Текст книги "Избранное. Тройственный образ совершенства"

II

Каждое личное действие, внедряясь окрест, восприятием изменяет среду, так что направление и сила ее непрестанных движений после восприятия – иные, нежели были до восприятия. Но это лишь половина дела: личное действие возвращается глубоко интимным восприятием и на самую личность совершившего действие, и органически изменяет ее. Если невозможно заранее предусмотреть внешний, механический эффект поступка, то еще менее может человек предвидеть, какой ряд ответных движений возникнет в нем самом. Начальный поступок вызывает реакцию мира, эта первая внешняя реакция побуждает личность к дальнейшему, усиленному воздействию, на которое мир в свою очередь отвечает более страстным отпором, и так в раз данном направлении идет борьба личности и среды, разгораясь, до конечной победы. И так как наступающей стороною является личность, то изменения, которые в непрерывной геометрической прогрессии совершаются в ней самой, наиболее определяют ход борьбы. Макбет убийством Дункана разбудил к неукротимой ярости не только мир, но также – и это для него всего опаснее – свою собственную неведомую ему душу.

Шекспир именно с этой точки зрения раздвоил своего героя на Макбета и леди Макбет; оттого она не имеет в пьесе собственного имени. Он и она – разновидность одного явления – воли к счастию, то есть своевольного замысла механически передвинуть вещи по отношению к себе: он олицетворяет преимущественно активное, она – преимущественно пассивное начало этой воли и попытки. Однако в каждом из них совмещаются оба начала, и потому каждый – полная личность.

Леди Макбет от природы не более жестока, чем ее муж; но как женщина, она мало действовала вовне и потому не знает по опыту ни объективной, ни субъективной опасности всякого внедрения. Оттого она легкомысленно скора на решение: убить, так убить, – точно мир, и ее муж, и она сама останутся после убийства теми же, как и раньше. Ее неопытную наивность не рассеивает и совершенное убийство Дункана. Надо убить еще и Банко и его сына? ну и что ж! разве они бессмертны? Она немного удивлена: в мире что-то движется – что это? – и эти движения опасны, они не дают установиться покою! Но это – вовне; внутри себя она все еще ничего не чувствует; ни убийство Банко, ни вид потрясенного этим убийством мужа еще не пугают ее. Но тут она надолго исчезает со сцены. За это время костер, зажженный ею и ее мужем в стенах замка, разливается кипящим морем пожара по всей Шотландии и огненными языками лижет небо. Шекспир не рассказывает, как жила это время леди Макбет, но нам нетрудно заполнить пробел. Пока Макбет кипит во внешней борьбе, – она в вынужденной праздности предоставлена самой себе; и понемногу среди внешней тишины ей становятся внятны те движения ее собственной души, которые помимо ее сознания начались, конечно, тотчас после первых поступков; и чем наивнее она действовала тогда, чем менее предвидела возможность перемены в самой себе, тем стремительнее поглощает ее теперь внутренний водоворот. Когда она снова и последний раз появляется на подмостках, мы видим ее преображенною. Внешний мир больше не существует для нее: она вся во власти своей души. Она бродит спящая с открытыми глазами, потому что в самом деле она спит наружу, но больше никогда не уснет внутрь себя. Она силится стереть следы Дункановой крови со своих рук, ропщет и стонет о сделанном ею. Больше нечего рассказывать о ней. Мы узнаем только, что она в конце концов наложила на себя руки, не вынеся душевной пытки; другого исхода ей и не было.

Напротив, Макбет вначале труслив. У него есть опыт, он знает и внешнюю, и внутреннюю детонацию всякого внедрения, боится и последствий замышляемого им убийства, и собственной совести. И точно, убиение Дункана глубоко потрясает его. Но медлить нельзя; для того, чтобы не пропал даром первый поступок, надо закрепить его вторым; он посылает убить Банко. Это второе преступление взрывает самую глубину его души; внутреннее движение разражается в нем с такой силой, что на мгновение он вовсе забывает внешний мир; своим поведением на празднестве пред многочисленными гостями, когда в галлюцинации ему предстает окровавленная тень Банко, он едва не разрушает все, что создал с таким трудом. И здесь-то совершается решительный перелом в его душе, символически представленный явлением Гекаты.

В Макбете, как во всяком человеке, есть образ совершенства, сказывающийся предостережениями и угрызениями совести. До сих пор, то есть в первой половине пьесы, он нарушал свой образ совершенства, зная, что нарушает его, и мучаясь тем. Он не властен остановить движение в себе: нарушенный образ совершенства больно жжет его, и апогей этой внутренней реакции – явление тени Банко на пире. Тень Банко – не враг вовне: с таким можно бороться; Макбет говорит ей: «Явись мне русским медведем, носорогом или тигром, прими любой вид, только не этот, – мои крепкие нервы никогда не дрогнут». Тень Банко – враг внутри, от которого нет спасения. Макбет потрясен: это явление его духа показало ему, что главная его преграда – не вне его, а в нем самом. Он с самого начала твердо знал, что для прочности успеха ему необходимо остановить движение в мире; теперь он узнал, что еще несравненно важнее для него – прекратить всякое движение в себе самом, и потому решает повести свирепую войну против своего образа совершенства, окончательно заглушить его в себе. И вот, явлением Гекаты пьеса делится на две части. Мысль пьесы выражена в первых же строках ее, в лозунге ведьм: Fair is foul, and foul is fair[17]17
  Грань меж добром и злом, сотрись (англ.). Пер. Ю. Корнеева.


[Закрыть]. Вот противоестественное в человеке: считать прекрасное и безобразное равноценными, то есть не стремиться к лучшему, к должному. Геката и есть символ нравственного безразличия. Она говорит ведьмам: до сих пор Макбет нарушал свой образ совершенства нехотя, ради своей выгоды; теперь он будет нарушать его охотно и привычно, из любви к злу, а не к себе.

Этот перелом в сознании Макбета неизбежен. Вся тяжесть борьбы с миром пала на него, – а для успеха в этой борьбе ему нужно сосредоточить всю свою решимость наружу, следовательно, сохранить цельность воли, неподвижность своей души. Теперь он вслух дает зарок: отныне никаких колебаний в деле зла, никакого торга с моим образом совершенства; первенцы моего сердца будут и первенцами моей руки. И потому он отныне не знает страха: кто не слышит движений в себе, тот не умеет чувствовать их реальность и вне себя, и безумно презирает движения мира. Геката верно предсказывает ему бесстрашие; и она также верно предсказывает, что именно бесстрашие, то есть слабое предвидение и слабое чувствование мировых движений, погубит Макбета, ибо «security», уверенность, – главный враг смертных.

В драме Шекспира есть черты, как бы молниями освещающие ее смысл. Такова эта: Макбет своим первым поступком убил сон мира и свой; и вот, леди Макбет больше не спит внутрь себя, потому что ее душа разбужена к неистовому движению, – но спит наружу, где ей нет работы; сам же Макбет не спит наружу; жена говорит ему: «Ты лишен отрады всего живущего – сна». Ему нельзя спать наружу, потому что он борется со всем миром.

Но Макбет ошибается: образ совершенства – самое живучее, что есть в человеке. Ему, конечно, не остановить движений своей души. Напротив, заглушённые, загнанные под спуд сознания, они разъярятся как пар под гнетом, и неминуемо взорвут его. Отсюда драма стремительно идет к развязке. Внедрениями своей все пламеннее разъяряемой воли Макбет вызывает кругом такое бурное движение, что мир выбрасывает наружу самые причудливые свои неожиданности. Ими он как бы смеется Макбету в лицо: ты захотел уверенности, security? – уж какая тут уверенность, когда в жизни возможно не только все, что уже видали люди, но и самое невероятное, небывалое: человек не рожденный, или идущий лес! И с этой страшной силою борется человек, затормозивший в себе механизм духа и тем исказивший его нормальную деятельность: безумец. Шекспир гениально изображает закономерность Макбетова безумия. Только презри свой образ совершенства, признай, что fair is foul, and foul is fair, что должное – химера, а реально только насущное, – и ты безвольный раб злого начала. Оттого Макбет после перелома более не умеет координировать свои движения: он бьет кругом вслепую, его злодеяния бесцельны, как, например, убийство жены и детей Макдуфа; он – точно обезумевший кабан: стихийное неистовство кровавых внедрений. И дальше: кто перестает слышать в себе движение к совершенству, тот едва ощущает его и в мире; тогда жизнь теряет для него свои краски, свой вкус и интерес; он видит в смене явлений не увлекательное их нарастание все вверх и выше, а бессмысленное и скучное повторение, и все вещи становятся для него безразличными. Оттого Макбет под конец равнодушно слушает весть о смерти жены, раньше горячо любимой им, и оттого же он под конец впадает в глубокий пессимизм: «Жизнь – не более, как проходящая тень, жалкий актер, который поважничает и побеснуется свой час на подмостках, и затем более не слышен, сказка, рассказываемая глупцом, полная шума и неистовства и не имеющая никакого смысла». Таков источник всякого пессимизма. В конце концов Макбет, как и его жена, взорван изнутри; но их гибель различна: она взрывается в одиночестве, и потому гибнет быстрее и от собственной руки, он – в продолжающейся борьбе с миром, и потому немного позже и от внешней силы, словно испорченный механизм, который еще несколько минут движется по инерции.

III

Пьеса Шекспира – самый точный и беспристрастный протокол судебного следствия. И вот, чудится широкое поле. На судейском кресле – туманное видение, Дева из Саиса, на скамье подсудимых – окровавленная тень Макбета, вокруг – несметный сонм, вся земная тварь. То суд над человеком, пожелавшим счастия. Шекспир прочитал протокол следствия; вперед выступает человек и говорит: «Приговор над Макбетом был неправ, прежде всего потому, что Ты сама вовлекла его в преступление. Разве своевольно было его желание? Вы слышали: он возмечтал о престоле после своих необыкновенных подвигов, которые ему самому показали его силу. Он ощутил в себе способность лучшего бытия; если человек не поврежден в уме, то всякое желание, возникающее в нем, основано на его тайном и уверенном знании о своей силе и о том, что по праву принадлежит ему: «Я есмь не то, что есмь сейчас; подлинно я – другой; мне следует гораздо больше, чем я имею». И разве он пожелал дурного? Его мечта о престоле была мечтою о божеском совершенстве; он искал не царского венца, а высшей формы бытия – того живого покоя, когда бы мог, беспрепятственно внедряясь, все воспринимать, насколько то доступно человеку. Но вы все свидетели: это стремление вложено в нас Ею самою; оно есть стремление всякого живого существа, самая пружина его существования. Макбет виновен только в нетерпении, но разве торопливость в благом деле не должна быть прощена? Он был лучше нас, потому что любил Бога до того, что не хотел жить иначе, как в Боге. Поэтому не осуждайте его, но, опустив глаза, пройдите мимо: его место свято. Свято всякое искание личного счастья и беззаконно только своим нетерпением. Мы все – Ее дети, знаем в себе царскую кровь, и оттого домогаемся царского венца – счастья; мы все – Макбеты: виновны ли мы?»

Тогда среди напряженной тишины раздался голос Владычицы: «Двух преступлений я не должна терпеть: нерадения и нетерпения, ибо моя жизнь – ваша жизнь – есть неустанное и уравновешенное движение, в целом тот живой покой, которого вы жаждете каждый для себя в отдельности. Он захотел до времени передвинуть вещи в отношении себя и так упрочить; он захотел ради себя одного остановить все движение мира; но если бы эта попытка удалась ему или какому-либо другому созданию хоть на миг, – жизнь в то же мгновение угасла бы навек; планеты сорвались бы со своих орбит и всякое дыхание задохнулось бы. Поэтому самый замысел его был преступен. Один отдельно никто из вас не должен стать Богом. Он был один из моих любимых детей, я одарила его больше многих; увы! он обратил во зло мои дары и погиб по своей вине. Не я казнила его, но торопливостью он испортил в себе машину бытия и стал тем до срока помехою для вас, а для меня негодным. Вы все повинны в торопливости, и больше всех человек; оттого на всех вас – смерть».

Суд кончился, и вся тварь разбрелась по своим местам – в пустыни, леса и степи. Только человек уже в сумерках вечера, стряхнув раздумье, пошел с просветленным лицом в свое жилище и рассказал своим детям историю Макбета, завещав им из рода в род передавать память его преступления и наказания.

* * *

Публикуется по: М. Гершензон. Человек, пожелавший счастья // Северные дни. Сб. II. М., 1922. С. 95–105.

Нагорная проповедь[18]18
  М. О. Гершензон, отклонив предложение издательства дать полный и систематический очерк своего мировоззрения, предоставил для печати эту статью, как излагающую по крайней мере его основную мысль. Он называет ее послесловием вместе и к «Ключу веры», и к «Гольфстрему». – Изд. (Примечание, поданное якобы от лица «Издателя», принадлежит самому Гершензону, написано его рукой. Мы сочли целесообразным включить это примечание как необходимый элемент текста статьи.)


[Закрыть]{224}224
  Статья М. О. Гершензона «Нагорная проповедь» печатается по беловому автографу, хранящемуся в фонде Гершензона Отдела рукописей Российской государственной библиотеки – ОР РГБ. Ф. 746. К. 11. Ед. хр. № 18. Машинописная копия этой статьи сохранилась в составе цензурного экземпляра сборника статей Гершензона «Пальмира» (ОР РГБ. Ф. 746. К. 11. Ед. хр. № 12. Л. 93-104); копия не имеет расхождений с автографом, но содержит ряд невыправленных опечаток. Составитель В. Ю. Проскурина.
  Публикуется по изданию: Проскурина В. Неизданная статья М. О. Гершензона// Символ. 1992. № 28. С. 259–265.


[Закрыть]

Точно все человечество, как один человек, в минуту озарения выразило свою жизненную задачу словами Эпикура: «Чего я хочу? – Познать себя в отношении к естественному порядку вещей и подчиниться ему»[19]19
  Сентенция, приведенная Гершензоном, не является точной цитатой – это скорее изложение каноники древнегреческого философа, основанной на представлении о необходимости согласовать свое знание с непосредственным – чувственным – восприятием мира (см.: Главные мысли, XXIII). Дальнейшее раскрытие тезиса Гершензона об уклонении от «закона», караемого «страданием», также тесно связано с концепцией покоя и счастья как уклонения от страдания у Эпикура (см. изложение мыслей Эпикура у Диогена Лаэрция, X, 136–137). [См. также: Беседы Эпиктета. Перев. с древнегреч. Г. А. Тароняна. XXVI, (1) «Что гораздо важнее, законом жизни является этот – делать то, что соответствует природе.» – Вестн. древней истории. 1975. № 2. С. 245. – Ред.]


[Закрыть]. В каждом дыхании и каждом действии человек ощущает единство и круговую связь мироздания; значит, есть общий мировой закон и есть соподчиненный ему закон человеческого существования. И так как всякое уклонение от закона неумолимо карается страданием, то для человека нет ничего важнее, как узнать свой родовой закон в составе общего мирового закона. Надо научиться жить космически правильно, не нарушая непреложных велений мира и не тормозя их исполнения, за что он так больно бьет. Закон – во мне, он действует чрез какие-то из влечений, обуревающих меня, но он не открыт разуму.

От первых проблесков сознания человечество неустанно искало решить эту задачу. Вот почему не было народа без религии и нет религии без морали. Всякая религия предлагает мирообъяснительную гипотезу; она говорит людям: «Вот, я открываю вам мировой закон и в его составе частный закон человеческий». Основатель религии высказывает не свое пожелание, но свое постижение подлинно сущего. Завет о любви к ближнему есть не повеление, а сообщение; он изъясняет, что любовь к ближним есть природный закон человеческого духа, так что, следуя ему, человек живет согласно естественному порядку вещей, а нарушая его, идет вразрез с законом мира. Таковы все религии. Их заповеди – не что иное, как частные выводы о человеке из основного положения, определяющего закон мировой жизни.

Надо понять и твердо помнить, что искомая космически человеческая норма есть по существу норма поведения. Непосредственно миру нет никакого дела до человеческой души: для него важны только действия, совершаемые человеком, другими словами – его телесные движения.

Все существующее – как живая кишащая ткань без начала и конца, сплошная непрерывность сцеплений, где каждая петля, словно зубчатое колесо, входит зубцами в смежные с ним, движет их и без остановки движимо ими. Ни одно колесо не есть начально-движущее, но всеобщее движение движет каждое. Род есть условное единство, большая мировая петля; но всякое единство составлено из меньших единств-петель, и меньшее – еще из меньших: все живые ячейки, кипящие самобытною жизнью, и каждая ячейка – зубчатое колесо, движущее и движимое в своем единстве. Сверху до дна образ бытия тожествен: род – микрокосм, и особь – микрокосм, и каждый атом в особи – тоже. Живая петля– ячейка движется двояко – вокруг своей оси и вверх к неведомой цели, – поддерживает, то есть повторяет, свое бытие, и вместе медленно преображает себя к совершенству; так в спиральном восхождении петель вечно ткет себя и расцветает вселенская ткань. Мельчайшие петли взаимно движут друг друга зубцами вокруг и вверх; их сцепление образует малые единства, также взаимно движущие друг друга вокруг и вверх; и все большие единства движут друг друга; и, наконец, спиральное движение высших единств есть единый восходящий круговорот мироздания. Малейший изъян, минутная остановка в одном узле – и смежные колеса остановились бы, а с ними дальнейшие. Но нет изъянов и остановок, все существующее необходимо и всякий род возник на нужном месте для специальной задачи.

Или можно уподобить мир идеальной фабрике. Мириады рабочих снуют по всем направлениям или стоят у станков и трудятся. Они все разделены на артели по специальностям, и каждая артель – на меньшие, и так без конца, и каждый в составе своей артели исполняет ее специальное назначение. Здесь рабочий – не раб, но свободный наследственный участник. Здесь стремление каждого – не только поддерживать, но и по силе улучшать производство; каждый одушевлен творческой страстью. Кто наследственно приставлен смазывать малейший винт, тот усердно всю жизнь смазывает свой винт и ревностно силится улучшить свою работу; и малейшее улучшение, достигнутое одним, наследственно передается всей его малой артели, артель на йоту меняет свой вид, и меняется ее совокупная деятельность, а вместе с тем тотчас должны измениться вид и деятельность объемлющей ее большей артели и смежных. Так каждый на своем месте в творческих усилиях передвигает вверх весь иерархический строй. Нарастание индивидуальных совершенствований создает новые нужды и для них – новые артели, или упраздняет прежние. Трудится каждая былинка в поле, трудится инфузория, клоп, клещ и тарантул; их виды исчезают, сменяясь высшими; трудится человек, и людские поколения сменяют друг друга в спиральном восхождении, рушатся царства и взникают другие; роятся живые петли в концентрических кругах-единствах – в личностях, видах и родах, медленно и неустанно расцветает в своих живых петлях сама себя ткущая жизнь. Всюду формы – и нет границ между формами, всюду специализация – и всякая специальность нечувствительно переходит в соседнюю. Клоп – род, единство, мировая петля; без надобности не тронь ползущего! Он труженик мира, только его специальность тебе неизвестна. Так же, как ты, только не зная о том, он изо всех сил старается улучшить свой труд и совершенствует свои рабочие органы, чтобы ускорить всеобщее дело.

В этой мировой ткани норма всякого создания есть норма его спирально-кругового движения, то есть норма поведения. Человечество – такое же единство-петля, как и всякий другой вид, но захват его зубцов несравненно обширнее и движение его несравненно действеннее всех остальных. Поэтому его поведение всего более способно, по крайней мере здесь, на земле, ускорять или задерживать мировой процесс. Ничто так не важно для мирового дела, как соблюдение человеком в его деятельности единого верховного закона, и ничто так не важно, как это, для самого человека, потому что, как сказано, мир больно бьет за отступление от своего закона[20]20
  См.: Исайя, 1, 20: «Если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас: ибо уста Господни говорят». Анализу этого изречения пророка Исайи Гершензон посвятил несколько фрагментов своей книги «Ключ веры» (см.: Гершензон М. О. Ключ веры. Париж, 1979. С. 109; см. С. 141 в настоящем томе).


[Закрыть].

Камень и железо живут согласно естественному порядку, потому что он непосредственно действует в их физико-химическом строе. Непогрешимо живет растение, потому что его специальный закон вложен в его физиологию. Космически правильно живет и животное: в нем, одушевленном, телесные движения предопределяются состояниями его духа – и мир непосредственно регулирует его духовную жизнь инстинктом. В человеке, кроме физико-химического состава, физиологии и безотчетных душевных влечений, есть еще четвертый орган власти, центральный механизм духа, властный иерархически над теми тремя, – сознание. Уже физиология подвержена ошибкам, еще чаще заблуждается инстинкт; сознание же, хотя и регулируется безотчетными движениями духа, но регулируется не принудительно, и потому наиболее способно ошибаться. Наоборот, оно в значительной мере управляет безотчетными движениями души и чрез них, направляя их верно или неверно, определяет деятельность низших инстанций – физиологии и структуры, то есть поведение особи, в котором одном заинтересован мир. Следовательно, в последнем счете всего важнее найти норму космически правильной деятельности сознания.

Такова задача в ее окончательном виде, и так именно пытались решать ее все религии. Человек не властен погасить в себе сознание. Оно – оттуда же, откуда вся жизнь; оно так же закономерно развилось в человеке, как из физико-химической структуры развилась в растении его физиология, из физиологии в животном – его инстинкт. Сознание не настроено космически непогрешимо; между тем оно организует духовные движения и тем дает перевес силы. Оно должно научиться космически должному; тогда, в пределе, организованное сознанием служение человека миру будет не только несравненно действенно в добре и зле, каково оно уже теперь, но будет космически правильнее и могущественнее, нежели служение какой-либо другой твари.

Дух человеческий можно мыслить трехъярусным. В глубине мощным пластом, как ил в море, залегло бессознательное, мировая воля в человеке – физиологическая духовность. Безотчетное сознание – это накопленный и слежавшийся опыт предков, принудительно наследуемый личностью, – древнее дочеловеческое и человеческое знание. Здесь в непроницаемой тьме кишат бессмертные страшные хотения и мысли, с глазами только наружу, но не внутрь себя. Отсюда властные влечения восходят вверх и, преображаясь в личности, образуют ее духовный строй. Отсюда в душевных бурях вырываются наверх и мгновенно овладевают волей исчадия тьмы – чудовище, жаждущее крови, или лучезарный ангел, единородный ему, – и испепеляют личность. И сюда непрерывно падают сверху твердые частицы личного опыта, как в море вечным тихим дождем ниспадают на дно микроскопические раковины отживших инфузорий.

Средний слой – Я, личность. Здесь роятся недоказуемые уверенности и безотчетные знания: «так я вижу мир, и ничто не убедит меня в противном». Это знание слагается в человеке помимо его воли; это знание – он сам, как единственный. Оно неискоренимо в нем, потому что коренится в бессознательном, и оно дорого ему, потому что олицетворяет его. Личность есть состав своеобразных усмотрений, уверенностей и хотений; конкретные желания и оценки человека – как бы ложноножки, высылаемые этой сердцевиною.

Наверху, на поверхности, струится и яснеет самосознание. Этот поток обоюдозрячих мыслей сверху, в своей логической ткани, прозрачен, а в глубине, где он переходит в сердечную уверенность, темен. Здесь далеко не все лично; здесь смешаны идеи и влечения, из глубины взошедшие в сознание, и чужеродные, занесенные извне.

Таковы три яруса духа. В глубине бессознательного – творческий жар, наверху – холод; только в сердцевине, в личности, жизненная теплота. Изучать темный состав бессознательного – значит изучать человека вообще и отчасти народность; узнать состав сознательных мнений значит узнать общество и время; личность же может быть познана только в ее личных полусознательных верованиях и побуждениях.

Каждый человек носит в себе план своего назначения и количество телесных энергий и духовной силы, отпущенное ему в нужном для его призвания размере. Но его призвание – тайна для него, и духовная сила в нем находится в скрытом состоянии, как жизненность – в спорах и семенах. Всеобщее движение мира непосредственно приводит в движение глубинный механизм духа и отсюда передается личности, пробуждая соответственную часть ее духовной силы к действенному проявлению чрез тело. Жизнь человека была бы космически правильна, если бы всеобщее движение мира беспрепятственно передавалось в нем чрез бессознательные влечения в личную волю и дальше. Но этого нет. Уже при самом переходе из бессознательного в личность поток движения обычно застаивается как бы в водоворотах – в страстях. Это один вид остановок, но есть и другой. Сознание не причастно духовной энергии, оно работает только над разбуженной уже кинетической энергией личности, организуя ее. Догмат, принцип, идея суть организованные сознанием, скрепленные цементом аналогии и окаменевшие личные пристрастия, замершие личные водовороты, мертвые точки единого мирового движения. Они хуже страстей, потому что страсть – все же движение, хотя и прикрепленное к месту, здесь же движения вовсе нет, но мертвый покой, ужас и пагуба всякой жизни.

Верховный закон жизни требует одного: не закрепляй! не тормози движения! Все существующее покорно этому закону; непокорно ему – тормозит движение, закрепляя его в частях, – только сознание человека. Таков смысл Нагорной проповеди: сообщение о верховном мировом законе применительно к человеческому сознанию[21]21
  Часть статьи – от этой строки до слов «Все догматы, идеи и понятия, всякое сознание долга и всякая добродетель суть в духе то же, что созданная человеком вещь – в материи…» – вычеркнуты цензором.


[Закрыть]. Законодательство, какое бы ни было, бывает двух родов. Запретительный закон всегда дурен, потому что он убивает зародыши, – а зародыши жизни всегда ценны, даже когда мы не узнаем в них добра; он статичен, парализует силы. Напротив, положительный закон – благо, потому что он отпирает, а не запирает дверь, дает толчок движению и не предрешает его предела. Нагорная проповедь – сообщение и положительный закон.

Но удивительно, как до сих пор не видят, что в заповедях блаженства, кроме выраженного положительного смысла, есть и невыраженный отрицательный смысл, столь же ясный. В них определены разнообразными признаками все те, которые войдут в царство небесное; но это разнообразие – только внешнее; если пристально всмотреться, становится ясным, что здесь перечислены частные проявления одного основного признака, то есть различные типы одной категории людей. Эта категория полностью очерчена в первой же строке: «блаженны нищие духом»[22]22
  Здесь и далее см.: Мф. 5, 3—11.


[Закрыть]. Есть люди, по природе или в силу опыта и размышления внутренно смиренные, то есть не притязающие на знание мировых тайн. Это те, которые молятся: «Верую, Господи, – помоги моему неверию» и «научи меня путям твоим», то есть знаю, что есть разумность в ходе мировых дел, но не постигаю ее, есть должное для меня, но тщетно ищу его; не те, которые не знают: эти еще не поднялись над животным уровнем, – но те, которые сознают, что не знают. Вот основной и объективный признак. Остальные определения рисуют либо субъективные следствия, либо внешние проявления этого основного признака. Кто подлинно нищ духом, тот страстно алчет правды, ибо трудно жить без ограниченного и устойчивого знания; тот плачет, ибо ему нечем утешиться в его земных страданиях; он кроток, милостив, миротворен вовне, ибо ему не из чего быть нетерпимым, – напротив, сам чувствуя себя беспомощным, он и ближних своих жалеет за их беспомощность; и он гоним за свою правду, которая есть не догматическая правда, а исповедание своей духовной нищеты – полного незнания правды. – Этой-то категории людей молча противопоставлена другая, противоположная ей в том основном ее признаке: люди, уверенные в своем, ошибочном, конечно, знании и надменные им.

Какая нежная пощада к осужденным сквозит в этом умолчании о них! Но оно совершенно прозрачно. Сказано: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное». Значит, богатые духовно, те, у которых в сознании много незыблемых истин – догматической веры, нравственных принципов, гражданских убеждений, – не войдут в царство небесное. Сказано: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Значит, те, кто здесь живет легко и весело, потому что прочно, там не найдут никаких приятностей; их жизнь будет безвкусна и скучна. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», – а гордые, полные самосознания, будут исключены из наследства. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – а сытые правдою, все политики, общественные деятели, филантропы, профессора и директоры гимназий, уверенные в своей правде, там обречены на голодание, потому что здешние истины, такие сытные с виду и прекрасно сервированные, там окажутся бутафорскими яствами. «Блаженны милостивые, чистые сердцем, миротворцы, гонимые за правду», – но не узрят Бога, не наследуют небесного царства, не будут помилованы те, кто здесь практикует строгую справедливость, кто тихомолком вожделеет, кто не мешается в людские дрязги, кто за правду свою вкушает почет и благосостояние. И если под царством небесным разуметь – как и должно, по-моему, – тот вовеки недостижимый, но подлинно сущий предел совершенства, к которому сквозь грехи и заблуждения неотвратимо идет человечество, то заповеди говорят нам: сытые духом, самодовольные, благополучные здесь – пустоцветы; в них нет никакого прока для человечества, они живут бесполезно; то великое дело делают своими падениями, своей тоской и своим стыдом – эти, потому что в них нет покоя, который убивает дух. Главное – чтобы сердце кипело, хотя бы кощунством и злом. Главное – чтобы сердце не было спокойно. Тогда весь дух в движении; тогда и мысль не будет застаиваться в догматах и принципах и жизнь не будет коснеть в навыках, законах и учреждениях. Предел совершенства (безумие для нас) – полная беззаконность и расплавленность духа; поэтому прогрессивно только то, что ведет к этой цели.

Все догматы, идеи и понятия, всякое сознание долга и всякая добродетель суть в духе то же, что созданная человеком вещь – в материи; именно: пучок стихийных сил, вырванный из непрестанного движения, временно обособленный и разумом организованный в неподвижность. У человека двойная цель: не только организовать по-своему, но и длительно закрепить эту организацию для того, чтобы не приходилось создавать ее каждый раз сызнова, чтобы раз созданную можно было использовать для многих сходных надобностей. Этой закрепленностью достигается огромное сбережение сил. Разумеется, она только временная: идея выветривается и распадается так же, как изнашивается вещь; но и этот срок выгоден. Сама природа осуществляется не иначе, как во временно закрепленных формах – в индивидуальностях; но ее создания внутренно стихийны, то есть динамичны, – они-то и суть носители и деятели мирового движения, – тогда как человеческие создания – идеи и вещи – внутренно неподвижны, мертвы; они – карикатуры природных созданий, обезьяньи подражания, как восковые фигуры в паноптикуме.

Жизнь непрерывно изменчива, природные создания непрерывно приспособляются к изменениям живой среды. В этом кипящем море непрерывно изменяющихся природных созданий стали мертвые человеческие создания – идеи, учреждения, вещи. Они мертвы, то есть неспособны приспособляться. Они своей неподвижностью говорят жизни: приспособляйся ко мне! Они деспоты. Им не устоять против длительного напора непрерывно изменяющейся жизни, но в срок своей устойчивости они калечат бесчисленные живые создания, требуя от них одностороннего приспособления к себе, которое по своему существу противоестественно, а часто и невозможно. Они враждебны всякому изменению в пределах своей сферы, следовательно, враждебны всякой живой индивидуальности, попадающей в их сферу, – потому что изменение есть закон живой индивидуальности. Так, ради сбережения сил сегодня, человек устанавливает в своем духе неподвижности, о которые он сам и его ближние завтра будут разбиваться в кровь, и на пространстве тысячелетий жаждет столько же временных закреплений, облегчающих существование, сколько полной текучести жизненного потока. Он похож на терпящего зуд, который то и дело чешет зудящее место – и знает, что чесанием увековечивает зуд. Установление идей, законов и добродетелей есть преждевременное и своевольное осуществление в одной точке – того чудесного покоя в движении, который человек верно предчувствует как предельное совершенство, как жизнь в Боге, – и который станет возможным лишь в целостном преображении духа. Оно – дело лени и малодушия; оно подлинно, как расчесываемая чесотка, возрастает в бесконечность. Каждая идея прорастает многими, на месте отрубленной головы вырастают три – «заповедь на заповедь, правило на правило, так что пойдут и попадут в сеть и будут уловлены», как говорит пророк[23]23
  Сокращенная цитата из книги пророка Исайи (28, 13).


[Закрыть]. В закреплениях нет правды, в духовных отверделостях нет здоровья. Правда и здоровье – далеко впереди: в полной расплавленности духа. Те, кто в своем духе не носит мертвых тел человеческой правды, – которых заповедь называет нищими духом, – они – закваска будущего, их есть царство небесное.