Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

В 1353 году, уступая просьбам Джованни Висконти{214}214
  Висконти – знатный итальянский род, известен с конца X в., к которому принадлежали тираны (правители) Милана в 1277–1447 гг. В 1353 г. Петрарку пригласил в Милан (где он оставался до 1361 г.) Джованни Висконти (1290–1354), архиепископ Милана с 1339 г., правитель – с 1349. Ему наследовали три его племянника: Маттео (ок. 1319–1355), Галеаццо II (ум. в 1378 г.), Бернабо (ум. в 1385 г.).


[Закрыть], Петрарка поселился в его столице Милане; он остался здесь также после смерти Джованни, когда власть перешла к Бернабо и Галеаццо. Восемь лет прожил он при дворе самых жестоких тиранов, каких знает европейская история, и только страх перед чумой заставил его удалиться из их разбойничьего гнезда. Он так часто и с таким пафосом изображал беспокойство и безнравственность городской жизни, так восторженно говорил о прелестях сельского уединения, – что же побуждало его теперь жить в шумном Милане, одном из крупнейших торговых центров тогдашней Италии? Что заставило его пожертвовать своей личной свободой, которую он называл высшим из благ, и променять независимую жизнь философа-анахорета на некрасивую роль придворного оратора? И, прежде всего, как мог он, глашатай свободы, стать слугой тирана, так тяжко угнетавшего часть той самой Италии, чьи страдания он воспел с такой поразительной силой? Когда Боккаччо узнал о позорном поступке друга, он «возопил к небу». На его упреки и на вопросы остальных друзей Петрарка отвечал целым потоком бессодержательной риторики, ясно выдающей его смущение; самый сильный его аргумент состоит в том, что он не мог устоять перед просьбами «величайшего из итальянцев»: «Но что окончательно сломило во мне всякое сопротивление, – говорит он, – об этом я хочу рассказать тебе, хотя скромность велит мне молчать: хорошо зная себя, зная, что неспособен быть слугой, я откровенно спросил, чего он требует от меня, и он ответил: “Ничего, кроме твоего присутствия, которого одного достаточно, чтобы почтить меня и мое государство”. Эта гуманность обезоружила меня; я покраснел, замолчал и молчанием изъявил или дал повод думать, что изъявляю согласие». Этой басней он пытается замаскировать свои истинные побуждения; он стыдится признать, что не устоял перед соблазном. Действительно, он прожил в Милане счастливые годы; комфорт, почести, блеск двора и полная свобода от материальных забот надолго прикрепили его к Висконти. Но за эти блага надо было платить услугами и лестью. И вот мы видим его у купели сына Бернабо Висконти, в поэтической эпистоле прославляющим новорожденного и его семью; перед нами и другая его эпистола, где он превозносит Галеаццо как величайшего и благороднейшего из князей Италии, постигшего тайну римского правительственного искусства: рагсеге subjectis et debellare superbos[7]7
  Жалеть подданных и подавлять гордых (лат.).


[Закрыть]; мы видим его на площади в Милане в напыщенной речи возвещающим народу о переходе власти к Маттео, Бернабо и Галеаццо и восхваляющим покойного тирана, Джованни Висконти, чья смерть есть гораздо большая потеря, чем смерть Платона, «ибо можно ли сравнить сотню или две сотни учеников с тем множеством могущественных граждан, стран и народов, которые все жили в мире и правосудии под властью нашего господина и которым, когда он умер, несомненно показалось, что солнце упало с неба?» Время от времени он исполняет и более трудные поручения: его отправляют послом то в Венецию, то в Новару, то в Прагу, то в Париж, и он проводит в пути иногда целые месяцы, вдали от своих книг и работ, терпя все неудобства путешествия.

Сколько ненужных лишений, трудов и забот! И какие непримиримые противоречия в этом характере! Потребность в уединении и покое была несомненно одним из самых глубоких и прочных чувств Петрарки. Он много раз говорил, что выше всех земных благ ценит свободу, уединение и покой, что предпочитает страдать от голода в полях, чем в городе наслаждаться изобилием и богатством: «Возьми у меня все, что я имею, – пишет он, – оставь меня нагим, как я рожден, но дай моей душе мир и спокойствие, и я буду считать себя богатейшим из смертных». Он называет сельскую жизнь блаженством, он завидует тем, кто слышит лишь мычание волов, журчанье воды и пенье птиц, кто может бродить по холмам и лугам, по зеленеющим берегам реки, в тенистых рощах и садах. В 1337 году он приобрел в долине Воклюз у источников Сорги небольшой участок земли со скромным домиком. Здесь он провел свои счастливейшие годы, здесь написал или задумал свои лучшие произведения. Он встает с постели задолго до наступления дня и с рассветом выходит из дому, но и в полях, как дома, размышляет, читает и пишет. Один, в сопровождении верного пса, бродит он по горам и долинам; тенистый грот служит ему убежищем от полуденного солнца, обработка сада и уженье – отдыхом от занятий. Единственное женское лицо, которое он видит здесь, – лицо его экономки, сухое и выжженное солнцем, подобно ливийской пустыне; она, управитель да двое слуг делят с ним уединение. «Здесь, – говорит он, – нет ни самовластных князей, ни надменных горожан, ни злоязычия клеветы, ни партийных страстей, ни гражданских раздоров, ни криков, ни шума, ни скупости, ни зависти, ни необходимости обивать пороги заносчивых вельмож; напротив, здесь есть мир, радость, сельская простота и непринужденность, здесь воздух мягок, ветер нежен, поля озарены солнцем, ручьи прозрачны, лес тенист». В Парижской национальной библиотеке хранится рукопись Плиния, принадлежавшая Петрарке; здесь на одной из страниц находится рисунок пером, изображающий источник Сорги: сзади видна скала, из недр которой бьет Copra, и на вершине скалы – теперь давно уже исчезнувшая часовня Св. Виктора; впереди стоит цапля, пожирающая небольшую рыбу; под рисунком – дышащая нежностью подпись, Transalpina solitudo mea jocundissima[8]8
  Мое прелестнейшее трансальпийское уединение (лат.).


[Закрыть].

В этой идиллической обстановке он на минуту чувствует себя совершенно счастливым. Но его покой непрочен. Он бежал в уединение, потому что «ненавидит грехи людские и преимущественно свои, а также заботы и печальные тревоги, которые живут среди людей»; но он и в уединение принес свои страсти и свою слабость перед искушением, а житейские соблазны настигают его и в тихом Воклюзе. Позднее он с грустью вспоминает об этих счастливых годах.

«Помнишь ли, – говорит он сам себе устами Бл. Августина, – как ты некогда наслаждался своей бродячей жизнью в отдаленной усадьбе? То, прилегши на мураву лугов, ты внимал ворчливому журчанью потока; то, сидя на открытом холме, измерял свободным взглядом простертую под тобою равнину; то в тени, среди палимой солнцем долины, одолевал тебя сладкий сон, и ты наслаждался желанной тишиною; и никогда не был празден твой ум, но всегда занят какою-нибудь высокой мыслью, и сопутствуемый одними Музами, ты никогда не был один; наконец, когда с заходом солнца ты возвращался в свое тесное жилище, довольный своим достоянием, разве тогда ты не считал себя без сравнения самым богатым и самым счастливым из смертных?» – Увы, отвечает Петрарка, – теперь я уверен в этом и, вспоминая то время, вздыхаю. «О чем ты вздыхаешь, и кто безумный вверг тебя в эту скорбь?.. Ненасытная алчность снова бросила тебя в шумный водоворот городов…»

Его толкала, прежде всего, жажда славы. Он поселился в Воклюзе осенью 1337 года, а уже в конце 1338-го упомянутое выше письмо короля Роберта нарушило его душевный мир: оно раздразнило его ненасытное честолюбие, и с этой минуты он уже не найдет покоя, пока не добьется лаврового венка. Два года он неустанно хлопочет, раскидывая сети лжи и лести, и, наконец, успех венчает его усилия; тогда он надолго покидает свой тихий Воклюз: морем из Марселя он переправляется в Неаполь, где король и поэт разыгрывают комедию испытания на степень лауреата, оттуда едет в Рим, произносит речь на Капитолии и принимает венец, спустя несколько дней оставляет Рим, на пути попадает в руки разбойников, едет в Пизу, оттуда – в лагерь Корреджо{215}215
  Корреджо – итальянский феодальный род, пармские тираны. Один из правителей Пармы (в 1341–1345 гг.) Аццо да Корреджо (ум. в 1363 г.) – друг Петрарки, спутник в его поездках. В XIV–XV вв. Парма была ареной борьбы Корреджо и других родов, претендовавших на власть.


[Закрыть] и вместе с ними вступает в только что отнятую ими у Скалигеров{216}216
  Скалигеры (латинизированная форма итальянской фамилии делла Скала) – итальянский феодальный род, правивший в Вероне с 60-х годов XIII в. по 1387 г. Наиболее видный представитель рода – Кангранде I (1291–1329). Его племянник Мастино II (ум. в 1351 г.) завоевал Парму. В середине XIV в. Скалигеры утратили большую часть своих владений.


[Закрыть] Парму, где «уступая их любезной просьбе», остается целый год. Затем мы опять находим его в Воклюзе, но он часто наезжает в ненавистный ему Авиньон, разумеется – с целью добыть новый приход, в чем и успевает. В следующем, 1343, году он отправляется послом от папы в Рим и Неаполь, оттуда переезжает в Парму и здесь покупает себе дом, но уже спустя год, в феврале 1345 года, бежит из осажденной Пармы и отправляется в Скандиано, оттуда в Модену, Болонью и Верону, затем в Авиньон и Воклюз. Сначала он искал славы, теперь слава преследует его: папа, император, короли сицилийский и французский, Висконти, Корреджо, Гонзага, Малатеста{217}217
  Папа, император, короли сицилийский и французский – Климент VI (Пьер Роже), папа римский в 1342–1352 гг, покровительствовал Петрарке; император Карл IV (см. прим. 209); Роберт Анжуйский (см. прим. 9*) – формально король Сицилии (до 1282 г., когда Сицилия была захвачена Петром (Педро) Арагонским, она входила в состав Неаполитанского государства); Филипп VI (1293–1350), французский король с 1328 г., первый из династии Валуа. Гонзага – знатный итальянский род, представители которого в 1328–1708 гг. были сеньорами Мантуи; основатель династии – Луиджи I Гонзага (1228–1361), двор Гонзага был одним из центров итальянского Возрождения. Малатеста – итальянский феодальный род, правивший в Римини в конце XIII – начале XVI в. Пандольфо Малатеста (ум. в 1373 г) – друг Петрарки.


[Закрыть] – все наперерыв зовут его к себе, все сулят ему почести и жизнь в довольстве; как устоять против этих соблазнов? И вот он предпринимает далекие путешествия и целые годы проводит в шумных городах, – и в то же время вечно жалуется на то, что осужден воевать с потом и пылью, и не перестает тосковать по Воклюзу.

Два существа жили в сердце Петрарки, всю жизнь оспаривая друг у друга власть. Одно есть глубоко коренившаяся в его эгоистической натуре любовь к жизни, жажда всех земных утех, и, как неизбежный спутник этой жажды, – вечный страх потерь и страданий. Этот Петрарка дрожит при мысли о смерти и страстно жаждет бессмертия своего имени; все, чем искушает нас жизнь, – слава, почести, богатство, знатность, женская любовь – неудержимо манит его, и он мечется всю жизнь, осаждаемый тысячью желаний, тысячью забот и тревог. Другой Петрарка сурово осуждает первого за греховность и суетность его жизни, призывает его подумать о спасении души, требует, чтобы он возненавидел жизнь, возлюбил смерть и отказался от всех земных желаний. Этот спор двух душ составляет содержание «Исповеди» Петрарки.

Только в добродетели счастье, говорит второй голос, только грех удаляет от счастья. Чтобы достигнуть истинного блаженства, надо всецело сосредоточиться на пламенном желании усовершенствования, и для этого необходимо отказаться от всех других желаний, умертвить свои страсти, подчинить свои чувства разуму. Это – первая и труднейшая ступень к спасению. К ней ведет один испытанный путь – непрестанная мысль о смерти. Ты должен думать о смерти как можно чаще, ты должен стараться представить себе ее во всех реальных подробностях, должен вызывать в своей памяти яркую картину агонии – судороги членов, гаснущий взор, смертельную бледность, заостренный нос, хрип и стоны. Ты должен думать о смерти так часто и упорно, чтобы мысль о ней мгновенно повергала тебя в трепет и вызывала холодный пот на твоем челе, чтобы тебе казалось, что агония уже владеет тобою и что твой дух должен тотчас покинуть тело и предстать перед неподкупным Судьей с отчетом за всю предшествующую жизнь, за все слова и поступки, причем ему не помогут ни телесная красота, ни мирская слава, ни красноречие, ни богатство, ни могущество; и чтобы мгновенно пронзала тебя мысль об ужасах ада, о стонах и зубовном скрежете, о потоках серы, о мраке, о карающих фуриях, и – что превосходит все эти муки – об их беспредельной длительности, о вечности Божьего гнева. И если все эти представления будут возникать в твоем уме не вызванные волей, а естественно, и не как возможность, а как необходимость, которая неизбежно должна наступить и почти уже наступила, и если среди этих терзаний не овладеет тобою отчаяние, но сохранишь и жажду исцеления, и надежду на милосердие Божие, и останешься тверд и спокоен, – только тогда откроются пред тобою врата спасения.

Но он слаб; он не может не страшиться смерти, потому что слишком любит жизнь, – и вот суровый голос принимается обличать его грехи. Ты весь погружен в суету мира. Ты кичишься своим разумом, своею начитанностью и красноречием, красотою своего тела; ты жадно копишь земные богатства, хотя уже давно обеспечен против нужды; ты честолюбив, ты жаждешь знатности и могущества, и только из страха пред тягостями службы не добиваешься высоких должностей; ты чувствен и не в силах смирить волнение крови; ты столько лет, с такой тратою душевных сил, любишь смертную женщину; ты видишь высшее счастье в земной славе, и все твои труды – приобретение знаний и литературная деятельность – имеют ее единственной целью. И каждая из этих страстей рождает в тебе тысячу желаний и страхов; твой слабый дух, подавленный таким множеством разнообразных, неустанно борющихся между собою забот, не в состоянии решить, какую из них ему первую принять, какую питать, какую отвергнуть, – и на все это тебе не хватает ни сил, ни времени, отмеренного скупой рукою. Ты подобен тем, кто на малом клочке земли сеет слишком густо, так что жатва сама себе мешает расти; в твоем чрезмерно занятом духе ничто не может пустить глубоких корней, и ты, как челн без руля на бурном море, кидаешься от одного к другому.

И вот начинается упорная борьба – борьба между любовью к жизни и страхом вечных мук, между натурою человека и его идеалом. Эта борьба не может быть решена, потому что решить ее может только воля, а она парализует волю. Петрарка знает, что первое условие спасения – страстное желание и старание исправиться (desiderium vehemens Studium-que surgendi), и чувствуя бессилие своей воли, употребляет все средства, чтобы подстрекнуть, пришпорить ее. Он хочет уверить себя, что все, чем искушает его жизнь, суетно и ничтожно. Какая польза от прочитанных тобою книг, когда твои знания – ничто в сравнении с тем, чего ты не знаешь? Ты гордишься своим красноречием – но не безумие ли тратить труд и время на изучение слов? и как часто ты оказываешься не в силах выразить точно даже простую и ясную мысль? Ты гордишься красотою и силою твоего тела – но разве ты не знаешь, что дуновенье ветра, укол насекомого могут сокрушить его силу, что время разрушит его красоту? Ты копишь богатства – не для того ли, чтобы умереть на пурпурной подушке, быть погребенным в мраморном гробу и оставить наследникам процесс о наследстве? не безумие ли копить на старость, которой ты, может быть, не достигнешь? Ты ищешь славы – но что слава? летучее дыхание, молва, живущая в устах толпы, которую ты презираешь. – Так он разлагает умом все земные блага, и видит их пустоту и ничтожность, – но все напрасно: он не в силах вырвать из своего сердца неудержимое влечение к ним. Он рассказывает нам о часах смятения и ужаса, когда мысль о грозящей гибели овладевает им с неодолимою силой: он проливает обильные слезы, моля Господа помочь ему выйти на правый путь, – но слезы льются, а дух остается инертным: Mens immota manet, lacrymae volvuntur inanes. Чтобы научиться презирать жизнь, он обращается к самому действительному средству, которое изобрела для этого практика аскетизма, – к мысли о смерти. В ночную пору он ложится на одр и, напрягая воображение, старается тщательно представить себе все подробности агонии и смерти; и так ярки эти образы, что ему кажется, будто уже наступил его последний час: он ощущает смертельные судороги в своих членах, ему уже мерещится ад; тогда он в ужасе вскакивает с постели и, как безумный, взывает к Христу: «Спаси меня от этих мук, протяни мне руку помощи, чтобы я хоть в смерти нашел покой!» и им овладевает отчаяние, что он не может думать о смерти с радостью, что мысль о ней неизменно повергает его в страх. Он молит Господа в таких словах: «Пусть лучше будет мне чистилищем ложе мое, пусть лучше мое тело томится на нем среди слез и терзаний, чем чтобы смерть привела меня в преисподнюю». Он встает каждую полночь, чтобы прочитать молитву, каждый день отправляет божественную службу, по пятницам питается водой и хлебом. Он хочет уверить самого себя, что больше любит Христа, чем Цицерона; он требует, чтобы знание всегда подчинялось вере, чтобы мнения Платона, Аристотеля, Варрона, Цицерона были отвергаемы, если они противоречат истинной и святой вере; чтобы быть истинным философом, говорит он, достаточно любить Христа, чтобы быть ученым и счастливым, достаточно изучать Евангелие. Его любовь к человеческому знанию, к любимым авторам порою кажется ему преступлением, и он решается вырвать ее из своего сердца. «Признаюсь, пишет он, велика была моя любовь к Цицерону и Вергилию, к Платону и Гомеру. Но пора подумать о более важном, пора позаботиться более о своем спасении, чем о красноречии; доныне я искал в чтении удовольствия, теперь ищу пользы. Теперь мои любимые ораторы – Амвросий, Августин, Иероним, Григорий, мой любимый философ – Павел, мой поэт – Давид». Но так сильна в нем грешная страсть, что она прорывается даже в самую минуту спасительного решения: тут же, в этом самом письме, только что оттолкнув Цицерона и Вергилия, он уже снова тоскует по ним и снова привлекает их к себе: «Я постараюсь соединить любовь к этим писателям с любовью к теме; в тех буду изучать стиль, в этих содержание». Начав свою «Африку» обычным обращением к музам, он вдруг вспоминает о Христе и, точно желая искупить греховность своего светского сюжета, обещает Господу воспеть, по возвращении с вершины Парнаса, много благочестивых песен:

 
…tibimulta revertens
Vertice Parnassi referampia carmina…
 

И во всем, всю жизнь – те же колебания, та же непрекращающаяся борьба. Двадцать один год длилась его любовь к Лауре, но есть ли хоть одна минута, когда бы он считал свою любовь оправданною перед небом? Как он бичует себя за нее в своей исповеди! Она, твоя Лаура, отдалила тебя от Господа; нет большего препятствия к спасению, как плотская любовь. Она отвлекла твою любовь от Творца на творение; когда смерть закроет ее глаза, когда ты увидишь ее лицо, искаженное последнею мукой, и бледные члены, – как будет стыдиться твой бессмертный дух, что он был привязан к бренному телу! – И он пытается оправдаться: я люблю не тело ее, а душу, далекую от всего земного, горящую небесным пламенем; она отвлекла мой дух от всего низкого и научила смотреть вверх, ей я обязан всем лучшим, что есть во мне. – Это самообман, возражает совесть. Ты любишь ее тело, ибо разве ты полюбил бы эту душу, если бы она была заключена в уродливом теле? То, что ты есть, дано тебе природой, но чем ты мог бы быть, тем ты не стал благодаря твоей любви; если она удержала тебя от многих дурных поступков, то лишь затем, чтобы ввергнуть в самый тяжкий грех; она исцелила тебя от мелких ран, но вонзила нож в твое сердце. Признайся, ты не был свободен от плотской страсти, ты порой желал дурного (turpe aliquid interdum voluisti)? – Да, но тогда меня побуждали к тому молодость и страсть; теперь это более не повторится, теперь я знаю, чего должен желать. – Не обольщай себя, говорит совесть; ты остался таким же, как был; твое пламя, быть может, стало слабее, но оно не угасло. – То же колебание проходит красною нитью в сонетах. То он поет о телесной красе Лауры и молит судьбу дать ему провести с нею «только одну ночь, но ночь без рассвета» (Sol una notte, е mai non fosse l’alba), вечную ночь, где бы их не видел никто, кроме звезд, и говорит о «слепом желании», которое крушит его сердце, и о стене, отделяющей жадную руку от колоса, и жалуется: «надежда шатка, а желание растет» (La speme incerta, el desir monta e cresce). To обольщает себя мечтой, что любовь к ней возносит его дух к высшему благу и заставляет его презирать то, к чему стремится каждый влюбленный. То в страхе вечных мук молит Господа помочь ему вступить на иной, на лучший путь, благодарить судьбу за то, что тот день, которого он ждал столько лет, никогда не настал, горько упрекает себя за то, что любит смертное существо с такою верой, с какою подобает любить одного Бога, благодарит Бога за смерть Лауры, освободившую его плененный дух. Сегодня он благословляет все звуки, в которых он воспел ее имя, все свои слезы, вздохи, желания и мысли, которых она одна была госпожой, а завтра он был бы рад отречься от этих «пустых песенок», cantiunculae inanes, наполненных falsis et obscoenis muliercularum laudibus[9]9
  Лживых и постыдных восхвалений слабым женщинам (лат.).


[Закрыть]. И он сам ясно сознает происходящую в нем борьбу; вот сонет, написанный им в Риме, вероятно – в 1337 году: «Священный вид этих мест заставляет меня проливать слезы о моем дурном прошлом, взывая ко мне: встань, несчастный, что ты делаешь? и указывает мне путь, ведущий на небо. Но с этой мыслью борется другая, и говорит мне: зачем ты бежишь? или ты забыл, что уже давно пора вернуться, чтобы увидеть возлюбленную? И вняв этой речи, я леденею мгновенно, как человек, внезапно услыхавший печальную весть; но затем возвращается первая мысль, и вторая уходит. Которая из них победит, я не знаю; но доныне они уже не раз вступали в бой между собою».

Из них не победила ни одна. Борьба между землей и небом, между жаждой счастья и жаждой спасения, между Мадонной и Лаурой, Цицероном и Христом продолжалась в Петрарке до смерти. По мере приближения к старости он становился все благочестивее, и произведения его последних лет – «О средствах против счастья и несчастья», «Об уединенной жизни», «О досуге монахов» – в сильной степени проникнуты аскетическим духом. Но жизнь его до конца текла в старом русле. Осудив в исповеди свою чувственность, сребролюбие, жажду славы, любовь к Лауре, он и после написания своей исповеди (1342–1343) остался тем, чем был до нее: он еще много лет продолжал воспевать Лауру, до самой смерти продолжал добиваться новых приходов, а жажда славы только возрастала в нем с годами; второй его незаконный ребенок, дочь Франциска, родился спустя год после написания исповеди; большая часть его путешествий и восьмилетнее пребывание у Висконти в Милане приходятся на вторую половину его жизни.

Но если он не сумел переломить своей природы и жизнь его не соответствовала его идеалу, – он дорого платил за эту слабость. Глубокий душевный раскол отравил ему лучшие годы, он был болен – так он сам говорит в своей исповеди – тем внутренним раздвоением, «тем беспокойством гневающейся на самое себя души, когда она с отвращением смотрит на свою грязь – и не смывает ее, видит свои кривые пути – и не покидает их, страшится грозящей опасности – и не ищет избегнуть ее». Он завидует тем, которые никогда не задумывались над вопросом о спасении, о греховности земной жизни: они, по крайней мере, вполне наслаждаются радостями данной минуты, не отравляя их себе страхом за будущее, тогда как он не знает счастья в настоящем, но не может рассчитывать и на блаженство в будущем. Долгая надежда и страх, говорит он, вечно оспаривают друг у друга власть над его духом; он постоянно чувствует в своем сердце какую-то неудовлетворенность (sentio inexplutum quoddam in praecordiis meis semper); его душа и тело находятся в вечной борьбе между собою; он не хочет того, что может, не может того, чего хочет, и вечно ищет того, чего и хотел бы и мог бы, но не находит; он ни жив, ни здоров, ни мертв, ни болен, – жизнь и здоровье он приобретет лишь тогда, когда достигнет выхода из лабиринта земной жизни. Бывают минуты, – рассказывает он, – когда я чувствую себя подобно человеку, который окружен бесчисленными врагами и не видит выхода нигде; тогда мне все кажется противным, жалким и страшным, – врата отчаяния открыты предо мною. Порой эта чума держит меня в своих тисках целые дни и ночи, и это время кажется мне не светом и жизнью, а адскою ночью и горчайшею смертью. В эти минуты он проклинает судьбу, жизнь, весь мир; эта короткая жизнь, говорит он, есть долгая смерть, мрачная тюрьма, жилище скорби, неисходный лабиринт заблуждений; ложе этой жизни для него жестко и покрыто терниями; судьба неустанно преследует его и наносит ему глубокие раны. В одном поэтическом письме, обращенном им к себе самому, он говорит: «Вспомни: с тех пор, как, нагой и беспомощный, ты покинул чрево матери, знал ли ты хоть один отрадный день, когда бы горе, слезы, стоны и печальные заботы не теснили твою грудь, когда бы умолкли твои беспрестанные жалобы!» Он жаждет покоя и мира, но враждебный рок отказывает ему в них. «Если бы я нашел на земле какое-нибудь место, не говорю – хорошее, но не дурное, или, по крайней мере, не слишком дурное, – я никогда не покинул бы его»; но он не находит такого места. Все раздражает его больной дух. Он не может жить без слуг, и вечно жалуется на них, называет их подлыми тиранами, ненасытными собаками, ядом, чумой; тот ему слишком молод, этот слишком стар, один слишком поспешен, другой слишком вял. Он не находит слов, чтобы выразить отвращение, которое возбуждают в нем вонь улиц, собаки и свиньи, бродящие стадами, отталкивающий вид нищих, грохот экипажей и гул голосов, надменность счастливых и скорбь несчастных. Он утверждает, что нет под звездами места, где бы благородный дух не утомляли тысячи неудобств, так что нет человека столь счастливого и столь привязанного к жизни, чтобы его не охватывали порой ненависть к жизни и жажда смерти. И так как на земле нет такого места, то он, «подобно человеку, принужденному лежать на жестком ложе, поворачивается то на один бок, то на другой», то есть кочует с места на место. Он стремится в Италию; приехав туда, он начинает тосковать по Воклюзу: «Воспоминание об этих местах охватило мой дух с такою силой, что я не мог устоять против желания вернуться», – и он возвращается; но не проходит года, и его уже томит скука, он ненавидит и проклинает эти места и ищет предлога покинуть их; и Италия ему слишком далека, и Авиньон с развратною курией слишком близки, и прочее; прожить в Воклюзе лишнюю неделю кажется ему невыносимым, – он пускается в путь, но, застигнутый ливнем, возвращается и остается там целых полгода.

В одной из своих канцон (l’vo pensando) Петрарка говорит, что порой, когда он размышляет о своих душевных муках, им овладевает такая глубокая жалость к себе самому, что он готов плакать над собою. Мы знаем, что он любил свое «я» во всех его проявлениях, а за мучительную борьбу, за раскаяние и томление он любил себя еще с удвоенной нежностью, как мать – больное дитя. Быть может, к этому чувству присоединялось и другое – тщеславное сознание, что в его сердце вместилась вся беспредельная скорбь мира, что таких мук, как он, не знает ни один человек. Отсюда та «сладость страдания», dolendi quaedam voluptas, о которой он говорит в своей исповеди, то болезненное сладострастие, с которым человек бередит свои раны: «Я так упиваюсь своими страданиями и муками, – говорит он, – (sic laboribus et doloribus pascor), что извлекаю из них некое наслаждение и расстаюсь с ними лишь против воли».