Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

X

102. – Если человек в своей орудийной ярости позабыл древнюю правду, если трактует брата своего как организованный прах и закономерность праха, то не малый проступок совершает он и осудится не людским судом: он попирает взаимно – в брате и в себе – верховный закон природы и наказан в самый миг преступления. Как в реке валун обтирается о валун, так взявший себе раба становится рабом его, и чем сильнее порабощает, тем более рабствует{129}129
  Ср. с диалектикой «господина и раба», которую Гегель развивает в «Феноменологии духа» (СПб., 1992. С. 103–104).


[Закрыть]. И как господин обыкновенно не видит, что ради частных и осязательных выгод он губит общую выгоду свою, утратив покой и свободу, но видит это вольный сосед его и смеется над ним, точно так культурное человечество ослеплено орудийным соблазном. Распиная природу, сораспял себя ей человек, потому что он и она едино суть и всякое свершение вовне он совершает над самим собою. Но мне жаль не только его, обратившего в прах себя и меня, – мне жаль и поруганную тварь бессловесную и недвижную, все, что, рождаясь как личность, отдано во власть человека.

103. – Есть что-то призрачное в этом зрелище, как лучшая человеческая сила отделилась от человека и зажила в виде его двойника. Отделилось и неудержимо растет раздельное знание, заодно с ним растет техническое умение, и нет им дела до живой души. Необходимое знание! Безграничное уменье! За два века не узнать культуры. Мир наполнился мириадами человеческих созданий одно изумительнее другого. Шутя, почти без усилий, наука все глубже проникает в природу, разглядывает механизм ее сокровеннейших сил и, записав, передает технике математическую формулу закона, в которой и власть над законом. Каждая из вещей, окружающих нас, – подлинное чудо; в самой ничтожной из них, в какой-нибудь пуговице, воплощены неисчислимые познания и гигантское умение, – они заложены в вещь и живут в ней вечно деятельной, но бесстрастной жизнью, мудрые и могучие, но безликие. В этом-то сочетании умной силы с совершенным равнодушием ко всему, о чем скорбит и радуется человек, – в нем последний ужас, лик Горгоны окаменяющий.

104. – В самом человеке естественно родилось отвлечение, которое уже не он, как дыхание, исходящее из его уст; и отвлечение разрослось вне его облаком, которое обняло его, вампиром науки и техники. Все крепче сжимаются объятия вампира, бледнеет и чахнет человек, питая его своею кровью. И не вырваться ему из смертельных объятий, потому что он из недр своих родил своего двойника, сам дал ему жизнь и власть; не вырваться, пока не перестанет безвольно питать его своею кровью.

105. – Чем хитрее и могущественнее становится безличная человечность, тем больше отдельный человек теряет в силе и мудрости. Никогда личность не была так хила, как теперь, в расцвете науки и техники. Жил среди людей человек, слывший недурным столяром; и задумав усовершенствоваться в своем ремесле, он перестал делать шкапы, столы и стулья, но разложил ремесло на отдельные знания и умения и начал учиться раздельно: пристально изучал различные породы дерева и способы их обработки, учился строгать ясень и дуб до полной гладкости, пилить вдоль, поперек и вкось, учился склеивать доски, отделывать и подгонять шипы и по времени достиг во всех частях великого искусства. Годы шли, он все глубже вникал, все дальше дробил мастерство и хотя разучился делать целые столы и стулья, но продолжал совершенствоваться. И понемногу люди начали догадываться, что он потерял рассудок. Он давно забыл цель своего ученья и уже ни о чем не мечтал, даже не радовался своим успехам. Его мастерская была полна идеально оструганных досок, разнообразнейших ромбов, углов и квадратов, отделанных на диво, а он, как одержимый, ежедневно с утра становился за верстак и тупо, с мутным взглядом, пилил, строгал, сверлил и сколачивал бесцельные части, потом ставил конченное к старой груде и машинально принимался за новое. Так современный человек, увлекшись раздельным знанием и умением, позабыл общий смысл своего жизненного дела. Наука и техника были благом для человечества, пока они действовали и медленно росли в строгом подчинении его целостной воле, то есть сущему в нем образу совершенства; и они стали величайшим проклятием с тех пор, как оторвались от почвы своей и зажили легкой воздушной жизнью, головокружительно быстро развиваясь и увлекая за собою изнуренного человека.

106. – Мы ныне изживаем остатки того крепкого здоровья, которое некогда впитали из почвы наши далекие предки, когда они еще своею личностью, как живым корнем, коренились в природе. Они знали невыразимым знанием целое назначение свое, и если их средства были скудны, зато не было ни одного знания или умения, которое не подчинялось бы общему смыслу труда. Наши средства необъятны, но уже не служат делу, которое мы забыли, а напротив, уводят нас прочь, не подчиняются жизни, а подчинили ее задаче своего собственного совершенствования. Тяжкое недоумение томит человека: он не знает, на что ему это богатство знания и умений, он вообще ничего не знает и ничего не хочет. Для чего жить? не хочется жить! В этом чувстве нет логики и нечего ее искать. Воля к жизни – только факт, она бывает сильна, и она может совсем угаснуть. Он еще стоит за верстаком, как тот столяр, и с виду усердно строгает, но в его глазах глухая тоска и зарницы безумия. Вдруг сумасшедший столяр точно проснется, оглянется с ненавистью на кучи своих ненужных поделок и, озверев, начинает яростно рубить топором, и рубит в щепы, пока не искалечит рук; тогда он роняет топор на землю и, сев в углу, беспомощно плачет, так что сердце надрывается слушать. Не так ли безумствовали европейские народы в этой страшной войне?{130}130
  Имеется в виду Первая мировая война 1914–1918 гг.


[Закрыть] С яростью крушили, топтали, клочьями пускали по ветру созданное такими трудами. Мы думали раньше – они обожают свое достояние; но в них внезапно зажглось неукротимое отвращение к нему; в грохоте сражений был слышен крик человека: «Что мне в богатстве? Мне тяжко, мне больно! все сокрушу!» Может ли человек дорожить тем, что создано хотя его руками, но не личной волей его, а отвлеченной волей человечества? Вещь любит тот, кто родил ее, как сына, из недр своих; любит дикий бедную утварь свою и суеверно почитает чужую, воплощенный образ чужой личности. Дикие ужаснулись бы такого разрушения, остановились бы в самом начале.

107. – Чувства вялы, страсти слабы; бесчисленны вкусные яства, но аппетита нет. Какие небывалые возможности наслаждения, и какая скука! Какие сокровища искусства! Изнемогая в железных объятиях культуры, личность поет свою лебединую песнь, потрясающую и трогательную; она искусством остерегает и пророчит, зовет и плачет. Но зритель тупо стоит пред картиною, не содрогается в нем сердце; пронзительный стих едва ласкает ухо. Ты видел проститутку на улице? Что же, вернувшись домой, ты бился в рыданиях? Ты видел нищенку-старуху в отребье, и свет тебе стал не мил? Ты подумал о себе самом, о своей пустой, однообразной и трудной жизни, и мятежно восстал, вознегодовал на судьбу, разорвал свои цепи? – Все скользит по душе, почти не волнуя ее, – и рабский гнет, и унижение, и уродство, и трубные звуки, и чары красоты. А мысль, где ее жало? Мир полон вечных истин, открывшихся пророкам, истинами полны наши книги и наша память – как царская сокровищница, но истина не вонзается в душу, а лежит подле, как мертвая вещь.

108. – И снова, как встарь, – ибо так было уже не однажды, – явится из диких степей народ-всадник, вскормленный не отвлечением, а сосцами матери-природы, и пройдет на своих неутомимых конях наши страны, сокрушая воли, как ломкий тростник: каждый на коне – кипучий микрокосм; что ни человек, то личность. То будет в человеке победа Божьего образа над прахом, в который мы обратили себя: поистине, праведная победа. Пушки Круппа их не остановят. Разве слабее было оружие великого Египта над гиксосами, или Византии над гуннами?{131}131
  Гиксы (гиксосы) – азиатское племя, вторгшееся ок.1700 г. до н. э. в Египет из Малой Азии и завоевавшее его. Господство гиксов в Египте продолжалось более 100 лет.
  Гунны – кочевой народ, в IV в. вторгшийся в Европу и подвергший ее разорению; в 451 г. гунны под предводительством Аттилы вторглись в Галлию, но были разбиты римлянами.


[Закрыть] Разве монголы под стенами Вены не смеялись над огнестрельными игрушками Европы? Могучей всех безличных сил ярость личных желаний, жарко пылающий в духе образ совершенства.

109. – Я не проповедую, я только свидетельствую о подлинно сущем. Непременный закон человека – быть и образом Божьим, и прахом. Культура несет в себе свою гибель, ибо какая польза накопить богатство, ежели в накоплении изнемог сам человек? Всякое создание есть и личность, и не личность, цель и средство; всякое совершенно замкнуто в себе – и совершенно растворено в общей жизни, существует самобытно и, однако, существует не для себя. Не плачет ли сама природа, когда, поцеловав рожденную ею плоть, бросает ее в кипящее горнило, как мать, посылающая сына на ратное поле? Еще в огне сражений природа окружает свое дитя заботою и любовью, крепит его пищею и помогает отражать удары. Но и враг – ее же дитя; горе, горе! Когда голодный волк вонзает зубы в горло ягненка, скорбит ли душа мира или ликует? – Скорбит и ликует в одном чувстве, какое недоступно человеческому сердцу, и торжествует с победителем.

110. – Культура затмила наш разум, приучив нас видеть во всех созданиях, от камня до человека, только средство, вследствие чего человек и самого себя сознал средством, а сознав, и стал им: стал орудием культуры. Но я не средство; по воле создавшего меня я – и средство, и личность, только в двойном бытии я исполняю мой закон. Не исцелится человечество, больное культурой, пока не исполнит и второго своего назначения, пока не сознает себя человек, как незаменимую ценность, как временно-конечную цель творения. А сознать в себе личность значит окрепнуть как личность, а личность крепнет только в личном и целостном восприятии, и более всего – в любви.

111. – Этот верный путь издревле угадывали сердцеведцы всех времен, основатели религий. Не благодушной мечтательностью звучал их призыв, но так же существенно, как старший говорит ребенку: «Строгай от себя, иначе порежешься», так они остерегали людей: «Люби ближнего твоего и всякую тварь. Отвлечением ты низводишь себя в прах, и только любовью можешь утвердить себя, как образ Божий, среди разлагающего отвлечения». Призыв к любви – самый трезвый, самый практичный, самый мудрый совет, какой можно дать человеку. И люди всегда понимали это. Кого признают величайшими благодетелями человечества? Кому воздается наибольшее поклонение миллионами душ на протяжении тысячелетий? Тем, кто открыл человечеству врачебную силу любви: Христу и Будде. «Знаю, что так, хочу любить, хочу уцелеть, и от глубины сердца благодарю тебя, указавшего мне путь спасения»; и изнурялись в напрасных усилиях любить, не понимая того, что любовь есть наивысшее самоутверждение личности, венец, а не начало, что невозможно живущему шесть дней отвлечением в седьмой полюбить, что расцвесть любовью может только душа, окрепшая в непосредственных восприятиях. Разве скажет кто горбатому: «выпрямись!» – Столько же пользы сказать современному человеку: «люби!» Оттого были тщетны горячие молитвы верующих, скорбь и раскаяние сокрушенных сердец, великие жертвы девятнадцати столетий. Нельзя личности остаться целою и способною любить в испепеляющем огне культуры; нельзя человеку безнаказанно предаваться самораспятию отвлечения. Замедли бег! Кругом тебя, что ни явление, то личность, и каждая личность – целебная купель. Погружай твою личность в личное! Виждь и внемли!

112. – Первобытный человек и человек культуры равно далеки от совершенства. Руссо был неправ, когда проповедовал культурному миру возвращение к первобытной простоте{132}132
  Особенно в трактатах «О влиянии искусств и наук на нравы» (1750), «О происхождении неравенства среди людей» (1754).


[Закрыть]. Дикарь, погруженный в природу, действительно черпает в ней верное и полное знание: в нем глубоко напечатлен целостный образ совершенства. Поэтому он страстен и ярок в своей душевной жизни, и каждое чувство его, каждая мысль существенны, как боль телесной раны. И оттого, что в нем целостен образ совершенства, он, с одной стороны, сумел выразить первую мысль о Боге, с другой – безошибочно угадать направление, предназначенное человеку, и проложить начала всех путей, по которым доныне идет культура. Это он в своем безотчетном знании узнал, что тьма и холод – неправда мира, а правда – свет и тепло, и потому сохранил и раздул случайную искру огня, чего не сделало ни одно животное; это он понял, что пространство, разделяющее тела, – недолжное в мире, и изобрел стрелу и лодку, чтобы превозмогать пространство. Но он знает еще почти все природные создания только как личности, в каждом из них видит образ Божий, и оттого обожает каждое; оттого же он и сам для себя неприкосновенен. Правда же в том, что создание есть и образ Божий, и прах. Дикарь только немногое в природе опознал как прах, как орудие, и оттого, верно осуществляя образ совершенства, осуществляет его робко и медленно, потому что образ совершенства познается в нераздельном, но осуществляется чрез раздельное, чрез орудийность. Напротив, культурный человек знает все создания, как прах и орудия, и потому на диво искусен в осуществлении, но почти вовсе не знает личного в мире. Образ совершенства в нем тускл и бледен; отсюда и общие заблуждения культуры, и призрачность, бесстрастие, вялость личного духа.

Недаром люди издревле видят в художниках существа высшего рода, как бы норму свою: спасение человечества в том, чтобы совмещать целостное и страстное знание со знанием раздельным, холодным, подобно тому как художник сочетает в своем труде вдохновение с целесообразностью средств. Во все времена среди людей возникали учители двух родов: одни учили общей мудрости жизненного дела, другие – частным приемам труда; и хотя изобретение паровой машины и прививки против бешенства бесконечно увеличили их материальную силу, а в писаниях нет никакой осязательной пользы, народы с большей любовью хранят память о Руссо и Толстом, нежели о Уатте и Пастере. В почестях, воздаваемых мудрецам и поэтам, есть трогательное противоречие. Понятна благодарность культуры Уатту, так могущественно двинувшему ее вперед; но Руссо и Толстой, Шекспир и Пушкин разве не противодействовали ей, принципиально восстановляя личность против культуры, как первые двое, или увлекая личность с орудийного торжища на горные вершины, как вторые? Или сам объективный разум коварно позволяет личности подкармливаться правдой и поэзией, потому что ему пока еще нужен личный почин, и в наше время поэзия, сгорая в душах, подобно углю гонит колеса культуры?

113. – Я есмь я и ничто другое в мире, потому что предмет, находящийся в одной точке пространства, не находится ни в какой другой точке его, и мгновение исключает вечность. Я не все, не везде, не всегда, но только вот этот, здесь и сейчас. Мое бытие исключает всякое иное бытие. Я – отдельный атом мироздания.

Но я пребываю не иначе как в суждениях и желаниях. Всякое мое суждение исключительно, как я сам. Говорю ли я: это стол, я тем самым утверждаю, что этот предмет – ничто другое; говорю: этот стол желт, и тем отрицаю в нем черноту, белизну и все остальные цвета, кроме желтого; мое «да» – крохотный островок в необозримом океане «нет». Точно так же мое «хочу» есть хотение этого и потому исключает все другие предметы желаний.

Итак, в каждый отдельный миг я всем моим бытием и каждым его проявлением осуждаю на смерть все существующее, кроме двух частиц его: меня самого и предмета моего суждения или желания. Я говорю миру: «Сгинь, пропади, для того чтобы я уцелел!» – но один я не могу уцелеть; я должен унести с собой и спасти еще хоть одно создание: предмет моего суждения или желания. Один я не могу уцелеть, как я никогда и не существовал один. В каждое мгновение жизни я нераздельно слит хоть с одним атомом, который – не я, и чрез него – со всем мирозданием, ибо и он таков же. Без мироздания я не мог бы ни возникнуть, ни жить, и всякое мое «да» или «хочу», как остров, рождается из мирового единства и покоится на лоне его. В горшке соединены две субстанции: ком глины и идея горшечника. Ком глины подчинился идее, но ведь и она подчинилась ему: из глины ты можешь создать только глиняное, и даже из малого кома ее не создашь большого горшка. А подчинились они друг другу потому, что оба они – ком глины и идея горшка – равно единичны, единичное же не есть истинная сущность: оно не содержит в самом себе причину и основание своего бытия, но возникает из другого, другим поддерживает свое существование и от другого приемлет смерть. Истинная же сущность одна в двух видах: мир, как единство, нераздельное в пространстве и времени, и образ его в человеческом духе, образ совершенства. Жизнь – согласие противоречий.

Жизнь – ни предел, ни беспредельность, ни единство, ни множество, ни покой, ни движение, ни тьма, ни свет, но то и другое вместе и одно в другом, потому что жизнь есть всеобщее в единичном. Оттого любовью человек исполняет естественный закон, ибо любовью «я» растворяется в «не-я» и в то же время наиболее ограждает свою отдельность. Любовь есть полнота жизни, реальное согласование противоречий: в пределе беспредельность, в двойственности единство, покой в движении и свет во тьме.

Нам даны три обители, не разделенные стенами. Первая наша обитель – чистое бытие или бытие личности в ней самой – в ее тройственном образе совершенства. Здесь нет раздельности и потому нет ни любви, ни вражды; здесь тьма и единство тьмы.

Вторая наша обитель – действенное бытие, где личность насыщена числом, единство – раздельностью. Здесь, в сумерках, протекает наш век. В каждом действии я должен смешивать лицо и число и, значит, должен решать – в каких долях? Мудрость наших дней благословляет науку за то, что она освободила человечество от страха пред произволом божества. Да, соблазн был велик. Лицо страшно; оно – оболочка, которой прикрыта пучина. Какие внезапности таятся за ним? Его даже нельзя разглядеть: подобно огнезарному солнцу, оно слепит глаза стрелами своих лучей. А число безопасно, отчетливо видно, и за ним нет ничего. Оттого человек и предался числу, погряз и изнежился в нем, почти отвык от страстной и суровой жизни, как в Капуе воины Ганнибала{133}133
  Капуя, где находилась часть войск Ганнибала, была взята римлянами в 211 г. до н. э. после двухлетней осады; после этого перевес во 2-й Пунической войне перешел к Риму.


[Закрыть]. Но горе тому, кто выбрал себе в удел число. Ибо вот уже разверста третья обитель, готовясь поглотить тебя: третья обитель – смерть, царство Числа, где в ровном мертвенном свете все раздельно и все – вражда.

Комментарии

Печатается по тексту: Гершензон М. О. Тройственный образ совершенства. М., 1918. Фрагмент «О ценностях» ранее публиковался в сб. «Ветвь» (апрель 1917). Составитель В. В. Сапов.

Основной философский труд Гершензона остался незавершенным. Публикуемый текст представляет собой первую часть задуманного автором исследования. Фрагменты второй части находятся в архиве М. О. Гершензона, хранящемся в Российской государственной библиотеке. Об этой второй части «Тройственного образа совершенства» дает представление следующий отрывок из статьи Т. М. Макагоновой (указания на единицы архивохранения при цитировании опущены): «К моменту издания ч. I “Тройственного образа совершенства” Гершензон приступил к работе над ч. II исследования. В архиве сохранились подготовительные материалы и автографы окончательных редакций отдельных глав неопубликованного труда. Одна из глав имеет авторский заголовок: “Мир иной”. Систематизируя рукописи, М. Б. Гершензон оставила на л. 1 этой главы помету, синим карандашом: “В рукописи не нумеровано, как бы отдельная статья”. Под “миром иным” Гершензон имеет в виду иллюзорные представления людей о творчески преображенной действительности. В его же трактовке, художественный образ – это “свет и перспектива”.

Ч. II “Тройственного образа совершенства” афористично определяет основные философемы гершензоновской системы совершенствования. “Правильно улучшать мир может лишь тот, кто улучшает его не из своей статики, а из своей динамики, то есть руководясь одновременно и образом своего лучшего ‘я’, ибо только в себе человек познает бесконечность совершенствования”. В книге находят место и историко-философские наблюдения Гершензона: “Мое воспоминание о прошлом и мое представление о будущем равно суть образы, созданные по моему образу и подобию, и контуры их, видимые мною, равно объемлют неисчерпаемые глубины…” Определяя “меру вещей” состоянием человеческого духа, Гершензон рассматривает “историю культуры” как “эволюцию расстояний между личностями”… Гершензон видит в биографии того или иного лица «лишь перечень внешних средств», благодаря которым могла осуществиться заложенная в человеке идея. Этой четкой и краткой мысли Гершензон дает полное развитие во фрагменте ч. II, начинающемся словами: “Каждый человек носит в себе план своего назначения”. Исходной величиной всей философской системы Гершензона становится “отдельная личность”, возвращение к которой он считает необходимым.

Один из фрагментов ч. II “Тройственного образа совершенства” начинается словами: “Подобно тому, как изучаемые наукою отношения между вещами существуют в действительности”. Здесь уточняется философское определение “тройственного образа совершенства”: “… он объемлет самую личность – в образе лучшего ‘я’, мир – в образе ее полного благополучия или ‘счастия’”. Гершензоновский образ совершенства учитывает воздействие объективных и субъективных факторов. На знании действующих в обществе законов зиждится и его “предвидение мира”. В указанном фрагменте Гершензон останавливается на принципах относительности, “знаках условности”, неотторжимых от кантовских формализованных утверждений о мире. Эти “знаки условности” напоминают, “что в действительности мы ничего не можем знать о мире, каков он есть, и всякое наше утверждение о нем есть лишь утверждение о том образе, каким он выражается в зеркале нашего духа”. Фрагмент рукописи заканчивается словами: “…чистая картина предельного совершенства подменяется картиною рая, где праведники получают награ…” Его заключает черновой автограф другого фрагмента, находящийся на грани смысловой стыковки: “…ду, и соответствующей картиной ада, где грешников ждет наказание”. Ниже на листе обозначена очередная главка: “Если изложенная здесь гипотеза верна” (Макагонова Т. М. Дни и труды М. О. Гершензона. (По материалам архива) // Российская Государственная Библиотека. Записка Отдела рукописей. М., 1995. Вып. 50. С. 98–99.)»