Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

Наш привычный грех – повышать на несколько градусов, порою даже до абсолюта, всякую несовершенную достоверность, добытую нами в процессе исследования. Возможность становится вероятностью, вероятность – очевидностью, гипотеза – доказанной истиной. Дедукция и индукция смешиваются в фактах, из которых мы их извлекаем, и таким путем приобретают силу непосредственных удостоверений.

Однако за последние двадцать или тридцать лет историки и критики, разрабатывающие историю литературы историко-критическими методами, стали гораздо требовательнее и осторожнее. Рабочее настроение Сент-Бёва, постоянно недоверчивое и настороженное, хотя и не стало еще всеобщим, по крайней мере уже не является исключением. Прогресс обеспечивается уже тем, что учителя, поработав известный срок, находят себе затем учеников, которые идут дальше их и которым почти естественно присуща научная осмотрительность, приобретенная учителями с таким трудом и так поздно.

* * *

Картина, нарисованная мною, пожалуй, может испугать. Если метод ставит такие строгие и такие многочисленные требования, то хватит ли человеческой жизни на изучение французской литературы? А чтобы приобрести полное знание ее, на это, конечно, никакой не хватит. – Но чего не может успеть за свою жизнь один человек, то могут успеть многие. История французской литературы – коллективная работа: пусть же каждый принесет свой хорошо отесанный камень. Это никому не препятствует читать для своего удовольствия все, что хочется.

За исключением мелких вопросов, интересных только для специалиста, нет почти ни одной частной темы, которую один человек мог бы вполне разработать единолично: вот почему надо знать, что другие сделали до нас, и исходить от установленных положений. Поэтому без хорошей библиографии ничего нельзя сделать.

Разделение труда есть единственная разумная и плодотворная организация историко-литературной работы. Каждый должен выбрать себе задачу, соответствующую его силам и вкусу. Одни, в качестве эрудитов, будут подготовлять материал, открывать и критиковать документы, вырабатывать рабочие орудия. Другие будут монографически изучать отдельных авторов или виды литературы. Третьи будут намечать широкие обобщения. Четвертые посвятят себя популяризации выводов, добытых самостоятельной работой.

Впрочем, вопреки мнению Ланглуа, я не считаю полезным полное взаимное обособление исследователей и популяризаторов, ученых, проверяющих частности, и писателей, устанавливающих обобщения. Подробность можно вполне понять только из целого, целое можно вполне узнать только по деталям. Тот, кто не знает, каким образом добывается знание и чего стоит добытый результат, – будет плохим популяризатором. Так что и разделение труда имеет опасные стороны.

Однако, жизнь коротка, а человек хорошо делает только то, что делает с удовольствием и по естественному влечению. Как в интересах работы, которая должна быть исполнена, так и по отношению к рабочим, которые ее исполняют, разделение труда – необходимость.

Но есть время, когда оно и не нужно, и не желательно: это – время выучки. Было бы полезно, чтобы в университете молодые люди, интересующиеся историей литературы, практически ознакомлялись со всеми по очереди операциями, посредством которых она созидается, приучались пользоваться всеми ее методами, научались составить библиографический перечень, отыскать дату, сличить издания, использовать черновики классического произведения, найти источник, проследить влияние, разобраться в зачатках движения, разделить элементы ублюдочной формы; чтобы они пробовали свои силы в установлении частичных синтезов и в изложении, где популярная форма сохраняла бы точность и достоверность подлинного знания. После того, в жизни, они будут работать над чем захотят, над чем смогут; но они поработали во всех мастерских своей фабрики, и за какое бы дело они ни взялись, им известны и техника отдельных производств, и результат целого.

Было бы даже полезно, чтобы популяризатор и специалист по части обобщений ставили себе за правило время от времени решать какую-нибудь узкую ученую проблему, занимались иногда критикой документов или подготовкой издания сочинений какого-нибудь автора. И наоборот, эрудиту полезно и самому пробовать свои силы в обобщении и кое-когда обращать свою речь к большой публике. Такие переходы из одной сферы занятий в другую обеспечивали бы гибкость и силу духа, предохраняли бы одних от излишней утонченности, других от чрезмерной узости, и предотвращали бы то очерствение, которое даже в умственной работе неизбежно обусловливается разделением труда, и от которого специалисты по части легкости гарантированы не более, чем все другие.

* * *

Многие литературные критики опасаются, как бы метод не подавил гения, и чрезвычайно горячатся по этому поводу, словно они лично заинтересованы здесь. Они нападают на механическую работу выписок, на бесплодную эрудицию. Они хотят идей.

Я желал бы успокоить их. Эрудиция – не наша цель: она только средство. Выписки – это орудия; при их помощи мы расширяем область нашего познания или обеспечиваем себя против неточности нашей памяти: их цель – позади них. Ни один метод не узаконяет механической работы, и всякий пригоден лишь соразмерно понятливости работника. Мы также хотим идей, но только верных.

Таким образом, пользование точными методами нисколько не умаляет оригинальную деятельность духа чувствующего, анализирующего и мыслящего. Идеи по-прежнему рождаются свободно, и мы не ограничиваем ни мощи, ни плодовитости чьего-либо ума. Но, ища только верных идей, мы требуем доказательств и поверок; мы требуем, чтобы употребляемый в дело материал был доброкачествен, чтобы предмет, который нам хотят объяснить, был добросовестно изучен самим объясняющим. Там же, где этих доказательств нет, где не видать ни критики материалов, ни точного знания, мы все-таки не пренебрегаем наитиями гения, но мы принимаем их только как гипотезы и стараемся проверить их, отделить в них чистый металл от шлаков и грязи; целые поколения тружеников терпеливо работают над извлечением истины из молниеносных догадок, небрежно брошенных нам гением.

Мы не только не суживаем поле изобретательности, – мы расширяем его вдвое; мы открываем ей новое, беспредельное поприще. Теперь уже недостаточно создавать идеи: надо создавать методы. Универсальных методов не существует. При наличности немногих общих принципов каждая специальная проблема, чтобы быть решенной правильно, требует особого метода, специально для нее созданного, приноровленного к характеру ее данных и ее трудностей. Да проблемы и не ставятся сами собою: идея вопроса часто требует столько же гениальности, как идея ответа. Призывая творческое воображение содействовать изысканию проблем и методов, а не только решений, как доныне, мы расширяем круг его влияния и открываем его деятельности безграничную арену Наши гении могут быть покойны: мы никогда не оставим их без работы.

Но та доля истины, которая может быть добыта в историко-литературной работе, стоит ли она труда, затрачиваемого на ее добывание? Это сомнение многих не покидает до конца. Меня удовлетворяет ответ Монтеня: если нам не дано найти истину, все же мы призваны искать ее. Но говорить о чужих произведениях – это было бы ремеслом невысокого разбора, если бы в результате наших усилий не получалось, кроме удовольствия, испытываемого нами, небольшой доли истины, которая может быть сообщена другим. В частности, для профессора, читающего историю литературы, преподавание было бы только фокусничеством или лицемерием, если бы он преподавал только свои фантазии или свою догму. Есть целая сторона литературы, не могущая служить предметом преподавания; мы можем только сказать студентам: «Читайте, чувствуйте, реагируйте на автора. Мы не хотим заменять вашу реакцию своею. Но мы хотим преподавать вам то, что может и должно быть предметом знания, а следовательно и преподавания; мы сообщим вам весь этот запас знаний, относительных и несовершенных, но отчетливых и поддающихся проверке, – по части истории, филологии, эстетики, стилистики, ритмики, – все эти служебные идеи точного знания, которые могут быть тожественны у всех людей и которые дадут вам средства очищать, исправлять и обогащать ваши впечатления, видеть больше и глубже в тех классических произведениях, которые доныне читаются. Мы покажем вам, как добывается это точное знание. Мы научим вас работать над его увеличением, если вы к этому склонны, или, по крайней мере, внедрим в вас сознание его ценности, для того, чтобы вы могли им пользоваться, не пренебрегая и не переоценивая его».

Однако уже и теперь видно, что все те, кто в течение последнего столетия стремился сообщить литературным идеям некоторую долю устойчивости, присущей научному знанию, – каковы бы ни были иллюзии и ошибки многих подчас даже крупнейших между ними, – трудились недаром. Ни Сент-Бёв, ни Тэн, ни Брюнетьер, ни авторы всех этих многочисленных монографий, диссертаций и статей в критических и научных журналах не потратили даром свое время. Основы историко-литературного знания упрочиваются. Биографии многих писателей очищены от ошибок, многие хронологические данные установлены с точностью, решены или по крайней мере поставлены всевозможные проблемы в отношении источников, влияний, истории стиха и пр.; точнее прежнего определены истоки, развитие и направление главных литературных и эмоциональных течений по стилям и родам. Еще ничего не закончено, все в работе. Эрудиты непрерывно доставляют изобретателям идей все новые проверенные материалы и исправные описи. И скоро не останется никаких извинений для ленивого невежества, которое подчас выдается за самомнение таланта.

Наиболее прочные результаты достигнуты, без сомнения, в вопросах наиболее узких, и степень достоверности, как я сказал, уменьшается по мере возрастания общности: это закон всех наук. Да иначе и не могло быть: дом начинают строить с фундамента. Мало-помалу точное знание растет вширь и вверх и доходит до более широких проблем.

Уже вопросы о характере гениальности того или другого великого писателя, о возникновении и влиянии того или другого знаменитого произведения решаются точнее и до некоторой степени окончательно. В Монтене и Паскале, в Боссюэ и Руссо, Вольтере и Шатобриане и еще во многих других всегда останется элемент неизвестного и соразмерная с этим неизвестным противоречивость. Но кто следил за движением истории литературы в последние годы, тот не мог не заметить, что ареал споров суживается, что область законченного изыскания, бесспорного знания увеличивается, и что поэтому жонглерство дилетантов и предвзятость фанатиков все больше обуздываются, поскольку они не спасаются в невежество. Так что можно вполне трезво предсказать, что со временем установится полное согласие относительно определений, содержания и смысла произведений, и спорить будут только о их доброте или злобности, то есть о тех качествах, которые воспринимаются чувством. Но об этом, я думаю, никогда не перестанут спорить.

Многие историки литературы в настоящее время стараются только хорошо разглядеть прошлое, каким оно действительно было. Но даже те, кто, по страстности темперамента или вследствие жгучего характера изучаемых ими сюжетов, не в состоянии вполне подавить свои личные пристрастия, даже те дельно работают в области истории и критики. Среди неверующих, протестантов, католиков, во всех верах, есть люди – и число их постепенно возрастает, – которые видят в историко-литературной работе научную дисциплину и стараются привыкнуть к употреблению точных методов. Если при всем том в их писаниях видны следы их личных чувств, – довольно и того, что они местами дают объективное и проверенное знание, и так как их изложение добросовестно, то большей частью не трудно бывает отличить то, чему они верят, от того, что они доказывают.

Наконец, историческое познание и критический метод имеют в себе укрощающую силу. В этом отношении мы также можем воспользоваться одной из благодетельных сторон научной работы. В число ее основных начал входит, как известно, принцип интеллектуального единства. Национальной науки не существует: наука общечеловечна. Но стремясь интеллектуально объединить все человечество, наука вместе с тем способствует установлению или восстановлению интеллектуального единства каждой отдельной нации. Ибо, как нет особо немецкой или французской науки, а существует только одна общая для всех наций, так еще менее может существовать наука партийная, – монархическая или республиканская, католическая или социалистическая. Все граждане одной и той же страны, причастные научному духу, тем самым утверждают интеллектуальное единство своей родины, ибо принятие одной и той же системы научных приемов устанавливает общность между людьми всех партий и всякой веры, а принятие результатов, к которым приводит добросовестное применение этой системы, создает прочную почву добытых истин, на которой эти люди, пришедшие с разных сторон, встречаются; наконец, преклонение пред решающим приговором методологических норм устраняет желчную страстность споров и наводит на средства к их примирению. Не отказываясь ни в чем от своих личных идеалов, люди в этом случае понимают друг друга, приходят к соглашению, помогают друг другу в работе, и это ведет к взаимному уважению и симпатии. Критика, все равно какая – догматическая, произвольная или вдохновенная – разделяет людей; история литературы, как и точная наука, духом которой она вдохновляется, соединяет их. Таким образом, она становится средством к сближению между соотечественниками, которых все разделяет и ставит во враждебные отношения, – и потому я решаюсь сказать, что мы трудимся не только для истины и человечества, но и для нашей родины.

Письма к брату{225}225
  Нумерация писем сделана редакцией настоящего издания.


[Закрыть]{226}226
  В примечаниях М. Цявловского указаны кроме дат писем и страницы книги, которые в настоящем издании опущены. Там, где было возможно, дополнительно даны даты кончины упоминаемых в комментариях лиц. – Ред. (При составлении примечаний мне существенную помощь оказали Н. С. Ашукин, М. Д. Прыгунов и Н. П. Чулков, которым я приношу глубокую благодарность (Прим. М. А. Цявловского).)


[Закрыть]

1[63]63
  1888. XI. 11. н. с.
  Письмо адресовано Евгению Ивановичу Леви (р. 1869), товарищу М.О. по Кишинёвской гимназии, впоследствии присяжному поверенному. – Брат М. О., Абрам Осипович Гершензон (р. 1868), в это время был студентом-медиком Киевского университета. – Lessing-Theater в Берлине основан писателем Оскаром Блументалем (1852–1917) в 1888 г. – Berliner Theater основан известным актером Людвигом Барнаем (1842–1924) в 1887 г. – Эрнест фон Поссарт (1841–1921), Фридрих Миттервурцер (1844–1897), Адальберт Матковский (1857–1909) и Фридрих Гаазе (1826–1911) – известные немецкие актеры. – «Уриэль Акоста» – известная пьеса (1846) немецкого писателя Карла Гуцкова (1811–1878). Rabbi Akiba – одно из действующих лиц в этой пьесе. – «Leben ein Traum» («Жизнь есть сон») – пьеса испанского писателя XVII в. Педро Кальдерона. – «Нора», «Кукольный Дом» Генриха Ибсена (1828–1906) написана летом 1879 г. и впервые была поставлена в декабре этого года в Копенгагене. – Брат Е. И. Леви – Александр Ив. Леви (1871–1922), товарищ М.О. по Кишинёвской гимназии, впоследствии инженер-механик. – Адальберт Шамиссо (1781–1838) – немецкий поэт. – Фридрих Шпильгаген (1829–1911) – известный немецкий писатель. – Королевская библиотека в Берлине – самая большая библиотека в Германии, имеющая значение «национальной». – «Русская Старина» – исторический журнал, издававшийся с 1870 г. Мих. Ив. Семевским.


[Закрыть]

Берлин, 11 ноября н.с. 1888 г.

Воскресенье.

Дорогой Женя!

Давненько-таки не писал я тебе, но зато теперь хочу дать тебе некоторым образом связный отчет о том, что со мною было за последние недели. Из Кишинёва я выехал, как тебе известно, 4 окт. В Киеве пробыл пять дней, и в Берлин приехал 14 октября. Хорошо мы провели с братом эти пять дней вместе; все до обеда посвящались экскурсиям по городу, и я, можно сказать, видел весь город. Были мы в опере, в оперетке, в Купеческом клубе (на студенческом вечере). Город произвел на меня самое лучшее впечатление, студенты – знакомые брата – также. Я дал себе слово, при первой возможности, опять побывать в Киеве. В Берлине меня сразу встретили неприятности: к тому времени, когда я приехал, обыкновенно съезжаются все студенты, квартир свободных остается мало, и они поднимаются в цене. Искал я в первый день квартиру, искал до самого вечера, и подходящей не нашел: заночевал у знакомого, на другой день опять искал и нанял комнату, которую в другой раз, конечно, не взял бы.

Знаешь ли? Уезжая сюда во второй раз, я гораздо больше надеялся на… как бы так выразиться – на свою нравственную самостоятельность, что ли. Напротив – я даже был рад тому что буду без брата, что смогу читать и заниматься без помехи. А на деле вышло иначе, особенно вначале: такая бывало, тоска найдет, чувствуешь себя до того одиноким, заброшенным, что хоть плачь – и то в пору. Теперь впрочем это прошло – привычка и работа взяли свое, но и теперь бывают тоскливые вечера (днем я редко бываю дома). Вот я и опять в Берлине. Осматриваюсь – многое ли изменилось за четыре месяца моего отсутствия; нет, по внешности все по-прежнему. Вот только прибавились два новых театра: Lessing Theater и Berliner Theater. Директор первого Oskar Blumenthal, известный драматург, главная сила его – Ernest Possart, директор второго и лучший артист его – Ludwig Ватау. Когда я приехал, кроме Поссарта и Барная, здесь были Миттервурцер, Матковский и Гаазе. Последние два уже уехали. Барная я видел в Уриэле Акосте (он же Акосту и играл), Гаазе в Ур. Акосте играл Rabbi Akiba, Матковского я видел в прошлом году в кальдероновском Leben ein Traum[64]64
  Жизнь есть сон» (нем.).


[Закрыть].

Миттервурцера увижу завтра в Нарцисе, Поссарта – на днях в драме Ибсена Nora. Имеешь ли ты понятие о норвежском драматурге Генрихе Исбене? Это мой идол; когда я начинаю драму Ибсена, я не встаю со стула прежде, чем кончаю ее. И «Нора» одна из лучших его драм. (Ibsens Gesellschaftsdramen, как их здесь называют). Я пошлю – «Нору» к себе домой, так чтобы на Рождество и ты, и брат могли ее прочитать. Тогда ты напишешь мне свое впечатление, и я напишу тебе свое. Я наперед знаю, что на сцене эта драма будет скучна, но я пойду в театр для того, чтобы видеть игру Поссарта и в надежде увидеть самого Ибсена (он живет в Мюнхене, но к первому представлению приедет, может быть в Берлин). Здесь обыкновенно на каждую premiere собирается вся умственная аристократия, и, если автор присутствует, ему устраивают овации. Недели 3 тому назад здесь открыли памятник Адальберту Шамиссо (поэт начала этого столетия). Так как я отроду открытия памятника не видел, то, несмотря на проливной дождь, присутствовал при открытии этого памятника. Речь (которой я не расслышал, но прочитал потом в газете) держал Фр. Шпильгаген «Ich habe wie es sich gebührt», – сказал он между прочим.

Сегодня я урвал часик и побывал в отделении Королевской Библиотеки для журналов. На днях прибыла ноябрьская книжка «Русской Старины», объемистая и интересная. Но вот беда: это отделение библиотеки открыто лишь до 3 час. дня, а я редко возвращаюсь из Политехникума раньше 6 час., так что, когда хочу почитать журналы, я принужден пропускать лекцию. Поэтому я за целый месяц был здесь всего только 2 раза[65]65
  Письмо не кончено.


[Закрыть].

2[66]66
  1889. II. 24/12.
  Министром народного просвещения в 1882–1897 гг. был гр. Ив. Дав. Делянов. – «Новости» – газета, издававшаяся с 1877 г. О. К. Нотовичем в Петербурге. – М.Д. и Б. – евреи, товарищи М.О., очевидно, попавшие в русские высшие учебные заведения. – Леви – А. И. См. прим. к предыдущему письму. – Яновчик – Феликс Болеславович (р. 1869), товарищ М.О. по гимназии, по окончании естественного факультета Новороссийского университета около 20 лет заведует опытным полем в Херсоне.


[Закрыть]

(Берлин 24/12 февраля 1889 г.)

Дорогой брат!

В этом конверте ты найдешь «извещение», которое тебя удивит или испугает. Это – ответ из министерства на мое прошение. Мысль перейти в русск. унив. на историко-фил. отделение явилась у меня год тому назад, – решение добиться этого во что бы то ни стало – месяцев 6 тому назад, в конце каникул. С тех пор я сделал много промахов: будучи в Киеве, я мог бы пойти к министру – и я, наверное, был бы принят, в декабре я мог бы послать документы в какой-нибудь университет – и я, вероятно, был бы принят. Об этих промахах я узнавал лишь тогда, когда прочитывал в твоих письмах или в газетах, что приняты такие-то. Я все думал, что поздно, что надо ждать будущего августа.

Месяц тому назад в «Новостях» было напечатано, что прошения, присланные евреями на имя министра, некоторые удовлетворены, некоторые – нет. Во мне опять проснулась надежда, я написал прошение в министерство – а вчера консул передал мне приложенный ответ. У меня потемнело в глазах, когда я увидел штемпель министерства нар. просв. и я два раза начинал читать, пока дошел до последних двух строк.

То, что ты писал мне о М., Д. и Б. опять взволновало меня. Значит, еще и теперь не поздно. Ради бога, узнай, не могу ли я теперь еще послать куда-либо, хотя бы в Киев, документы, могу ли я надеяться на прием, если не теперь, то в августе – без экзамена по древним или с экзаменом все равно, и тотчас же сообщи мне заказным письмом. Если можешь, поговори с каким-нибудь начальником, расскажи ему суть дела и спроси совета. Будь я сам в Киеве, я пошел бы к декану истор. – фил. фак. Я прошу у тебя простой товарищеской услуги, какую попросил бы у Леви, у Яновчика.

Ведь если бы они и не одобряли моего поведения, они, пожалуй, написали бы мне об этом, но мою просьбу исполнили бы. Будь же и ты настолько объективен. Ты, может быть, найдешь мой поступок глупым, безнравственным, преступным по отношению к родителям – задавай мне сколько хочешь вопросов – я на все буду отвечать. Об одном прошу тебя помнить – мое решение не есть дело минутного увлечения, я ношу его в себе полгода – и если в этом письме ты заметишь порывистость – то это потому, что я в первый раз вслух говорю то, о чем даже думать не могу спокойно. Я не чувствую себя в силах спокойно, последовательно изложить свои причины – задавай мне узкие вопросы, и я стану отвечать на них.

Тебя удивит, что я до сих пор не писал тебе об этом. До Рождества не писал потому, что ты имел быть дома, и я боялся, как бы ты не проговорился случайно. После Рождества я ждал ответа из министерства.

Не думай, что я сижу здесь сложа руки: я слушаю лекции и черчу по– прежнему, даже больше прежнего. В случае неудачи, я напрягу все силы и ровно через 2 года я окончу политехникум, но инженером все-таки не буду.

Я не хочу быть ремесленником в 19 лет; я чувствую неутолимое желание учиться. Соединить одно с другим я теперь, пока я в политехникуме, не вижу возможности. И потому при этих обстоятельствах из меня не выйдет ни пава, ни ворона.

Соединить одно с другим, мне кажется, я сумею только на историко-филологическом фак.

Еще раз прошу тебя сначала ответить, потом спрашивать – почему и как.

Будь же другом, не пожалей труда и времени.

Обо всем этом никто в свете, кроме тебя, знать не должен, как до сих пор никто не знал, кроме меня.

Весь твой М.

Письмо это я написал вчера в воскресенье, 24, но не отправил вчера, а оставил на сегодня, чтобы свежими глазами посмотреть: все ли так, как я написал. Да, я ничего не могу ни прибавить, ни убавить – ты можешь думать обо мне, что хочешь. Крепко обнимаю тебя – твой М.