Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

Видение поэта

Франческо Петрарка 1304–1374{202}202
  Впервые опубликовано в качестве вступительной статьи в кн.: Петрарка Ф. Автобиография. Исповедь. Сонеты / Пер. М. Гершензона, Вяч. Иванова. М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1915. (Памятники мировой литературы. Писатели Запада. Италия.)
  Составитель Е. Н. Балашова
  См. также близкую по содержанию публикацию: Гершензон М. Франческо Петрарка (1304–1374) // Книга для чтения по истории средних веков / Под ред. П. Г. Виноградова. Вып. 4. М., 1899; 2-е изд. 1903; 3-е изд. 1910.


[Закрыть]

Петрарка жил за шесть веков до нас; шесть веков – немалый срок. На протяжении этих шести столетий его имя было известно всякому образованному человеку в Европе и непрерывно на разных языках печатались и читались книги о нем. Память человечества экономна: из великого обилия возникающих образов, имен и деяний она хранит позднее лишь те, которые еще содержат в себе нечто живое и потребное для жизни; она отбирает уверенно, по какому-то безошибочному чутью, крепко храня нужное, пока оно нужно, и сметая все остальное, как сор, в быстро уносящую реку забвения. Высшая задача историка, венец его усилий – понять и показать, что еще уцелело в явлении прошлого, чем оно еще живо и нужно. Оболочка за оболочкой он снимает с явления его исторические определения, пока обнажится живое ядро, – и тем самым историк становится в ряд важнейших деятелей настоящего. Ибо это ядро, скрытое в отмершей шелухе, надо не только благоговейно хранить, как делает толпа в своем смутном чаянии: надо вылущить его и сделать зримым, чтобы люди познали его питательную силу. Естественно, что люди больше двадцати веков помнят имя Эсхила и больше шести – имя Данте, потому что и Эсхил, и Данте им еще нужны; но тот оказывает своему обществу истинную услугу, кто умеет раскрыть перед ним творчество того и другого и прямо или чрез исторический анализ ввести их в самый круговорот животрепещущей действительности.

Из великих людей прошлого немногие так осязательно-современны, так кровно-родственны нам, как Петрарка. Пусть ученые доказывают, что он был образованнейшим человеком своего времени и гениальным писателем, что он положил начало светской учености в Европе и гуманизму в Италии: все это относится к прошлому и нас непосредственно не волнует. Научные знания и методы Петрарки кажутся теперь детским лепетом, его латинских трактатов никто не читает, и если бы он был только тем, за что обычно выдают его историки, – родоначальником итальянского Возрождения, – ему и подобало бы место только в истории той эпохи. Даже его итальянские сонеты, читаемые доныне, сами по себе, вне связи с его личностью, не оправдали бы его славы, потому что, несмотря на всю их формальную прелесть, они оставляют нас холодными. Петрарка-деятель принадлежит истории, чужд нам также Петрарка-поэт, но стоит кому-нибудь изучить его деятельность и его поэзию и чрез то воскресить его живой образ, – мы с удивлением видим, что в этом лице есть черты поразительного сходства с нами, так что почти не верится, что он отделен от нас таким огромным промежутком времени; и тогда живым смыслом наполняются для нас его писания.

С первых дней своей зрелости и до конца Петрарка жил один, как в пустыне, наслаждаясь беседами с самим собою. Многие годы он действительно жил в полном уединении, но и при дворах князей он оставался одиноким. Ему никогда не бывало скучно в одиночестве. Он точно первый из людей открыл глаза на всю природу, – на себя, на людей, на мир, – больше всего на себя самого. Он анализировал все, но еще не в такой степени, как мы: он умел еще заодно и видеть вещи, а видеть – значит наслаждаться. Средневековый человек был очень зорок, но зоркостью как бы машинальной, потому что религия внедрила в него принципиальное равнодушие к реальным вещам и их формам; теперь гипноз ослабел, и Петрарка – точно проснувшийся: он смотрит жадно и наслаждается созерцанием; как никто до него, он различает уже индивидуальности бытия, четкие контуры явлений, и эти контуры радуют его своим своеобразием и своею четкостью; и образ каждой вещи, отпечатлевшийся в нем самом, становится для него затем новой вещью и, стало быть, новым источником наслаждения, потому что, опять-таки, как никто раньше, он почти осязательно ощущает в себе присутствие каждого своего чувства и каждой мысли.

Итак, он жил еще столько же вне себя, сколько в себе самом, тогда как мы уже очень мало живем вне себя, то есть в непосредственном созерцании вещей. Но он уже много жил мыслью и самосознанием. В нем, мы сказали бы теперь, уже сильно развита рефлексия, и первобытная гармония в нем нарушена. Вот вернейший признак: цельный человек, древний или средневековый, бессознательно постигал необъяснимость иррационального и не посягал на нее; напротив, Петрарка склонен ко всему иррациональному в себе и в мире подходить с мерилом рассудка, он логически разбирает все нравственные явления и, живя на деле, разумеется, иррационально, то есть повинуясь всем своим страстям, неустанно поверяет разумом свою страсть, чтобы раскрытием ее смысла оправдать ее или обнаружением ее бессмысленности истребить ее. Первое удается ему плохо, второе не удается совсем, но потребность анализа – владыка над ним; он снова и снова разбирает, ищет новые стороны в явлении и находит новые аргументы, то истощаясь в усилиях, то наслаждаясь обилием или остроумием своих мыслей, – два типичных чувства, попеременно сопутствующих сухой и эгоистической работе рассудочного мышления. Он мог искренно верить, что в нем горит святая жажда улучшить нравственно самого себя и усовершенствовать своих ближних: мы этого не видим, напротив, нам кажется, что будь у него власть, он все, начиная с собственной греховности, оставил бы как оно есть, чтобы и впредь иметь предмет для рационализирования – и еще потому, что он все это любит. Но его снедает демон рефлексии.

О Петрарке верно сказали, что он был зеркалом самого себя. Его взор как бы поминутно обращается внутрь. Он бессознательно любуется игрой своих чувств и мыслей, и ни один оттенок в них не ускользает от его внимания. В то время как большинству людей их внутренний мир представляется лишь смутно, точно подернутым дымкою, Петрарка с любознательностью истинного психолога изучил самые отдаленные закоулки своей души. Здесь он чувствует себя в своей сфере, здесь ему все знакомо и мило; он знает каждую свою мысль и каждое чувство, как библиоман свои книги, и, как он же, знает цену каждой из них, имеет между ними своих любимцев, но ни с одною не может расстаться и все равно ставит на полку – одна выше, другая ниже. Он не знает ни общих чувств, ни слитных настроений – они расчленяются пред его умственным взором. Эта способность чувствовать каждую свою эмоцию, как неделимое, сделала его неподражаемым лириком, потому что каждый его сонет есть законченное изображение одного едва уловимого движения души из сплошного потока многих таких же, составлявших однообразную историю его любви к Лауре; это как бы моментальная фотография его сердца. Мюссе верно сказал о нем: «Он один умел схватывать на лету мгновенные биения сердца; получив в дар улыбку, он чертил ее образ острием золотого резца на чистом алмазе»{203}203
  Прозаический перевод второго катрена сонета французского поэта Альфреда де Мюссе (1810–1857):
Lui seul eut le secret de saîsir au passageLes battements du coeur qui durent un moment,Et, riche d’un sourire, il en gravait l’imageDu bout d’un stylet d’or sur un pur diamant.  На русском языке опубликованы переводы Н. П. Грекова (Греков Н. П. Новые стихотворения. М., 1866; Мастера русского стихотворного перевода. Кн. 1. Л., 1968; Русский сонет, XVIII – начало XX в. М.,1983), П. А. Козлова (Мюссе А. де. Избр. соч. СПб., 1901), Н. М. Минского (Вестник Европы. СПб., 1908. Т. 249. № 2).


[Закрыть].

Петрарка написал огромное количество писем на латинском языке, чрезвычайно пространных и подробных; они тогда же распространялись в копиях, и на них в значительной степени была основана его прижизненная слава; он сам дорожил ими: под старость он тщательно собрал их, расположив в хронологическом порядке. Эти письма – моментальные снимки с его ума; они носят совершенно тот же характер, как его сонеты: едва ли еще где можно найти в мировой литературе такое гармоническое сочетание непосредственности с самосознанием, глубокой плавности духа, мягко клубящегося в неудержимом движении, с четкой бисерностью отдельных состояний. Такова бывает игра гениальных музыкантов, и душевная жизнь Петрарки действительно в высшей степени музыкальна. Он был гениальный артист и первый же, самый счастливый свой слушатель. Он наслаждался богатством своего духа, знал себя как единственного, прекрасного, царственно-богатого, и был поэтому так тщеславен, что некоторым биографам отвращение к его тщеславию мешало оценить по справедливости его подлинное величие.

Эта живость восприятий и, еще больше, это обилие и красочность внутренних переживаний определили и внешнюю жизнь Петрарки. Она сложилась в формы беспримерные не только в ту эпоху, но и на несколько веков вперед, зато очень обычные в наше время. Он захотел и сумел прожить один, вне корпорации и вне традиционных профессий, независимым человеком и свободным художником, в такое время, когда никто не жил один, но всякий с юных лет, по крайней мере формально, становился под защиту корпорации. Петрарка также был каноником, и даже усердно выпрашивал бенефиции, – иначе ему нечем было бы жить, – но его служба была чистой синекурою. Он много путешествовал по Италии и Франции и часто подолгу, по два и по три года, жил в полном одиночестве, только со своими мыслями и книгами, в крохотной усадьбе недалеко от Авиньона. Это сельское уединение уже прославленного писателя, продолжавшееся с перерывами шестнадцать лет, наполненное бодрым и неустанным творчеством, более всего поражает в биографии Петрарки. Только пять и шесть веков спустя, и то лишь редко, можно встретить другие примеры такого властного самоутверждения, такой совершенной способности удовлетворяться самим собою: Петрарка в Воклюзе, Вольтер в Фернее, Лев Толстой в Ясной Поляне – их только три подобного калибра за все Новое время. Незнатный и бедный каноник, только человек пера, Петрарка крепко стоит на своих ногах, идет один, без опор, своим особым путем, в твердой уверенности, что самая его жизнь есть высокая ценность, что люди не могут не восхищаться ею и не слушать благоговейно, что он имеет им сказать. Он неустанно говорит им о себе, как он живет, что чувствует поминутно, – он проникнут почти торжественным чувством значительности своей духовной жизни, – и люди действительно смотрят на него с восторженным удивлением, потому что он в самом деле – власть имущий, посмевший вполне быть самим собой. Слава Петрарки при его жизни была так же беспримерна, как его жизнь: простые люди перед ним благоговели, образованные преклонялись перед ним с глубоким почтением, короли и владыки ласкали его. А он любил славу больше всех благ, и не скрывал этого, хотя хорошо знал, что надо искать не мирской славы, а спасения своей души.

Это противоречие – одно из многих в нем: он весь соткан из противоречий. Прекрасны эти противоречивые натуры и увлекательно наблюдать богатство их внутренней жизни и их душевные муки, залог восхождения по крутым ступеням. Петрарка презирал зависимость придворной жизни, любил досуг и свободу – и однако годы целые жил при дворах итальянских князей; он исповедовал христианское смирение, – и был нестерпимо тщеславен; двадцать лет воспевал Лауру, – и имел двух детей от неизвестной женщины; считал грехами и любовь, и стяжание, и жажду славы, – и однако жаждал всего, что осуждал, и всю жизнь грешил, грешил и каялся. Эта раздвоенность личности есть следствие ее неустойчивого положения на рубеже двух эпох.

Чтобы обнаружить вечное ядро в историческом явлении, надо изучить последнее в его родной обстановке, а чтобы понять человека в его времени, надо предварительно узнать характер этого человека. С характера Петрарки мы и начнем.

За исключением Лауры, Петрарка во всю свою долгую жизнь искренно любил только себя самого; он жил только для себя, только для себя учился и писал, одного себя изучал и одному себе удивлялся. Он не сделался, но родился эгоистом. Ему было только 22 года, когда умерла его мать, оставив его и брата круглыми сиротами. Петрарка уже в то время писал отличные стихи на латинском языке; и вот он решил почтить память матери стихотворением ровно в 38 гекзаметров, по количеству лет, которые она прожила: неудивительно, что плодом этой выдумки явились 38 стихов блестящих и холодных, как сталь. В своей обширной переписке, где он часто говорит о себе, Петрарка только два раза мимоходом упоминает о матери, а если имя отца и встречается чаще, то лишь в тех случаях, где Петрарка не может обойти его при рассказе о каком-нибудь случае из своей собственной жизни. Своему единственному и, как он часто говорил, любимому брату он за 40 лет, которые обнимает его переписка, написал только 8 писем и, несмотря на свои постоянные переезды, посетил его в монастыре только два раза, в последний раз – за 21 год до своей смерти. У него был сын, которого родила одна женщина из Авиньона и которого он с детства держал при себе. При таком отце сын не мог получить хорошего воспитания; в 1359 году 22-летний Джованни вместе со слугами отца обокрал его дом в Милане и за это был прогнан отцом. Позже они примирились, но когда в 1361 году Джованни умер от чумы, Петрарка не скрывал своей радости. «Благодарение Богу, – писал он, – который, хотя и не без боли, избавил меня от продолжительного страдания».

У Петрарки было много друзей, по-видимому, искренно преданных ему и во всяком случае глубоко преклонявшихся перед его гением. Он часто и охотно исследует природу и условия дружбы, еще чаще описывает свои чувства по отношению к друзьям; но все эти рассуждения не идут далее риторических фигур и обнаруживают более начитанность в классиках, нежели глубину и искренность чувства. Друзья нужны были Петрарке, прежде всего, как адресаты для писем. Одержимый неодолимою страстью излагать на бумаге свои мысли и чувства, он нашел в античной форме эпистолографии тот удобный род литературы, который не стеснял его определенностью сюжета, а напротив, давал полный простор его перу и фантазии. Но в то время как всякое другое произведение обращается непосредственно к публике, письмо требует определенного адресата. Петрарке необходимо было найти несколько человек, достаточно наивных и благоговеющих перед ним, чтобы получать, читать и отвечать на письма, обращенные к адресату стороной, а лицом к публике, письма, наполненные преимущественно рассказами о самом авторе их и, в лучшем случае, морально-философскими рассуждениями величиною нередко в целый трактат. Такими наивными адресатами и были его друзья, и поэтому нас не должно удивлять, что между ними, за исключением Боккаччо, не было ни одного из выдающихся умов того времени. К этому присоединялось еще другое обстоятельство. По примеру Цицерона, своего главного литературного учителя и образца, Петрарка считал дружбу необходимой принадлежностью всякого философа-моралиста, каким и сам хотел быть. По образцу Цицерона он создает себе культ дружбы, называет друзей своих Лелием и Сократом{204}204
  Лелий и Сократ – «Лелий» – друг Петрарки Анджело ди Пьетро Стефано деи Тосетти (ок. 1300–1363), римский синдик и посол в Авиньоне, входивший в окружение епископа Джакомо Колонна; «Сократ» – Лодевик ван Кемпен (Людовик де Бееринген) (ок. 1304–1361), ближайший друг Петрарки с 1330 г., теоретик музыки и музыкант, капеллан домовой общины кардинала Джованни Колонна (см: Петрарка Ф. Эстетические фрагменты / Пер., вступ. статья и примеч. В. В. Бибихина. М., 1982). Лелий – Гай Лелий Мудрый (прозван так за увлечение философией), римский политический деятель, оратор, юрист, участник Третьей Пунической войны, ближайший друг Сципиона Младшего, давший имя трактату Цицерона «Лелий, или О дружбе», участник диалога Цицерона «О государстве». Его отец, Гай Лелий, дипломат и военный, консул 190 г. до н. э., друг Сципиона Старшего.


[Закрыть], исследует природу и основания дружбы и в изящных выражениях описывает одушевляющие его чувства. Но эти чувства, как уже сказано, не идут далее слов. Он охотно принимает подарки и услуги от друзей, но отплачивает им обыкновенно только письмами и уверениями в своей дружбе. Едва ли можно найти более преданного и самоотверженного друга, чем каким был для Петрарки Боккаччо. Он не раз предпринимал далекие путешествия, чтобы посетить Петрарку, подолгу жил у него, писал в его защиту, добился во Флоренции того, что Петрарке возвратили гражданские права и имение, отнятое у его отца, время от времени делал ему дорогие по тому времени подарки, вроде сочинений Цицерона, Варрона, Августина или собственноручно переписанного им для Петрарки экземпляра «Божественной комедии». А Петрарка после каждой новой услуги с новым жаром брался за перо и, наслаждаясь богатством своих мыслей и изяществом своего слога, писал новую вариацию на неистощимую тему о дружбе. Чуждый зависти, скромный и искренний Боккаччо благоговел перед ним, в письмах и на деле выражал ему свою любовь и удивление, а Петрарка нашел случай – не прочитать, а просмотреть «Декамерон» только в 1373 году, то есть по крайней мере спустя 20 лет после того, как последний был издан.

В молодости Петрарка прожил в доме Стефано Колонна{205}205
  Колонна – итальянский феодальный род, игравший большую роль в средневековой истории Рима, известен с XII в. Петрарка был в дружеских отношениях со Стефано Колонна, его сыновьями епископом Джакомо Колонна (1298–1341), кардиналом Джованни Колонна (ум. в 1348 г.), в 1330–1337 гг Петрарка был его домашним капелланом и секретарем; а также был связан с их родственниками: монахом-доминиканцем Джованни Колонна (ум. в 1343 г.), автором 330 биографий (не без его влияния была начата работа над трактатом «О знаменитых людях» («О преславных мужах»), со священником Стефано Колонна. Почти все представители рода, в том числе два сына Стефано Колонна, погибли 20 ноября 1347 г. в Риме во время восстания Кола ди Риенцо.


[Закрыть] как родной сын несколько счастливых лет. Когда в 1348 году умер последний из семи сыновей Стефано, некогда ближайший друг Петрарки, приличие требовало, чтобы Петрарка выразил участие к великому горю старика. И вот, спустя целый год после смерти младшего Колонна, он пишет Стефано письмо, полное риторических похвал и утешений, примеров из древней истории и цитат, но лишенное малейших признаков чувства. С бессердечием, доходящим до жестокости, он ради риторического эффекта противопоставляет горе, постигшее старца, его прежнему счастью и безжалостно терзает его сердце подробным перечислением его отдельных потерь. Чувство Петрарки точно до краев наполнено его собственным «я», и в нем уже не остается места ни для чего другого.

Точно так же его мысль всецело поглощена его собственною личностью. Большая часть написанного им, притом его лучшие произведения: его сонеты, большинство латинских поэм, книга «О презрении к миру», «Письмо к потомкам» – наполнены этим содержанием. Как влюбленный, который не имеет причины скрывать свою любовь, он говорит о самом себе по всякому поводу, рассказывает самые мелкие факты из своей жизни, забывая, что эти подробности могут нисколько не интересовать или, наконец, надоесть его читателю. В своем увлечении он иногда пренебрегает элементарными требованиями приличия, прерывая серьезный разговор пустым замечанием все о том же предмете своей любви, как, например, в том месте своих «Книг о замечательных предметах», где он самодовольно сообщает читателю, что пишет эту страницу отвратительным пером, которое уже три раза принужден был «укрощать железом». Он не раз выражал намерение устранять из своих писем всякие личные и случайные элементы, посвящать их исключительно рассмотрению философских вопросов, – и в отношении своих корреспондентов он строго соблюдал это решение: в его обширной переписке, обнимающей более 500 писем, едва ли найдется сотня строк, непосредственно касающаяся каких-либо событий из жизни его друзей. Но о себе он и здесь говорит часто и с любовью, даже, пожалуй, чаще и охотнее, чем где бы то ни было. Можно было бы составить большой том из писем, в которых он описывает свое настроение, свой образ жизни и свои впечатления по различным поводам; он подробно и многократно рассказывает о своем пребывании в том или другом городе, о неудобствах или опасностях, которым подвергся во время того или другого путешествия, о своих чувствах к тому или другому другу, о своих дальнейших намерениях; в пяти письмах он описывает свое коронование, в двух – ушиб ноги, причиненный падением с полки тома цицероновских сочинений, в целом ряде других – то какую-нибудь встречу, то хлопоты с прислугой, то ужин, то приобретение собаки, то мелкие неприятности вроде того, что затерялось какое-нибудь из его писем, или что, приехав в Парму, он не застал там своего друга. Но и во всех остальных письмах, трактующих о серьезных философских или литературных вопросах, поминутно, при малейшей возможности, снова появляются на сцену его собственная персона, его личные наблюдения, впечатления и привычки. С любовью изучая ежедневную жизнь своего духа, он радуется как ребенок, подметив в нем малейшее движение, и не может устоять против искушения сообщить о нем другим. Поэтому он пишет всю жизнь, торопливо и с наслаждением занося на бумагу не только последовательный ряд своих идей, но и всякую побочную и случайную мысль, возникающую в его мозгу; если бы у него отняли возможность писать, он умер бы: «Жить и писать, – говорил он, – я перестану сразу». Именно эта потребность заставила его обратиться к форме письма.

Петрарка еще в сравнительно молодые годы достиг необыкновенной славы, и по временам может казаться, что он считал эту славу естественной данью своему гению, что он действительно был проникнут сознанием своего величия. В его поэме «Африка» сначала старший Сципион{206}206
  Герой поэмы Петрарки «Африка» (начата в 1338 г., в основном завершена в 1341 г.) – Публий Корнелий Сципион Африканский Старший (235–183 гг. до н. э.), римский полководец времен Второй Пунической войны, победитель Ганнибала (202 г. до н. э.).


[Закрыть], потом Энний{207}207
  Энний Квинт (239–169 гг. до н. э.), римский поэт и драматург, автор эпической поэмы «Анналы», в которой излагается история Рима от Ромула до современных Эннию событий (сохранились фрагменты, цитируемые другими авторами). Ввел в римскую поэзию гекзаметр. Был в дружеских отношениях со Сципионами; участник кружка Сципиона Младшего.


[Закрыть], предсказывают, что в отдаленном поколении явится юноша именем Франциск, который вернет муз из изгнания, воспоет подвиги младшего Сципиона{208}208
  Сципион Публий Корнелий Эмилиан Африканский Младший (185–129 гг. до н. э.), римский полководец, в 146 г. до н. э. захватил и разрушил Карфаген, завершив Третью Пуническую войну. Глава «Сципионова кружка» любителей античной культуры. Внук (через усыновление) Сципиона Старшего.


[Закрыть], восстановит славу великих мужей Рима и венчается лавровым венком. В других местах он ставит себя на одну доску с Горацием, Цицероном и Вергилием; он обещает предать бессмертию имя Карла IV{209}209
  Карл IV (1316–1378), император Священной Римской империи германской нации и немецкий король с 1347 г., чешский король (Карл I) с 1346 г., из династии Люксембургов. Основал в Праге (при Карле IV Прага стала столицей Германской империи) университет (1348), превратив город в культурный и научный центр. Петрарка приезжал в Прагу в 1356 г.


[Закрыть], и в благодарность за благодеяния, оказанные ему Франческо Каррарским{210}210
  Каррара – итальянский аристократический род, правивший в Падуе с 1318 по 1406 г. Якопо (Джакопо) Младший, правитель Падуи в 1345–1350 гг., покровительствовал Петрарке, который по его приглашению жил в Падуе в 1348–1350 гг. В последние годы (с 1368 г.) Петрарка жил при дворе Франческо (Франциска) Старшего, правителя Падуи в 1355–1388 гг. Франческо Каррара адресовано письмо об обязанностях справедливого правителя, посвящены трактат «О наилучшем управлении государством», сочинение «О преславных мужах» (серия жизнеописаний от Ромула до Юлия Цезаря, начата в 1338 г., работа продолжалась до конца жизни).


[Закрыть] пишет последнему письмо. Казалось бы, какое гордое самосознание гения! Но это впечатление обманчиво. Стоит какому-нибудь критику указать метрическую погрешность в одном из его латинских стихов, – он разразится целым стихотворным посланием, полным ярости и грубой брани, где дерзкий критик приравнивается к бешеной собаке, к обезьяне, дразнящей тигров, к пауку, соперничающему с Минервой в ткацком искусстве. Когда некто, кого он считал своим другом, осмелился усомниться в его правах на лавровый венок, он поражает его двумя стихотворными посланиями, где обливает грязью своего «врага», ссылается на короля Роберта{211}211
  Роберт Анжуйский (Роберт I, Роберт Мудрый) (1278–1343), король Неаполитанского государства с 1309 г. Поэт, обладатель обширной библиотеки, покровительствовал наукам и искусствам. При дворе Роберта Анжуйского начал свою литературную деятельность Боккаччо.


[Закрыть], который будто бы, забывая о сне и пище, целые ночи проводил за чтением его стихов, и хвастает своей известностью: «Мои стихи знают и хвалят на Тибре, в Неаполе, на родине Назона, Флакка{212}212
  Назон, Флакк – Публий Овидий Назон, Квинт Гораций Флакк.


[Закрыть] и Цицерона, во Франции и на Роне». Он не раз уверяет, что «лай собак не тревожит его», что он «не боится слов», что презирает рукоплескания толпы; он называет своих врагов пьяницами, собаками, черными воронами, старающимися найти пятна на лебедях, жужжащими насекомыми и болтливыми сороками; но достаточно кому-нибудь задеть его единым словом, – и он выходит из себя и нет предела его ненависти и гневу, брани и жалобам; достаточно булавочного укола, чтобы он потерял самообладание и в припадке ярости стал попирать ногами те нравственные идеалы, которых он так охотно выставляет себя носителем. Когда в Венеции четверо молодых аверроистов осмелились признать его «хорошим, но невежественным человеком», он издает против них обширный трактат, где, прикрывшись лицемерным смирением и доброжелательностью, тайком жалит и осыпает инсинуациями своих «друзей»; хуже того, он спускается до роли доносчика, явно стараясь выставить их безбожниками, врагами веры и Христа; он был бы, кажется, не прочь навлечь на дерзких страшную кару церковного суда. Какой-то кардинал, бывший раньше его другом, резко отозвался о нем в кругу прочих кардиналов; он упрекал Петрарку в невежестве, утверждал, что все лучшее украдено им у древних, обвинял его в том, что он вечно домогается церковных мест, и в том, что живет при дворах тиранов, которые питаются потом и кровью нищих и вдов. Когда об этом отзыве сообщили Петрарке, он разразился, конечно, целым потоком ругательств и жалоб, и еще через год, уже незадолго до смерти, издал против прежнего друга страстную инвективу, где выставлял его вместилищем всех возможных пороков, извергом, достигшим кардинальской шапки лишь благодаря знатности своей семьи и путем симонии. Куда девалось недоступное величие vetes[4]4
  Старец (лат.).


[Закрыть], раздающего бессмертие? Петрарка дрожит за свою славу, точно боится, что ее отнимут у него; в каждой нападке он видит злостное желание умалить свои заслуги, ему страшен каждый противник хотя бы самый ничтожный. Alma sdegnosa[5]5
  Гневная (негодующая) душа (итал.).


[Закрыть] Данте, его неуязвимая гордость чужды Петрарке; его тщеславие трусливо и подозрительно.

Между тем он любит рядиться в тогу стоика. Несчетное число раз он увещевает друзей гордо и спокойно переносить несчастья, противопоставлять ударам судьбы мужество и терпение, не плакать и не жаловаться. Это одна из его любимых тем; он написал даже целый трактат «О средствах против счастья и несчастья», где доказывает, что человек не должен обольщаться счастьем и падать духом при невзгодах. Сам он будто бы размышлениями и наукой закалил свой дух. Жизнь научила его выносить житейские битвы. Ударам судьбы он противопоставляет уже не жалобы и слезы, как некогда, а силы духа, закаленного в страданиях, и твердо стоит на ногах, неустрашенный, непобедимый. Мудрый человек, говорит он, должен изгонять из своего сердца или, по крайней мере, умерять свою скорбь, и во всяком случае должен держать ее втайне. Если хочешь плакать, плачь, но один, или лучше познай раз навсегда, что человек должен мириться с превратностями человеческой судьбы. – В действительности он ноет и жалуется беспрестанно, он сам стыдит себя за это и оправдывает себя словами: «Чувствую, что если не облегчу себя слезами и жалобами, то умру». В нем нет и следа той душевной твердости, того стоицизма, которого он требует от философа; напротив, он до крайности слабохарактерен и нетерпелив. Мы видели, что малейший укол критики лишает его самообладания; точно так же достаточно самого ничтожного житейского огорчения или разочарования, чтобы он впал в отчаяние и стал горько жаловаться на судьбу, на людей, на весь мир. Епископ Аччаюоли{213}213
  Аччаюоли Никколо (1310–1365), епископ Флоренции и великий сенешал Неаполитанского королевства (с 1352 г.).


[Закрыть] обещал навестить его в определенный час, но запоздал; вне себя, Петрарка садится писать письмо своему другу Симониду: «Нет более верности на земле, сказал Вергилий, и чем более я думаю об этих словах, тем глубже понимаю их, и с течением лет нахожу их все более справедливыми. Кто мог бы поверить, чтобы флорентийский епископ, честнейший и благороднейший человек на земле, хотел обмануть меня? Но такова моя доля – быть обманываемым всеми». Затем, подробно изложив обстоятельства дела, он восклицает: «Быть может, он погнушался отобедать у поэта и счел унизительным для себя почтить своим присутствием те места, которые посетил некогда король Роберт сицилийский и вслед за ним столько кардиналов и князей», и т. д. Не успел он еще дописать письма, как прибыл епископ; мгновенно успокоившись, поэт с неподражаемой наивностью продолжает: «Я написал до этих пор и хотел продолжать в том же тоне, когда шум у ворот возвестил мне, что епископ прибыл. Так не проходит дня, чтобы я не узнал на опыте, насколько пусты и суетны жалобы и заботы людей». Тем не менее он отправляет письмо, как он говорил, в назидание другу. Это один пример из многих; самый зоркий глаз не откроет в Петрарке ни следа самообладания, твердости или выносливости. Он боится молнии и землетрясений, очень нетерпелив в болезнях, бежит от чумы. Перенеся однажды бурю на море, он дает клятвенный зарок никогда, ни под каким видом, ни по приказанию папы, ни даже если бы встал из могилы его отец, не вверять свою жизнь произволу ветров и волн. Ночь, проведенная им под дождем в открытом поле, кажется ему «адскою ночью». Рассказав о том, как он упал вместе с лошадью, он прибавляет, et nunc horresco referensi[6]6
  И ныне мне страшно рассказывать (об этом) – (лат.).


[Закрыть] (полустишие Вергилия); разумеется, это происшествие описано с величайшею подробностью и в самых ярких красках.

С каким жаром, с каким красноречием умеет он говорить о независимости «твердого духа», о бессилии материальных условий над душой философа! Сколько раз он доказывает, что следует презирать богатство, что любостяжание есть грех и глупость, что беден только тот, кто многого желает, а потребности растут с богатством! Это тоже одна из его любимых тем; но его жизнь мало соответствует этим правилам. С 1335 года, когда он получил первую свою церковную синекуру – каноникат в Ломбезе, не проходит трех-четырех лет, чтобы он лично или через друзей не ходатайствовал у папы о новых приходах, притом весьма назойливо. Нередкие неудачи вызывают в нем сильнейшее раздражение против авиньонской курии, и тогда он принимается громить Авиньон, папу, курию и, прежде всего, враждебных ему кардиналов. Но пройдет некоторое время, и мы снова видим его в развратном, ненавистном ему Авиньоне. «Ты спросишь, что привело меня сюда? Единственно лишь сила дружбы. Ибо что касается до меня самого, то я не имею более почти никаких желаний, и стремлюсь уже не собирать дары фортуны, а покидать и раздавать их». Это его обычный припев; в действительности дело обстоит совсем иначе. На этот раз он приехал в Авиньон потому, что два дружественных кардинала посоветовали ему выступить кандидатом на свободную должность папского секретаря. К сожалению, его хлопоты оказались безуспешными – он получил отказ, который, впрочем, в его изображении оказывается настоящей победой. Ибо, рассказывает он, более всего дорожа своей свободой, он долго и упорно отказывался от предлагаемой должности; но так как друзья продолжали настаивать на своем предложении, то он согласился подвергнуться требуемому испытанию – написать какую-нибудь официальную бумагу; и тут-то он будто бы с умыслом «развернул крылья своего духа и постарался взвиться так высоко, чтобы исчезнуть из глаз своих преследователей», то есть постарался доказать, что совершенно неспособен писать «варварским, низким и бессодержательным» слогом папской канцелярии; только этой уловке он и обязан своим спасением. Подобными письмами он усыплял подозрения своих друзей. Уже в старости, незадолго до смерти, он все еще продолжает клянчить. В 1372 году он просит своего друга, апостольского секретаря Франческо Бруни, походатайствовать за него у папы. «Если бы святой отец пожелал оказать мне некоторую поддержку и тем обеспечить мне покойную старость, то пусть не удерживает его мысль о том, что я недостоин этой милости, ибо он наместник Того, Кто ежедневно благодетельствует недостойным. Если он искренно хочет этого, то он может осуществить это единым словом, ибо нет монарха на земле, который так легко мог бы оказывать благодеяния другим, как римский первосвященник», и т. д. Он не знает, чего собственно просить, потому что никогда не думал о таких вещах; притом, если он попросит чего-нибудь определенного, то может случиться, что прежде, чем его просьба дойдет до ушей папы, кто-нибудь другой уже успеет выпросить эту же вещь. Он хочет указать еще только на одно обстоятельство: что бы ни дал ему папа, он вскоре сможет передать это другому, ибо он, Петрарка, стар и немощен.

Так этот мнимый стоик унижается и хитрит ради презренных даров фортуны. Он так же слаб перед соблазнами жизни, как перед ее испытаниями; он сам однажды признается, что научился лишь уважать, но не переносить бедность. И еще более, чем корысть, терзает его душу жажда почестей; но почести и доходы не даются даром, – и он добивается их и платит за них сильным мира самой беззастенчивой лестью. Когда в 1338 году король неаполитанский Роберт прислал ему составленную им самим, королем, надгробную надпись для его внучки, прося дать отзыв об этой эпитафии, вот что отвечал ему осчастливленный поэт: «Небывалый блеск ослепил мои глаза! Счастливо перо, написавшее эти строки! Не знаю, чему удивляться более: изумительной ли сжатости языка, возвышенности ли мыслей, или божественному изяществу слога! Никогда, о славный царь, я не поверил бы, что столь высокий сюжет может быть выражен в столь кратких, важных и прекрасных словах; такого совершенства я не мог ждать от человеческого ума». В этом тоне написано все письмо; в конце поэт выражает уверенность, что многие люди согласились бы умереть преждевременною смертью, если бы могли этой ценою купить себе подобную эпитафию. Таких образчиков немало в переписке Петрарки.