Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

 
Горемыка ли несчастный
Погубил свой грешный дух
 

(«Утопленник»)

нельзя сказать:

 
Окаменел мой дух жестокий
 

(«Братья-разбойники»)

но правильно сказано (там же):

 
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства
 

правильно:

 
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
 

Вещественность души сказывается не только в ее исключительной принадлежности одному человеку: по народному представлению душа просто заперта в человеке, находится внутри его, как кинжал в ножнах или монета в кошельке. Об исхудалом теле говорят: «В чем только душа держится». Оттого и мозжечек гусиного пера называется «душою»; все знают загадку о гусином пере для писанья: «Голову отрежу, душу выну, дам пить, станет говорить». Пьяница, поднося рюмку ко рту, говорит: «Сторонись, душа, оболью». И еще внутри человека душа имеет определенное местопребывание. Покуда она на своем законном месте – все хорошо, но состояние человека становится ненормальным, как только душа смещается; тогда говорят: «душа не на месте», «душа ушла в пятки».

Эта внутри человека пребывающая душа мыслится часто как вещь, конечно, только потому, что она составляет собственность своего владельца. Душу можно отдать, как вещь; говорят: «отдать Богу душу», «положить за кого душу», «выложить пред кем душу». Такой же предметный смысл имеют речения: «кривить душою», «открыть кому всю душу», «душа нараспашку», «тяжело на душе», «взять грех на душу», «в чужую душу не влезешь», «в глубине души» и вообще «в душе», например, «проклинать в душе» и т. п. В «Слове о полку Игореве» так говорится о смерти Изяслава: «Изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чрезъ злато ожерелье» (очевидно, ему перерезали горло). Иногда же душа представляется живым, самодействующим существом: «душа не принимает», «душа замирает», «…так хорошо, что душа умиляется», «душа меру знает», «душа с Богом разговаривает» (об отрыжке). Душа по своей материальности может быть большой или маленькой: «у француза ножки тоненьки, душа коротенька»; «мелкая душонка»; ее можно приласкать уменьшительным именем: «душенька».

Биологически душа есть то в человеке, что делает его живым; оттого живые существа называются «одушевленными» и оттого смерть обозначается речениями: «отдал душу Богу», «положить за кого душу», «душа вон». Душа в человеке – то же, что ветер для ветряной мельницы или паровоз для поезда: механизм движения. Отсюда естественно возникло отожествление самого индивидуума с душою, как важнейшей частью его: слово «душа» употребляется в смысле «человек», подобно тому как простолюдин скажет: «машина» о железнодорожном поезде и «ветряк» о мельнице. Говорят: «на улице – ни души», «в селе душ двести», «ревизские души», крепостных называли «душами» и т. п. Тело и находящаяся в нем душа – два разных предмета, отсюда поговорка: «ни душой, ни телом не виноват», – и смерть механически разлучает их; говорят: «душа с телом расстается»; есть пословица о зерне и соломе после молотьбы: «душу в рай несут, тело в край везут», а в «Слове о полку Игореве» кровавая битва на Немиге изображена таким уподоблением: «на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела». Но душа, как самостоятельная вещь, бессмертна; она продолжает жить и после смерти своего собственника; оставаясь и тогда индивидуальной: это надо особенно заметить; она удаляется, смотря по своим прижизненным грехам или заслугам, либо в рай, либо в ад. Даль сообщает пословицу: «Душка не сучка, не вышлешь вон, когда Бог не возьмет», в запорожской поговорке допрос души после смерти кончается приговором: «Ступай, душа, в рай»; о колоколе, пожертвованном за упокой, говорят, что он вызвонит душу из ада; молятся за упокой души, пекутся о спасении души и т. д.

Но самый характерный признак души – ее женственность. Душа – не только женщина по полу: в отношении к телу она – подлинно жена. Она собственно для того и создана, чтобы мудро и благостно править грубым, буйным, обуреваемым животными страстями телом. Я с удивлением заметил, что русский простонародный образ души, как жены-домоправительницы тела, чрезвычайно похож на тот стилизированный образ женщины, который нарисовал Шиллер в стихотворении «Wurde der Frauen»[13]13
  «Достоинство женщин» (нем.).


[Закрыть].

 
Сила грубая мужчины
Устремляется в пучины,
Где царит мятежно страсть.
 
 
Дух мужчины – разрушенья
Дышит силой роковой;
В необузданном стремленьи
Он проносится грозой.
Холодна душа мужская…
 
 
Страсти бешеною бурей
Разыгрались – и царит
Всюду голос адских фурий
Вместо голоса харит.
 

Таково тело: муж. А вот жена – душа.

 
Женщина властью своей неизменной —
Мольбою и лаской – царица вселенной…
Смягчая раздор, зажигающий кровь,
Она примиряет враждебные силы…
С силой чарующей женщины взгляд
Вновь беглеца призывает назад
В мир настоящего…
…Светлого чувства огонь затаенный
В кроткой груди неизменно горит…
… Вздымается грудь
Нежным участьем при виде страданья.
 

Пер. О. Чюминой[14]14
  Достоинство женщин (1795) // Шиллер Ф. Собр. соч. Т. 1. М., 1955. С. 186–188 (новый перевод Т. Спендиаровой).


[Закрыть]

Душе, как жене в доме, принадлежит высшая разумная власть в человеке, решающий голос во всех его побуждениях; оттого говорится: «душа всему мера», «душа меру знает», «душа не принимает», «сколько душе угодно», «как Бог на душу положит», – так что ее биологическая роль как бы сливается с ее нравственной функцией; она мыслится вообще как глубинная, подлинная воля личности; говорят: «это мне по душе, не по душе». Но ее воля – не одна; в человеке есть и другая воля, воля плоти, и эти две воли – высшая, души, и низшая, тела – вечно спорят между собою: «душе с телом мука», «плоть душе ворог» и т. д., и нередко плоть побеждает: «грешное тело и душу съело», «погубил ты свою душу». Душа – не Бог, а лишь создание Бога; в ней нет чистой духовности. В ее характере определеннее всего выступает общая женская возбудимость, эмоциональность: «душа вся изныла», «за душу берет», «душа не на месте», «душа замирает», «душа умиляется», «на душе легко, тяжело». Она сосредоточивает в себе всю теплоту чувства – отсюда слово: «задушевность». Скажу: «задушевный» и тотчас вспоминается: «у него за душой нет ни гроша». «За душой» – как за печкой; «задушевный» – «запечный». За печуркой тепло, темновато, немного душно, уютно; там можно отдохнуть и согреться, – но долго сидеть там не хочется. Так из мужественного немецкого Muth образовались слабосильные Gemüth и особенно gemüthlich, одно из пошлых слов немецкого духа. Таковы еще: «душевный человек» (или, напротив, «бездушный»), «душевный друг», «с душевным прискорбием»; отсюда и такие выражения, как: «в ее пении много души», «быть душою беседы», «душа общества», «душа-человек», и обращение: «душа моя!» Душа есть искренность, совестливость и доброта в человеке: «от всей души» значит просто «искренно»; «рад всей душой», «поговорить по душе», «жить душа в душу», «открыть перед кем душу». Но моральный элемент не есть сущность души: он лишь следствие ее природной чувствительности. Потому что души бывают и дурные: «черная душа», «каменная душа»; нельзя слепо полагаться на ее благость: «чужая душа – потемки», «в душу не влезешь». Разгар чувствительности мы называем «одушевлением», мы говорим: «воодушевиться»; наоборот, атрофия чувствительности в человеке обозначается речением: «без души». «Он от своей жены без души» значит: «так любит свою жену, что уж ничего кругом не видит и не слышит» (сравни: «без памяти влюблен»). У Крылова:

 
Я без души
Лето целое все пела.
 

Тот же смысл – в обороте: «в ком-нибудь души не чаять, не слышать».

Природные создания изменяются непрерывно, человеческие навсегда остаются неподвижными в своей форме. Но есть гениальные и бездарные создания человека; при общей внешней неизменности гениальные отличаются от бездарных не чем другим, как только внутренней расширяемостью. «Гамлет» Шекспира почти беспредельно емок; английский парламент, созданный для узкой конкретной надобности, оказался способным вместить в себя необозримо-сложную жизнь современного государства. Так и слова бывают более и менее гениальны. Слово «дух» принадлежит к числу гениальнейших.

Как ангелы в сновидении Иакова всходили по лестнице с земли в небо, как порою человек переживает в мгновении вечность, так русский народ в слове «дух» прошел весь путь познания – от вещества в его низшем, еще слабо-оформленном состоянии – до наивысшей и уже всеобщей идеи, от мельчайшей раздельности до слитного единства, от праха до Бога. И проходя дальше, все дальше, познавал этот путь как единый горный путь, и оттого не разрушал пройденных ступеней, но утверждал их навеки; и ныне, пройдя все и озирая все его протяжение, твердо знает, что начало и конец пути – одно, что нет двух миров, вещественного и духовного, но и веянье воздуха есть Бог, и Бог – в веяньи, дыхании и запахе. Он познал, что дух живет двойным бытием: как единая и нераздельная сущность-движение всего мироздания, и как специальный двигатель в отдельных созданиях. Единый всемирный дух умопостигаем, в раздельности же он принимает формы, отчасти доступные чувственному опыту. Так, в воздухе он – дуновение, в цветке – запах, а нисходя в человека, он воплощается в женском образе души. Дух вечен, душа же только бессмертна, потому что она рождается вместе с личностью. Дух не подвластен судьбе; он – чистая активность, в том смысле, что он есть и действует, но не терпит; поразительно, как редко приходится употреблять слово «дух» в винительном падеже. Для души страдательное состояние (винительный падеж), может быть, даже более обычно, нежели свободное самоопределение; ее жизнь есть закономерная последовательность определенной, индивидуальной доли. Поэтому бытие духа представляется вовсе непознаваемым, между тем как судьбу индивидуальной души народ мыслит рационально, как цепь причин и следствий. Вневременный дух веет в мире вещественным веяньем, и дуновения его, как бы силою вихреобразного движения, оплотневают здесь в души; но раз возникши, душа уже не может прейти, как не может и развоплотиться: она индивидуально-бессмертна, она и после разрушения личности имеет свою личную участь и пребывает в определенном месте; ей никогда не слиться с другими душами в единство духа. Этой мыслью о неистребимости и неслиянности душ русский народ заявляет: «твердо знаю, что личность бессмертна; я, Иван такой-то, раз созданный, не прейду уже вовек; тело мое сгниет и обратится в прах, но сам я в какой-то другой форме буду жить во все времена столь же своеобразный и несравнимый, каким я создан». Поразительная мысль! Ведь она означает и большее себя; она означает, что Хозяин мира ограничен – или добровольно ограничил себя – в своем полновластии: он создает личности, но бессилен уничтожать их; малейшая букашка, родившись, уже обеспечена личным бессмертием, и тем равна Божеству; Его творчество не безответственно – оно бесповоротно связывает Его бессмертием Его созданий, как несменяемость назначенных судей связывает предержащую власть. Знайте: что родилось, то бессмертно, ибо все в мире есть Дух, а Дух есть только движение: как может движение само остановить себя?

* * *

Публикуется по изданию: Гершензон М. Дух и душа // Слово о культуре. Сб. критических и философских статей. М., 1918. С. 3—20.

Солнце над мглою
(Афоризмы)

1

Большею частью верно обратное: не ищите, и обрящете. Только так обрящете все, чего стоило бы искать: истину своего разумения и праведность своей жизни, покой душевный, прочную славу и счастие. Напротив, «ищите, и обрящете» верно в применении к дурным или малоценным вещам: к власти, блеску и богатству, дешевой славе и мимолетной удаче. «Не ищите, и обрящете» практически значит: делай каждое твое дело, дело этой минуты, всей твоей силою – так, как тебе в эту минуту кажется правильным его сделать. И только; то есть не думая ни о каких принципах и ни о каких общих последствиях. Твой простодушный добросовестный труд или поступок полон неразрушимых частиц твоей праведности, твоей славы и твоего счастия. Только из таких частиц складываются подлинные и несокрушимые праведность, слава и счастие человека. Все же другое рано или поздно рушится или выветривается.

2

Благо тому, кто не думает! У него-то и рождаются наилучшие мысли: внезапные и яркие, как молнии ночью.

3

По правилу гигиены надо есть только при голоде и в меру голода. По этому любознательность, подобно своему телесному двойнику – обжорству, есть болезнь. В первобытные времена человек искал или жадно воспринимал каждый раз только то знание, которое могло помочь ему в решении внутренней или внешней задачи, мучившей его в ту минуту. Это было наилучшее учение. Потом, умудренные опытом, люди приучились запоминать встречные знания без прямой нужды, про запас, когда угадывали в них соприродность со своими нуждами; и это было еще хорошее учение. Отсюда развилась нынешняя любознательность, без голода алчущая всякого знания. Плодотворно только то знание, которое властно привлекается личной волей и непосредственно устремляется к ней; мертво и вредно знание, воспринятое разумом и сложенное в память.

Но обжорство отвратительно, любознательность же в ее высшем напряжении трогательна, потому что она именно – болезнь духа, потому что она в личности бескорыстна. Ученый, больной любознательностью, создает научное открытие, как больной моллюск – жемчужину. Как известно, лучшие жемчужины не имеют собственного цвета.

4

Русский привет расставания: «прощай!» удивительно хорош по смыслу. Прежде всего, не о чем-нибудь другом, а о прощении; и притом: не теперь однократно прости, но прощай непрестанно во все время разлуки; каждый раз, как вспомнишь обо мне, – прости, чем я тебя обидел. Уж наверное чем-нибудь да обидел: ведь я только человек.

Но как безобразно это слово по звукам! Пр и особенно щай. Пушкин писал: «Прощай, свободная стихия!» и к лошади: «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга», – но в обращении к одушевленным существам, кажется, неизбежно употреблял более мягкое «прости», наперекор народному языку, который почти не знает «прости» в смысле привета: «Прости, он рек, тебя я видел», «Прости ж и ты, мой спутник странный».

Или «прощай» сделано нарочито-грубым и отрывистым, чтобы не выдать чувства, чтобы не дать проступить над губою стыдливой, жалкой, кривой улыбке?

Но и это прекрасное слово уже умерло. Оно высохло и затвердело.

5

Данте сказал: Multo humanius est sentiri, quam sentire, то есть человек гораздо более желает быть воспринимаемым, чем воспринимать. Ту же мысль еще лучше выражает французское речение: la joie d’etre cause. Наблюдение верное и глубокое! Стремление быть причиной – несомненно постоянный и сильнейший позыв человеческого духа, главный стимул всякой деятельности и всякого творчества. Жить изо дня в день, ничего не причиняя, – смерть, а сознание: я был причиной такого-то явления – самая сладкая награда человеку; вбив утром в стену гвоздь для полотенца, вы еще раза два в течение дня, проходя мимо, с довольным чувством взглянете на него. Та воля к власти, о которой говорил Ницше, есть в сущности только стремление занять такое положение в мире, чтобы иметь возможность быть причиною большого количества явлений, почти универсальной причиной. Всего яснее это побуждение, как основная пружина воли, обнаруживается в ребенке. Он стучит ложечкой по столу, чтобы чувствовать себя причиной звука; если вы выразите ему ваше неудовольствие, – он начнет стучать вдвое громче, потому что теперь к той первой радости присоединяется еще большая – знать себя причиною вашего душевного состояния. Правильная педагогика для раннего возраста должна быть всецело основана на учете этого закона. Для ребенка нет ничего слаще, как быть причиною душевных состояний, и сильный гнев – ему большая награда, чем похвала; он радуется преимущественно количеству вызванной им эмоции, которое знает тотчас и безошибочно помимо всяких внешних признаков. Поэтому ответное волнение воспитателя, но подлинное, не скрытое и не деланное, – как вожжи для ребенка; своим ответным чувством он легко может приучить ребенка к одним рядам проявлений и отучить от других.

И все же Данте неправ; в его изречении – лишь половина истины, и меньшая. Цель человека одна: восприятие, потому что восприятием он кормится, крепнет и утверждает себя; всегда восприятие, все лучшее, все высшее восприятие. А становясь причиной явления, он сам создает себе объект восприятия; итак, его радость быть причиной есть радость не творчества, а стяжания. Большинство восприятий вонзается в нас помимо нашей воли; не часто человеку приводится самому создавать себе объекты своих восприятий, потому он в этих случаях и рад, и горд. Цель человека – sentire, sentiri – только средство.

6

Все наши игры и почти весь спорт – борьба на победу. Футбол, лаун-теннис, крикет и крокет, бега и гонки, биллиард и кегли, карты, шашки и шахматы, – все до тончайшей из них – построены к одному концу – к победе. Наши игры – вражда, и конец их подобен убийству. Мы не играем, как дети, – чтобы играть; нам и в игре нужно то же возбуждение, которым нас охмеляет деловая жизнь: расчет и усилие на победу, сладость торжества над врагом; в игре, как в жизни, наше стремление одно: повалить противника и наступить ему на грудь пятою; партнер в игре – непременно враг. Я это живо почувствовал недавно, объявляя шах и мат моему сыну, честолюбивому мальчику; я понял, что делаю ему больно и что будь на его месте чужой и взрослый, я ликовал бы весельем победителя.

Отсюда явствуют два любопытных закона, говоря естественно-научно: во-первых, что и в деловой жизни бескорыстная жажда победы есть, вероятно, второй и равносильный стимул наряду с материальной корыстью, потому что игры радуют часто без всякой добычи, одним выигрышем; во– вторых, что стремление побеждать, то есть удостоверяться в своей сравнительной мощи среди людей, есть вообще одно из главных стремлений человеческой воли. Жизнь в обществе все еще – война каждого против всех, и каждый, как Англия, хочет во всякую минуту знать свой флот сильнейшим между флотами других морских держав. Когда люди разоружатся в жизни, – а такое время наступит, – тогда сами собою явятся непобедные игры для взрослых, игры для игры, то есть для веселья в общении.

7

Читать афоризмы – тоже обжорство, поэтому их не следует читать. Но писать их можно, и даже печатать. Можно печатать даже афоризмы о вреде чтения афоризмов, – их тоже прочтут. Мне, и теперь – в особенности, можно; во-первых, потому, что я не умею последовательно мыслить, во– вторых, потому, что я лежу выздоравливая, так что мне и скучно, и немного весело. Стоят летние дни, мое окно открыто в сад, – теперь зреют подсолнечники, которые я так люблю; петухи и подсолнечники – мои любимцы. – Тут меня озаряет горделивая мысль: я сам – подсолнечник, и любознательные будут щелкать мои афоризмы, как подсолнухи.

8

Природою предписаны особи два долга: во-первых, утверждать самое себя, во– вторых, продолжать род. Поэтому, когда один человек отдает другому, хотя бы брат брату, половину своего яблока, его поступок объективно-противоестествен, субъективно прекрасен, потому что личности трудно идти против инстинкта. Здесь, и только здесь, – в этике, – человек принципиально отказывает природе в повиновении; и этот бунт мы все одобряем. Пока люди преступают только в малом, в большом же лишь единицы действительно преступают закон природы, тысячи приветствуют бунт, а огромное большинство даже не подозревают его возможности, – и природа молчит; лозунгов она не слышит, а малых количеств не чувствует. Но что если со временем заметная часть человечества предастся добру, наперекор исконному велению природы: «каждый да ест про себя как можно больше», – не разгневается ли природа за ослушание? Вы скажете: Иван отдаст Петру половину своего яблока, но ведь и Петр отдаст Ивану половину своего, – значит самоутверждение останется, только изменив свой вид. – Но для того, чтобы все были всем до вольны, надо чтобы все стали на одно лицо, перестали быть личностями, – чтобы у всех был один размер голода и одинаковый вкус. В этом вся трудность. Природа все создает личным: очевидно, ей все нужно таким. Потерпит ли она полное обезличение?

9

Мой друг Ш. утверждает, что оба правы – и Дарвин, и Библия: одни люди действительно происходят от Адама, другие от обезьяны. Кальвин, по-видимому, думал так же, – видно, его длинный нос за три века почуял дух дарвинизма; по его учению, никто не может знать, от кого из двоих он происходит, но каждый должен верить, что он – от Адама. Кальвин был плохой мыслитель, но великий педагог. Пусть только каждая обезьяна верит в свое богоподобие! Знать свое происхождение мы все равно не можем, за дальностью времени и отсутствием письменных памятников. Пусть верит – в этом все; потому что самосознание человека есть его предносимый идеальный образ, которому он старается подражать.

10

Im Dunkeln sucht das Maulthier seinen Weg[15]15
  Во тьме ищет крот свой путь (нем.). [Вероятно, описка у Гершензона: Maulthier – мул, Maulwurf – крот.]


[Закрыть]… Так я жил, так и живу – без всякого обдуманного плана жизни, без всякой мысли о будущем, делая каждый день ту работу, которую необходимо нужно сделать, а в остальное время ту, которую мне в эту минуту как раз хочется делать по моей причудливой воле. Поэтому мне всякий труд был легок, хотя на мою долю выпало немало черного и скучного труда. Мне было дано какое-то непререкаемое чутье, инстинкт мула, который уверенно вел меня помимо моего сознания. За этот бесценный, счастливый дар я благодарен всей душою. Теперь, озирая свою жизнь, я каждый раз полон удивления: какая последовательность в ней – и какая чудесная предопределенность от первых лет! Не раз случалось, что смутное хотение, некогда мелькнувшее во мне и потом забытое, чрез много лет внезапно предлагалось мне извне к легкому осуществлению, и я, вспомнив и улыбаясь воспоминанию, весело брался за дело и весело доводил его до конца. У каждого человека есть свой «даймон», как у Сократа, я же, не раздумывая, во всем с готовностью послушен своему, верю ему одному, и больше ни о чем не забочусь.

11

Все делать и делать, день за днем, – точно поденщик. И уж все равно – труд ли, вынужденный необходимостью, общественным долгом, сознанием, или тот единый заветный труд, труд по призванию, которым одним дорожишь, – все равно: ты поденщик! Знаю: потребности тела, семьи, общества – я, еще несомненнее мое призвание – я же; но твердо чувствую: то и другое – только две оболочки – наружная и глубже под нею лежащая – моего настоящего «я». Глубоко во мне, в самой сердцевине, живет нечто таинственное, «ка» египтян, – я сам, и это мое подлинное «я» не хочет никакого труда, не знает никакого призвания, потому что не имеет никакого касательства до здешних дел и бесконечно чуждо им. Оно хочет одного – свободы. И когда случается изредка, что его воля к праздности возьмет верх и словно растают все внешние и внутренние понуждения, – какое безмятежное счастье разливается по членам, какое вдохновение озаряет дух и окрыляет мысль!

Кажется, плыву на белом облачке под голубым небосводом, плыву бездумно, и тишина во мне. Все помню и все сознаю, но в душе нет жала. Гляжу кругом без корысти, как путешественник осматривает праздничный город, и чувствую – нет средостений во мне, ровно струится по жилам единый дух, а мир глубок и прекрасен. Себя ли вспомню – нет сожалений, и нет забот, но вижу свою жизнь чудно-преображенною и до слез трогает ее чистый трагический смысл.

12

Пасмурный день, низко над землею висит серая пелена облаков. Знаю: там, за нею, высоко в небе стоит теперь солнце. Я сам живущий во мне, видит невидимое солнце, а мое чувственное «я» видит лишь серую облачность. Тот вопрос – «что есть истина?» только и значит: какое из этих двух знаний верно? – Они оба истинны, но ясно, что их истинность различна: солнце всегда надо мною, облака – лишь теперь, в этот миг; они пройдут, как и мое тело истлеет, а солнце и сам я пребудут вечно. Поэтому мое видение невидимого солнца верно и надежно, – прочная истина, а мое видение серой пелены временно и случайно, – условная истина, которая через час, через день непременно окажется ложью. Все застлано туманом, но в безоблачном небе вечно стоит лучезарное солнце – я сам.

13

В черную полночь, зги не видно, петух на насести вдруг встрепенется со сна, забьет крыльями и трижды прокрикнет: ку-ка-ре-ку! Его крик, пронзая тьму, летит стрелой и вонзается в солнце: есть солнце за черной мглой! Трижды в ночь петух пронзает тьму, сквозь мнимую явь досягает сущности; не вынес бы тьмы, если бы чрез малые сроки не разрывал ее криком, и крик его – как луч пламени. О, душа моя, и ты томишься во мгле, и ты должна ежечасно воссылать молитву к невидимой сущности: «верую, что ты еси!» Среди несметной вьючной толпы бредет по темной дороге вьючный человек, тяжело нагруженный заботами. А забота есть страх и мысли, рожденные страхом; а страх – паралич души. Все мертво в душе, только тревожно бьется жила забот, да движимый ею рассудок. Но темная дорога ведет к солнцу; каждое усилие и каждый труд неодолимо влекут вперед, к солнцу. Не знает вьючный человек, что сам я, живущий в нем, – пламя солнца, что солнце своими лучами, как стальными нитями, тянет его к себе, что одно это влечение и движет его волю. Лучшего! все лучшего! Воплощенное и зримое радует только как пройденная ступень. Не чует вьючный человек зримого солнца, роется во тьме, укладывает новую ступень, и каждый раз верит, что утвердился на ней и наконец отдохнет. Хоть раз забил бы крыльями и возгласил бы в ночь: ку– ка-ре-ку! есть солнце!

14

Цвет жизни, счастье и достоинство человека – блаженное забвение себя отдельного. В темной жизни – лишь ты, о, краткий миг беспечности, освобождаешь дух. Ты нисходишь внезапно, без причины и предчувствия, – и в то же мгновение человек преображен; так после ненастных дней вдруг проглянет солнце, и земля сияет в свежей красоте, щебечут птицы и поникший злак оживает. Солнце в небе и солнце в сердце, тебе единому поет моя душа тобою же вдохновленную песнь! Ты – жизнь, истина и свобода, ты – красота, радость и песнь, ты одно – действительность, хотя ты навеки незримо, потому что когда ты скрыто – тебя не видно, когда же сияешь в блеске, то сияешь так ослепительно, что на тебя нельзя смотреть. Ты разрешаешь лед в жидкость, и эгоизм в любовь, жидкость – в пары, и чувственную любовь – в духовность, – ты все возвращаешь в себя, в невещественное и духовное, о солнце непостижимого совершенства!

15

Мне видится путник на безлюдной дороге слегка в гору; справа и слева жнивье, солнце клонится к закату. Он идет ровно, неторопливо. Вот взошел до вершины и спускается вниз; там, в полугоре, деревня. Он дошел, свернул вправо и по узенькой тропке среди зеленой муравы подошел к первой же избе, поднялся на две ступеньки, взялся за ручку двери, приотворил, нагнулся, перешагнул внутрь и запер за собою. Безлюдная деревня спит, пуста дорога. Моя мысль, большая черная птица, медленно махая крыльями, летит прочь, пересекает вверху дорогу, и вскоре исчезает из глаз. Она вылетела из меня, но она – не я. Так Ангел Божий в Библии – не Бог.

16

Пять лет назад случилось, заблудился я один в лесу на старых и заросших тропинках и наконец потерял самое направление пути. Я шел и сворачивал, наугад сказав себе: тропинка бежит, значит ведет же куда– нибудь. Частый лес близко обступал кругом; в глубине его было паутинно и призрачно. Я шел, шел, и вдруг почувствовал, что мне тесно, нечем дышать; хоть бы малый простор, хоть бы просека! И вспомнил, что в санскрите невзгода и теснота выражаются одним и тем же словом, простор и благоденствие – тоже одним. Мне было очень тягостно, я брел через силу; грусть ложилась на душу, как туман. И постепенно паутинность и призрачность овладевали мною, точно вливались в меня и обволакивали душу, так что я незаметно впал в усыпление чувств и шел как во сне; только одна не уснувшая мысль еще билась в уме – как бы выбраться. Я ничего не знаю в жизни страшнее этого усыпления. Оно притупляет муку тесноты, но безвозвратно убивает цвет и силу души. Оно – как тот губительный сухой туман, который народ называет мглою. Где повисла мгла, там трава никнет и умирает, колосья на поле в большинстве остаются пустыми, остальные быстро зреют, но зерно в них мелкое, тощее и сморщенное.

17

Мы с усмешкой вспоминаем Санхо Пансу и прославляем идеализм и самоотверженность Дон Кихота; так дикарь пренебрегал самородком золота, но тщательно хранил свой каменный топор. Дон Кихот пока еще нужен, очень нужен; и он теперь прекрасен, потому что среди нас им трудно быть; поэтому мы вдвойне правы, прославляя его. А Санхо пока не нужен и им легко быть – за что его хвалить? Но, я думаю, будущий, более совершенный человек отыскивая свой ранний прообраз в минувшем, остановится именно пред портретом Санхо Пансы. Дон Кихот не свободен в духе, – куда! Он – раб, раб своего идеала, пусть высокого; смотрите, как на нем меняются свет и тени! А беспечный Санхо Панса – весь в солнце; ясно видит, светел духом, истинно-свободен; в земляной глыбе блестит самородное золото. А беспечность – цвет духа. Некогда человек перестанет быть рабом каких бы то ни было владык, даже истины и идеала – теперь еще нужных и мудрых властителей; его труд и дело будут творческой игрою. Разве служение Дон Кихота – игра? Он – чернорабочий, трудится с напряжением, изнуряется в труде. Так нужно теперь, несомненно; но в далеком перевоплощении Дон Кихот родится Санхо Пансой 2-м, очищенным Санхо Пансой. И, я думаю, Сервантес знал это и потому-то поставил Санхо Пансо рядом с Дон Кихотом, как равных даже теперь. Не будь тут Санхо Пансы, мы задыхались бы в рабской трудовой жизни Дон Кихота. Надо было открыть нам окно в даль свободного будущего: вот для чего здесь Санхо Панса[16]16
  В современном написании Санчо Панса.


[Закрыть].

18

Умный и добрый смех, как смех Сервантеса, – оттуда, из нашей будущей родины. Как противоречивы эти слова: будущая родина, – и как верен их смысл! Человек рождается в будущее, – не странно ли так сказать? Но подлинно: человек родился в прошлом – и непрестанно рождается в будущее, так что в конце времен у него будут два корня: один, телесный, в земле, другой, духовный, – в Солнце.

19

Да, любовь и подвиг, даже любовь Франциска и подвиг Дон Кихота, – это тот свет, который «во тьме светит», – свеча в ночи; это свет не свободный, а обусловленный тьмою, реакция на тьму и оттого неизбежно – противодействие, борьба с нею, телесная или духовная, хоть в виде невольного и безмолвного укора. Свет проповедей Толстого, например, – жестокий свет и больно ранит сердце, томящееся во тьме. Это свет воинственный, – значит, все еще война. Тьма сама в себе – непрестанное взаимоубийство, но и свет нынешний – еще борьба; когда же кончится теснота свалки? Последний закон термодинамики гласит: все виды энергии стремятся перейти в теплоту, а теплота – излучиться и в конце концов равномерно распределиться в мировом пространстве. Так: свет будущий льна курящегося не угасит и трости надломленной не переломит.