Текст книги "Россия неизвестная: История культуры вегетарианских образов жизни с начала до наших дней"

XII. ТЕКСТЫ

М. П. Арцыбашев
КРОВЬ

I

К молодым помещикам Виноградовым, которые только прошлой зимой обвенчались и жили всю зиму в деревне, приехали гости: два брата Борисовы и писатель Гвоздев.

Старший Борисов был очень худощавый, близорукий и очень добрый человек лет тридцати. Волосы в бороде и на голове у него были очень светлые и жидкие. Звали его Николаем Андреевичем. Был он приват—доцентом университета.

Брата его, студента, все звали просто – Сергей, и все любили его за здоровую, красивую наружность, веселый, ровный характер, остроумие и симпатичные убеждения.

Гвоздев Алексей Петрович был беллетристом, произведения которого очень ценились той частью публики, которая прежде всего требует от писателя симпатичной, искренней и доброй идеи. Одевался он по—русски и волосы стриг в кружок.

Все трое приехали в самом лучшем настроении духа, и с их приездом оживился весь дом. Не только господа, но и прислуга была рада приезду веселых и щедрых гостей. А особенно был доволен сам Виноградов: хотя он недавно женился и еще не пережил горячки наслаждения первыми счастливыми общениями с молодой, красивой и здоровой женой, но все—таки однообразие деревенской жизни и одной любви уже начинало тяготить его.

Когда земская бричка, запряженная парой крепких и круглых, с подвязанными мокрыми хвостами, лошадей, звеня и громыхая, подкатила к крыльцу виноградовского дома, там поднялись шум и беготня. Сам Виноградов, без пальто и шапки, в одной старой студенческой тужурке, которую дома носил потому, что она нравилась его жене, выскочил на крыльцо, улыбаясь с радостным и оживленным видом.

– Вот молодцы ребята, что приехали! – закричал он славным звучным голосом.

Гости, смеясь и отвечая на приветствия, вываливались на обе стороны брички, вытаскивая за собой привезенные ружья и патронташи. За ними выскочили и две прекрасные охотничьи собаки: темно—рыжый, кудряво—мягкий сеттер Гвоздева, по кличке «Аякс», и крепкий, стройный гордон «Маркс», принадлежащий Сергею Борисову.

Подоспевший работник Иван, весело скаля зубы, подхватил из брички два рогожных кулька и следом за господами втащил их в переднюю.

– Это что? – радостно спрашивал Виноградов, высоко поднимая брови.

Иван, все скаля зубы, отворотил уголок кулька и оттуда выглянули серебряные и красные горлышки бутылок. Гвоздев, снимавший пальто, приостановился и свободной рукой так выразительно щелкнул себя по воротнику, что все засмеялись.

– Ну, как я вам рад, – говорил Виноградов, блестя глазами и помогая то одному, то другому снимать пальто и крепко пожимая всем руки.

Со старшим Борисовым он даже поцеловался, так как они были давнишними и крепкими приятелями, товарищами по университету:

– Ну, мы, брат, больше тебя рады, – смеялся Борисов, – у нас там без тебя как—то все расклеилось… Все хандрят, скука смертная…

– Будто уж? – с удовольствием спросил Виноградов.

– Спроси их. Да и вообще, как посидишь в каменном мешке, так рад будешь на вольный воздух вырваться.

– А у нас тут чего—чего, а воздуху хоть объедайся, – смеясь говорил Виноградов.

– Уж мы видели дорогой. благодать!..

Вышла в переднюю и сама хозяйка, молодая жена Виноградова.

Клавдия Николаевна была очень хрупкая и нежная блондинка маленького роста, с маленькими ножками и ручками. У нее были большие невинные светлые глаза, которые, вместе с мягкими вьющимися волосами, придавали ей вид ангела, что она знала и чем она гордилась; и потому она старалась быть всегда доброй и мягкой, оправдывая это сходство. Одета она была по моде, красиво, но просторно, чтобы не так был заметен округлившийся живот: она была беременна.

– Добро пожаловать, господа, – сказала она, радушно и со спокойным кокетством протягивая им обе руки.

– Не прогоните? – весело спросил Гвоздев, с удовольствием и так осторожно, точно она стеклянная, пожимая ей руку.

– Прогоню, – шутливо ответила она.

Муж перебил ее, беспокойно и поспешно кидаясь к ней.

– Уйди, уйди, Клава. дверь открыта.

Клавдия Николаевна, еще более красиво кокетничая, повела шутя головой, как это делают избалованные дети, но все—таки отступила назад в зал.

Она была очень счастлива своей беременностью и сама береглась, как могла, каждую минуту трепеща за своего будущего ребенка, который, как ей казалось, был так нежен и хрупок, что даже от повеявшего на нее ветра мог родиться мертвым или уродцем.

Гости, деликатно стараясь ее не задерживать, поторопились освободиться от пальто, и все через зал прошли в столовую, где прислуга, красивая, здоровая девка Аннушка, накрывала на стол, поспешно гремя тарелками.

– Мы уже пообедали, – говорила Клавдия Николаевна с той приятной уверенностью, которую дает сознание, что не будешь ложно понятой, – а вы наверное проголодались?

– Есть тот грех, – потирая руки, признавался Гвоздев.

– Ну, так я вам дам закусить. Пока выпейте водки, а потом я распоряжусь вам чего—нибудь. Вы чего хотите: можно цыплят или бифштекс.

– Все равно, лишь бы чего пожрать, – разом ответили Гвоздев и Сергей Борисов.

Клавдия Сергеевна улыбнулась им и, поправляя волосы, вышла приказать зажарить цыплят. Мужчины шумно расселись вокруг стола, придвигая водку и закуски.

– Еле, брат, дотащились… Раза два чуть—чуть не выкупались в грязи, – рассказывал Борисов.

– Да, дорога страшно попортилась, – подтвердил Виноградов. – Вечером вчера я ездил в Остадное к земскому, так еле вылез у овражка. знаешь, за мостиком?..

– Вот, вот, там же и мы застряли.

– Пришлось вылезать и вытаскивать бричку. Мы бы не вытащили, да какой—то ледащий мужичонка помог. Вообрази – сам тощий, обтрепанный, заморенный, а говорит: «это – ничаво.», подлез под задок, да ка—ак двинет, так чуть меня не задавил! – с тем наивным восторгом, с которым все очень слабосильные люди говорят о проявлениях чужой силы, им непонятной, рассказывал Борисов.

Виноградов, смеясь, слушал его и с удовольствием гладил по голове рыжего Аякса, уткнувшегося мордой в его колени. Он очень любил собак. Аякс радостно вилял хвостом, скашивая умные, добрые глаза на стол.

– А вы видели мою собаку? – спросил Сергей и, не дожидаясь ответа, крикнул:

– Маркс, иси!

Красивый пес, стукаясь о колени сидевших, опрометью бросился на зов и стал, точно маятником колотя твердым хвостом по ножкам стула.

– Вот, – с гордостью сказал Сергей. Собака, точно, была очень хороша.

Виноградов, который любил выказать себя и действительно был знатоком породистых собак, внимательно осмотрел собаку.

– Славный пес, – с искренним убеждением сказал он.

– Вы пощупайте нос, – горячо говорил Сергей, – как лед.

– Да, – согласился Виноградов, ткнув ладонью в холодный, мокрый нос собаки, – чутье, должно быть, очень хорошее. А вы ее пробовали?

Сергей немного омрачился, потому что сам еще не знал, какова собака на охоте, и боялся, чтобы не оказалась плоха.

– Нет, еще.

– Ну вот завтра и попробуем. Мне Кирилла говорил, что уже пропасть и крякв, и чирков, а гусей я сам вчера видел. И совсем близко. Такая досада, ружья не взял. Совсем не предполагал. Что ж вы, господа, водки?

Виноградов уверенными движениями разлил водку по рюмкам, и хотя сам уже пообедал, но налил и себе «за компанию». Все чокнулись и выпили, а потом стали вкусно и долго закусывать кильками, селедкой и маринованными грибками. Потом выпили еще по одной и еще, пробуя то ту, то другую закуску.

Вошла Клавдия Николаевна и присела за свободный край стола. С ее приходом разговор оживился, так как она была легкой, остроумной, а главное – хорошенькой собеседницей, и перешел на городские темы. У Виноградовых в городе было много родных и знакомых. В пылу разговора мужчины незаметно выпили еще по четыре рюмки водки и заговорили о бывшем недавно кровавом столкновении двух политических партий. Так как они все были одинаковых убеждений, то разговор шел весело и приятно для всех, несмотря на печальную тему.

II

Аннушка, которая была неравнодушна к Сергею Борисову и очень обрадовалась его приезду, опрометью побежала на кухню и крикнула в дверь:

– Акулина, барыня приказала цыплят!..

Акулина, толстая и рыхлая баба, с пухлым добродушным лицом, подоткнула подол юбки и ответив: – Чичас! – пошла через двор в курятник.

На дворе уже смерклось, и зажглись звезды. На земле все казалось темным и страшным, а в воздухе было прозрачно и пахло мокрой землей и свежим навозом со скотного двора. В курятнике было темно, хоть глаз выколи. Куры уже давно уселись на насест и спали. Только старый петух все ворочался и кряхтел в темноте, да где—то попискивали молодые цыплята: целый день они бегали по солнцу и весело рылись в глубоком теплом навозе. Им было хорошо, тепло и сытно, и до сих пор они не могли успокоиться и сквозь сон перепискивались и ворошились.

Акулина вошла в курятник, нагнувшись и бормоча:

– Разве пестренького взять. да беленьких пару. Беленьких много.

Расставив руки, она легко, хотя ровно ничего не было видно, нашла насест и стала осторожно ощупывать кур. Куры беспокойно завозились; но они были так глупы, что ничего не понимали и не подозревали, беспокоились, только чувствуя на себе пальцы Акулины, и сейчас же успокаивались, как только она переходила дальше. Когда Акулина, по ее предположению, добралась до пестренького цыпленка, она крепко схватила его обеими руками и понесла вон на свет. Цыпленок пронзительно запищал и неистово забился. Петух громко и сердито заворчал, но не тронулся с места. На свету цыпленок оказался вовсе не пестреньким, а черным, но Акулина все—таки связала ему лапки какой—то тряпкой и бросила на землю. Потом она опять долго шарила впотьмах и вынесла еще двух цыплят. Хотя и эти были не белые и не пестрые, она связала им лапки, как и первому, и взяв их всех за ноги, вниз головой понесла в кухню.

Цыплята испуганно пищали и рвались, совершенно не понимая, что с ними делается. Все, – и неестественное, мучительное для всякого живого существа положение вниз головой, и вечер, которого они никогда не видали, засыпая вместе с солнцем, все производило на них впечатление ни с чем не сравнимого, смертельного животного ужаса. Но скоро они затекли и замолчали, беспомощно разинув клювы, растопырив крылья и болтаясь головами.

– Пашка, дай нож—то! – громко крикнула Акулина в открытую дверь кухни.

Пашка, двенадцатилетний сын Акулины и прохожего солдата, вихрастый и рябой мальчуган, выученный Клавдией Николаевной грамоте, бросил азбуку, над которой корпел целый день, вытер пальцами нос и вприпрыжку, с большим ножом в руке, выбежал на крыльцо.

– Дай я, мамка, – попросил он, подпрыгивая.

– Ну, на, – равнодушно согласилась Акулина и дала Пашке одного рыжего цыпленка.

Пашка, с детства привыкший и любивший убивать животных, хотя был очень добрый и тихий мальчик, с наслаждением схватил рыжего петушка за оба крыла, положил головой на приступок крыльца и, нацелившись, ударил его ножом. Но уже было темно, и Пашка промахнулся, только отхватив петушку пол—головы. Брызнуло каплями крови, мозга и вытекшего, пополам перерубленного, глаза. Пашка ударил второй раз, и обезображенная головка отскочила. Густая, почти черная кровь обильно полилась на землю, а Пашка держал петушка за ноги и смотрел, как кровь льется.

– Дурак, почто голову срубил!.. Дай—кось я, – сердито проговорила Акулина, взяла нож и уверенными движениями перерезала горло сначала одному, а потом и другому цыпленку, побросала их на землю и ушла в кухню.

Первый зарезанный петушок без крику, как—то боком, побежал, ткнулся об крыльцо, свалился, перевернулся и вдруг весь задрожал и задергал ногами. Другой захрипел было, подпрыгнул и закружился на одном месте, как волчок, распустив крылья и волоча головку по земле.

Пашка крепко похватал их и, держа за ноги, ждал, пока кровь стечет. Рыжий петушок и в руках Пашки долго еще дрожал и трепетался, но глаза всех, только что живых и здоровых, уже подернулись беловатой непрозрачной пленкой. Пашка понес их в кухню и стал скубить. Потом Акулина их вкусно зажарила и, порубив на части, уродливые, лишенные всякого образа и закостеневшие, симметрично разложила на чистом красивом блюде. Пришла Аннушка, выругала Акулину, что долго, и унесла блюдо.

Господа доели между тем суп, лениво и редко перебрасываясь замечаниями, потому что гости были голодны и хозяева не хотели им мешать.

Когда Аннушка убрала тарелки и ушла за жарким, разговор оживился с прежним интересом и горячностью. Сергей, краснея и горячась, рассказал об одном студенческом скандале. Клавдия Николаевна, которой была противна всякая грубость, жалко сморщилась и недоумевающе спрашивала:

– Да неужели же?

– В человеке всегда зверь сидит, – отозвался Борисов. Рассказ Сергея и слова Борисова неприятно подействовали на всех, и они замолчали.

Клавдия Николаевна с присущей ей силой воображения представила себе грубую сцену, кровь, возбужденные лица, – вздрогнула и, сейчас же поймав на себе тревожный взгляд мужа, вдруг побледнела: она вспомнила, что ее волнение может быть вредно для ребенка.

Виноградов постарался замять разговор.

– А вот и цыплята. Прошу. Наша Акулина их великолепно готовит. Сергей, тебе водки?

Сергей мрачно выпил водку и стал есть цыпленка.

– Водки, – обращался Виноградов к другим, держа графин наготове.

– Гм. пожалуй, – согласился Борисов.

Гвоздев только кивнул головой, потому что рот его был полон мясом цыпленка, и на его здоровых белых зубах, кото рыми он очень гордился, вкусно похрустывали косточки рыжего петушка.

III

После обеда все перешли в гостиную, обставленную очень уютно и со вкусом.

Сюда Аннушка принесла чай, и мужчины расселись вокруг стола, на диване и мягких креслах, с наслаждением закуривая папиросы. Клавдия Николаевна, немного утомившаяся за день, так как входила во все мелочи хозяйства, томно прилегла на кушетке, свесив ножки на волчью шкуру, лежавшую на полу. Так как она была очень красива и ноги у нее были красивые, то все невольно посмотрели на ее ноги и, считая это дурным, притворились, что интересуются волчьей шкурой.

– Откуда это у тебя? – спросил Гвоздев.

– Сам убил, – с гордостью отозвался Виноградов. Гости все была завзятыми охотниками, а потому им стало завидно, что не они убили такого большого и красивого зверя.

– Матерый волк, – заметил Сергей.

– Волчица, – поправил Виноградов.

– Как убил, на лазу? – поинтересовался Борисов.

– Нет, это случайно: ехали мы с Боровиковским на мельницу, знаешь, через рощу, что за оврагом. вот, где вы сегодня застряли.

Борисов кивнул головой.

– Ну вот. Только мы проехали через мост, а он вдоль дороги бежит, к оврагу пробирается. Близко, шагов сорок, не больше. Боровиковский первый увидал, да пока возился с ружьем, я – бац!.. Так и растянулась. Две картечины из шести в голове нашли! – самодовольно прибавил Виноградов.

– Ты хорошо стреляешь, – заметила со своей кушетки Клавдия Николаевна.

Ей была приятна ловкость мужа и хотелось подчеркнуть ее и обратить на нее внимание других.

Борисов, который уже выпил свой чай и рассматривал номер валявшегося на столе иллюстрированного журнала, нашел в нем портрет известного немецкого публициста.

– А, это тот, помнишь, – показал он Гвоздеву. Мужчины по очереди посмотрели. Клавдия Николаевна тоже поинтересовалась, и Виноградов, чтобы она не вставала, подал ей номер на кушетку.

Но портрет толстого и обрюзгшего господина с нерусским бритым серьезным лицом и носом, похожим на грушу, ровно ничего не говорил смотревшим на него, а потому Виноградов спросил:

– Чем же он, собственно, замечателен?

– Разве ты не знаком с его идеями? – спросил в свою очередь Борисов, с полунасмешливым ударением на слове «идеи».

Виноградов кое—что припомнил об этом писателе, но потому, что с первых же слов счел его идеи утопичными, не обратил на них серьезного внимания.

– Смутно. Что—то насчет женской лиги мира и еще что—то такое.

– О рае на земле! – засмеялся Сергей.

Смеялся он потому, что искренне считал глупым всякого, кто предлагал людям не ждать, пока добродетель при посредстве политических переворотов, революций и законов придет к ним, а стремиться прежде всего воспитать ее в самих себе.

Борисов, который очень любил говорить, и говорил всегда так, как будто читал лекцию, очень хорошо и подробно рассказывал все, что знал сам об идеях писателя.

Писатель, несмотря на свою мертвенно прозаическую наружность, был большим мечтателем и идеалистом. Он ничего не говорил о настоящем, а все твердил о лучшем будущем и требовал от людей того, чего они не могли дать. Он добивался пересоздания общества и человека, опираясь не на факты, а только на учение Христа. Политика представлялась ему лишенной серьезного содержания. Он утверждал, что никто в сущности не может понять, как могут люди поднимать целые бури споров из—за того, как будет называться тот или другой кусок земли, или какое у них будет правительство. Он говорил, что истинное спасение людей в труде; что когда не будет праздности или тех форм труда, которые равны ей, тогда сами собой исчезнут зло и несправедливость, в которых уже не будет никакой нужды.

– Да ведь для этого надо изменить природу человека, – с совершенно искренним недоверием сказал Виноградов.

– Ну, разумеется, – с насмешкой крикнул Сергей.

Они думали и говорили так потому, что были, как все, убеждены, что человек родится злым и что добиться от него чего—либо можно только наказанием или поощрительными наградами.

– Ну, а женская лига – при чем же здесь? – с интересом спросила Клавдия Николаевна.

Сергей, с той шутливостью, с которой хорошо знакомые мужчины любят говорить с нравящимися им женщинами, стал подшучивать над ней, говоря, что каждому свое. Все смеялись. Не оттого, чтобы сказанное Сергеем было особенно смешным, а потому, что всем было уютно, удобно и хотелось быть веселыми.

– Ну, а все—таки? – настаивала Клавдия Николаевна. Борисов не заставил себя просить. Ему было очень приятно говорить с хорошенькой хозяйкой.

– Вот в этой—то лиге и вся штука. Строгий немец обижает нас, бедных мужчин.

И, впадая, как и Сергей, в шутливый тон, Борисов продолжал дальше, представляя идею писателя в комичном виде.

А идея эта заключалась в том, что женщины должны были сделать первый шаг к достижению цели, образовав священный союз с обетом не выходить замуж за праздных мужчин.

– Фу, глупость! – воскликнул Виноградов. – Ведь женщины всегда были празднее мужчин.

– И притом это старо, – отозвалась Клавдия Николаевна, – это я еще девочкой у Фламмариона читала.

– Да, может, Фламмарион у него и украл.

– Не стоило красть, – небрежно заметил Гвоздев.

– Впрочем, у Фламмариона не так, – припомнила Клавдия Николаевна, – у него женщины дают обет не любить мужчин, носящих оружие.

– А все равно, идея не без пикантности, – пошутил Виноградов.

– Вот я тебе дам пикантность, – погрозила ему Клавдия Николаевна.

– Он за идею потому, что для него она вполне безопасна, – шутил Сергей, – во—первых, женат, во—вторых, целый день по имению мечется, а в третьих, наверное ни в жизнь за оружие не возьмется.

– Да, не возьмется, – а вчера целый день с ружьем возился.

– Так то для мирных целей, – защищался Виноградов.

– Если и охоту считать за ношение оружия, то мы все навеки рискуем остаться холостяками, – смеялся Борисов.

– И следовало бы, – кокетливо тряхнув головой, заявила Клавдия Николаевна, – убиваете бедных птичек.

– А оттого черствеете и теряете способность ценить своих нежных супруг, – дурачливо докончил Сергей.

Опять все засмеялись.

– Да, да, – отстаивала Клавдия Николаевна, вы напрасно воображаете, что это пустяк. Помните, где—то сказано: не весте ни дня. или нет, не так, – засмеялась Клавдия Николаевна.

– Не весте: души ли людей пойдут вверх, а души скотов вниз, – перевирая текст писания, припомнил Гвоздев.

– Или.

– Совсем наоборот, – подсказал Сергей.

– Или души скотов пойдут вверх, а души людей… – продолжал Гвоздев, который почему—то думал, что писатель непременно должен знать священное писание.

– Вверх тормашками, – закончил Сергей.

– Шалопай, – ласково обозвал его Гвоздев.

Мужчины весело шутили и смеялись, но Клавдия Николаевна вдруг стала серьезной: мысль о душе животных показалась ей слишком унизительной для того, как ей думалось, великого процесса, который совершался в ней самой.

Хотя мысль эта была высказана вскользь, будто очевидная нелепица, но все—таки произвела на нее впечатление. Она часто видела беременных домашних животных, но ей и в голову не приходило сопоставление. Собственная беременность, вызывавшая такие заботы у окружающих ее людей, была в ее сознании чем—то неизмеримо важным, полным глубокого и сокровенного смысла, почти чудом. То, что в животных не вызывало в ней ничего кроме брезгливого хозяйственного внимания, в ней самой казалось ей единственным смыслом и целью всего живущего. И это различие, по ее понятиям, было так естественно, что вопрос – почему так, а не иначе? – никогда не приходил ей в голову. Он не приходил в голову и почти всем другим людям. И вот эта случайная мысль задела ее, почти как святотатство и личное оскорбление. Ей инстинктивно захотелось высказать что—нибудь уничтожающее эту мысль и возвышающее ее самое. Но она не могла найти ничего.

Разговор перешел на мелочи городской жизни. Потом все стали просить Сергея спеть, и он спел славным звучным баритоном, под аккомпанемент Виноградова:

 
О, поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями…
 

В передней сейчас же столпилась вся виноградовская прислуга с Пашкой кухаркиным во главе.

Сергей пел очень хорошо. Пел он и грустные и веселые песни, запел даже какую—то фабричную песню и наконец пустился плясать под неудержимый общий хохот.

Вечер до ужина прошел весело и непринужденно. Когда Сергей устал, заспорили о современной музыке и, хотя все они могли прожить без музыки всю жизнь, спорили очень горячо и серьезно. Клавдия Николаевна с интересом прислушивалась к их спору, но под конец утомилась, потеряла нить разговора и стала думать о том, о чем теперь постоянно думала: о своем ребенке. Ей казалось, что это будет непременно мальчик и непременно похожий, как две капли воды, на ее мужа. И она почувствовала прилив умиленной нежности к мужу и влажными глазами следила за ним, за его красивым лицом, оживленным от спора, и за всей его статной, сильной фигурой.

Мужчины много курили и много спорили. Ни им самим и никому от их спора ни пользы, ни счастья не было и быть не могло, – им было приятно высказывать умные и гуманные взгляды, чувствуя себя умными и гуманными людьми. Часов в одиннадцать Клавдия Николаевна, слегка утомленная, но довольная, тихо встала и прошла в кухню заказать ужин.

«Какие они славные», думала она, слыша за собой горячие, молодые мужские голоса.