Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

Но историческая точка зрения часто бывает обманчивой: под нею могут скрываться и вся игра импрессионизма, и все посягательства догматизма. Это или уловка, или самообман.

Когда хронология учит нас не относить все к себе, исследовать каждый век и каждого писателя в них самих, – эта точка зрения дает новое направление эстетической чувствительности, открывает ей неограниченные возможности безопасной деятельности. Обычно наши эстетические реакции во время чтения далеко не чисты: то, что мы называем своим вкусом, есть смесь чувствований, навыков и предубеждений, в которую все элементы нашего морального существа вносят что-нибудь от себя; наши нравы, верования и страсти участвуют в образовании наших литературных впечатлений.

История способна отрешать нас от нашей эстетической чувствительности или, по крайней мере, ставить ее под власть наших представлений о прошлом. Тогда дело вкуса будет ограничиваться тем, чтобы улавливать отношения, какие существуют между произведением – и тем или другим частным идеалом, либо той или другой специальной техникой, и между данным идеалом или данной техникой – и душой того или другого писателя или жизнью того или другого общества. Мы должны научиться чувствовать исторически. Мы должны научиться устанавливать шкалу ценностей уже не по нашим личным предпочтениям, но сообразно мощи и точности, с какими воплощено в литературных произведениях вдохновлявшее их умозрение. Мы должны научиться чувствовать в Боссюэ то, что могли чувствовать люди, строившие колоннаду Лувра, и в Вольтере то, что чувствовали люди, для которых работали Патэр и Мартэн. Нам незачем отрекаться от себя: читая для самих себя, мы будем предъявлять и воспринимать наши личные реакции – как librepenseur’a[58]58
  Вольнодумца (франц.).


[Закрыть] или католика 1910 года; но надо уметь в другие минуты пресекать сообщение нашей эстетической чувствительности с остальным составом нашей эмпирической личности. Мы должны обладать в литературе, как и в искусстве, двумя вкусами: личным, который руководил бы нами в выборе книг и картин, какими мы желаем окружить себя ради наслаждения, и историческим, которым мы должны руководиться в наших исследованиях и который можно определить, как уменье различать стили и чувствовать каждое произведение в его стиле, соответственно степени его совершенства в последнем.

* * *

Изумительный расцвет естественных наук был причиною того, что в течение XIX столетия неоднократно пытались применить их методы к истории литературы: этим думали сообщить ей прочность научного знания, устранить произвол личных эстетических оценок и априорность догматических суждений. Опыт показал, что эти попытки были ошибочны.

Как раз сильнейшие умы были всего более опьянены великими открытиями естественных наук; я разумею Тэна и Брюнетьера[59]59
  Я называю их потому, что дарованием они превосходили всех других. Ошибки посредственных умов не поучительны.


[Закрыть]. Я не стану лишний раз разбирать здесь их системы: теперь уже достаточно ясно, что их умышленное старание подражать приемам и пользоваться формулами наук физических и естественных роковым образом принуждало их искажать или кастрировать историю литературы[60]60
  Позволю себе сослаться на мою лекцию, прочитанную в Брюсселе 21 ноября 1901 года; она напечатана в Revue de l’Universite de Bruxelles, дек. – янв. 1910.


[Закрыть] Ни одна наука не строится по колодке другой науки; первое условие их успеха – это их взаимная независимость, позволяющая каждой из них подчиняться своему объекту. История литературы, если она желает стать наукообразной, должна с первого шага поставить себе за правило – избегать малейшего подражания какой бы то ни было иной науке.

Пользование естественно-научными формулами не только не увеличивает научной ценности наших работ, – оно уменьшает ее, потому что эти формулы вводят в обман: они сообщают грубо-определенный вид знаниям, по существу неопределенным, то есть подделывают их.

Будем остерегаться цифр. Ведь то, что текуче и неуловимо в нашем впечатлении, под цифрой не исчезает, а только становится скрытым. Кто сколько-нибудь умеет писать, найдет в обычном языке средства выразить оттенки, без которых в нашем деле точность не может быть достигнута, – а эти оттенки не укладываются в цифры.

Разубедимся в ценности кривых, к которым обычно прибегают с целью символически изобразить развитие литературных идей. Они предполагают в нем или вводят в него, во-первых, единство, во-вторых, непрерывность. Но иные движения возникают, как эпидемии, одновременно в нескольких местах, иные виды литературы рождаются два или три раза, прежде чем утвердиться. Поэтому кривая часто дает неточное представление о фактах.

Не будем поддаваться искушению мелкого тщеславия – прибегать к формулам, априорно устанавливающим генезис творчества. Мы никогда не знаем ни всех элементов, входящих в состав гения, ни точной пропорции каждого элемента в этом составе, и потому мы не в состоянии предугадать продукт, который возникнет из их смешения. Кто конструирует Лафонтена из Шампани, esprit gaulois[61]61
  Галльский ум (франц.).


[Закрыть] и поэтического таланта, кто выводит «Ифигению» из придворной учтивости, классического образования и чувствительности, тот либо обманщик, либо наивный человек. Наши выкладки могут быть только приблизительными, и это приближение равно величине гения. Мы знаем состав и построение классической трагедии, мы уяснили себе наши формулы: вот материал для воссоздания Корнеля. Но будет ли это Пьер Корнель или Тома Корнель? Вот элементы, из которых мы должны реконструировать придворную трагедию; но будет ли то Расин или Кино? Наши предвидения не обусловливают личности. Все наши слова, которыми мы обозначаем данные: «поэтический талант», «чувствительность» и пр., содержат в себе огромный X. Итак, наша компетенция ограничивается тем, чтобы скромно анализировать наличный материал, излагать факты; нам не пристало разыгрывать роль ученого, который берется путем химического синтеза воссоздать Федру или Дух Законов.

Научный язык, перенесенный в нашу область, освещает вещи ложным светом, а иногда даже затемняет их. Церковное красноречие в XIX веке превратилось в лирическую поэзию: это выражение имеет смысл только для тех, кто знает факты; для тех, кому они не знакомы, оно не имеет смысла или имеет неверный смысл. Потому что как раз превращение одного рода в другой – в фактах не заключается: это относится уже к системе. Так что мы поступим правильнее, если отказавшись от научного выражения, скажем обыкновенным языком: Лирическая поэзия в XIX веке сделала своим сюжетом те чувства, которые в XVII и XVIII веках выражались во Франции исключительно в церковном красноречии. Это бесцветнее, но яснее, а главное – это точнее.

На деле историк литературы будет поступать всего научнее, если совершенно откажется от стремления строить что бы то ни было по плану других наук и станет заботиться единственно о том, чтобы хорошо разглядеть факты, входящие в круг его ведения, и найти выражения, в которых утрачивалась бы как можно меньшая доля их, и как можно меньше к ним прибавлялось бы. Вот почему наши истинные учителя – Сент-Бёв и Гастон Парис.

Единственное, что нам следует заимствовать у науки, это, как писал Фр. Pay, «не те или другие ее приемы, а ее дух. В самом деле, нам кажется, что нет ни науки, ни общеобязательных методов, а есть только универсальное научное отношение к вещам. Собственно-научный дух долгое время смешивали с методом той или иной науки, из-за тех точных результатов, к которым приводил последний. Таким образом науки о внешнем мире сделались единственным типом науки. Между тем единство наук физических и наук нравственных есть не что иное, как постулат. Но существует определенное состояние духа в отношении к природе, общее всем ученым»…

Вот это-то состояние духа в отношении к действительности и мы можем заимствовать у ученых; привьем себе эту бескорыстную любознательность, суровую честность, терпеливое трудолюбие, покорность факту, неподатливость на веру – как на веру себе, так и на веру другим, – неустанную потребность в критике, контроле и проверке. Я не знаю, станет ли наша работа тогда научной, но убежден, что мы, по крайней мере, будем лучше писать историю литературы.

А если уж сообразоваться с методами естественных наук, то будем сообразоваться только с самыми основными из них, то есть с теми приемами, которые общи всем дисциплинам, исследующим факты, и не столько для того, чтобы с их помощью строить наше знание, сколько для того, чтобы просвещать наше разумение. Будем иметь в виду методы согласия и различия, остатка и сопутствующих изменений, но более ради присущего им нравственного смысла, чем ради тех рамок или фасадов, которые по ним могут быть построены. Из размышлений о научных методах извлечем прежде всего щепетильную добросовестность, понимание того, что такое доказательство и что такое знание, чтобы нам стать строже к своим фантазиям и туже на уверенность.

* * *

Наши главные операции состоят в том, чтобы изучать литературные тексты, сравнивать их с целью отличить индивидуальное от коллективного и оригинальное от традиционного, группировать их по родам, школам и движениям, наконец определять отношение этих групп к умственной, нравственной и социальной жизни нашей страны, равно как и к развитию европейской литературы и цивилизации.

Для исполнения нашей задачи мы располагаем известным числом приемов и методов. Непосредственное впечатление и рассудочный анализ суть законные и необходимые, но недостаточные орудия. Для того чтобы упорядочить и контролировать игру душевных сил в этих реакциях на текст, чтобы уменьшить долю произвола в наших приговорах, нужны другие средства. Главные из них доставляет нам практика вспомогательных отраслей знания, каковы знакомство с манускриптами, библиография, хронология, биография, критика текста, практика всех остальных дисциплин, каждой по очереди сообразно надобности, особенно истории языка, грамматики, истории философии, истории наук, истории нравов. Метод состоит в том, чтобы в каждой отдельной работе комбинировать, сообразно потребностям сюжета, импрессионизм и анализ с точными приемами изыскания и проверки, и каждый раз вовремя призывать на помощь вспомогательные дисциплины, для того чтобы они, в пределах своей компетенции, способствовали выработке точного знания.

Знать текст – значит прежде всего знать о его существовании: предание, исправленное и дополненное библиографией, указывает нам те произведения, которые составляют предмет нашего ведения.

Знать текст – это значит, далее, решить относительно него известное число вопросов, или, другими словами, провести свои впечатления и мысли чрез ряд операций, которые их преобразуют и сообщают им определительность.

1. Подлин ли текст? Если нет, то ни неверно ли он приписан данному писателю, или апокрифичен в целом?

2. Чист ли и полон текст, свободен ли от искажений и урезок?

Эти два вопроса должны быть исследуемы чрезвычайно тщательно в отношении писем, мемуаров и речей и вообще всех произведений, впервые изданных посмертно. Второй вопрос необходимо ставить себе всякий раз, когда мы пользуемся позднейшей перепечаткой, а не изданием, вышедшим из рук самого автора.

3. Как датируется текст? Нужно знать дату его возникновения, а не только обнародования. Нужно знать даты его частей[62]62
  См. работу Виллея о Монтене и остроумные приемы, которыми он пользуется столь же благоразумно, как и строго.


[Закрыть], а не только дату целого.

4. Как изменялся текст от первого издания до последнего, выпущенного автором, и какие линии развития идей и вкуса выступают в этих изменениях?

5. Как возник текст, начиная с первого наброска до первого издания в свет? Какие наклонности вкуса, какие художественные принципы, какая духовная работа обнаруживается в черновых и набросках, если они сохранились?

6. Затем должен быть установлен дословный смысл текста: смысл слов и оборотов – при помощи истории языка, грамматики и исторического синтаксиса; смысл фраз – путем уяснения темных связей и исторических или биографических методов.

7. Вслед за тем должно установить литературный смысл текста, то есть определить его интеллектуальную, эмоциональную и художественную ценность. Здесь надо выяснить различие между индивидуальным языком автора и обычным языком его современников, между личными состояниями сознания и господствующей манерой чувствовать и мыслить. Надо разглядеть под общим и логическим выражением идей те моральные, социальные, философские, религиозные представления и концепции, которые составляют как бы подпочву душевной жизни автора, и которые он не чувствовал потребности выражать, потому что, и не выражая их, понимал себя и был понятен своим современникам. Надо уметь в одном звуке, оттенке или обороте улавливать те глубокие, затаенные умыслы, которые часто исправляют, обогащают и даже опровергают явный смысл текста.

Здесь-то особенно следует пользоваться субъективным чувством и вкусом; но и здесь надо не доверять им и контролировать их, чтобы не оказалось, что излагаешь самого себя под тем предлогом, будто живописуешь Монтеня или Виньи. Литературное произведение должно быть понято прежде всего во времени, когда оно родилось, по его отношению к его автору и к данной эпохе. История литературы должна разрабатываться исторически: это самоочевидная, но еще не общеизвестная истина.

8. Как было создано произведение? Какой темперамент создал его, и реагируя на какие обстоятельства? На этот вопрос отвечает нам биография. – Из каких материалов? Это узнается путем изучения источников; это слово надо понимать в широком смысле: необходимо принимать во внимание не только явное подражание и грубую подделку, но все отпечатки, все следы устной и книжной традиции, вплоть до самых тонких признаков внушения или окраски, какие только могут быть уловлены.

9. Какой успех и какое влияние имело данное произведение? Влияние не всегда совпадает с успехом. Определение литературного влияния есть обратное исследование источников: оно достигается теми же средствами. Определение социального влияния еще важнее и представляет также больше формальных трудностей. Библиография повторных и новых изданий свидетельствует о размерах и путях обращения книги; здесь мы застаем ее в исходной точке, у книгопродавца. Каталоги частных библиотек, посмертные описи имуществ, каталоги библиотек для чтения показывают ее нам в точках прибытия; здесь мы видим, какие лица или, по крайней мере, какие классы и районы затронула книга в своем распространении. Наконец, отчеты периодической печати, частная переписка и частные дневники, иногда пометки читателей, иногда парламентские прения, полемика в печати или судебные процессы доставляют нам сведения о том, как читалась книга и какие следы оставляла она в душе читателей.

Таковы главные операции, посредством которых добывается точное и полное – в действительности никогда не полное, но по возможности наименее неполное – знание литературного произведения. Отсюда, подвергнув такому же сложному исследованию остальные произведения изучаемого писателя, надо перейти к произведениям других писателей. Затем надо распределить произведения на группы по родству в отношении содержания или формы. Затем, на основании филиации форм, устанавливается история видов на основании филиации идей и чувств – история умственных и нравственных течений, по признаку сосуществования известных особенностей окраски и известных технических приемов в произведениях, принадлежащих к различным видам и направлениям, – история эпох, отмеченных господством того или другого вкуса.

Чтобы достигнуть сколько-нибудь прочных результатов в установлении этой тройственной истории, необходимо широко, как можно шире, привлекать к исследованию произведения второстепенные и забытые. Они окружают образцовые произведения, подготовляют, вчерне намечают и комментируют их, образуют переход от одного к другому, уясняют их происхождение и размах. Гений – всегда продукт своего века, но и всегда опережает его; средние писатели вполне принадлежат своему времени, всегда имеют температуру своей среды, всегда в уровень со своей публикой. Поэтому мертвые произведения данной эпохи необходимы для того, чтобы ограничить и определить не поддающуюся ни переработке, ни заимствованию оригинальность большого писателя, чтобы определить среднюю эстетику данной школы, обычную технику данного вида литературы, нормальный смысл и обиходное употребление известной литературной категории.

Наконец, завершающим актом истории литературы является изложение отношений между литературой и жизнью; здесь она соприкасается с социологией. Литература есть выражение общественной жизни: вот бесспорная истина, породившая много ошибок. Литература часто дополняет общественную жизнь: она выражает то, что больше ни в чем не проявляется, – сожаления, мечты и чаяния людей. Она и в этом является выражением общественной жизни, но тогда последнюю надо понимать в широком смысле, который обнимал бы не только учреждения и нравы, но включал бы и то, что не воплощается конкретно, то незримое, чего не открывают нам ни факты, ни собственно исторические документы.

И затем недостаточно определить общее отношение между литературой и обществом. Сказать, что она была художественным изображением или только зеркальным отражением жизни – этого для нас мало: мы желаем знать воздействия и реакции одной на другую, – кто из них шел впереди, кто следовал, в какой момент та и в какой другая давала образец или подражала другой. Выяснение этого обмена – дело в высшей степени сложное и рискованное.

Нетрудно понять, что общая проблема должна быть разложена на частные проблемы, и что только установив длинный ряд частных решений, можно найти – не скажу – общее решение, но некоторое подобие формулы, приблизительно соответствующей данному движению или данной эпохе.

Сразу ставить вопрос о влиянии целой группы литературных произведений на целую группу фактов – значит задаваться несбыточной целью. Влияние литературы на Великую революцию можно будет сколько-нибудь выяснить лишь после того, как будут терпеливо прослежены многообразные и непрерывные взаимодействия между литературой и жизнью за время от 1715, даже от 1680 по 1789 год. Литература влияла, но не гуртом, и не на целую категорию фактов гуртом же: ее влияние составилось из несметного множества воздействий на несметное множество отдельных личностей в продолжение столетия с лишком, так что под конец, к 1789 году, литература целого столетия просочилась в коллективное сознание французского народа, разложившись разными долями по разным слоям, и затем уже изнутри снова объединилась в своем специфическом способе воздействовать на факты.

* * *

В каждой из описанных мною операций мы на каждом шагу рискуем ошибиться. Беспрестанно бояться ошибок – вот наш лучший и единственный способ сообщать нашей работе научный характер. Именно в этом отношении метод, излагаемый мною, более всего противоположен литературным приемам самовдохновенной критики. Мы ежеминутно боимся ошибиться, не доверяем нашим идеям – она любуется своими; она заботится о новизне, занимательности и яркости своих идей – мы добиваемся только верности своих; она виртуозно развивает и приукрашивает свои идеи, мы заботимся о том, чтобы наши идеи ни на йоту не превышали установленных фактов. Для них Монтень или Руссо – только гири, которыми они жонглируют: все дело в том, чтобы публика удивлялась силе или ловкости критика. Мы же хотим, чтобы читатель о нас забыл и видел только Монтеня и Руссо, какими они были в действительности и какими увидит их всякий, кто постарается добросовестно и терпеливо вникнуть в тексты. Охотников до субъективной критики именно потому так много, что в ней всего легче самому парадировать по поводу и взамен будто бы изучаемого произведения.

Повторяю, весь наш метод рассчитан на то, чтобы отделить субъективное впечатление от объективного знания, чтобы ограничить, контролировать и истолковать первое на пользу второго. Но в процессе созидания объективной истины ошибка подстерегает нас каждую минуту и на каждом шагу нашего исследования. Я различаю четыре основных вида ее.

Первый случай — когда мы оперируем неполным или ложным знанием; когда мы недостаточно внимательно перечислили тексты, подлежащие изучению, или слишком игнорируем труды наших предшественников и добытые ими результаты. Библиография и здесь является целительным средством: сухая и бессмысленная дисциплина, когда она сама служит себе целью, но необходимое и мощное орудие для предварительной подготовки материала, который должен быть переработан в верные идеи.

Одним из наших грехов является также духовная леность. Мы слишком охотно зачисляем в разряд установленных истин выводы наших предшественников, если эти выводы не противоречат нашим предубеждениям и симпатиям. Часто мы подвергаем их только логической, но не критической проверке. Мы недостаточно углубляемся в тайный смысл книги, мы недостаточно скептически исследуем качество ее доводов. Надо прежде всего дать себе отчет в том, как она составилась, уяснить себе вполне, чем она пользуется и чем пренебрегла, какой оборот она придает тому, чем воспользовалась, и вполне ли утверждение соразмерно со средствами, при помощи которых оно формально добыто; наконец, необходимо точно определить ту долю нового и здорового знания, которую она действительно вносит.

Второй случай — когда мы устанавливаем неточные отношения; иногда это происходит от незнания, – эта ошибка сводится к предыдущей; иногда от нетерпения, – тогда лечение заключается в том, что бы самому дисциплинировать себя, принудить себя к медленной работе, в которой мысль могла бы достигать зрелости; иногда же это происходит от необдуманного доверия к умозрению. Ибо в исторических дисциплинах умозрение – обманщик. Мы почти никогда не располагаем достаточно простыми и точными данными, чтобы поставить умозрение в строго определенные условия. Надо по крайней мере ограничивать его короткими операциями, например, выводя непосредственное следствие там, где всестороннее соображение показывает, что никакой другой вывод невозможен. Но надо остерегаться устанавливать ряды умозаключений, ибо, по мере удаления от начального звена, они слабеют. Достоверность, возникающая на первом шагу из непосредственного соприкосновения с фактами, уменьшается соразмерно удалению от них; как бы тщательно мы ни заботились о строгости умозрения, на каждом дальнейшем этапе дедукции количество возможных построений возрастает, и выбор между ними становится все более произвольным. Поэтому следует после каждой формально-логической операции возвращаться к фактам и почерпать в них столько данных, сколько нужно, чтобы обосновать следующую операцию. Никогда не следует без величайшего недоверия выводить следствие из следствия.

Отсюда ясно, что мы должны прямо истолковывать тексты. Никогда не следует заменять их равнозначными, как мы это часто делаем бессознательно. Мы переводим обсуждаемые нами документы на свой язык; и этот перевод, ослабляющий или искажающий подлинник, бесследно выживает его из нашего духа. «X. пишет а; и а – то же самое, что б. И так, если X. думал б, то…» и т. д.: и мы больше не обращаем внимания на д, между тем как оно – единственный подлинный текст; мы работаем уже только над б, то есть над апокрифическим текстом, который мы подставили вследствие чрезмерной и удобной веры в непогрешимость наших суждений о сходствах и тожествах.

Третий случай — когда мы незаконно преувеличиваем удельный вес наблюденных нами фактов. Подметив аналогию, мы превращаем ее в зависимость: «X. похож на Y» превращается в «X. копирует (или подражает) Y». Подметив зависимость, мы провозглашаем ее прямой или непосредственной: «X. вдохновляется Y’ом»; при этом мы забываем, что существовал или мог существовать некий Y1, который вдохновлялся Y’ом и послужил единственным источником вдохновения для X. Подметив ясную, ограниченную, частичную связь, мы выводим из нее широкое или общее следствие. «Хронология этой фразы определяется такими-то намеками; следовательно, вся глава (или все произведение) датируется так-то». В принципе одно датированное место датирует только самое себя; не очевидно по существу, что оно датирует более обширный отрывок.

Дурно, когда изучаемый факт или разряд фактов временно затмевает для нас все другие; например, когда, изучая английские и немецкие истоки романтизма, мы забываем о французской традиции, или когда, изучая влияние Ламенне на Гюго или Ламартина, мы игнорируем в своем мышлении все каналы, по которым в то же самое время могли притечь к ним те же идеи и настроения. Нелегкое дело – всегда держать пред своими духовными очами карту многообразных умственных и художественных течений с точным обозначением позиций главных писателей и часто темных и окольных путей, которыми они соединены. Между тем ее никогда не следует терять из виду, какую бы область, какую бы тропинку мы ни изучали. Наши специалисты по части установления влияний или розыска источников слишком легковерно убеждены, что только один путь ведет в Рим.

Мы почти всегда расширяем смысл фактов и текстов: наоборот, будем тщательно суживать его. Не надо стараться увеличивать его объем в ущерб точности. Правда, критика достигает самых блестящих своих эффектов именно в этом искусстве извлекать из доказательств больше, нежели они явно в себе заключают; откажемся же от блестящих эффектов и ограничимся только тем, чтобы извлекать из фактов осязательную, неоспоримую достоверность, которую Паскаль, говоря о геометрической истине, называет «грубой».

Факты взаимно ограничивают друг друга: будем всегда выискивать те факты, которые ослабляют значение фактов, поразивших нас, и будем тщательно учитывать «отрицательные факты». Будем рассчитывать на большую утечку: мы никогда не знаем всех обстоятельств явления, всех мыслей автора, и как бы очевидно ни было наше истолкование, возможность ошибки почти всегда существует. Поэтому будем накоплять как можно больше наблюдений, чтобы ошибки в деталях взаимно погашали друг друга. Наметим наш путь как можно явственнее и сократим до минимума интервалы, которые ум должен пробегать между положительными данными.

Четвертый случай — когда мы неправильно применяем частные методы, требуя от одного тех выводов, которые может дать только другой. Грубой формой такой ошибки является утверждение о фактах, основанное на априорной дедукции или на субъективном впечатлении. Но в ту же ошибку мы впадаем, когда, например, пользуемся биографией для определения интеллектуальной или моральной ценности произведения. То же самое относится и к суждениям об авторе: даже его замыслы в данный момент творчества отнюдь не обязательно обусловлены внешними событиями его прошлого. Ни отдача пятерых детей в воспитательный дом, ни случай с лентой Марион не осведомят нас о нравственных стремлениях Ж.-Ж. Руссо в 1760 году, тем менее – о моральной силе и, так сказать, доброкачественности Эмиля. Данные для решения этой проблемы надо искать уже не в биографии автора, а в реакции общества, потому что в этой реакции жизнь и характер Руссо играли роль не сами по себе, в своем действительном виде, а исключительно в форме представлений, верных или неверных, которые читатель составлял себе о них и которые могли более или менее примешиваться к впечатлениям, полученным от его книги.

Очень часто ошибаются при выборе типичных явлений. Не говоря уже о субъективных предпочтениях или пристрастиях, сбивающих нас с толку, весьма обычна иллюзия, в силу которой крайние явления принимаются за наиболее типичные. Но крайние явления как таковые непременно исключительны; другими словами, они типичны только для предела максимального напряжения. Притом в нашей области они всегда содержат в себе крупный личный элемент, который делает их типичность смутной и неустойчивой. Великие произведения суть крайние явления. Федра типична для французской трагедии; но в Федре, может быть, еще больше Расина, нежели французской трагедии.

Наглядной типичностью обладают только средние явления. Когда они собраны в большом количестве, их общий характер легко выясняется; тогда нетрудно выбрать между ними наиболее характерные, то есть те, которые представляют наиболее чистые и наиболее нормальные формы общего типа. И тут образцовое произведение, крайнее явление, сразу освещается: на этом фоне ярко выступает во всей своей силе его знаменательность, и тогда уже легко сказать, в каких пределах оно типично, оставаясь все же единственным.

Но большей частью оказывается невозможным объединить средние явления в однородную группу: этому мешает их разнохарактерность. Морне в своем прекрасном исследовании о чувстве природы в XVIII веке установил своеобразный метод, дающий возможность разглядеть среди противоборствующих течений и водоворотов основное направление умственных движений. Он хронологически группирует противоречивые факты в параллельные ряды: возрастающий ряд представляет новую тенденцию, убывающий знаменует пережитки, в которых продолжается прошлое. Горизонтальный разрез, дающий картину только одного момента, не позволил бы нам решить задачу с уверенностью, так как он представил бы нам почти равнозначные серии противоречивых фактов.

У того же Морне, а также у Казамиана, можно поучиться приемам, при помощи которых решаются трудные вопросы о влиянии писателя или произведения. Мы почти всегда решаем эти вопросы исходя из предубеждения в пользу гения: мы с готовностью приписываем ему почин или успех. Я не стану подробно разбирать те четыре или пять гипотез, которые можно противопоставить этой гипотезе, приписывающей все гению:

а) Образцовое произведение было только благовестом о победе, одержанной другими.

б) Крепость, взятая им, была, может быть, уже ослаблена, и оно было последним, решающим штурмом.

в) Оно было только барабаном, давшим сигнал к штурму.

г) Оно только собрало людей, разбредшихся по всевозможным житейским делам, и поставило известную идею на первую очередь в общественном мнении.

Все эти возможности указывают на одно: что образцовое произведение является после целого ряда литературных произведений, которые также должны быть принимаемы в расчет.

Наконец, так как мы не любим трудиться из-за пустяков, то мы стараемся представить добытую нами достоверность стоящей больше, нежели она в самом деле стоит. В истории литературы только очень немногие документы и очень немногие методы дают истинную достоверность, а степень достоверности обыкновенно обратно пропорциональна общности знания, – вот чего не надо забывать. Но не следует пренебрегать выводами вероятными и приблизительными, и исследователь должен быть доволен, если ему удалось на несколько шагов приблизиться к знанию совершенно ясному. Нужно уметь и ценить добытые результаты, чтобы избегнуть обескураживающего скептицизма, и видеть их незначительность, чтобы не впасть в косное самодовольство. И здесь, как в других областях, релятивизм является одновременно и принципом надежной техники, и основой моральной гигиены.