Текст книги "За чертой"

– Не психуй. Хотя предложение хорошее.

– Что он сейчас делает? Может, он убивает нас прямо в эту секунду!

– Зачем ему это? – сказал Ян, отпив из своего стакана. – На его месте я бы просто свалил из подвала через аварийный коридор. Если верить Крамеру, мозг парня быстро перегреется, мы придем в себя, поймаем его и сдадим в лабораторию, где ему вскроют башку. Да-да, слышишь, дружище? А чтобы этого не допустить, он не будет тратить время на бессмысленные убийства, он будет бежать, что есть сил.

– Он не знает код, чтобы сбежать через аварийку, – сказала Майя.

– А ты его знаешь?

– Конечно.

Ян улыбнулся и допил залпом свой стакан.

– Прелестно… – прошипела Майя.

Ян усмехнулся.

– Он знает все, что знаем мы, – сказал он. – Помню, в тот вечер я так накидался. Классный был корпоратив.

По порткому меня выследили бы в несколько мгновений, пусть даже я и позаимствовал в вещдоках новую заглушку, так что я решил включить его в самый последний момент. Одеваться обратно в свои шмотки я не стал. «Сильвия. Быстро. Мало времени… не уйду бесследно… на этот раз». Я зажал устройство между пальцев, оно слегка завибрировало. Голова была тяжелой, мутной, рассудок затуманенным, невозможно было сфокусироваться на чем-то одном, мысли сменяли друг друга, а уже через мгновение бесследно таяли. В кроссовках Номэна, худи и штанах, которые я успел прихватить в раздевалке у душевой, где агенты смывали с себя пот после тренировок и пыток, поглощенный «часом пик», я брел по среднему Эхо, став маленькой отчужденной клеткой в организме толпы, то и дело натыкаясь на мечущихся, спешащих домой граждан. После того, как под моей властью управление стражей превратилось в контору недоумков, мой разум откатился до состояния обкуренного пожирателя пиццы. «Я что-то хотел сделать, несколько секунд назад! Пока в меня не врезался этот чокнутый. Черт! Портком! Сколько он уже включен?!» Меня, бредущего словно зомби с капюшоном на голове, то и дело толкали и пихали прохожие, я набирал Сильвию, набирал на порткоме, который уже наверняка выследили стражи, но что я мог сказать ей на прощание в таком плачевном состоянии? Главные слова в моей нелепой жизни могли прозвучать, словно мычание умалишенного. Выхватив у шедшей навстречу расфуфыренной дамы прямо из рук стаканчик с кофе, я принялся глушить его залпом. Сладкий и горячий, он обжигал рот и губы. Кофе заляпал толстовку неизвестного агента. По ткани, насквозь пропитавшейся медикаментозной вонью и насилием, стекали взбитые сливки, карамель и зефирки. Мозги прояснились, глаза открылись шире, возмущенную мадам уносил прочь людской поток. Я глубоко вдохнул, остановился в закутке близ цветочной клумбы, куда не доставало людское течение. В руке завибрировал портком. «Сильвия» – оповестила маленькая, зависшая в воздухе над металлическим диском голограмма.

– Айро, дорогой, прости меня! Я долбаная грешница! – говорил голос у моего уха, пробиваясь сквозь вопли сирен.

– Я влюбился в твои грехи! – зачем-то сказал я. – Послушай, Сильвия, тут такое дело…

– Нет, ты послушай! – рыдала в трубку Сильвия.

– Сильвия, у меня тут сирены гудят, так что это тебе придется слушать!

– Это у меня гудят сирены, придурок! В банке была засада! Я поняла, что за мной слежка еще на пути туда. Хотели взять с поличным, как соучастницу! Я угнала тачку, Айро!

– Что ты сделала? Как это, угнала? – сказал я, рассматривая небесную трассу над платформой.

«Ни одной мигалки. Может, у стражей в управлении тоже пока отходосы?»

– Меня Марта научила, – говорила в «трубку» Сильвия, – она сказала, все в жизни пригодится. Сука! Не пригодилось бы, если бы она жила, как нормальный человек!

– Дорогая! Немедленно остановись! У них на тебя ничего нет и быть не может! Они пасут Марту, а тебя просто используют. Мало ли, мама попросила съездить в банк! Ты не при делах, а вот ее взяли вовсе не за какую-то там авантюру из прошлого… Марта уедет надолго.

Зажав в кулаке портком, я слышал, что звук сирен теперь доносится не только сквозь него. Отголоски песен смертоносных пташек блуждали между небоскребами, их тихие стоны улавливались моим параноидальным слухом сквозь шум толпы и города, бренчание уличного гитариста, гул проносившегося мимо поезда…

–…взяли Марту за убийства в низине! – ворвался в ухо голос Сильвии, когда я разжал кулак. – Они всё знают, я уверена, стражи просто надули ее с делом об этом застарелом лохотроне. Игра намного серьезнее, просто они еще не раскрыли карты.

«Мне крышка, – думал я, слыша, как усиливался вой сирен. – Они даже не будут меня арестовывать, просто пристрелят. Игра окончена».

– Дорогая, – говорил я спокойно, глубоко дыша, каким-то бархатным, словно у диктора голосом. – Я люблю тебя. Прошу, не делай глупостей. Даже если ты ходила в банк снимать награбленные деньги, это ничего не доказывает. Марта никогда не сдаст тебя. Они не будут ее засвечивать. Наверное. Даже если будут – сходить в банк и снять по просьбе матери деньги…

– Тут сокрытие преступления! – сказала Сильвия. – Я должна была доложить о вас! Типа должна была, имею в виду. Сколько мне впаяют? Сто лет? Двести, триста? Я не выдержу! Я просто улечу прочь от всего этого!

– Пока самое страшное, что ты сделала, – это угон. Ни я, ни Марта тебя не сдадим, ты ничего не знала про наш бизнес. Куда ты вообще собралась? – все громче, уже почти крича, говорил я под нарастающий звук сирен.

– На тот свет, а точнее, на границу Эхо. Пусть меня сожгут климатические установки. Я просто не могу больше. Я хочу, чтобы все закончилось.

– Я ХОЧУ ПОПРОЩАТЬСЯ! – сказали мы одновременно.

– Дорогая, заткнись, дорогая! – продолжил я один. – Сдавайся! Продержись на каторге первое время, ты не совершила ничего серьезного! Тебя амнистируют! Просто надо себя хорошо вести! Черт, это все по моей вине… какой же я…

– Это все по вине Марты, Айро. Она нас в это втянула. Она – долбаное зло. Я больше не могу, я устала, хочу вырваться из этого проклятого капкана!

Вой сирен сделался настолько громким, что, казалось, на мою поимку вылетел весь аэропарк стражей.

– Все, у меня нет времени, – сказал я Сильвии. – Я соврал тебе тогда в ванной. Я натворил очень серьезных вещей, делишки Марты – фигня по сравнению с этим. Тут все настолько жестко, что ты никогда не узнаешь подробностей, и я тебе не скажу, для твоего же блага.

– Какого блага, я лечу в гребаный ад!

– Не делай глупостей, умоляю! Считай это моей последней волей. Люблю тебя! За мной идет охота, милая, и она заканчивается.

Угнанный Сильвией неподалеку от крутого межсистемного банка, ярко-оранжевый «Ричард Хелл» пулей вылетел из-за небоскреба, заставив намочить штаны граждан на автопилоте, пока у компьютеров их тихоходок коротило железо от подсчета траектории безопасного облета двадцати аэромобилей преследования. Двадцати двух, двадцать трех… Сильвия собрала у себя на хвосте целую армию стражей.

– Дорогая, а я тебя вижу! – крикнул я в трубку.

Аэромобиль резко сбросил скорость, описал дугу, еще больше сбив с толку преследователей. Бешеным штопором он опустился на платформу, распугав прохожих. Только один чудак не шелохнулся. Это был человек в запачканном худи, утопивший портком в стакане недопитого кофе. Подобрав пассажира, дорогущий аэромобиль понесся дальше туда, куда велела ему лететь шикарная и шизанутая женщина. Отрывая руки от руля, она смахивала слёзы, ручьями стекавшие по щекам, ни на секунду не убирая ноги с педали газа. Стакан из-под украденного кофе я небрежно протолкнул через приоткрытое окно боковой двери, и его мгновенно снесло ветром. Приторно-сладкая кофейная жижа с нано-схемами украсила лобовое стекло одного из аэромобилей легавых, на том и иссяк наш с Сильвией боезапас.

– Айро! Боже мой, это и правда ты!

– Тормози, милая! Я рад, что увидел тебя, а теперь тормози! Сдайся им!

– Нет. Я все решила, Айрик. Не надо больше ничего говорить. Если ты и вправду не жилец, давай вместе! Мне плевать, что ты сделал, я люблю тебя! Наши нимфы упадут в сопла, оттуда их сам дьявол не достанет!

На подлете к климатическим установкам нас с Сильвией вдавило в алькантару в накалившейся кабине безрассудно мощного «Ричарда Хелла» с выгравированной, светящейся ярко-розовой надписью «турбо» на шикарной деревянной консоли между сидениями, мокрой от пота, капавшего с наших крепко-накрепко сплетенных ладоней. Идея угодить в сопла установок была слишком ненадежной, аэромобиль вполне мог выйти из строя на подлете, но я уже был не в силах что-то придумывать и решил, что это, пожалуй, лучший план на данный момент. Мне так и не удалось убедить Сильвию остаться, но, с другой стороны, я отлично понимал ее, понимал, как все это ее задолбало.

Кондиционеры бешеного аэромобиля спасали не больше, чем маленький вентилятор в кабине моего разгрузочного кара в душном ангаре, когда я въехал на нем в бочки с горючим и подорвал всё к хренам собачьим, впервые оказавшись за чертой.

– Постой, а если пролетим? Мы же сможем бежать! Теоретически! – осенило меня. – Ты говорила, что установки не на полную жарят, в Эхо похолодало!

– Мы не пролетим, дурень, – хныкала Сильвия, пока двигатели рычали на пределе оборотов.

– Если выживем, клянусь, – говорил я Сильвии, стараясь быть громче приближавшегося гула климатических установок, – я вытащу нас, увезу куда-нибудь!

– А я… – истерично всхлипывая, говорила Сильвия, щеки которой покрывали кривые полосы потекшей туши, – я обещаю, что если ты словишь финиш и сойдешь с ума, мне будет на это насрать больше, чем кому бы то ни было!

– Сейчас не лучшее время для шуток, сладусь!

– Какие уж тут шутки!

Смех в ожидании скорой гибели ощущается, словно десять лет непрерывного счастья, концентрат которого содержится в нескольких мгновениях.

– Когда я провожал тебя в этот проклятый банк, я подумал: боже, какая же она невероятная! – сказал я Сильвии. – Пока я смотрел на тебя, у меня было ощущение, что весь свет моей жизни сошелся столпом в коридоре. Я вечно благодарен тебе, Сильвия! Знаешь, это стоило вообще всего. Сейчас ты, правда, страшна как смерть, но я люблю тебя больше жизни!

«Да. Намного лучше, чем в той дурацкой записке!» – подумал я.

– Так себе комплимент, – Сильвия улыбнулась, всхлипывая, стирая растекшуюся тушь пальцами, будто это могло как-то спасти ситуацию. – Жизнь-то у тебя была дерьмовая.

«Ричард Хелл» на полном ходу ворвался в стену раскаленного воздуха, за которой дикие просторы Маяка Лиасы выглядели размытыми, словно простирались за стеклом душевой кабины в моей «средней» квартирке. Аэромобиль сильно тряхнуло, сквозь решетку кондиционера хлынула струя горячего воздуха. У «Ричарда Хелла» двигатель на прото-тяге располагался спереди, под длинным капотом, по бокам которого крепились два антигравитационных балансера, но из кабины можно было рассмотреть только серо-белую мглу пара и дыма. Двигатель взорвался, сорвало крышку капота, и яркие языки пламени, бушевавшего среди черного дыма, принялись облизывать лобовое стекло. От жара перехватило дыхание.

– Ну, вот и всё, – сказала Сильвия, оторвав руки от руля, и тот зажил своей собственной жизнью, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

Я с трудом произнес лишь: «да». Стараясь дышать как можно медленнее, чтобы горячий воздух причинял меньше боли легким, я закрыл глаза и сжал руку возлюбленной еще сильнее. Крепко соединив ладони, мы дрейфовали в пекле и дыму, а пробудившийся свет в моей голове позволял отвлечься от немыслимого жара нам обоим.

Сильвия была со мной в этом свету, я мог коснуться ее души, заглянуть внутрь неё, шагнув сквозь заросли колючего терновника страхов и разочарований. Я перестал слышать грохот за бортом, ощущать запах палёного кожного жира, душной древесины, плавившегося пластика.

– Наш последний трип, дорогая, – подумал я и напрягся изо всех сил, сконцентрировался: лишь бы услышать ответ, лишь бы душа Сильвии не оказалась пустой предсмертной фантазией.

– Айро, – сказала Сильвия. – Как хорошо. Это ты сделал?

– Да, – произнес я, вдохнув первый раз за несколько секунд.

– Последний трип перетечет в вечность.

Легкие даже не обдало изнутри жаром. «Значит уже всё», – подумал я.

Не открывая глаз, я спросил Сильвию напоследок:

– Признайся, сладусь, ты хоть раз кончила по-настоящему, когда была со мной?

– Да. Только что. Открой глаза, любимый!

Дикий маяк

Пока я по старой привычке с недоверием оценивал обстановку, израненный аэромобиль беззвучно планировал над заснеженными кронами хвойного леса. Мы с Сильвией летели над миром, который, задолго до этого, из иллюминатора экскурсионного вертолета казался мне чем-то потусторонним, странным, даже вызывавшим презрение из-за своего безусловного величия. Эхо сгинет, а лес останется. А если сгинет и он, лесу плевать. Снова рассматривая дикие просторы, на этот раз в окно боковой двери «Ричарда Хелла», я был словно паразит, выдавленный из теплого кишечника Эхо в агрессивную внешнюю среду. Еще чуть-чуть, и бледному червяку предстоит беспомощно извиваться на холодном снегу. Пекло осталось позади.

Мониторы на панели аэромобиля вышли из строя, и я рассматривал очертания небоскребов Эхо в неоправданно дорогом хромированном зеркале заднего вида. Спаянные друг с другом мутным, расплавленным воздухом, поднимавшимся от климатических установок, очертания высоток ненавистного и любимого, почти родного мегаполиса как бы говорили: «Допустим. Но что ты будешь делать дальше?»

– Мы падаем! – зачем-то сказал я.

Сильвия старалась разглядеть сквозь узкое заднее стекло сплюснутого, обтекаемого аэромобиля источник гулявшего по округе шума. Появляясь то с одной, то с другой стороны, рокот вертолетного двигателя заставлял нас насторожиться, как перепелок, предчувствовавших появление хищной птицы, в любой момент грозившей пулей вылететь из-за облаков.

Падающий «Ричард Хелл» старался что-то сообщить нам «хриплым» системным голосом, разобрать его было невозможно. Ремни прижали нас с Сильвией к спортивным креслам. Черное лобовое стекло, переходившее в закопчённую панорамную крышу, унесло прочь, я видел, как ледяной ветер растрепал Сильвии волосы, его мощь ввергла в шок мои опьяневшие от жара мозги. Руку Сильвии вырвало из моей хватки, и я, ослепленный белизной мутного зимнего неба, кружась, словно волчок, всё же увидел на его фоне ярко-оранжевое пятно катапультировавшего нас аэромобиля. Вскоре все скрылось за парашютом цвета слоновой кости с бордовым логотипом: «Р.Х.».

Наши с Сильвией кресла, словно гонимые разными ветрами, неумолимо отдалялись друг от друга.

– Ты оставайся на месте, а я тебя найду! – надрывал я глотку, провожая взглядом кресло Сильвии, которая едва ли слышала мои вопли, уносимые шквалистым ветром и порванные на части не смолкавшим гулом вертолета.

У самых хвойных вершин пришли в действие реактивные тормозные модули, в ноздри закрался запах паленой древесины. После глухого удара, погрузившись под кроны деревьев на своем элитном кресле, я закрыл лицо ладонями, чтобы сохранить глаза. Я проваливался все глубже под треск ветвей, кресло металось из стороны в сторону, мне оставалось только молиться, чтобы следующими не затрещали мои кости. Застыв, наконец, в одном положении, подвешенный высоко над землей, которую даже видно не было, я, не без труда освободившись от ремней, изо всех сил держался за покачивавшееся кресло. Через динамики кресло советовало мне оставаться на месте и дожидаться помощи. Ослушавшись его, я опустил ноги на толстую ровную ветвь могучего дерева. Глухой шум ветра, холодные порывы которого остались вверху, за пределами хвойного мира, и едва уловимый вертолетный рокот оказались намного тише хруста чешуйчатой, присыпанной снежной крошкой коры. У моего дерева на близком расстоянии друг от друга росли одинаково прямые ветви, за которые я держался руками, пока переставлял ноги, чтобы добраться до ствола. Ветви продолжались тонкими, длинными, гнувшимися под тяжестью шишек отростками, которые расходились на несколько еще более мелких, и так в том тихом, свежем и относительно теплом мире без неба и земли продолжалось во всех направлениях. Только сила гравитации подсказывала, где находится земля, и я, достигнув ствола, близ которого ветви были особо толстыми и надежными, принялся спускаться по ним, словно по странной сказочной лестнице.

Слегка обросший инеем, усыпанный толстым ковром из иголок и шишек гумус принял меня очень гостеприимно. Неудачно приземлившись после прыжка с дерева, я был приятно удивлен мягкостью лесной подстилки, на которую повалился боком. «И как только я слез оттуда!» – думал я, смотря на маленькое, еле заметное бежевое пятно парашюта, застрявшего высоко-высоко среди паутины ветвей.

Куда идти, если идти некуда? Ориентироваться по мху? Встав на ноги, я сбросил со штанин часть приставших к ним иголок. «Сильвия опускалась в своем кресле где-то там… или там?» В полумраке, во всех направлениях открывался один и тот же вид на нескончаемые стволы деревьев, казавшихся мудрыми и древними, а на самом деле, как и все мы, боровшимися друг с другом за выживание и доступ к свету – медленно, бескровно, но безжалостно убивая своих сородичей.

Все мои попытки пробудить в голове свечение оказались бесполезными – по телу пробегал импульс энергии, который затухал так же внезапно, как и появлялся. Беспомощнее, чем торчок, уверяющий окружающих в том, что контролирует свою зависимость, может быть только житель мегаполиса в глухом лесу, убеждающий себя в том, что он не заблудился, что его внутренний компас выбрал правильное направление. Зато бывалый суицидник никому и ничему не доверяет, а в первую очередь – самому себе. Старая привычка сработала так же четко, пусть я и пребывал в реальности. Никаких огней рекомбинатора в конце. Всё противоположно. «Если налажаю, то окажусь за чертой навечно! Может, я не могу почувствовать Сильвию из-за шока? Или надо подождать, пока мозг отдохнет еще немного? Но ведь времени нет вообще!» В отчаянии я применил старый загробный прием, с виду совершенно бесполезный в условиях реальности – остановился и некоторое время смотрел в одну точку, сделав это единственной целью. А что бы придумали вы на моем месте? На коре дерева, куда я уставился, из трещинок и чешуек неизменно вырисовывалось лицо Сильвии. Тогда я глубоко вдохнул и закрыл глаза.

Непреднамеренный шаг в случайном направлении. Еще шаг по подстилке из хвои. Шаги озарения? Скорее отчаяния. Слабенький свет в голове погас окончательно, сменившись абсолютным вакуумом.

Я брел по лесу в поисках Сильвии. Разве можно было в той ситуации куда-то идти, просто переставлять ноги? Улететь ввысь, либо навсегда провалиться под землю – вот это было бы прекрасно.

В клонариуме, на уроках физкультуры, у нас часто проходили эстафеты. Как внутри одной партии, так и между представителями разных посевов. Сверху, над спортивным залом, был сооружен прозрачный купол, так что любой воспитанник клонариума мог наблюдать за уроками, и помимо зевак-сокурсников там часто стояли генетики в штатском, непрерывно делавшие заметки на голографических экранах. В одном из испытаний перед нами стояла задача: добраться до конуса, стоявшего на расстоянии пятидесяти метров от старта, и коснуться его верхушки. Никаких препятствий на пути, только плотная, непроницаемая для света маска на глазах. «Тоже мне, сложность, – подумал тогда я, – просто шагаешь прямо, да и все». Но еще до свистка, который должен был сообщить, что отведенное для испытания время истекло, я уткнулся лицом в живот преподавателя Брук – аномально высокой, старой двадцатилетней брюнетки. Загорелая, мускулистая и подтянутая, думаю, на самом деле ей было не меньше шестидесяти, Брук носила черную оправу с нулевыми линзами (едва ли фанатка регулярной рекомбинации не могла исправить зрение), обтягивающие лосины и спортивный топ. Она всегда красила юные губы темно-красной помадой, волосы убирала в тугой хвост и на границе полового созревания была для меня хоть и сильно вытянутым, но все же идеалом женской красоты. Я блуждал в темноте под тихие и не очень смешки генетически-идентичных товарищей, из которых потом никто, кажется, так и не дотронулся как до верхушки конуса, так и до преподавателя Брук. Мою голову отпружинила упругая мышца, сверху раздался свисток. Я снял с лица повязку и поднял глаза, рассматривая рельефный пресс и короткие белые волоски, покрывавшие загорелую кожу преподавателя Брук. Конус, до которого мне надлежало добраться, был дальше, чем в начале испытания.

А ведь моя партия должна была нести в своих генах улучшенное пространственное чутье. И то, что я вместо конуса побрел к Брук, – вовсе не единственная ошибка генетиков в моем конкретном случае. Позже куратор партии Илам скажет мне:

– Ты плохо учишь базовые предметы, Айро. Кроме математики, физики и языков, но и по ним не выкладываешься. Преподаватели жалуются, на лекциях читаешь комиксы. Не будешь повторять и применять на практике загруженные данные, ты же знаешь – потом сложно будет выудить их из нимфы! Тебе уже не надо зубрить материал, как твоим предкам, а ты своей ленью парализуешь подаренное прогрессом преимущество.

– Мне не нужны другие предметы. Я уже выбрал себе профессию, – ответил куратору мускулистый пацан.

На майке пацана, маленького Айро, в районе сердца красовалась эмблема планеты, на орбите ее был пояс, в котором прятались буквы и цифры: «Колыбель-94».

– Что ты сделал? – переспросил, нахмурившись, куратор. – Начальное профориентирование по программе у тебя только на следующий год запланировано.

– А я уже знаю, кем хочу быть. Так зачем ждать лишний год?

– Так. И что за профессия?

– Военный пилот.

– Понятно. Эта профессия не входит в лист твоей партии. Ты, конечно, можешь выбрать ее, но образование придется оплачивать самостоятельно.

– Я не боюсь трудностей. Вы сделали меня для другой работы, я понимаю, но ничего не могу с собой поделать, я уже нашел себе призвание! Я хочу быть как Николас Норд!

– Я понимаю. Полеты к звездам, битвы за судьбу родной страны – это все прекрасно и похвально. Но тебе нужно сформировать правильное представление об этой профессии. Военный пилот за всю жизнь может не поучаствовать ни в одном сражении. Ты уверен, что комиксы про безбашенного типа, ныне, кстати, разжалованного, который садится за штурвал после пары «манхэттенов», – надежная основа для такой серьезной вещи, как выбор будущей профессии?

– Конечно!

– И что хорошего в Николасе Норде? Он же в межсистемном розыске! Ты хочешь стать пилотом, чтобы уйти в пираты и грабить корабли?

Уверенный, что Норда оклеветали, я тем не менее ответил:

– Когда стану пиратом, обещаю не пытать вас, если перестанете читать нотации.

Я добавил, что живу в свободной стране, и вряд ли мог предположить тогда, что вылечу из училища. И ни при чем будут безликая бюрократическая система и социальная несправедливость, просто я торчок, вот тебе и вся история. Ведь все дети почему-то считают, что с ними такого не произойдет. Что кто-то другой будет бомжом или алкоголиком, неудачником или лысым. А потом одни остаются на плаву и становятся «дватами», а кто-то, например, спасается от свободной страны, хромая в диком лесу, оказавшись во власти отсталой, примитивной среды, где помимо гена топографического кретинизма, у этого «кого-то» впервые проявляется одышка от холода.

Разношенные серые замшевые кроссовки Номэна, на счетчике которых были десятки, если не сотни, километров истоптанного пыльного нижнего асфальта, чувствовали себя отлично, шагая по довольно сухой, присыпанной инеем лесной подстилке. Но через некоторое время их носки промокли, дискомфорт помог выйти из состояния тупого, одержимого, бесцельного скитания по лесу, заставив заметить появившийся под ногами слой мокрого снега. Справа, в двух метрах от себя я обнаружил покрытую ржавчиной металлическую конструкцию – торчавшую прямо из-под земли консоль управления на тонкой ножке с покрытым инеем и грязью, давно погасшим, допотопным бронированным экраном. На консоли, повернув голову боком ко мне, сидела маленькая любопытная птичка с салатовым брюшком. Она улетела только в самый последний момент, когда я уже начал тыкать пальцем по мертвой панели. Это развлечение быстро наскучило, и, пнув напоследок древнюю технологию носком кроссовка, выругавшись от боли, я отправился дальше. Хвойный лес редел. Из-за плотных облаков выглянула Лиаса. Зажмурившись от яркого света, я постарался вдохнуть как можно глубже, но легкие словно издевались надо мной, не принося насыщения самым чистым воздухом, каким мне только приходилось дышать за всю свою жизнь. Сквозь свист и хрипы спазмированных бронхов я уловил журчание воды. Под слоем снега подошвы кроссовок все глубже проваливались в вязкую жижу. Миновав холмистую опушку, оказавшись в окружении редких деревьев и облезлых кустов, я обнаружил реку, протекавшую внутри неглубокого оврага, несшую в своем течении белоснежные ледяные обломки. Хвойные великаны окончательно остались позади. Впервые став свидетелем естественного процесса смены времен года, я с удивлением рассмотрел в природном пейзаже еще один крохотный мазок цивилизации – переброшенный через овраг, в котором текли воды реки, заросший мхом, ржавый металлический мост. На другом берегу, за живой изгородью из голых, выглядевших мертвыми деревьев, за их ветвистыми черными кронами скрывались здания, возведенные человеческой рукой.

С трудом вырывая жалкие клочки из наполнявшего все вокруг прохладного воздуха, я услышал сквозь хрипы глухой рык дикого зверя. По коже пробежал «таунский» холод. Дыхание застыло, сердце боялось биться. Позади только густой лес. Никакого движения, кроме витавшей в воздухе снежной пыли. Засыпая с бутылкой пива в обнимку, я любил посмотреть по гало-ТВ передачу «Дикий Маяк», и там одному парню содрал лицо резцами горбонос – зверь, напоминавший помесь белого медведя с серийным убийцей. Если бы такое животное после смерти занесло в Таун, оно бы ело оборотней на полдник.

Крутой склон неглубокого оврага, внутри которого приятно шумела речная вода, на моем берегу, справа, уходил в провал – во впадине во́ды реки образовали болотистую заводь, замерзшие лужи которой окружали несколько некрупных деревьев и густой частокол из тонких и высоких стеблей, обросших постепенно опадавшим инеем, отдаленно напоминавших мне стебли сахарного тростника. Спустившись с холмика, я не обнаружил на снегу близ моста свежих следов и, не переходя его, как можно быстрей преодолел открытый участок, оказавшись на ходящей ходуном болотистой земле около дерева, за которым планировал укрыться. Совершенно нормальная на вид поверхность, на которой из-под снега виднелись несколько пучков желтоватой травы, оказалась волнующимся слоем почвы, отделявшим меня от вязкой трясины. С противоположного берега раздался выстрел, пуля просвистела совсем рядом и ударила во что-то плотное и как будто живое. Чтобы не оставаться на колышущейся, нестабильной земле, я ухватился за сук дерева и подтянул ноги, а с другого дерева позади меня, испустив громкий и трескучий рык, сорвалось и свалилось в трясину выслеживавшее меня существо. Сумев повернуть голову, я мог наблюдать лишь напоминавшие тест Роршаха брызги черной грязи на снегу, и ожившую, волнующуюся еще больше землю.

– Эй, там! Не шевелись! – послышался откуда-то голос.

Среди «тростника», посреди болота, словно ржавая часть недоделанного трубопровода, торчала еще одна консоль управления, на этот раз экран светился синим светом.

– А ты не далеко забрался, гражданин? – громко сказала консоль сквозь помехи.

Я осторожно поставил ноги на все еще беспокойную землю и, отпустив сук, остановился в оцепенении, рассматривая отпечатки на снегу. Рядом с подошвами кроссовок, нога в ногу, шли свежие следы пятипалой лапы с длинными, костлявыми пальцами. «Сколько же ты шел за мной?» – успел прошептать я, перед тем как провалиться в трясину. Не чувствуя дна под ногами, я слышал приближавшийся со стороны моста шум мотора. «Если вы угодили в болото или зыбучий песок, главное – не поддавайтесь панике и избегайте суматошных движений!» – говорил ведущий «Дикого маяка», стоявший по пояс в пруду в окружении съемочной команды. Неизвестная сила тянула меня вниз, а отчаянные попытки ухватиться за кончики нависавших надо мной хлипких ветвей насмешили троицу, выскочившую из переехавшего мост вездехода.

– Эй, что-то он быстро тонет! – послышался решительный мужской голос.

Трое бойцов с грязными лицами появились передо мной, тонувшим в трясине. Тот, что был ближе, обнаженный по пояс крепкий чернобородый дикарь в камуфляжных штанах и черном берете, достал из подвешенных на поясе, похожих на ракетку для крикета деревянных ножен остро наточенный полуметровый нож-баронг и протянул его ко мне вперед лезвием. На его лице появилась улыбка. Подошедшие двое варваров – мужчина в плаще и женщина с обритой головой, наблюдали за моей реакцией. На их суровых чумазых лицах неожиданно отразилась задумчивая заинтересованность, с какой рассматривают на выставке работы художников-авангардистов или пришедшую с работы полуголую девушку в окне напротив, всё порывающуюся снять лифчик.

Прежде чем черная грязь захлестнула нос и глаза, я успел сделать глубокий вдох и услышать женский голос: «Ладно, Амин, хорош угорать, тащи!» Столько раз подавлявший позывы тела к выживанию, тогда, в болоте, я боролся изо всех сил, отчаянно греб руками и ногами в вязком иле, но ведущий «Дикого Маяка» оказался прав на все сто – толку от этого не было совершенно. Одна моя нога двигалась особенно туго, будто бы была привязана к грузу, неумолимо тянувшему меня на дно. Вновь увидеть свет я надеялся только за чертой. Пусть и тусклый, пусть и пробивавшийся через грязные жалюзи полутемной комнаты с оборванными обоями и нечетким гало-ТВ, которое показывает только помехи, «магазин на диване» и мультфильмы для обдолбышей. В такой комнате, в дребезжащем холодильнике, за все его добродетели, дожидалась бы своего Данте одна бутылка прохладного пива. Пока мое тело превращалось в ископаемое, мысленно я уже был готов заселиться в чистилище. Оставив бесполезные попытки выплыть, я изо всех сил противился дыхательному инстинкту, чтобы потерять сознание до того, как легкие захлестнет дерьмо. Руку подцепило и связало что-то крепкое, боль в запястье заставила вернуться ускользавшее сознание, одного резкого рывка хватило, чтобы выдернуть меня из трясины по пояс, мне даже показалось поначалу, что верхнюю часть тела оторвало от таза.

– Его держит снизу, давай, тащи, тащи! – кричала женщина хриплым, энергичным голосом. – Только полегче, руку оторвешь!