Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

V

34. – Как непосредственное восприятие есть источник нашего существенного знания о мире, так восприятие корыстное, действенное, орудийное доставляет нам материал для отвлеченного знания. На отвлеченном знании основан всякий действенный расчет. Оно справедливо называется отвлеченным, потому что его задача – совлекать конкретные формы и тем обнажать родовые свойства; или иначе: его метод – отвлекаться от своеобразия единичных тел. Все в мире существует индивидуально, а индивидуальное, пока оно остается таким, недоступно никакому воздействию, так как оно именно своей личной формой вплетено в общую ткань вселенной и составляет с нею одно. Сотворенное довлеет себе и миру; оно в подлинном смысле слова неприкосновенно. Но сама природа создает свои единичные формы из сравнительно немногих основных элементов, соединяя последние в бесконечно разнообразных сочетаниях. Стоит человеку только обнажить эти элементы, развязать узел, в котором они сплетены, и он получает сырой материал для творчества, тот самый, из которого творила природа, но теперь уже не запертый в личной форме, а разрешенный, бездомный. Поэтому для человека изначала не было дела важнее, как подглядывать в вещах сквозь личную скорлупу родовые силы, чтобы, узнав, перехватывать их в свое временное пользование и для того сочетать по-своему.

35. – Природное явление предстоит тебе как личность и как личность признает тебя прахом, своей добычей; оно истребит тебя, чтобы использовать. Но познав его, ты познанием утверждаешь себя как личность, его как прах; тогда ты властвуешь над ним. Только познание дает власть в мире, и глубиною познания определяется размер власти. Недопознанное опасно: оно еще не обезличено до конца.

36. – Но познавать значит познавать в единичном его род. Человек узнает родовые признаки в вещах посредством сравнения и различения единичных объектов; он подмечает черты их существенного сходства и, отвлекаясь от индивидуальных черт каждого, забывая о них вовсе, объединяет только эти сходные черты многих в родовое понятие, то есть в отвлеченный образ, который удостоверяет постоянную сопринадлежность признаков или постоянную связь между их изменениями. Животным также до известной степени присущи родовые представления: мышь знает кошку как таковую, и наоборот; утка бежит к невиданному раньше пруду. Так и человек никогда не существовал без запаса родовых понятий; каждое новое, какое ему удавалось образовать, разоблачало пред ним новый клад бесхозяйных природных сил, который он мог присвоить. Вся его деятельность основана на отвлеченном знании, потому что всякая деятельность есть использование родовых сил.

37. – Но родовое понятие – как двулезвийный меч: оно отсекает личное не только в объекте, но и в самом наблюдающем. Пока я предстою явлению как личность, я воспринимаю и его непременно как единичное. Ибо каждое явление есть своеобразный сплав неисчислимых признаков, из коих каждый принадлежит к какой-нибудь родовой группе в мироздании; но моему личному восприятию нет дела до их родовой принадлежности: будучи само глубоко своеобразным, оно подбирает себе в цельный образ лишь те признаки явления, которые соотносительны моему собственному своеобразию. Здесь принципом отбора является целостная индивидуальность зрителя, и, следовательно, так составленный образ единичен по существу. Напротив, чтобы образовать родовое понятие, я должен как раз не дать возникнуть во мне такому личному образу; я должен взирать на вещи как бы безличным оком, равнодушно наблюдающим сходства и различия; я должен заглушить свое «я». Итак, образуя родовое понятие, человек одновременно погашает в нем и единичные своеобразия объектов, и личную свою особенность; он не может совлечь чужой формы, пока не совлечет собственной. И всякий знает, что родовое понятие тем совершеннее, чем тщательнее в нем вытравлены следы субъективных восприятий.

38. – Уже сознание первобытного человека населено бесчисленными родовыми представлениями; без них он и шагу не мог ступить; и человеческая речь есть неисчерпаемое хранилище родовых понятий, закрепленных в слове ради запоминания и передачи. Это первоначальное отвлеченное знание крайне грубо, так как оно образовано из наблюдений поверхностных и неточных. Однако царство свое на земле человек основал именно с помощью приблизительного, неочищенного знания, ему обязан важнейшими своими завоеваниями и им же преимущественно живет доныне.

39. – Но пожирающая жажда творчества подстрекала человека не только безустанно создавать все новые и новые родовые понятия: не менее упорно он добивался и точности своих отвлечений, чтобы шаткое вероятие своих расчетов возвести в достоверность. Совершенствуя свои приемы, грубо-опытное познание постепенно становилось научным. Наблюдение единичного остается основою науки. Но наука выработала методы, позволяющие ей наблюдать с такой совершенной точностью, какая недоступна нашим внешним чувствам. Она научилась искусственно переводить в круг чувственного опыта многочисленные ряды явлений, которые по своему объему или составу вовсе не поддаются чувственному восприятию, так что, изучив их механизм в лаборатории, она научает человека управлять ими в самой природе. И всюду она, путем тщательных наблюдений, отделяет несущественные признаки от существенных и образует чистые родовые понятия, то есть такие, в которых учтены только существенные признаки; от ближайших родовых признаков она нисходит к силам, создающим их, и от этих – еще к глубже лежащим, строя бесконечную иерархию причинных зависимостей. Обнаружив единство в многообразии малого круга, она ищет понять это единство как причиняемое закономерностью большего круга и, дальше расширяя круги, находит законы все более общие и потому все более удостоверенные всем рядом нисходящих соподчинений; и от общих законов она умозаключает к единству кругов еще не объясненных, и опытной проверкой подтверждает правильность своих догадок. Так человек научается овладевать всякой множественностью сил путем захвата единой силы, ее производящей, то есть и сразу, и уверенно.

40. – Неисчислимы и величественны завоевания науки, беспредельна ее держава, но она шла от победы к победе тем самым путем, по которому первые шаги сделал ее дикий пращур – грубо-эмпирическое родовое представление. Как Изида{113}113
  Изида, Исида – в древнеегипетской мифологии богиня плодородия, воды и ветра, волшебства, мореплавания, покровительница умерших. Подробнее см.: Плутарх. Исида и Осирис. Киев, 1996.


[Закрыть] в подземное царство, так человек может проникать в недра природы только совлекая с себя самого пред каждыми воротами одну оболочку за другою. Древнее родовое понятие, основанное на простом чувственном восприятии сходств и различий, было бы неверно потому, что в нем человек не умел сполна отрешаться от самого себя. Наука ничего другого не делала, как только совершенствовала это умение; она обрабатывала не явления, но познающего их; она изыскивала средства к тому, чтобы научить ученого освобождаться от его личных особенностей, гасить в себе все своеобразие восприятий и мышления. И поскольку человек научался этому, сущность явлений уже сама раскрывалась перед ним на соответственную глубину. Первое в науке – искусство познания, а само добываемое знание есть следствие. И потому во все века главное внимание ученых было обращено на выработку методов; и беспримерно ускорился прогресс науки с тех пор, как Бэкон положил основание особенной науке наук – теории познания{114}114
  Ф. Бэкон в своем главном сочинении «Новый Органон» писал: «…Единственное спасение в том, чтобы вся работа разума была начата сызнова и что бы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически». И далее: «Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может». «Природа побеждается только подчинением ей…» (Бэкон Ф. Сочинения в 2 т. М., 1978. Т. 2. С. 8, 12).


[Закрыть].

41. – В этой внутренней своей работе наука пользовалась теми же приемами, как во внешней, потому что личность познающего есть такое же природное явление, как и сама познаваемая вещь, и, следовательно, должна быть так же изучаема. Личность множественна сама в себе и представляет черты сходства со всякой другой человеческой личностью. Наука возводит это внешне наблюдаемое сходство к единству более общих душевных признаков, и это высшее единство – к высшей еще закономерности, и далее до тех пор, пока не обнаруживаются самые общие, наиболее постоянные законы духовной деятельности. Как материя в химической лаборатории, так в теории познания человеческая личность разлагается на первичные элементы, присущие всякому человеку независимо от его особенностей; получается логический остов духа, критерий истинного знания. Познающий дух есть дух сверхличный, очищенный от всех пристрастий индивидуального чувства, от односторонностей мышления, от количественного разнообразия душевных сил, словом – от всех частных определений бытия.

42. – Так в акте познания до дна обезличивается человек, в содержании знания – мир явлений. Для науки существуют только виды: она равно отрицает реальное бытие личности и в познающем, и в познаваемом. Знание идет от чувственного восприятия к отвлеченному воззрению и от воззрения к чистому понятию. Мир единичных вещей оно истолковывает как систему взаимодействий и строит модель, в которой наглядно представлен механизм взаимодействующих сил; и дальше самый этот механизм оно истолковывает как систему отношений, уже не конкретных и даже не символических, а чисто-идеальных, которые могут быть выражены только на абсолютно-отвлеченном языке математики. В пределе знания мир разрешается в серую массу основных и неизменных элементов; явление есть только своеобразное сочетание их. Явление не реально, не действенно, не самозаконно: реально в мире только движение, то есть нечто такое, что само по себе не может быть ни воспринято чувствами, ни представлено воображением, но только мыслимо. В познающем и в познаваемом равно совлечена плоть; одна зияющая бездна глядится в другую зияющую бездну.

43. – Наука естественна – кто станет спорить против этого? Наука была закономерно порождена потребностью творчества, как сама потребность творчества заложена в человека природою. Но наука обособилась в отдельную державу и зажила буйною, своевольною жизнью. Она была призвана служить творчеству; ради успешности своего служения ей пришлось заняться исследованием своих сил и средств; и, углубляясь, она крепла и ширилась самобытно, питала творчество, но и добывала многое, чего творчество непосредственно не требовало от нее, трудилась усердно и с любовью и кончила тем, что беспредельно опередила все потребности человечества. Наука стала как бы живым организмом со своими особенными законами и нуждами. Утонченность ее приемов, совершенство ее орудий непроизвольно влекут ее к бесчисленным открытиям; и, принося всякое свое открытие в дар своей матери-технике, она форсирует творчество, как подстрекаемое ею творчество в свою очередь до времени развращает человеческий род. Различные способности духа уже не умеряются взаимно в гармоническом строе, но бешено торопят друг дружку своим односторонним и чрезмерным развитием.

44. – Гигантская система современной культуры всецело зиждется на двойственном отвлечении. Отвлечение – специальный метод культуры, другого орудия она не имеет; совершенствуя искусство отвлечения, культура развивается. Она выделила из себя особенный орган отвлечения, науку, и от науки получает уже готовый материал – жизнь обнаженную от всех конкретных признаков, чистую эссенцию бытия; и потому научность – душа культуры. Всего культурнее, то есть всего глубже пропитаны отвлеченностью те сферы жизни, которые наиболее подчинили себя науке.

45. – И вот уже вся людская жизнь приняла новый вид. Подобно болезнетворной бактерии отвлечение распространилось по всему составу человечества и переродило все его органы. В природе отвлечения коренятся две неудержимых тенденции: оно стихийно стремится расширять свой круг, чтобы в пределе стать числом, и оно неустанно делится почкованием внутри самого себя. Куда бы ни проникло отвлечение, оно всюду одинаково действует по этим двум линиям. Всякая сфера нераздельной жизни, где только угнездилось отвлечение, тотчас начинает бродить; отвлечение, разрастаясь и делясь, организует самобытный строй, и вот уже эта сфера автономна, ее творчество почти уже не регулируется всеобщей закономерностью целого, она творит по законам своей специальной техники и загромождает жизнь плодами своего одностороннего и своевольного творчества. Так противоестественно разрослась прежде всего сама наука, орган, вырабатывающий отвлечение, и разделилась сама в себе на бесчисленные дисциплины, умножающиеся с каждым днем; так случилось и с техникой, промышленностью, торговлей, правом. И потому современная жизнь представляет картину болезненного разращения всех органов духа.

VI

46. – Самый страшный нарост на теле человечества – без сомнения промышленность, какою она стала в последние два века. Промышленность по самой своей природе подчинена научному знанию, – техника всегда была посредницей между ними; промышленность развивалась в строжайшей зависимости от успехов науки. Когда же наука достигла своей наивысшей точки и чрез технику передала производству свое величайшее обобщение, тогда для человечества наступила новая эра. С введением машины производство становится всемогущим.

47. – Машина могла явиться лишь тогда, когда наука прошла путь отвлечения до конца, то есть когда удалось понять живую силу железа, угля, воды и их взаимодействие не только как систему механических движений, но уже как систему отвлеченных отношений, выразимую в числах. По всему этому пути расположен ряд преемственных механических изобретений; но машина могла быть построена только на предельном отвлечении – на математической формуле. Машина в своем устройстве олицетворяет абсолютную научность, то есть абсолютную отвлеченность. Самый ход науки, приведший к созданию машины, был не чем иным, как постепенной обработкой человеческой психики в смысле совлечения, отметания ее частных особенностей, засоряющих чистоту наблюдения и обобщения до тех пор, пока не удалось добыть чистейший экстракт духа – неизменную, всеобщую логическую энергию. Дух, так обнаженный, уже беспрепятственно входит в недра естества, потому что первичные движения духа и материи определяются одной и тою же закономерностью. Этот голый механизм духа, эта чистая логическая энергия и действует в машине; от того машина автоматически разлагает природное тело: пред лицом обнаженного духа тварь не смеет предъявлять ни своих личных, ни семейных, ни родовых прав, но и сама покорно обнажает скрытую в ней мировую энергию. Машина стоит между человеком и обрабатываемой им вещью как мощный аппарат отвлечения, переводящий обезличенность человека в обезличенность вещи. Эту чистую логическую силу можно регулировать в ее действии математически точно, ее можно скоплять в одном месте или, наоборот, делить на мельчайшие доли; оттого машина способна вытягивать проволоку неизменной тонины, распиливать дерево на листы тоньше паутины, поднимать тысячепудовые тяжести. Своей безусловной отвлеченностью она раз и навсегда ограждена от вторжений какой бы то ни было личной воли: в рабочем она использует только его родовые свойства, из природного тела извлекает его субстанцию, в своем продукте осуществляет сверхличную идею. Рабочий, природное тело и потребитель стоят пред нею равно униженно как безыменные и безразличные экземпляры своих родов. Сама плод отвлечения, она тремя каналами вливает назад в мир отвлеченность, обезличивая рабочего – трудом, природу – обработкою, потребителя – своим изделием. Логическая эссенция человеческого духа есть яд сильнейший в мире, убивающий безошибочно и мгновенно.

48. – С тех пор как машина воцарилась в промышленности, число вещей стало возрастать с неимоверной быстротой. Мир обезумел, его обуяло бешенство производства. Что ни день, на каждую душу населения приходится все большее количество истребляемых созданий природы и все большее количество человеческой энергии, расходуемой на изготовление вещей. Ежеминутно, ежесекундно на всем пространстве земли миллионы тюков, ящиков и бочек поднимаются на визжащих блоках, тяжело нагруженные поезда днем и ночью грохочут во всех направлениях, пароходы с набитым брюхом бороздят моря, кишмя кишит рабочий люд на пристанях, в рудниках под землею, на складах и заводах, чтобы вырвать у природы мириады тонн живого вещества и переработать его в вещи. Бесчисленные виды созданий, раньше таившиеся под неразгаданными формами, теперь ввергнуты в производство, с тех пор как наука, всюду шныряющий соглядатай, разоблачила их потребительскую или рабочую годность. Подобно тому как если бы кто вздумал получить приплод от дворняжки и волка, чтобы в новом поколении удесятерить злобу домашнего пса, так человек научился сочетать рабочие силы разнородных стихий в чудовищные машины и реактивы, способные молоть железо, расплющивать сталь, разлагать крепчайшие составы. Он обратил в орудия тепло и холод, свет и тьму, падение вод и воздушные волны, он поставил бы на работу все существующее, даже улыбку ребенка и вздох сокрушенного сердца, если бы наука научила его превращать их в орудия, потому что и в них есть энергия, пропадающая теперь для производства. Производству подчинена вся жизнь, так что умный дикарь, пожив среди нас, справедливо заключил бы, что культурные народы, вместо того чтобы жить, заняты единственно очеловечением естества. Недаром именно в наши дни сознанию многих предстало с очевидностью истины экономическое объяснение истории: неверное для прошлых веков, оно теперь почти верно, потому что производство бесспорно главенствует в жизни государственной и международной. Теперь невозможны религиозные войны, угасла буйная жажда завоеваний, умерло честолюбие; внутренняя политика определяется стихийным движением производства, внешняя – заботами правительств о развитии производительных сил страны. Не новых провинций, которые увеличили бы мощь и блеск державы, – теперь ищут новых рынков для сбыта и новых источников сырья.

49. – Потому что производство исказилось в корне и утратило свой природный смысл, превратившись из служебного средства в самозаконное образование. Оно порвало пуповину и зажило самостоятельной жизнью; оно внутри себя выработало свой особенный строй с особенными законами своего существования и развития. На почве отвлечения оно развилось и организовалось, на почве отвлечения и разделилось внутренно на бесчисленные ячейки. Ему уже нет дела до потребностей, которые оно призвано удовлетворять, – оно руководится только своими собственными потребностями и управляется собственными законами. Успехи техники естественно удешевляют выделку, рост производства подгоняет технику, каждая отрасль науки, каждая отрасль техники торопят смежные, рост производства в одной отрасли неизбежно влечет за собою его рост во всех многочисленных сопряженных областях, конкуренция побуждает расширять производство в видах его удешевления, капитал, скопляясь и алкая процентов, ищет себе применения снова в промышленности; и так, в силу ее имманентных законов, в силу тысячи ее внутренних движений, количество производимых вещей растет стихийно, без всякого соответствия живым потребностям, – напротив, уже готовый продукт ищет навязаться потребителю в степях Монголии или в дебрях Камеруна. Производство перестало быть нормальным питанием духа, – оно питает насильственно, форсируя слабую потребность или будя еще спящую. Оно одолевает мир и до времени растлевает человечество.

50. – И прежде всего оно растлевает самого производителя, заменив творческий труд повторением. На заре истории каждая рукотворная вещь была продуктом творчества. Дикарь тратит два месяца на изготовление украшенного лука и полгода на выдолбку чаши, но в этом труде он глубоко осознает себя. Сколько есть в человечестве самосознания, – оно приобретено в творческом труде. А массовое производство – враг творчества, машина по самой своей природе предназначена только повторять с абсолютной точностью. Поэтому ныне производство легко, но и бесплодно; машинный рабочий, без конца повторяя готовый образец, подобен белке, вертящейся в колесе. Теперь один акт творчества приходится на миллиарды повторений; производство уже не учит, а отупляет.

51. – Творчество рождается из неодолимой потребности личного духа воплотить идеальный образ, стихийно зачатый в нем, и чрез то обрести покой. Поэтому творческий труд на всем своем протяжении запечатлен страстным личным интересом: поток чувства, зародившийся в личности, остается личным и тогда, когда, изливаясь наружу, он посредством знания преображает мир. Ступень за ступенью творец возводит лестницу причинностей к лучезарной звезде своей, и каждая упроченная ступень удовлетворяет его в объективной правильности его идеального образа. Сам Мировой Разум ободряет его: «Так: до сих пор ты верно провидел; дальше», – и ликуя, тревожась, страшась, он с неусыпным вниманием ощупью движется дальше ввысь, заботясь только о прочности ступеней да о неуклонном направлении к своей воздушной цели. Нет предела его усердию, его пытливости. Знание в нем – как пожирающий огонь, как боль и радость, совершенно живое и личное; ибо чрез веруемый образ своего видения он ставит на карту не какой-нибудь частный свой интерес, но самую душу свою, ее безвозвратную участь. И ежели его труд венчается успехом, тогда уже нет сомнения: в этом частном случае он верно провидел сущность вещей, они отдали ему свою силу и помощь как сопричастнику вселенской тайны. Отныне он будет смелее доверяться своим видениям, нежели раньше.

52. – Итак, личная заинтересованность от начала до конца – вот признак творческого труда. Предвкушаемая радость конечного успеха распределяется радостью отдельных достижений по всему пути и одушевляет страстным вниманием его последовательные этапы. Таков труд художника. Художник трудится столько же ради процесса творчества, сколько ради результатов своего труда. Если бы его творческие замыслы осуществлялись помимо его личных усилий, как Венера по воле Зевса возникла из пены морской{115}115
  Согласно одной из версий мифа, Афродита (у римлян – Венера) родилась из крови оскопленного Кроном Урана, которая попала в море и образовала пену; отсюда так называемая народная этимология ее имени «пенорожденная» (от греч. афрод – пена) и одного из ее прозвищ – Анадиомена – «появившаяся на поверхности моря» (Мифы народов мира. М., 1991. Т. 1. С. 132).


[Закрыть], он проклял бы свой дар и наложил бы на себя руки.

53. – Только творческий труд полон и совершенен, все другие виды труда несовершенны. Есть три типичные формы неполного труда. Труд неполон, когда личная воля трудящегося устремлена не на осуществление творческого замысла, а на цель побочную, по существу чуждую замыслу труда, когда человек трудится, например, ради заработка, или славы, или развития в себе каких-нибудь способностей, или препровождения времени. Чистая форма такого труда – спорт; поэтому в спорте существенная цель труда вовсе устранена: ее заменяет мнимая цель, лишенная всякого реального содержания. Неполон труд и тогда, когда трудящийся осуществляет чужой творческий замысел; здесь цель предуказана извне, и потому одушевление труда поддерживается только радостью частичных достижений. Наконец, еще более неполон труд копирующий, где отсутствует не только изначальный пыл видения, но и радость самобытного осуществления; здесь труд от начала до конца проходит преднамеченные этапы.

54. – В современном обществе всякий труд представляет сочетание нескольких форм, причем, однако, элемент чистого творчества встречается всего реже; даже художник, творя, обычно помнит о славе и деньгах. Но наиболее противоестествен нынешний фабричный труд, соединяющий в себе исключительно все отрицательные черты трех неполных форм. В нем нет и тени личного творческого замысла; при господствующем ныне разделении труда труд отдельного рабочего есть чистое повторение, копирование данного образца, почему он и может наиболее удобно производиться посредством машины. Идеальный образ фабрикуемой вещи, возникший где-то в пространствах, даже целиком не предъявляется рабочему Способы его осуществления также установлены заранее и закреплены конструкцией машин. Таким образом, труд рабочего совершенно безличен как в отношении замысла, так и в осуществлении; и потому весь поток трудовой энергии протекает бесстрастно и вяло. Такой труд чрезвычайно тягостен; ни один человек не стал бы совершать его по доброй воле. Но равнодушный и к цели, и к процессу своего труда, рабочий делает вид, будто он заинтересован своим трудом; интересует же его на самом деле нечто такое, что лишь косвенно связано с его трудом, именно заработная плата. Его личный интерес направлен не по линии труда, а по побочной линии, неудержимо стремящейся разойтись с линией труда; поэтому его усердие ежеминутно склонно превратиться по отношению к труду в корысть и обман. Следовательно, фабричный труд, как повторение ради платы, не только по существу безличен, но еще и эксцентрично-личен – два качества, из коих первое поражает его апатией, второе недобросовестностью. Он полярно противоположен подлинно творческому труду, который на всем своем протяжении есть страсть и пламенная личная преданность, беззаветное самоотвержение, неутомимое прилежание и благоговейная, неподкупная, суеверная честность.

55. – Идеальный образ творческого труда – точно аккумулятор, в котором на время сосредоточилась вся живая энергия личности, без остатка, и труд осуществляющий разряжает, освобождает эту энергию; и потому, чтобы вернуть себе свободу, одержимая личность вкладывается в творческий труд сполна, изо всех сил. Оттого в творческом труде совершается всестороннее раскрытие личности; не только явные силы ее развивают свою наибольшую деятельность, но и вызываются из дремоты к действию силы скрытые, не ведомые раньше самому творцу. Напротив, в фабричном труде личность не расцветает, а глохнет, как заброшенное поле, ее глубокие слои остаются бесплодными и мертвеют. Политикоэкономы не подозревают, какие огромные количества недоданной, невыявленной в мире рабочей силы напрасно пропадают в порабощенной воле трудящихся.

56. – Так в вещах обезличивается не только природа, но и рабочий. А потребитель? – Число искусственных вещей растет неимоверно. Кипит работа на бесчисленных фабриках, миллионы рабочих с быстротой удивительной, с ловкостью фокусников превращают живое естество в вещи. Города и села наводнены вещами, дома загромождены ими; вещи дешевеют с каждым днем, и уже не только богатый, как некогда, но и бедный теперь обставлен их густым строем. Первобытный человек жил среди живых созданий природы: вокруг нас уже ничто не струится, не движется, не цветет; мы окружены исключительно вещами. И этот чудовищный рост производства двояким образом изменил природу вещей.

57. – Живое создание вмещает в своей личной форме несчетные концентрические круги семейства, вида, рода и пр., до последнего, самого широкого круга, который объемлет физико-химические свойства, общие уже всем созданиям. Прогресс техники состоит в том, чтобы научиться использовать в природном теле силы все более широких кругов, погашая в них силы меньших кругов. Надо дробить природную форму на куски все более мелкие, надо разлагать их состав все глубже, ибо чем дальше вглубь естества, тем оно сроднее и послушнее человеческой воле. Оттого в наших вещах почти уже нельзя узнать форму природных тел, из которых они сделаны.

58. – Чувствительна к свету фотографическая пластинка, микрофон слышит звуки в ночной тиши, но более всех аппаратов беспримерно чуток и восприимчив человеческий дух. В необтесанной колоде и необделанной шкуре он яснее ощущает космическое, нежели в крашеной коже и полированной доске; чем больше измельчено и смешано вещество природных тел, тем слабее в нем чувствуется тайна. Из многих потоков, которыми стремится вперед культура, вот один быстрейший: возрастающее обезличение природных тел в вещах. От пищи до тончайших предметов роскоши, вещи, за немногими исключениями, ценятся тем выше, чем бесследнее в них вытравлен облик природных тел. Бедный живет в тесовой избе, одевается в небеленый холст, ест вареные овощи и вареное мясо, а в доме богатого нет голых бревен, его одежда – из крашеных тканей, в его пище мясо и овощи преображены неузнаваемо, и воду он пьет не простую, а смешанную с останками других природных тел, и даже воздух подправляет вокруг себя частицами цветочных трупов.

59. – В вещах обезличиваются не только природные тела и рабочий, – обезличивается и потребитель. Так как каждая особенная вещь требует для себя специальной степени дробления и специального смешения природных тел, то фабрикант, стремясь удешевить производство, естественно норовит изготовлять возможно большое количество одинаковых вещей из однородной массы. А для того чтобы вещь продавалась в большом количестве, она должна удовлетворять большое число людей, то есть необходимо, чтобы возможно многие узнавали в предлагаемой вещи свою собственную преднамеренность и свой образ красоты. Поэтому в современных вещах отсутствуют все тонкие оттенки индивидуального сознания и вкуса; пред ними я – не личность, не единственный, а любой из обширной группы людей.

60. – И вот эти-то вещи, втройне обезличенные, окружив нас плотной толпою, воспитывают нас своим непрестанным присутствием. Живой дуб полон тайны и внушает благоговение. Не мысля знаешь, что он, как царь, – и лицо, и символ. Он стоит пред тобою отдельный, целостный и неповторимый, замкнутый в индивидуальную форму и утверждающий свое личное бытие. И в то же время его вид уводит твое сознание в даль его отдельного преемственного ряда, и чрез него – в беспредельную ширь всеобщего бытия; он учит тебя знать единство вселенной и железную связь ее законов. Эта наука, преподаваемая человеку живыми созданиями природы, есть высшая и нужнейшая из наук, ибо единственная, какую он воспринимает целостным духом. Ее-то не содержат в себе человеческие вещи.

61. – В этом письменном столе еще уцелел некий скудный остаток сил живого дерева, которые человек частью умышленно сохранил, частью не сумел истребить. Волокнистость дерева, его твердость и мягкость, его вес и химический строй – последние, тлеющие угли костра. Их уже ничто не оживит, они неудержимо гаснут, – мы говорим, что вещь изнашивается. Гаснут же они потому, что эта вещь мертва. В природном создании пребывает некий творческий дух, зиждущий и обновляющий создание; в человеческой вещи нет этой зиждительной силы, и оттого она неспособна рождать из себя подобную себе; оттого же между ее частями нет органической связи: ножки стола не выросли из стола; и оттого же, наконец, она неспособна сама регулировать свою жизнь сообразно с изменениями окружающей среды и восстановлять свое равновесие, когда оно нарушено.

62. – Что говорит нам человеческая вещь? Безмолвно созерцая природное создание, мы внемлем гармонию сфер; искусственная вещь, как голос природы, почти нема: лишь еле внятно шепчут в ней последние силы ее организованной формы. Зато громко и уверенно говорит из нее человек. В эту смесь обезображенных обломков природы вложена некая Идея: ей– то подчинены и ею связаны между собою все части вещи.