Текст книги "Учебник рисования. Том 2"

– Идеалы американской свободы гарантируют гражданам достоинство и экономическую независимость. Мы еще более расширим эти трактовки путем реформирования наших великих институтов, чтобы они отвечали требованиям времени. Чтобы обеспечить каждому американцу его собственную долю в перспективах и в будущем, мы выведем на совершенно иной уровень наши школы, мы будем строить общество собственников.

– А каждому немецкому солдату обещали участок земли в Белоруссии, – сказал Татарников, – знакомые идеалы.

– Тебе только ничего не обещали, никакого участка – ни в Белоруссии, ни в Баварии, – заметила его супруга.

– Мы движемся вперед с абсолютной уверенностью в триумфе свободы. Вовсе не потому, что история бежит вперед по дороге неизбежности, мы делаем свой выбор. Мы абсолютно уверены, что свобода – извечная мечта всего человечества. У истории были «приливы» и «отливы» справедливости.

– Как верно, – воскликнул Кузин, – именно эти отливы справедливости я и называю «цивилизационными срывами».

– Да, – подтвердила жена его, Ирина, – у тебя с ним много общих идей. Вот куда следовало ехать с лекциями, а не в Германию. Европа в определенном смысле слова вчерашний день. Америка тебя поймет.

– Надеюсь, – загадочно говорил Кузин, – весьма надеюсь на это. – Вчерашний разговор с Тушинским давал ему основания для таких загадочных выражений. Кузин значительно смотрел на супругу: скоро, скоро она узнает!

– Были отливы справедливости, – сказал, вторя Кузину, президент, – но всегда горел путеводный огонь, зажженный свободой и ее пророками. Америка в начале нового века провозглашает свободу по всему миру, для всех жителей планеты.

– Ну, все, – сказал Кузнецов, – будут бить.

– Кому ты нужен, – сказал его сослуживец по кличке Сникерс, – зачем тебя бить? Сам приползешь на брюхе, будешь проситься в свободное общество! А тебя и не возьмут. Я вот денег накоплю и – в Штаты!

– С новыми силами, прошедшие испытания, но не сломленные ими, мы готовы к величайшим испытаниям в истории свободы, – заключил свою речь президент и посмотрел на мир прищурившись.

– Что ж, это перспективно, – сказал Татарников. – Жаль, спичрайтеры не включили проверенную временем формулу «Arbeit macht frei». И арбайт желательно производить в нефтяной компании. Этого определения свободы не хватает. Остальное все есть.

– Позвольте, Сергей, – откликнулся старик Рихтер, – вы цитируете утилитарные нацистские лозунги, а президент Буш недвусмысленно выступает за свободу, понятую как цель истории. Вот куда стремится человечество – он прав! Пафос выступления я поддерживаю! И я целиком согласен с его формулировкой: да, бесспорно, идеал развития – свобода!

– Какая именно свобода? – спросил Татарников.

– Действительно, – оживился Рихтер, любивший отвлеченные разговоры, – интересно, что именно президент имеет в виду? Не мешает конкретизировать понятие свободы: «свобода от» или «свобода для»? Возможно, он имеет в виду высшее достижение человеческого духа, то состояние, которое я называю «свобода над». Это не желание освободиться от чего-то, не желание посвятить свой освобожденный труд чему-то, а просто пребывание в иной сфере – там, где не действуют законы необходимости. Знаете, я определенно прихожу к выводу, что это высший тип свободы – без конкретной цели, а просто – над бытом, суетой, социальными неурядицами. Это свобода замысла, свобода проекта. Свободный дух парит над социальной неразберихой – не в этом ли высший смысл? Так, вероятно, был свободен Господь или обитатели Телемской обители.

– И еще кое-кто, – мрачно сказала Татьяна Ивановна, которая мыла пол и стояла, склонившись над ведром. – Есть такие свободные граждане! Хорошо быть свободным над собственной женой. Она, дура, пол драит, а Соломон Моисеевич над этим полом парит.

– Ах, оставь, Таня! – с раздражением сказал Рихтер. – Не надо мыть пол! Сколько раз я говорил – брось! Мне это совершенно не нужно! Если у тебя потребность, что ж я могу сделать? Если тебе так хочется, пожалуйста, вымой пол – но зачем упрекать меня?

– Мне эта свобода, – сказала Татьяна Ивановна, поднимая голову от ведра, – вот где уже сидит! – и она показала на свое горло, – ни вздохнуть, ни охнуть от этой вашей свободы! Надоело! И что эта мерзость значит – до сих пор не пойму!

– Как можно, Таня! – ахнул Соломон Моисеевич, – это же свобода!

Однако возвышенный термин этот в дискуссии семейства Рихтеров так и остался непроясненным. Не вполне внятен он был и в дискурсе международной политической мысли. Американский президент столько раз употребил слово «свобода» и сделал это в столь безапелляционной манере, что у иных слушателей могло сложиться впечатление, будто понятие это решительно разъяснено и разночтений не имеет. Однако в действительности дело обстояло не так. Многие люди – как жившие задолго до описанных событий, так и современные им – успели высказаться по поводу того, что есть свобода, и мнения их часто не совпадали. Собственно говоря, большое количество войн, смертоубийств, преступлений и обид было совершено в истории именно по причине недоговоренности касательно этого термина. Складывалось впечатление, что американский президент, проштудировав вопрос, пришел к окончательному и суперсовременному выводу и вот эту новейшую трактовку и явил миру. С другой стороны, зачем бы и нужен был прогресс, как не для того, чтобы прояснять проклятые вопросы до полной прозрачности? Осталось только угадать, что именно это за трактовка, которая теперь будет властвовать над миром.

Так, совершенно очевидно было, что американский президент не имеет в виду марксистское понимание свободы, или же платоновское, или гегелевское. Равно чужда была ему и христианская трактовка этого термина или же его буддистское толкование.

Скорее всего, президент имел в виду некое обобщенное понимание свободы, свободу вообще, в том страстном и ярком выражении, какое было присуще его предкам – так называемым отцам-основателям. Эти персонажи истории, осваивавшие Американский континент и снабдившие общество искателей приключений сводами правил и моралью, давно сделались непререкаемыми авторитетами, и следование их заветам (не всегда внятным, но всегда страстным) стало непререкаемой добродетелью. Достоинства отцов-основателей и их мыслительные способности не обсуждались, не принято было подвергать критике их пафос и задор. Никого в мире не удивляет, что Маркс объявлен некомпетентным экономистом; в порядке вещей уличить Платона в тоталитарных замашках; в привычку вошло называть Ленина кровопийцей, Ницше – фашистом, Гегеля – долдоном; достоинство демократа в том и состоит, что авторитетов для него нет. Однако мало кому придет в голову покуситься на величие отцов-основателей. Попробуйте эксперимента ради сказать, что отцы-основатели – ограниченные коммерсанты, неумные политики районного масштаба и брать их суждения за образец мысли – наивно. Ничего хорошего из такого заявления для вас не выйдет. Постепенно отцы-основатели, их принципы и взгляды стали играть ту же роль в прогрессивном обществе, что прежде в европейском обществе доставалась религии. Но если Церковь и богословы имели оппонентов в лице философов, то отцы-основатели не имеют оппонентов вообще: смутные элементы бытия, прасимволы новой эры – они стали совершенными языческими божествами. Выработанное ими представление о свободе – представление, достойное среднестатистических спекулянтов хлопком или образованных ирокезов, – обрело значение тотема, которому поклоняются, не задавая вопросов. И если некий бунтарь, ниспровергнув Платона и Маркса, решит покуситься на отцов-основателей, он не обретет союзников среди либералов. Маркс, Ленин, Платон и прочие враги Открытого общества потому и являются допустимыми объектами критики, что принесены в жертву высшему божеству – Маниту Свободы.

Таким образом, сомнения Рихтера, какое именно из понятий свободы использует президент в задорной речи, было лишено смысла. Старый ученый, используя и развивая определения свободы, данные некогда Миллем, и в толк взять не мог, что свобода не цель, даже не метод, но вполне конкретное объективное вещество, питающее энергией новое общество. Обладание этим веществом дает основание на власть, дает право распоряжаться жизнями тебе подобных, менее везучих человеческих особей, которым свободы не досталось.

Впрочем, если Рихтер и не понимал вопрос в полной мере, то мир (и в особенности те его представители, которые возглавляли страны) понял превосходно. Приняв наличие могучей свободы как мотора истории, лидеры просвещенного человечества старались угодить свободе кто чем может.

XVI

Ввиду того что основные вопросы цивилизации (кого и когда бомбить, куда посылать войска, что такое прогресс, есть свобода или нет и еще несколько таких же важных) решал американский президент, прочим президентам были поручены иные дела. В мягкой форме им дали понять, чего от них ждут: им разрешено умеренное воровство, ограниченное мздоимство, наведение косметического порядка на подшефной территории и распределение локальных министерских постов. Также вопросы личной гигиены и персональной эстетики отданы на их полное усмотрение. Гардеробом и винным погребом они могли командовать как хотели. И разумеется, им всецело доверено попечительство изящных искусств. И повелители провинций не ударили в грязь лицом – отнеслись к обязанностям пунктуально.

Итальянский премьер-министр Берлускони в августе 2004 года совершил поистине яркий поступок и нарастил себе новые волосы. Премьер подвергся болезненной процедуре из высших соображений: наследник великих римлян, он выдержал испытание во имя страны. Достигнув преклонных лет, приближаясь к семидесяти, министр-миллиардер щеголял юношеской статью и, что ни год, достигал новых успехов в омоложении. Вечная молодость – это было его оружие. Пусть говорят за спиной, что он вор и проходимец, – никакая инсинуация так не ранила, как лысина. Лысина оскорбляла его: а ну как подумают, что ему уже за сорок? Мыслимое ли дело – представлять динамичный политический драйв и одновременно являть миру лицо немолодого мужчины. Хорошо ли? Были даны распоряжения фотографам – снимать премьера так, чтобы лоб государственного мужа в кадр не попадал. Затем премьер решился на радикальный шаг – сделал операцию, нарастил новые волосы, и это был самый впечатляющий шаг в политической и социальной жизни Италии за последние годы.

Одновременно с судьбоносным решением премьер-министра прекрасной Авзонии и его северный сосед, германский канцлер, мужчина бескомпромиссный, решил совершить что-нибудь во благо своей страны. Так, он вступил в полемику с журналистом, предположившим, что канцлер сед и подкрашивает волосы. Поскольку волосы вождя были чернее воронова крыла и молодость Шредера была очевидна, то предположение о наличии седины под краской оскорбляло не только канцлера, но всю молодую политику. Герхард Шредер, принципиальный политик, ясно дал понять бессовестному зоилу, что не остановится ни перед чем: либо газета публично приносит извинения за диффамацию и ложь, либо дело передается в суд на рассмотрение, а там уж пусть беспристрастные присяжные решат: красит пожилой канцлер волосы – или нет! И горе лжецам!

Не отставал от своих коллег и российский президент: новости о его спортивных успехах радовали подданных; молодящийся мужчина резво бегал и плавал, бодро занимался восточными единоборствами и скакал верхом. Спортивная форма русского президента стала особым предметом гордости россиян. В известном смысле его спортивные достижения компенсировали некоторые недостатки социальной сферы. Может быть, пенсии в иных городах и не выплачиваются, это даже и проверять неинтересно, но вот то, что ловкий президент может кувыркаться, скакать и прыгать, – отрадный факт. И этот факт вселяет в пенсионеров надежду. И если где-то нет отопления зимой или электричество погасло – не стоит унывать: посмотрите, как президент свеж, в какой прекрасной форме себя держит. Это он не только для себя кувыркается, это он ради всех нас кувыркается, он старается в поте лица, это имидж страны.

Вечно молодой, улыбчивый британский премьер в компании коллег тоже не терялся, смотрелся недурно. И загаром похвастаться мог, и жемчужными зубами, и доходами. Но главное ведь не заработать – нужно красиво потратить. Празднование пятидесятилетия британского лидера стало всенародным праздником: подготовку к пиршеству транслировали по телевидению. Налогоплательщикам было отрадно узнать, что бутылки бордо (сороказубый премьер предпочитал бордо) выбирали специально именно тех годов, когда мистер Блэр увидел свет или сменил сорок молочных зубов на сорок коренных. Иными словами, выбирали бордо пятидесятилетней (по количеству лет юбиляра) или сорокалетней (по количеству зубов юбиляра) выдержки, и одной бутылки было бы достаточно, чтобы разорить заурядную семью: бутылка стоила тысячи фунтов. Но страна, победившая фашизм, разумеется, могла устоять перед таким испытанием, и для торжества были приобретены сотни подобных бутылок. Премьер к каждой перемене блюд требовал новых вин, и было семь перемен блюд, и гостей было несколько сотен. Меню ужина опубликовали во всех прогрессивных газетах, и знаменитые сомелье на страницах либеральных изданий высказывали мнение по поводу букета того или иного вина. Сколь отрадно было державе, пославшей своих сыновей убивать неизвестных им людей по неведомо какой причине в далекий Ирак, знать, что лидер ее и в годину испытаний не унывает, не теряет присущей бодрости и может отдаться патриархальным радостям юбилея.

Так жили эти люди, лидеры просвещенного человечества, маяки свободы, флагманы прогресса; они исправно подтягивались на турниках, выщипывали волосы в ушах и отращивали на плешивой голове, проводили время в соляриях, отдавали дань дорогому вину, посещали вернисажи. Их образ жизни широко транслировался в средствах массовой информации и развлекал граждан вверенных им государств.

Поскольку трудно было бы вообразить, что Муссолини когда-либо заботился о качестве и количестве растительности на голове, поскольку совершенно немыслимо, чтобы Гитлер подкрашивал седину, а Сталин тратил время на утреннюю гимнастику и восточные единоборства, делалось понятно, насколько тоталитарные режимы равнодушнее к подданным, нежели демократические. Вот и еще одно доказательство черствости тирании. Тирану абсолютно наплевать, как он выглядит – ходит в шинели и солярий не посещает; а вот демократический лидер старается и борется за свою внешность. И лидеры демократической Европы самозабвенно отдались борьбе за внешний вид.

Тем усерднее они занимались своим экстерьером, что забота о макияже, гардеробе, декорациях и растительности на голове было все, что оставили сегодня Европе. Больше Европа не могла распоряжаться ничем в мире. Отныне Европа сделалась курортом для рантье, санаторием для пенсионеров, музеем вялого капиталистического реализма – а задорные завоевательные планы Запада были переданы в Америку. Если раньше эти планы были общими и меж людьми и политиками Запада употреблялось слово «союзники», то после краха СССР положение изменилось.

Развал Советского Союза спустя всего лишь короткий период привел к деструкции Запада. Понятия, представления и самоидентификация Европы и Америки пришли в столь очевидное противоречие, что воспринимаемый прежде как целое Запад перестал существовать. На краткое мгновение показалось, что в схватке с большевиками победил некий общий принцип, некая обобщенная идея западной демократии – идея, милая сердцам и по ту, и по эту сторону Атлантики. Однако весьма скоро обнаружилось, что роли победителей расписаны по-разному. И Старому Свету, то есть Европе, то есть тому географическому пространству, что традиционно именовалось Западом, отведена совсем не та роль, какую сама Европа ожидала. Торжество западных демократий (объединение Германий, падение «железного занавеса», освобождение Восточной Европы, свержение ненавистного марксизма и т. д.) очень скоро сменилось усталостью и тоской. Словно веками копившиеся тоска и разочарование сказались сразу во всем организме Европы, и она обессилела. Победа над коммунистическим режимом завершилась полным оскудением и обмелением собственных идеологических ресурсов. Ну, победили, а дальше что делать станем? Скрепленные борьбой с коммунизмом страны Запада некоторое время держались вместе, являя миру образчики свободы и гуманистических начал, потом надобность в этих образчиках миновала – и альянс распался. Миссия Запада оказалась исчерпанной.

Пророчество Шпенглера по поводу «вечерней земли» сбылось во всей полноте, разве что с незначительным опозданием; впрочем, опозданием эту краткую отсрочку и считать нельзя, поскольку практически весь отчетный период Европа была раздираема войнами. Эти войны – при всей их губительности – сумели продлить существование Европы, гальванизировали ее старое тело. Войны были даны Европе как последний шанс напитаться энергией и волей. Впрочем, уже вторая война показала бесплодность попыток: распластанная и безучастная Европа отдала свое пространство для столкновения русских, английских и американских амбиций. Ее собственные амбиции так напугали мир и ее саму, что немедленно были забыты. Поскольку дерзновенные планы Муссолини и Гитлера к исполнению приняты не были ввиду масштабов, непропорциональных возможностям, то планирование и проектирование будущего было торжественно передоверено другим политическим игрокам. Сама Европа обратилась от прожектов к реальности – и прожила в благостном и вялом состоянии вторую половину жестокого века с утешительным сознанием того, что некую важную миссию она все же выполняет: демонстрирует миру восточного деспотизма румяный лик демократии. Курортное строительство, туристический и ресторанный бизнес, транспорт и предметы туалета были весьма культивированы в эту пору. Искусство, как легко предположить, развивалось соответственно, как сказали бы иные интеллектуалы – в том же дискурсе.

Таким образом, Европа торжественно устояла против всех соблазнов: и коммунистических революций, и фашистских диктатур. Европа решительно отвергла предложения продлить свой век в истории в качестве определяющей силы. Попытки придать осмысленность и динамику ее послевоенному бытию – немногочисленные, надо сказать, попытки, – разумеется, расценивались как рудименты тоталитаризма. Европа отказалась даже думать в этом направлении: усилиями своих интеллектуалов она создала непробиваемый бастион скептической обороны – против всех призывов и чаяний. И защитилась весьма успешно. На некоторое время Европе даже стало казаться, что это и есть ее задача – мудрой рефлексией отрезвлять мир. Подобно тому как маршал Петен спас французские соборы от бомбардировок, сложив оружие, так и Европа спасла разум и культуру – отойдя в сторону от соблазнов времени.

Как обойтись без мудрых преданий культуры, думала Европа, если миру грозит коммунистическое варварство? Как обойтись без спасительной рефлексии в годину гимнов и маршей? Затем рухнул Советский Союз – и нужда в миссии Европы отпала.

Мир предложил Европе срочно пересмотреть представления о себе самой – начиная с идеологии и кончая границами. Собственно говоря, мир это сделал уже давно, просто Европа не хотела замечать факты. Преимущества Франции и Германии были утрачены в первой трети минувшего века – эти страны утратили свои преимущества еще в период мировых войн. Однако послевоенное благостное состояние не сразу дало им почувствовать размер потери. Им еще мнилось, что судьбы мира определяются ими – ведь слава и история на их стороне. Существовала нужда в Европе как в форпосте цивилизации, противостоящей большевистским ордам. И мир благосклонно поощрял ленивое свободолюбие Европы – и Европа верила в свою непреходящую значительность, верила, что без нее варварство не победить, верила, что это именно ее, Европы, принципиальность мешает урагану варварства смести с лица планеты прогрессивные достижения. На самом деле роль ее уже давно стала символической: Европа символизировала сама себя – свою былую стать и славу. Так старая актриса, которая уже не в силах играть, выходит на сцену, чтобы одним видом своим напомнить о прежних победах. Это ее последняя роль – она изображает саму себя. И эта роль давала возможность Европе тихо и осмысленно жить, и так длилось вплоть до падения Берлинской стены. Однако стена упала – к ликованию просвещенной Европы, и со стеной вместе обвалилась европейская историческая роль. Великие европейские страны, что браво показывали варварам свою культуру, неожиданно осознали, что этой миссии больше не существует, а другой миссии уже не будет никогда. Вот теперь-то мир им припомнил их военное поражение и то, что, в сущности, они – проигравшие и должны вести себя соответственно. В полной мере они ощутили свое унижение только теперь. Им объяснили, что прежней Европы – той, к которой все за двести лет привыкли, – более не существует. Следовало теперь включить в Европу Румынию и Турцию, Литву и Украину, Боснию и Словакию, даже Грузия рассматривалась как кандидат на вступление в Европу. Непреходящее значение Франции оказалось утраченным, и новые члены европейских союзов – Эстония, например, или Латвия – обрели голос столь же весомый, как Франция, и мало кому знакомые по учебникам истории латыши сравнялись в значении своем со славными галлами. Вот когда сказались последствия «странной войны» и политики маршала Петена. Раньше надо было бригаде Леклерка входить в Париж, глядишь, и отвоевали бы право на завтрашний день, а теперь сожалеть поздно. Возможно, что бережное отношение к соборам сыграло свою роковую роль – вероятно, стоило пожертвовать культурой ради истории. Но случилось так, как случилось. В свое время генерал Де Голль произнес крайне оптимистическую фразу: «Сопротивление – это блеф, который удался». Время, однако, показало, что блеф не удался. Ни марши Леклерка, ни демарши Де Голля не помогли – старый принцип «горе побежденным» доказал свою верность.

XVII

Послевоенная слабость, охватившая Европу, сладостная слабость, приведшая к упадку, объясняется особенной исторической болезнью. Неокрепшая после войны Европа стала жертвой осложнения, обычного осложнения, какие случаются после серьезной болезни. Как правило, такие осложнения чреваты новыми недугами, так и случилось. Этот новый недуг разъел континент и привел немолодой организм Европы к полному одряхлению; очагом вируса явилась Франция, но распространилась болезнь повсеместно. Французская болезнь называется «неуязвимость». Потерпевшая поражение в войне, принявшая позорный вишисткий режим, Франция решилась-таки с некоторым опозданием создать линию обороны. Иной наблюдатель скажет, что следовало бы строить крепости несколько раньше, но, как бы то ни было, линия обороны против тирании была построена в шестидесятые годы – лучше поздно, чем никогда. Новые бастионы были бумажными и создавались французскими философами ради того, чтобы обезопасить общество от грядущих тиранов. Следовало создать неуязвимую систему взглядов, систему личной безопасности, оборону от любой тотальной теории. Философии как таковой (т. е. цельной картины мира) создано не было, собственно, это и не входило в задачу бумажных крепостей: напротив, следовало предотвратить философию, отразить любое утверждение, разрушить конечность любого суждения. Бесконечная рефлексия явилась торжеством либеральной мысли послевоенной Европы, рефлексия стала гарантией личной безопасности. Начитавшись французских культурологов, молодые люди пересыпали речь словечком «как бы», ежесекундно отделяя явление от сущности. Огражденный рефлексией гражданин чувствовал себя в безопасности в мировом океане страстей: никто, конечно, не учил его плавать, но спасательный жилет выдали. Никто, правда, не проверял, держит ли такой жилет на воде, если опять придет шторм, – но, несомненно, жилет предохранял от волнений в дискуссиях. Тем, кто чувствовал себя ответственным за пассажиров европейского «Титаника», учить пассажиров плавать показалось опасным: иди знай, куда обученный плавать заплывет, неизвестно, куда приведет такая директивная установка. И коль скоро целью была система личной безопасности, на капитанском мостике постановили: занятия плаванием отменить, выдать пассажирам спасательные жилеты, сидеть по каютам и надеяться, что погода будет хорошей.

И некоторое время погода действительно была неплохой. Французские философы-рантье пили черный кофе, курили крепкие сигареты, играли во взрослых философов и рассуждали на сорбоннских кафедрах. Они вели себя абсолютно как взрослые, как настоящие философы: так же морщили лоб, так же подпирали рукой щеку, такие же значительные лица имели на фотографиях; великих творцов миру не подарили, но зато подарили властителей дум молодежи. И разве это плохо?

Отчетный период Европы был совершенно достаточным для того, чтобы родить оригинальные концепции собственного развития и сформулировать принципы самоидентификации. Однако интеллектуальная политика Европы заключалась не в том, чтобы создавать, а в том, чтобы от этого воздержаться. Российский плешивый механизатор-постмодернист явился, собственно говоря, лишь подражателем своих европейских коллег: точно так же, как он разваливал и распродавал Россию, европейские эссеисты, колумнисты, эстеты и лидеры интеллектуального рынка разваливали цельную концепцию Запада. И подобно тому как были приватизированы российские энергетические ресурсы, но ни один русский не оказался ими обогрет, так же были приватизированы европейские интеллектуальные ресурсы, разобраны на приватные садовые участки – ради мелкого тщеславия мелких философов, – и ни один европеец не обрел от этого ни надежды на осмысленное завтра, ни великой европейской идеи, которую он мог бы разделить. Обывателю предложили много пестрых обрывков великих идей – приватизированные кусочки морали, права и эстетики. И больше ничего. Больше ничего и не было. Эту пустоту назвали свободой.

Вообще говоря, никто не мешал мыслителям посвятить отчетный период созданию великого романа, великой картины, великой философии – время на все это было отпущено. Однако философы-рантье, морща лоб, позируя фотографам и куря крепкие сигареты (совсем как большие), предпочли сказать, что вышеперечисленных жанров в природе более не существует. Жить на интеллектуальную ренту прошлых веков показалось надежнее, чем рисковать, создавая. И молодые люди, вместо того чтобы читать о свершениях героев, стали читать о том, как усталые философы-рантье курят крепкие сигареты и пьют черный кофе, позируя фотографам. Где они, лихие пираты и бесстрашные лесные разбойники, отчего не блеснет клинок мушкетера, вставшего на защиту чести? Вместо этого перед молодым читателем усталая помятая физиономия мудреца из кафе, который не придумал ни одной мысли, потому что думать боялся. Положение рантье – завидное положение, и (что говорить) рента была значительной, а на кофе и сигареты тратится немного, кажется, никогда ренту не пропьешь – и бесконечно будут воспроизводить эту мизансцену в кафе: сидеть за крепким кофе, притворяться взрослыми мыслителями, петь отрывки из некогда популярных арий.

Постмодернизм – прощальное слово Европы. Так Запад, прощаясь с аудиторией своих обожателей, поставил для них последнюю постановку – попурри из игравшихся ранее пьес. Набрали отовсюду цитаты, фрагменты, реплики, на скорую руку скомпоновали – лишь бы напомнить зрителю, как это все было. Припомнились милые репризы, полюбившиеся публике мизансцены, на бис спели отрывки арий, прочли популярные монологи – все сжато, в отрывках, но любителям достаточно. Ничего серьезного напоследок играть не стали, и целую пьесу поставить невозможно, но вот несколько отрывков – пусть останутся как венок на могилу. Умирающий подводит итоги жизни, припоминает детали, случаи, на большее не способен: в сознании – конфетти из дней, лиц, дат. Этот культурный дайджест Европа явила миру, и мир благосклонно посмотрел прощальную программу артистки. Конечно, как всякий гуманитарий, философ-рантье в какой-то момент увлекся своими деяниями: ему показалось, что он Платон и говорит на века. Конечно, как всякая актриса, Европа в некий момент увлеклась: ей почудилось, что не попурри она исполняет, но цельное, обдуманное драматическое произведение. Это не конец, думала дряхлая актриса, это расцвет и начало новой, еще более яркой сценической биографии. Вот я и разрумянилась – верный знак того, что иду на поправку. Я еще способна на такие антраша – ахнете! Однако щеки ее горели лихорадочным румянцем смертельной лихорадки, дыхание сбивалось, зрители смотрели потешное попурри из былых идей, концепций, открытий – и прикидывали, когда похороны.

XVIII

Что и говорить, Западу пришлось нелегко. Но еще труднее стало русскому интеллигенту.

Он-то понадеялся на Запад, связал с ним упования – и что же вышло? Хорошо ли это со стороны Запада? Как относиться к искусителю, что ввел в соблазн, а сам оказался слаб и немощен?

Первая реакция состояла в том, что русский интеллигент обратил взоры от коварного Старого Света – назад, к Отечеству. И то сказать, Россия много никогда и не сулила, а кушать давала. Мало – но давала все-таки. И то сказать, манили, манили в Европу, ну вот, заманили – а дальше? Мы приехали, а им самим, видите ли, плохо! Зачем звали тогда? Зачем, спрашивается, дразнили? В России пусть готических соборов нет, но зато иные преимущества имеются. Одной культурой, знаете ли, сыт не будешь. И потом, разве это культурно, если российскому интеллигенту, приехавшему в гости, не дают стипендий? Некоторые вольнодумцы восклицали: ах, не зовет меня Бриош в Париж, а Пайпс в Лондон! Ну и не надо! Все равно там у них стипендий больше чем на полгода не дадут! Не зовут меня в партнеры Портебаль и Майзель – обойдусь! Казахскую концессию не могу Бельгии загнать – так я отечественным губернаторам ее по кускам продам. И многие деловые люди России пересмотрели свое отношение к Европе. Разве это культурно, если бизнесмену ставят препоны в сбыте краденого? Разве это честно – поднимать цены на колбасу в берлинских супермаркетах? Вы что делаете, а? Между прочим, в любезном Отечестве условия для воровства у госчиновников значительно лучше и возможности бизнеса несравненно выигрышнее. А это значит, что и интеллигенту с барского стола дадут больше на родине, чем в гостях. И российский интеллигент с тревогой вглядывался в Европу: а стоит ли Париж мессы? Некогда тучная Германия сегодня удивляла скудностью, некогда гостеприимная Франция стала морщиться на эмигрантов. Что-то определенно в Европе разладилось. А ведь как много обещала, каналья!