшний Гузкин, опытный и хладнокровный боец, не прерывая разговора с коллекционером, измерил глазами расстояние до Сары, послал в ответ на ее манящий призыв один из своих искренних взглядов – этого взгляда ей должно хватить на пару минут. Двух минут довольно, чтобы закончить разговор с коллекционером. Коллекционер был из молодых богачей, проматывающих родительские деньги, не знающих цену нефтяным скважинам, батальонам коммандос, организации дешевого производства в Индонезии и Восточной Европе. Наивный любитель прекрасного и либерального, он искренне был готов истратить сто тысяч отцовских денег из тех, что его папа с потом и кровью выжимал в Индонезии из тощего населения, производя спортивную обувь американской фирмы Nike. Коллекционер полагал, что мир устроен гармонично, и если были нарушения законности в тоталитарном Советском Союзе, то сейчас порядок восстановлен; он хотел картину с пионерками, чтобы всегда помнить об ужасах советского пионерского движения. С такими людьми легко работать. Гриша развел руками, поясняя свою позицию. «В этой толпе, – сказал он, – сами понимаете, каждый, буквально каждый хочет купить ту картину, на которую вы обратили внимание. Да, не скрою, получил сегодня уже семь предложений. Вот видите ту даму, Сару Малатеста, – не может успокоиться! Я убеждаю ее, что любая картина здесь неплоха – нет, она хочет только эту! Обратите внимание, как она на меня смотрит! Заметили? Женщины, ах, эти страстные женщины! Могу понять – это моя лучшая картина. Именно поэтому я и не хочу ее продавать! Да, пусть ее положат мне в могилу! Шучу, конечно, шучу. Я завещаю картину музею, да, именно так. Пусть посетители смотрят – и знают правду о России! А если картина попадет в частные руки – разве не окажется она изолированной от зрителей, разве сможет картина выполнить свою миссию?» – «О, – сказал коллекционер, – в наше поместье в Майами приезжает много гостей! Они увидят, да! Я не буду прятать картину, нет! Ее увидят мои партнеры по гольфу, мой врач, мои соседи – прелестная пара торговцев недвижимостью, в конце концов, я позову кузину – полагаю, моя жена поймет меня, хотя, между нами говоря, она кузину недолюбливает, – и покажу картину кузине! А моя кузина окончила Гарвард и читает книги. О, моя кузина!» – «Хм, – сказал Гузкин, – отдать картину – это все равно что отдать ребенка. Но я вижу, что вам – именно вам – я могу довериться. Хорошо! Пусть будет так! Что ж, если ваш дом столь щедро открыт гостям, если вы принимаете людей разнообразных профессий и интересов – ладно! А то один японец запер мою картину в сейф!» Гузкин скосил глаза на Сару, потом на Клавдию, принял чек, рукопожатием скрепил сделку. Спрятав чек в портмоне, Гузкин встрепенулся, словно увидев знакомого в другом конце зала, и, махнув рукой Саре Малатеста, прошел буквально в двух метрах от нее походкой озабоченного человека. Сара Малатеста ахнула, протянула ладонь с короткими пальцами – ухватить Гузкина за рукав, но шелковый пиджак выскользнул из ее рук. Гриша стремительно шел прямо на Барбару, маневр исключительно рискованный, только ветеран вернисажей мог решиться на такое. Когда расстояние между возлюбленными сократилось до незначительной дистанции, Гриша неожиданно совершил полный разворот и, повернувшись к Барбаре спиной, заключил в объятья давнего знакомого – директора дюссельдорфского «Кунстхалле» Юргена Фогеля. Гриша давно высмотрел Фогеля в толпе и приберегал для подобной оказии. Теперь, будто бы изумленный нежданной встречей, Гузкин дал эмоциям взять верх над собой – изменил направление движения, раскрыл объятья, кинулся к Фогелю. «Юрген!» – «Гриша!» Два бескомпромиссных борца за актуальное, двое мужчин, проведших на передовой искусства трудные годы, два солдата прогресса крепко стиснули друг друга во фронтовом объятии. Они мяли шелковые плечи друг друга и кололи друг другу щеки бабочками. Окружающие умиленно глядели на эту встречу – так не обнимались и бойцы союзных армий, сойдясь на Эльбе. Из-за плеча друга Гриша высматривал Клавдию Тулузскую; спиной он чувствовал, как прошла мимо Барбара – значит, путь к отступлению свободен. Гриша чуть развернул Юргена Фогеля, обеспечив себе лучшее поле обзора. Сара Малатеста осталась далеко, Барбара фон Майзель благополучно скрылась в толпе, а где же Клавдия? Вот и она – слегка изменив траекторию движения, направляется прямо к нему, Грише. Гузкин еще раз переместил доверчивого Фогеля – они словно танцевали менуэт на мраморном полу венецианского зала. Нет-нет, Оскар может не ревновать – наши объятья чисто дружеские. Юрген, ты не видел Оскара? Оскар бы спас меня, подумал Гриша. Как же без него – вот и Оскар Штрассер, он присоединился к друзьям, положил свои верные руки поверх их плеч. И тогда Гриша направил внимание Оскара на графиню – он знал, что галантный Оскар непременно подойдет к даме и поздоровается. Свободен! Выпустив немецкого директора, Гриша огляделся и увидел, что поле боя осталось за ним. Он одернул измятый дружеским порывом пиджак и направился далее по залу – пожинать плоды славы.

Искусство собирания плодов на вернисаже состоит в следующем: надо перемещаться по залу, поддерживая разговор, и, обнаружив среди гостей богатого коллекционера, оказаться рядом с ним, завязать знакомство и забрать чек. Гости разбились на группы, следить за ними было удобно. В лучшие свои дни, на тех открытиях, что удавались, Гузкин продавал по пять, иногда по семь работ. Сегодня был хороший день. Гузкин хладнокровно, как на охоте, выбирал добычу среди богато одетых пожилых господ, высматривал, как легче взять клиента. Некогда скучающие западные богачи приезжали в Россию на интеллектуальное сафари – сфотографироваться на кухне подпольного философа, выпить водки с диссидентом. Теперь российский интеллектуал приехал на охоту в их края, усвоил их правила и действовал не хуже. В сущности, заманить Солженицына или Сахарова на фотосессию в сугробе было не труднее, чем выбить из главы концерна по производству спортивной обуви сто тысяч долларов. И в том, и в другом случае требовались терпение, убежденность в правоте и некоторые элементарные приемы. Выписанный из Москвы философ Борис Кузин выполнял на гузкинской охоте роль загонщика – он растолковывал значение творчества своего друга группе бизнесменов. Бизнесмены, затаив дыхание, слушали истории о произволе российских властей, о тотальном контроле КГБ. Бароны (де Портебаль и фон Майзель) сами могли рассказать о своем друге Грише, но, стоя среди других воротил, не выделялись, слушали, благосклонно кивали. Иногда бароны подтверждали то или иное положение рассказа – как же, им приходилось бывать в России, они повидали этот суровый край! «Тайга, знаете ли! Дикость, if you know what I mean. Wasteland, знаете ли. И совершенно никаких законов». – «Как, совсем никаких?» – «Да вот, получается, что так. Странно, не так ли? Bizarre, одно слово можно сказать: bizarre». Чаще других вопросы задавал отец нового гузкинского собирателя. Пока Гузкин проводил блестящую негоцию с его впечатлительным чадом, седой джентльмен, сделавший состояние на трагедии Восточного Тимора и на резне в Индонезии, слушал о зверствах российской пропаганды и роли Гузкина в сопротивлении таковой. Прекрасное лицо бизнесмена, обрамленное белоснежными завитками, оживлялось при разговоре о морали в искусстве, о дискурсе свободы; его тяжелые щеки нервно подрагивали – бизнесмен ненавидел русских тиранов. То, что для сына производителя обуви было предметом романтических фантазий, самому производителю обуви было внятно в деталях – ему ли, знакомому с настроениями индонезийских рабочих, не знать, что такое коммунистическая зараза? Фабрикант слушал Кузина и переживал. Кузин рассказал клубу почитателей Гузкина о том, что они, русские интеллигенты, привыкли ощущать себя в России в роли белых путешественников в Африке. Русский интеллигент, подобно исследователю Ливингстону, прокладывает свой путь сквозь джунгли, полные дикарей, и прилежно фиксирует в дневнике нравы и обычаи этой страны. Он аккуратно записывает, как эти русские едят и пьют, он зарисовывает их одежду и обувь, их нелепые знамена и пионерские галстуки, их варварские обряды. Да, это волнующая миссия – оказаться наедине с дикарями: приходится ждать чего угодно. Зачем этот нелегкий труд, эта чреватая опасностями стезя? А вот зачем. Однажды Ливингстон возвращается к себе на родину, в цивилизованный край, он приходит в свой английский клуб, где встречает милых людей, таких, каких мы встретили сегодня, и рассказывает им о своих приключениях. Это ради их внимания он вел свой дневник, для их развлечения копил материалы о жизни дикарей. И бизнесмены благосклонно кивали, изучая дневник Ливингстона – Гузкина.

Гриша направился прямо к их группе, наметил жертву, подождал, пока седовласый фабрикант сам кинется к нему, спокойно, в упор провел короткий разговор. После сложной дислокации с дамами эта работа показалась игрой: реплика, шутка, еще реплика, еще шутка – и он положил чек фабриканта в карман, рядом с чеком, полученным от его сына. Определенно, это достойное семейство, с ними можно дружить.

Гузкин прикинул траты, сопоставил их с доходами. Он считал деньги не оттого, что был жаден, – просто жизнь научила считать. Арт-бизнес, говорил обыкновенно Гузкин своим друзьям, такой же бизнес, как прочие: по финансовой стороне можно судить о художнике – что он из себя представляет. Билет для Кузина в Венецию обошелся Грише в семьсот евро; неделя проживания Кузина в трехзвездочном отеле – еще тысяча; застолья, на которых Кузин ел и пил, не стесняясь, – ну, допустим, тысячу надо положить на еду русского философа. Триста (да, триста, не будем экономить на пустяках) требуется истратить на подарок для дочери Кузина. Итого, три тысячи. Немало, что говорить. Но затраты вполне оправдались. Опустив руку в карман, Гузкин потрогал чеки, их достоинство чувствовалось на ощупь. Был доволен и коллекционер. Своевременная поддержка режима Сукарно принесла ему прочное положение на индонезийском рынке. Ему удалось сделать разумные вложения и построить приемлемое соотношение трат и доходов. Люди, чей рабочий день стоил полтора доллара, производили спортивную обувь, в которой играли теннисисты, чьи гонорары исчислялись миллионами. Если теннисисты получали миллионы за то, что попадали ракеткой по мячу, то бизнесмен получал сотни миллионов за то, что одевал их в ботинки, которые покупал у рабочих за сравнительно небольшую плату. Довольно скверно распорядились своим трудом индонезийские рабочие – но, с другой стороны, кто заставлял их родиться в Индонезии? Решительно никто. В целом же производство спортивной обуви было организовано совершенно разумно: стоимость картины Гузкина с лихвой покрывалась прибылью. Коллекционер и художник почувствовали, что сделали правильные инвестиции и поздравили себя с разумной прибылью. Они улыбнулись друг другу с пониманием – оба знали, как надо жить.

IV

Нет, не только собиранием чеков занимался Гузкин в тот день – прежде всего, он занимался тем, что обозначал и утверждал свое место в процессе современного искусства. Гузкин ревниво отмечал посетителей, тех, кто явился к нему на вернисаж. Здесь ли американцы из МоМА? Здесь. А французы из Центра Помпиду? Тоже здесь. Он подумал, что долгий бег за трамваем закончился – теперь он сидит внутри теплого салона. «Бег за трамваем» – то была метафора, пущенная в оборот Иосифом Стремовским и подхваченная московской мыслящей публикой. Если в техническом отношении выставочная политика могла быть уподоблена полю боя или сафари, то в метафизическом смысле творчество рассматривалось как погоня за далеким трамваем прогресса, который горделиво движется вперед, а отставшие пассажиры пытаются догнать его и вскочить на подножку. В давнем московском разговоре, случившемся между Гузкиным, Шайзенштейном и Стремовским, Осип Стремовский нарисовал крайне убедительную картину такой погони. Культура Запада, говорил Стремовский, – динамичная культура, и для того, чтобы войти в процесс, причаститься прогресса, требуется долго бежать следом за ушедшим трамваем. Внутри трамвая тепло и светло. Там, внутри, – подлинная культура. Важно не сдаваться и долго бежать вслед. Надо продолжать бег и тогда, когда ты поравняешься с трамваем – к тебе еще долго будут присматриваться из окон. Ты будешь бежать, не сбавляя темпа, вдоль трамвайных путей, а избранные культурные деятели (давно сидящие внутри теплого салона) будут приглядываться к тебе: стоит брать нового пассажира внутрь – или нет. Вот ты видишь за окном лица Энди Ворхола и Ле Жикизду, вот проницательное лицо Бойса, вот Тампон-Фифуй. Там, за запотевшим стеклом трамвая культуры, – настоящие творцы, жрецы прогресса и динамики. Требуется долго бежать подле привилегированных вагонов, чтобы тебя заметили. Динамичная культура, утверждал Стремовский (и Шайзенштейн с ним согласился) просто не в состоянии заметить статичный объект: требуется нестись во весь опор, чтобы тебя заметили из окна трамвая. И бежали, кидая жадные взоры в глаза вагонов. Не всякий бегун выдерживал такую гонку. Гузкин выдержал – оглядывая зал, художник понимал, что этот венецианский зал и есть салон вагона, уютный теплый салон, где наконец можно сесть и вытянуть усталые ноги. Его подсадили, дали вскарабкаться на подножку, впустили внутрь. Садись, Гузкин, сказали ему, вот тебе кресло, мы теперь все вместе будем смотреть на иных бегунов за окном. Садись, отдохни.

Кому обязан он этим успехом? Себе – несомненно. Упорству, ясности единожды поставленной цели – вот чему он обязан. Когда-нибудь, сказал себе Гузкин, надо будет написать мемуары, рассказать о своем пути. Все великие художники писали мемуары: так, ничего специального, наблюдения за жизнью, беглые зарисовки – довольно и этого. Иногда бывает приятно пролистать, скажем, воспоминания Шагала. Надо написать что-то в этом духе, интимную, дневниковую прозу. Например, напишу так: встреча с фон Майзелями. Обедали в доме директора немецкого музея, подавали шабли, речную форель. Барон приобрел одну из тех картин, что я писал по ту сторону железного занавеса – то было изображение пионерской линейки. Да, это вполне может стать темой главы. Надо будет описать, как мальчик из бедной еврейской семьи, прошедший унижения советского быта, стал мировой звездой. Гузкин оглядывал зал, отмечая тех, кого он поместит в мемуарах, встречи с кем достойны упоминания в книге. Вот первый критик свободной России Яков Шайзенштейн. Можно посвятить пару страниц разговорам с Яшей. Например, о свободе творчества. Вот мелькнули в толпе лица Беллы Левкоевой и Лаванды Балабос. Подумать только, я едва не связал себя с этой сомнительной московской галереей. Про ее мужа чего только не рассказывают. Тысячу раз правы те, кто советует держаться подальше от русских богачей – разве знаешь, как наживают они свои капиталы. Художник моего уровня не должен себя замарать. Гузкин решил ничего не писать о Белле Левкоевой в своих мемуарах. Но были в толпе и такие, кого обойти вниманием просто неприлично, были среди публики те, чьи руки, протянутые из трамвая цивилизации, выручили Гришу в тяжелую минуту. Скажем, Барбара и ее помощь, вернулся к рассуждениям о своих дамах Гриша – и вернулся он к этой теме своевременно: все три возлюбленные его, потеряв было Гришу в зале, сызнова обнаружили художника. Они совершили плавный разворот, осмотрели картины, украшавшие дальнюю стену, и теперь снова двигались к нему сквозь толпу. Да, Барбара, думал Гриша, благодаря ей я полюбил и узнал этот мир. У всякого человека должна быть своя юная Европа – первое приключение в свободном мире, первое прикосновение к цивилизации, которое не забудешь. Чудный характер, преданная любовь. Надо объективно признать, что определенную помощь Грише она оказала. И прежде всего, подумал Гриша, она помогла тем, что верила в мое творчество, надо будет описать это в мемуарах, найти верную интонацию. А эти милые завтраки в Париже! Оскар любил заходить к ним по утрам. Очарование молочного парижского утра, когда замыслы картин с дебильными пионерками роятся в голове, когда верная подруга разливает кофе, а верный друг делится с тобой проектами инвестиций – что сравнится с этим? За окном – колючий шпиль Нотр-Дама, на столе – предложения офшорных компаний, как это забудешь? Клавдия совсем иная – но разве и она не вложила усилий в его карьеру, разве она не причастна к сегодняшнему успеху? Не будем сбрасывать со счетов и ее мужа – Алан помог, определенно помог. Конечно, отношения сложились не самые простые, но разве от этого любовь с Клавдией была менее страстной, а ее помощь – менее эффективной? Гузкин вспомнил званые вечера на рю де Гренель и первые опыты общения с клиентами. Как робел он, называя цену картины! Порой, собираясь сказать «сто тысяч», он смущался и говорил «пятьдесят». Как помогала ему Клавдия в этом вопросе! Обычно она брала коллекционера под локоть и, затягиваясь сигарным дымом, говорила так: «Не смущайте художника, мой дорогой. К чему расчеты, запятые, дроби? Платите круглые суммы, Жак (или Жерар, или Венсен). Сколько вы получили за посредничество в Косове? На ваших кассетных бомбах никто ведь не экономил?» Аристократка, подумал Гузкин. Что значит древность рода! Вроде бы и Барбара – баронесса, а все же не то! Не умела Барбара вот так спокойно, с жестокой улыбкой, затянуться сигарой и протянуть руку за чеком для Гузкина. И это значит, что забота Барбары о художнике носила скорее отвлеченно-романтический, нежели практический характер. А если так, то уместны ли упреки Барбары в том, что Гузкин выбрал Клавдию? Но кто действительно помог, кто сыграл решающую роль в его карьере – это Сара, и Гузкин отдавал себе в этом отчет. Без нее не было бы сегодняшнего триумфа. Именно Сара помогла в самых нужных, решающих встречах. Но так думает каждая из них. Вот они, все трое. И каждая дорога ему, да, каждая. Они подходят с разных сторон одновременно, зажимают его в клещи. Гузкин поискал пути отступления. Где же Оскар? Но дантист исчез, затерялся в залах музея. Было бы разумно спрятаться от Клавдии возле ее мужа, барона де Портебаля – Гузкин обернулся к барону, но тот был занят разговором.

Алан де Портебаль и барон фон Майзель обсуждали дальнейший развал России.

– Грузия, – сказал фон Майзель, – милая страна, и экология в порядке. Однако Грузия мало что решает на Кавказе.

– Я отношусь, – сказал де Портебаль, – с оптимизмом к Азербайджану.

– Разделил бы оптимизм, – сказал фон Майзель, – если бы имел бакинскую нефть, но я вложился, как вы знаете, в Казахстан и в Сибирь.

– Есть два сценария, – сказал Алан де Портебаль, – из них можно сделать третий.

– Поясните вашу мысль, – сказал фон Майзель.

– Первый вариант: декоративный президент и парламентская республика с адекватным премьером. Кандидатура Кротова обсуждается, – сказал Алан де Портебаль.

– Знаете его?

– Мы сотрудничаем. Комитет по антимонопольной политике, – сказал де Портебаль, который, находясь в шести комитетах, имел монополию на всю антимонопольную политику европейского рынка, – Кротов не дает акулам вроде Дупеля прибрать к рукам Сибирь. Вопрос в том, кто будет стоять за Кротовым.

– Что говорит мой друг Иван Луговой?

– Он ваш друг?

– Спокойный человек. Разбирается в вине.

– Луговой обозначил еще один вариант. Помните Тушинского?

– Кто это? Алюминий? Удобрения? Сухогрузы?

– Он политик. Мы обедали с ним, барон.

– Вот как?

– В Tour d’Argent.

– Мучнистый господин с маленькими глазками? Он беспокоился о судьбе казахских школьников. Спросил, посылаю ли я детей на уборку хлопка.

– Надеюсь, вы не посылаете их на уборку хлопка, барон?

– Надо поинтересоваться этим вопросом. Я буду огорчен, если детей используют для уборки хлопка. Значит, Тушинский?

– Либерал, ориентированный на Запад.

– Что ж, я сам, если разобраться, либерал.

– Тушинского поддерживает Дупель. И это серьезная игра. Тушинскому нужно кресло президента.

– А Дупель метит в премьеры, не так ли? Какой из вариантов выбрал Луговой?

– Луговой играет по обе стороны доски.

– А что выбираете вы, Алан?

– Это проблема, барон. Дупеля поддерживает Америка. Видите Сару Малатеста? Около картины с пионерами?

– Пожилая дама, одетая Коломбиной? Превосходно знал ее мужа.

– Ее американская родня ставит на Дупеля. Дупель хочет им понравиться. В культурный фонд семьи Малатеста – знаете сарай в Детройте? – он пожертвовал сто картин русского авангарда. Сколько картин в вашей коллекции, барон?

– Меньше, – сказал фон Майзель ревниво, – но все подлинники. Я беру вещи из верного источника. Сын бывшего российского премьера – Сосковец. Превосходно готовит рыбу. Имеет галерею русского авангарда.

– Дупель передал в Америку знаменитый «Черный квадрат».

– Позвольте, – сказал фон Майзель, – «Черный квадрат» у меня.

– Может быть, Малевич нарисовал три квадрата. Или пять. Какая разница.

– Это символ свободы, барон.

– Чем больше свободы, тем лучше. Дупель кормит американские музеи, встречается с сенаторами. Обедает с Киссинджером.

– Полагаете, Дупель не станет делиться Сибирью?

– Захочет в придачу Казахстан.

– Мало ему «Черного квадрата».

– Да, проблема.

– Проблема. Но вы говорите, есть третий вариант?

V

Мне бы их проблемы, думал Гриша, сердясь на баронов точно так же, как сердился он сегодня на своих друзей в баре отеля «Лютеция». Подумаешь, проблема! Развалится Россия – или не развалится, какая, в сущности, разница?! Сами собой дома взорвались от утечки газа или их атаковали террористы – что это меняет? Простые комбинации – политика, бизнес, что тут сложного? Посчитал на бумажке прибыль, прикинул маржу – и вперед. Вот когда в дело вмешивается любовь, когда душа разрывается от невыносимой дилеммы – тогда можно говорить о подлинной проблеме. Каких огромных усилий стоило поддерживать равновесие в отношениях со всеми тремя дамами, кто может оценить ежедневное напряжение, кто может измерить страсть? А ее приходилось дозировать, эту страсть, приходилось строить жизнь так, чтобы никого не обделить страстью. И ведь всем хватало! Ну да, Барбара была несколько недовольна, это так, – но, в принципе, хватало всем! Почему же люди не могут договориться, почему они не принимают то хорошее, что дает им жизнь, почему им всегда мало? Строишь по кирпичику, медленно возводишь здание – и на тебе! Сегодня – как раз в тот день, когда стратегия эта венчается успехом, – вдруг рушится вся система отношений. Почему же сами они, те, кто помогал ему сесть в привилегированный вагон, почему они решили нанести удар именно сегодня? Неужели нельзя повременить? Некстати, совсем не вовремя. Вот сейчас, прямо сейчас они подойдут к нему – сразу все трое, – и ему придется делать выбор. Он должен обидеть двух дам и навсегда соединить себя с третьей, иного выхода нет. Да, каждая из них рассчитывает на то, что единственной станет именно она, – что же делать? Что делать? Гриша скажет сейчас слова, которые навсегда оскорбят двух дорогих ему женщин, родных существ, с которыми он делил вдохновенные минуты. Гузкин прижался спиной к стене, между двух полотен с пионерками, и ждал – нельзя сказать, что он уже принял решение, что он заготовил реплику. Которая из трех? Решения не было, только досада: зачем именно сегодня? Неужели справедливо? Не хочу, не хочу выбирать! Неужели это так нужно вам, милые дамы? Что я вам сделал?