Текст книги "«Слово – чистое веселье…»: Сборник статей в честь А. Б. Пеньковского"

И. С. Приходько. Веселый, веселье, весело, веселиться в символистском словаре Александра Блока

Ибо не вином только весел человек,

но всякою игрою своего божественного духа.

Вяч. Иванов

Слово веселый со всеми его производными – одно из знаковых в символистском словаре Блока. Наиболее часто оно звучит в Первом и, особенно, во Втором томе лирики. По данным 3. Г. Минц, в Первом томе – 19 употреблений слов этого ряда.[97]97
  Минц 3. Г. Частотный словарь «Первого тома» лирики А. Блока // Труды по знаковым системам. V. Тарту. 1971. С. 313.


[Закрыть] Во Втором, по моим подсчетам, – 28. Число их резко сходит на нет в Третьем – всего 9. Однако рассматриваемое слово в его специфических смыслах возвращается в поздних текстах: в поэме «Двенадцать» (1918) и в речи «О назначении поэта» (10 февраля 1921).

Это слово в его общеупотребительном значении в сопоставлении со словом радость, высокий духовный смысл которого раскрыл в своем исследовании А. Б. Пеньковский,[98]98
  Пеньковский А. Б. Радость а у довольствие в представлении русского языка // Пеньковский А. Б. Очерки по русской семантике. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 61–72.


[Закрыть] нередко воспринимается как лишенное духовного смысла, выражающее беззаботно-радостное состояние, склонное к развлечениям и другим проявлениям хорошего настроения и жизнерадостности. Именно такое определение дают все основные словари русского языка,[99]99
  Словарь современного русского литературного языка. Т. 2. М.; Л., 1951. С. 215–219; Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 1. М., 1935. С. 259; Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. T. I. М., 2000. С. 163.


[Закрыть] включая и Словарь языка Пушкина. Почти в каждом из них встречаем тавтологические определения: веселый – «склонный к веселью», весело – «в весельи», веселье – «веселость»[100]100
  Словарь языка Пушкина: В 4 т. Ин-т языкознания АН СССР. Т. 1. М… 1956. С. 247–250.


[Закрыть] и т. п.

Священное Писание уравнивает в духовном статусе слова радость и веселье, используя их не просто как синонимы, но очень часто в парном удвоении.[101]101
  Речь, конечно, идет о Синодальном переводе.


[Закрыть] Например: «Дай мне услышать радость и веселие» (Пс. 50.10); «вот, веселие и радость!» (Ис. 22.13); «найдут радость и веселие» (Ис. 35.10); «было слово Твое мне в радость и в веселие сердца» (Иер. 15.16); «будет тебе радость и веселие» (Лк. 1Л4); «Веселитесь о Господе и радуйтесь, праведники» (Пс. 31Л1), и др.

Веселие одухотворено в Священных текстах не менее, чем радость. В Псалмах Давида это способ прославления Господа: «Служите Господу с веселием» (Пс. 99.2); «о Нем веселится сердце наше» (Пс. 32.21); «буду веселиться о Господе» (Пс. 103.34), и др. Уста, славящие Господа, «полны веселием» (Пс. 125.2). Сам Давид проявляет свое веселие служения Господу необузданно: «увидев… Давида, скачущего и веселящегося» (1 Пар. 15.29). Источник этого веселия – сам Бог: «Ты исполнил сердце мое веселием» (Пс. 4.8); «Ты… препоясал сердце мое веселием». Веселие – это радость творческого свершения: «да веселится Господь о делах Своих!» (Пс. 103.34). Веселием полны небеса и творение Господа: «веселитесь, небеса и обитающие на них!» (Отк. 12.12); «веселись о сем, небо» (Отк. 18.20); «Да веселится гора Сион» (Пс. 47.12). Веселие – праздник праведных: «сияет… на правых сердцем веселие» (Пс. 96.11). Когда Господь хочет покарать беззаконных, Он запрещает веселие: «Исчезло с плодоносной земли веселие» (Ис. 16.10); «прекратилось веселие с тимпанами» (Ис. 24.8); «изгнано всякое веселие с земли» (Ис. 24.11); «И прекращу в городах Иудеи… голос торжества и голос веселия» (Иер. 7.34).

Праздник для праведных связан со всяческим изобилием и радостью о нем: «станем есть и веселиться» (Лк. 15.23); «веселись в праздник твой» (Вт. 16.14); «веселись о всех благах» (Вт. 26.11). Господь щедро подает земные блага, и их нужно принимать с веселием: «принимали пищу в веселии сердца» (Деян. 2.46); «ешь с веселием хлеб свой» (Ек. 9.7); «вино, которое веселит сердце» (Пс. 103.15). Но веселием исполняется и духовный подвиг поста: «пост… соделается… веселым торжеством» (Зах. 8.19).

Единичным оказывается в Библии веселие в негативном смысле: «сердце глупых – в доме веселия» (Ек. 7.4). Характерно, что это словоупотребление встречаем в книге Екклезиаста – великой книге отрицания, где все земное – и добро, и смех, и веселие – суета: «Сказал я в сердце моем: "дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром"; но и это – суета! О смехе сказал я: «глупость!» а о веселии: «что оно делает?»» (Ек. 2.1–2).

Для русских поэтов Библия – сокровищница слов и смыслов. Поэты пушкинского круга создавали свою поэтическую традицию еще и на основе античных текстов. В словоупотреблении Пушкина эти два потока сливаются.

Слово веселый у Пушкина не менее значимо и частотно, чем у Блока.

В ранних стихах антологического направления это слово появляется в античном контексте. Например: «Веселье резвое и нимфы Геликона Твою счастливую качали колыбель» [2(1), 21][102]102
  Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 17 т. М.: АН СССР, 1937–1949 / 1994–1997. Т. 2 (1). С. 21. Здесь и далее отсылки к этому изданию даются в тексте в квадратных скобках с указанием тома и страницы арабскими цифрами через запятую.


[Закрыть] «Амур уже с поклоном Расстался с красотой. И вслед за Купидоном Веселья скрылся рой» [1, 216] и др.

Народное и церковнославянское слышны в таких строках: «И садятся все за стол; И веселый пир пошел» [3, 532]. Слово веселый у Пушкина семантически связано с молодостью и ее удовольствиями: «Во дни веселий и желаний Я был от балов без ума» [6, 17]; «Я предаюсь вихрю веселия со всею живостью моих лет» [8, 149], и др. Еще более веселье свойственно детству, поэтому Земфира у Пушкина «веселья детского полна».

Пушкин почувствовал вибрацию, заложенную в семантической структуре этого слова, выражающего динамику движения, состояние необычайной подвижности, резвости, мельтешения, свойственного не только молодости и детскому возрасту, но и явлениям природного мира: «На утес Олень веселый выбегает» [3(1), 216]; «Веселый конь летит и ржет» [4,63]; «В окно увидела Татьяна… Сорок веселых на дворе» [6, 97]. Отмечен у Пушкина и контраст веселый – печальный: «На небесах печальная луна Встречается с веселою зарею» [2(1), 368].

Знаменательно пушкинское веселье в значении отрада, утешение, обращенное к певцу-поэту: «Идет, и на скале, обросшей влажным мохом, зрит барда старого – веселье прошлых лет» [1, 29]; или о Ломоносове: «Веселье россиян, полунощное диво» [1, 152].

Этот далеко не полный перечень семантических возможностей слов данного ряда у Пушкина необходим в качестве вступления к предложенной теме, поскольку именно это слово Блок избирает для выражения своего (и не только своего) восприятия Пушкина:

Наша память хранит с малолетства веселое имя Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин.[103]103
  Блок А. А. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л… 1960–1963. Т. 6. С. 160.


[Закрыть]

Конечно, не только творческая привязанность Пушкина к слову веселый подсказывает Блоку нужное для определения имени Пушкина слово. Чуткий слух поэта улавливает совершенно особые ритм и фонику этого имени, знакомого каждому с детства и созвучного со словами детского словаря: пушка, игрушка. И связано это легкое, как пушинка, имя с первым детским чтением – сказками Пушкина. Детскость Пушкина как важное качество его личности, пронесенное через жизнь, воспринималась Блоком совершенно органично. В Дневнике 2 февраля 1912 года, в связи с публикациями к 75-летию его смерти и, в частности, с воспроизведенным рисунком П. Ф. Бореля «Возвращение Пушкина с дуэли» (1885), он делает имеющую для него особое значение запись: «Пушкин в „Русском слове“. Совсем как маленького мальчика, его, раненого, выносят из кареты».[104]104
  Там же. Т. 7. 1963. С. 128.


[Закрыть] Но главное для Блока в восприятии Пушкина – это его творческое существо:

Мы знаем Пушкина – человека, Пушкина – друга монархии, Пушкина – друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин – поэт.[105]105
  Блок А. А. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л… 1960–1963. Т. 6. С. 160.


[Закрыть]

И как поэт, Пушкин

легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта – не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер.[106]106
  Там же.


[Закрыть]

И оставался, даже как поэт, ребенком. Легко представить Пушкина в известном эпизоде его биографии «скачущим и веселящимся», когда он, по завершении «Бориса Годунова», восклицает: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!». Этот эпизод отзовется у Блока, который, завершив свою поэму «Двенадцать», с упоением воскликнет: «Сегодня я – гений». Пушкинское состояние творческого веселья, родственного моцартианской легкости, прежде всего свяжет это слово с именем Пушкина в восприятии Блока.

Однако к такому пониманию исследуемого слова Блок придет не сразу. В начальном, отроческо-юношеском периоде его творчества оно вообще ему чуждо. В первом цикле Первой книги стихов – «Ante Lucem» – оно практически не встречается, за исключением единичного случая, и то в отрицательном смысле, в стихотворении «Зачем, зачем во мрак небытия…», 29 июня 1899 (I: 23),[107]107
  Отсылки к первым пяти томам лирики в Полном академическом собрании сочинений А. А. Блока даются в тексте в скобках с указанием тома римской и страницы арабской цифрой: Блок А. А. Полное собрание сочинений и писем: В 20 т. Т. I–V. М.: Наука, 1997–1999.


[Закрыть] выражающем юношескую меланхолию: «И нечем сердцу веселиться…»

Свое устойчивое место слова этого ряда займут в «Стихах о Прекрасной Даме» и цикле «Распутья» (1901–1904).[108]108
  Мотив веселья как играющий «существеннейшую роль в ранних стихах Блока» отмечен Н. А. Кожевниковой: Кожевникова Н. А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. М.: Наука, 1986. С. 168.


[Закрыть] Здесь, наряду с нейтрально-словар– ным значением, слово веселый и его производные получит не только традиционно-поэтические, но и специфически блоковские коннотации. Обращает на себя внимание спаянность этого слова с устойчивым у Блока и связанным с героиней образом весны. Блок играет созвучием этих слов: «Слышу колокол. В поле весна. Ты открыла веселые окна» (1: 104). Паронимическая аттракция слов весна – веселье, веселый – весенний находит подкрепление в семантике. Слово веселье выражает движение, пробуждаемое весною, пестроту красок и сверканье солнечных лучей, ее характерные звуки, шум вод и голоса птиц. Но не только мир природы приходит в движение, оживлен и человеческий мир. Люди, проводившие зимнее время в домах, выходят на волю. Их жизнерадостные голоса дополняют весеннюю разноголосицу. Таким образом, сопряжение весны и веселья имеет вполне реалистический подтекст, проявленный в ряде стихотворений. Именно так начинается стихотворение, написанное 18 февраля 1902(1: 95):

 
Мы живем в старинной келье
У разлива вод.
Здесь весной кипит веселье,
И река поет.
 

Но далее в этом стихотворении весна и веселье сливаются в метафизической реальности, пролагая пути «В несказанный свет»:

 
Но в предвестии веселий,
В день весенних бурь
К нам прольется в двери келий
Светлая лазурь.
И полны заветной дрожью
Долгожданных лет,
Мы помчимся к бездорожью
В несказанный свет.
 

Еще более поразительно сопряжение мистического и реального, сна и яви в стихотворении «Мне снились веселые думы…» 11 марта 1903 (1: 150):

 
Мне снились веселые думы,
Мне снилось, что я не один…
Под утро проснулся от шума
И треска несущихся льдин.
 
 
Я думал о сбывшемся чуде…
А там, наточив топоры,
Веселые красные люди,
Смеясь, разводили костры;
 
 
Смолили тяжелые челны…
Река, распевая, несла
И синие льдины, и волны,
И тонкий обломок весла…
 
 
Пьяна от веселого шума,
Душа небывалым полна…
Со мною — весенняя дума,
Я знаю, что Ты не одна…
 

Мечта лирического героя о Ней, дважды нереальная («снились… думы»), подкрепленная анафорическим зачином («Мне снились…»), противопоставлена реальности ледохода на реке и энергичной деятельности людей у реки: «наточив топоры», «Смеясь, разводили костры», «Смолили тяжелые челны». Эпитеты, характеризующие людей, – «Веселые, красные» – дополняют образ их деятельности. Их лица раскраснелись от бодрящего весеннего воздуха и жаркой работы, их смех раздается далеко окрест. Эта живая жизнь людей на фоне разыгравшейся весенней реки втягивает в себя и лирического героя: «Пьяна от веселого шума, Душа небывалым полна…». Его мечта – уже не сон о веселых думах, а сама «весенняя дума», и уже не сон, а знание о Ней: «Мне снилось, что я не один» – «Я знаю, что Ты не одна…». Взаимозамена «веселые думы» и «весенняя дума», обрамляя стихотворение, подтверждает семантическую близость эпитетов.

С весельем у Блока связана и мистическая встреча:

 
Будет день, словно миг веселья.
Мы забудем все имена.
Ты сама придешь в мою келью
И разбудишь меня от сна.
 

Это стихотворение тесно сопряжено с двумя предыдущими перекличками слов. Кроме веселья, откликаются слова келью, от сна, дрожью, думы. Таким образом, предшествующие стихотворения со снами и думами о Ней выстраиваются вокруг момента веселой встречи, встречи смертного с Божеством через таинство Причастия:

 
Но тогда – величавей и краше,
Без сомнений и дум приму
И до дна исчерпаю чашу,
Сопричастный Дню Твоему.
 

31 октября 1902 (I: 129)

К этому же циклу веселой встречи, долгожданного Дня и часа относится стихотворение «Я укрыт до времени в приделе…», 29 января 1902 (I: 91–92):

 
Я укрыт до времени в приделе,
Но растут великие крыла.
Час придет – исчезнет мысль о теле,
Станет высь прозрачна и светла.
 
 
Так светла, как в день веселой встречи,
Так прозрачна, как твоя мечта.
Ты услышишь сладостные речи,
Новой силой расцветут уста.
 

Обетованием встречи, верой в ее неизбежность, подобную той, с которой холодные мятели сменяет весна, завершается стихотворение. Ожидание этой веселой, весенней встречи лирическим героем не пассивно: монашеское затворничество и духовный рост – ее условия:

 
Час придет – в холодные мятели
Даль весны заглянет, весела.
Я укрыт до времени в приделе.
Но растут всемощные крыла.
 

Как видим, услышать и понять блоковское слово можно только в контексте стихотворения или даже ряда стихотворений, не обязательно поставленных одно за другим, нередко расположенных хаотично внутри цикла или книги, но ориентиром неизменно служит слово или группа слов, которые становятся кодом единого текста. А также дата, поставленная под стихотворением, где важен не только год, но и месяц и число. В таком прочтении становится понятно, почему Блок был так неукоснительно пунктуален в проставлении

Характерно, что уже в Первом томе лирики слово веселый включено в контекст смерти. По воспоминаниям М. А. Бекетовой, отношение Блока к смерти «всегда было светлое».[109]109
  Бекетова М. А. Александр Блок и его мать. Воспоминания и заметки. Л., 1925. С. 76.


[Закрыть] В ранее рассмотренных стихотворениях веселая встреча с Нею, «Подругой вечной», возможна лишь за пределами земной жизни. Душа деда в стихотворении «На смерть деда» (1 июля 1902 г.) (I: 110) с весельем покидает земной прах:

 
Там старец шел – уже как лунь седой —
Походкой бодрою, с веселыми глазами.
Смеялся нам, и все манил рукой,
И уходил знакомыми шагами.
 

И далее:

 
Но было сладко душу уследить
И в отходящей увидать веселье.
Пришел наш час – запомнить и любить,
И праздновать иное новоселье.
 

Знаменательно, что дата тем же курсивом, поставленная в скобки, вынесена под заголовок. Конечно, это и дата создания стихотворения, и дата события, которому оно посвящено. Документальность этого текста была важна Блоку. Придет час, Пришел наш час, час настал – это кульминационный временной пуанту Блока, момент события, ожидаемого и всегда внезапного, субъективно переживаемый, но назначенный свыше.

В стихотворении «Двойник» (30 июля 1903, с. Шахматово) старец следует неотступно за юным героем «в наряде шута-Арлекина», «Оба – в звенящем наряде шутов». Стихотворение написано в конце того же июля 1903 года, поэтому неудивительно мистическое двойничество со стариком. Пространные редакции и варианты этого стихотворения, сохранившиеся в Записных книжках и в Третьей тетради, подтверждают предположение о связи этого стихотворения Блока со смертью его деда. Они дают понять, что это стихотворение родилось из наваждения: мертвый старик преследует героя, является ему, не отпускает его. Выборочно привожу свидетельства:

 
Будут и к вам незнакомые гости,
Мертвых в постели я к вам положу!
(…)
Только взгляните! Старик мой не нищий!
Держит в руках не клюку, не суму.
Люди, поймите! Со мною кладбище!
(…)
Может быть стоит вам только заметить
Редкое сходство, безвестную связь —
Он отойдет – и навеки не встретить
Он – мое мертвое, он – мое злое,
Он не дает мне постигнуть
(…)
Старый и мертвый хохочет над вами,
Юный и сильный – вам преданный брат.[110]110
  Блок А. А. Черновой автограф. Записная книжка 6 Н Блок А. А. Поли. собр. сочинений и писем: В 20 т. T. I. М.: Наука. 1997. С. 343–346.


[Закрыть]
Юный и мертвый – сплелись, обнялись…
(…)
Дряхлый – он мертв, он хохочет над вами,
Юный – он страстно вам преданный брат![111]111
  Блок А. А. Варианты первоначальной редакции в Третьей тетради //Блок А. А. ПСС. T. I. С. 346—347


[Закрыть]
 

Но в первую очередь интересен странный оксюморон в основном тексте стихотворения, включающий оба исследуемых слова и выражающий меру спаянности двойников, подобных сиамским близнецам:

 
В смертном веселыі – мы два Арлекина —
Юный и старый – сплелись, обнялись!..
 
 
О, разделите! Вы видите сами:
Те же глаза, хоть различен наряд!..
Старый – он тупо глумится над вами,
Юный – он нежно вам преданный брат!
 

Загадочное смертное веселье также проясняется в первоначальных текстах, причем варианты в ЧА Записных книжек и Третьей тетради стихов в этих строках, за исключением знаков препинания, совпадают:

 
В смертной тревоге – нас два Арлекина —
Юный и мертвый – сплелись, обнялись.
 

Жизнь и смерть перед розовым ликом Коломбины, страсть и старческий хохот, нежность и глумление, влюбленность и скепсис выражают эти двойники, и отделить себя один от другого они не могут: «О, разделите!» Веселье в черновом автографе сохранено, но перешло в начало в виде вариантов:

Было всю ночь ликованье на лицах Кто-то веселый

Шопот надежды, веселий личина, Или тоска – не узнать, не сказать…

Сама форма множественного числа слова веселий приобретает у Блока смысл праздных развлечений и чувственной страсти, особенно во Втором томе лирики, например: «Чтоб, раз вкусив твоих веселий, Навеки помнить эту ночь» (II: 85); «…женщина, ночных веселий дочь» (II: 110) или: «Серебром моих веселий Оглушу» (II: 149) (вспомним пушкинское «Во дни веселий и желаний…»). В анализируемой редакции это показное веселье («веселий личина»), за которым скрывается тоска, а в окончательном тексте – шутовское веселье, веселье паяца на публике, оборотная сторона этого веселья – ужас и отчаянье. Эту тему Блок разовьет в статье «Ирония» (1908):

Я знаю людей, которые готовы задохнуться от смеха, сообщая, что умирает их мать, что они погибают с голоду, что изменила невеста. Человек хохочет – и не знаешь, выпьет он сейчас, расставшись со мною, уксусной эссенции, увижу ли его еще раз? И мне самому смешно, что этот самый человек, терзаемый смехом, повествующий о том, что он всеми унижен и всеми оставлен, – как бы отсутствует; будто не с ним я говорю, будто и нет этого человека, только хохочет передо мною его рот. Я хочу потрясти его за плечи, схватить за руки, закричать, чтобы он перестал смеяться над тем, что ему дороже жизни, – и не могу. Самого меня ломает бес смеха; и меня самого уже нет. Нас обоих нет. Каждый из нас – только смех, оба мы – только нагло хохочущие рты.[112]112
  Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 345–346.


[Закрыть]

Во Второй книге стихов разветвляется и углубляется семантика слов «веселого» ряда, уже отмеченная в Первой книге: это значения, связанные с весной, молодостью, детством, а также проявленные в сопряжении с отчаянием и смертью. Отличительной особенностью употреблений слова веселый и его производных в стихотворениях Второй книги становится переплетение различных семантических направлений между собою, в результате чего образуются сложные семантические комплексы.

Камертоном к циклу «Пузыри земли», открывающему Вторую книгу лирики Блока, является начальное трехстишие первого стихотворения:

 
На перекрестке,
Где даль поставила,
В печальном веселье встречаю весну.
 

Эта поразительная по звукописи строка с двойной паронимической аттракцией (В печальном – встречаю, веселье – весну) выстраивает и сложные смысловые взаимосвязи: сопряжение слова веселье со словами встреча и весна, с каждым по отдельности и в тройном сочетании, проявилось уже в Первой книге стихов, о чем шла речь выше; антитеза веселье – печаль, веселый – печальный отныне займет устойчивое место в словаре Блока, в параллель другой блоковской паре радость – страданье,[113]113
  Приходько И. С. РАДОСТЬ – СТРАДАНЬЕ. Материалы к Символистскому словарю А. Блока // Шахматовский вестник. Вып. 9. М.: Наука, 2008. С. 47–51.


[Закрыть] которая также оформилась к этому времени. Эти антонимические пары требуют особого рассмотрения. В приведенной же строке антонимы спаяны в оксюморон.

Печаль и веселье связаны у Блока с темой кораблей, их ухода или отсутствия, их ожидания или прибытия:

 
Мы печально провожали
Голубые корабли.
 

Ее прибытие. Рабочие на рейде.

16 декабря 1904 (II: 46)

 
К веселью! К веселью! Моря запевают!
Я слышу, далеко идут корабли!
(…)
Над бурей взлетит золотая ракета
Навстречу веселым моим кораблям!
 

Король на площади (1906)[114]114
  Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 33.


[Закрыть]

В контексте прибытия или ожидания кораблей слова веселье и радость сближаются в своем значении, стоят рядом, почти как в выше приведенных библейских текстах. См., например, в поэме «Ночная фиалка» 1905–1906:

 
Или гонит играющий ветер
Корабли из веселой страны.
И нечаянно Радость приходит,
И далекая пена бушует.
Зацветают далеко огни.
 

(II: 32)

Однако здесь необходимо учитывать особый семантический ореол слова Радость, восходящий к иконе Божьей Матери «Нечаянная Радость».[115]115
  Магомедова Д. M Александр Блок. «Нечаянная Радость» (Источники заглавия и структура сборника) // Магомедова Д. M Автобиографический миф в творчестве А. Блока. М.: Мартин, 1997. С. 139–151.


[Закрыть] В православно– церковной традиции Радость приобретает особый духовный смысл,[116]116
  Пеньковский А. Б. Радость а удовольствие в представлении русского языка Н Пеньковский А. Б. Очерки по русской семантике. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 61–72.


[Закрыть] который, конечно же, актуализирован у Блока, и не только в завершении поэмы «Ночная фиалка»:

 
Слышу волн круговое движенье,
И больших кораблей приближенье,
Будто вести о новой земле.
Так заветная прялка прядет
Сон живой и мгновенный,
Что нечаянно Радость придет
И пребудет она совершенной.
 

(II: 33),

но и в ряде других текстов, например в стихотворении «Девушка пела в церковном хоре…» Август 1905 (II: 63–64):[117]117
  Приходько И. С. Церковные источники стихотворения А. Блока «Девушка пела…» // Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 9. Воронеж, 1997. С. 74–81.


[Закрыть]

 
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
(…)
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли…
 

Радость и веселье сближены, но, в конечном счете, разведены в своей семантике в стихотворении «Голос в тучах» из цикла «Ее прибытие» (II: 48–49). Здесь веселье связано с морем, с разыгравшейся ночной бурей, которая, в восприятии погибающих рыбаков, веселится подобно бесстыдной блуднице. Очевиден разрушительный характер этого веселья:

 
Больным и усталым – нам было завидно,
Что где-то в морях веселилась гроза,
А ночь, как блудница, смотрела бесстыдно
На темные лица, в больные глаза.
 

И дальше:

 
Веселую песню запела гроза.
 

Радость обещана тем, к кому обращен «Голос в тучах» – к печальным, усталым людям, для которых маяк «ищет веселых открытий», высвечивая морскую даль в ожидании «Больших кораблей из далекой страны»:

 
Печальные люди, усталые люди,
Проснитесь, узнайте, что радость близка!
Туда, где моря запевают о чуде,
Туда направляется свет маяка!
 
 
Он рыщет, он ищет веселых открытий
И зорким лучом стережет буруны,
И с часу на час ожидает прибытий
Больших кораблей из далекой страны!
 
 
Смотрите, как ширятся полосы света,
Как радостен бег закипающих пен!
Как море ликует! Вы слышите – где-то —
За ночью, за бурей – взыванье сирен!
 

В этих строфах радость и веселье почти взаимозаменяемы. Но в следующей строфе слово Радость выделено заглавной буквой и семантически связано с осеняющей сверху рукой. Это высшее благословение на «нежданную» («нечаянную») Радость высшего спасения – освобождения от земной усталости (в данном случае – от безнадежной борьбы с разъяренным морем):

 
Казалось, вверху разметались одежды,
Гремящую даль осенила рука…
И мы пробуждались для новой надежды,
Мы знали: нежданная Радость близка!..
 

События, которые просматриваются в этом стихотворении, как бы раскрывают судьбу «кораблей, ушедших в море», о которых поет Девушка в стихотворении «Девушка пела в церковном хоре…» Август 1905 (II: 63):

 
Там буря настигла суда рыбаков.
 

В первоначальной редакции этого стихотворения в рукописной Четвертой тетради образ обладателя «Голоса в тучах» прописан более внятно:

 
И вот, как посол нарастающей бури,
Старик незнакомый явился в толпе.
 
 
Он был – исполин. На утесистой круче
Торжественный профиль возник и погас.
То молнья сверкнула в разорванной туче —
А, может быть, молнья в расщелинах глаз.
 

В этой первоначальной редакции слова радость, радостный полностью отсутствуют, им соответствуют слова ряда веселый. Радостную в окончательном варианте весть доносит здесь до слуха Томимых скорбью людей веселый голос из туч (II: 284):

 
И в ясном разрыве послышался голос —
Простой и веселый – подобный громам.
 
 
Веселый – вещал золотую свободу,
И ночь озарилась от слов вегцуна.
Слова упадали, как уголья в воду.
И темное море светилось до дна.
 

Радость, радостен появляются лишь в вариантах последующей переработки. Характерно, что здесь слово Нежданная, наряду с Радостью, обозначено с заглавной буквы, что сближает значение этого целостного оборота с православным образом Нечаянной Радости (II: 286).

Пожалуй, единственным откликом на веселую встречу с Ней, занявшую столь важное место в Первой книге лирики, является во Второй книге стихотворение «Сольвейг» 20 февраля 1906 (II: 74–75), созданное по мотивам ибсеновского «Пер Гюнта». Эта встреча не мистическая, а, скорее, сказочно-мифологическая, в которой герой Блока – не созерцатель и не игрушка безвестных и страшных сил, а сильный и деятельный строитель новой жизни — новой избы – для счастья с яркой и веселой, весенней подругой: «Но веселый, зеленый твой глаз мне блеснул…»; «Про весеннюю Сольвейг мою!»; «Сольвейг! Песня зеленой Весныі» Слово веселый употреблено всего лишь раз, а весна в разных падежах вместе с эпитетом весеннюю – шесть раз. Один из современных Блоку критиков, Петр Верховенский (Н. Я. Абрамович), трактуя это стихотворение, включает его в блоковский контекст мистической встречи: «Опьянение, радость, разгул весеннего прибоя – ликует в звонких строках. (…) Едва после зимней спячки блеснул поэту зеленый глаз Сольвейг, как он прорубает уже в лесу простор и открывает для себя бесконечные дали. Ибо в этих синих далях земли и неба – путь к Ней».[118]118
  Верховенский П. (Абрамовичи. Я.) Поэзия Александра Блока //Новый день. 1909. № 4. Юавг.; тот же текст – в статье Н. Я. Абрамовича «"Прекрасная Дама" Ал. Блока» в изд.: Женщина. Литературно– художественный альманах. М… 1910. Кн. 2. С. 135–136 // БлокА. А. ПАСС. T. II. М.: Наука. 1997. С. 669.


[Закрыть]

По-настоящему веселыми в представлении Блока могут быть только дети. Всякий раз, и в стихах и в прозе, эпитет веселые сопровождает слово дети. Например, в стихотворении «Балаганчик» Июль 1905: «Вот открыт балаганчик Для веселых и славных детей», в конечном счете напугавший и расстроивший их: «Заплакали девочка и мальчик, И закрылся веселый балаганчик» (II: 57–58). В статье «Безвременье» (1906) Блок вспоминает о домашнем празднике Рождества: «На первом плане было большое зеленое дерево и веселые дети; даже взрослые, не умудренные весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И все плясало – и дети и догорающие огоньки свечек».[119]119
  Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 66.


[Закрыть]

«Экклезиастическое» веселье находит свое наиболее яркое выражение в цикле «Город»:

 
Веселье в ночном кабаке…
Ватага веселых и пьяных…
 

«Невидимка» 16 апреля 1905 (II: 114–115)

 
На глухую улицу в полночь вышли
Веселые девушки. Было – две.
 

«Легенда» 15 апреля 1905 (II: 112–114)

В стихотворении «Обман» 5 марта 1904 (II: 102) веселая весна («В светлых струйках весело пляшет синева») и вся фантасмагория городской жизни, с карликом в красном колпаке, дразнящим девушку, спускающим ее башмаки в ручеек, с расставленными по улицам красными рогатками и марширующими солдатиками, призваны оттенить ужас, унижение, падение девушки:

 
Как страшно! Как бездомно! Там, у забора,
Легла некрасивым мокрым комком.
Плачет, чтобы ночь протянулась нескоро —
Стыдно возвратиться с дьявольским клеймом…
 

Веселая весна, таким образом, составляет контрастное обрамление к человеческой драме: «Блестки солнца. Струйки. Брызги. Весна». Е. П. Иванов в письме к Блоку от 12 ноября 1904 г. так определил общую тональность этого стихотворения: «А „обман“-то, „Обман“ так и рябит в глазах. И жутко, прямо жутко и весело в то же время, странно весело…»[120]120
  Письма Ал. Блока к Е. П. Иванову / Ред. Ц. Вольпе; Подг. текста и коммент. А. Космана. М.; Л.: АН СССР, 1936. С. 107 // Блок А. А. ПСС. T. II. C. 732.


[Закрыть]

Он трактует образ девушки как новое воплощение героини «Стихов о Прекрасной Даме», которая «через хаос проходит», памятуя блоковский эпиграф из Вл. Соловьева к разделу «Неподвижность»: «Темного хаоса светлая дочь!». Н. Анциферов, в отличие от Е. Иванова, воспринимает истинный драматизм этих «веселых» стихов: «По сине-серому фону прыгает зайчиком кроваво-красный цвет северных зорь. (…). Этот красный цвет – красным пьяным карликом мелькает в сумраке умирающего дня среди образов смерти».[121]121
  Анциферов Н. Непостижимый город // Об Александре Блоке. Пб.: Карточный домик, 1921. С. 312–313.


[Закрыть]

Слова веселый и красный включаются в контекст смерти и в других стихотворениях. Наиболее показательно в этом смысле стихотворение «Она веселой невестой была…» 3 июня 1905 (II: 55–56), где уже в первом двустишии сталкиваются «текст» и «контекст»:

 
Она веселой невестой была.
Но смерть пришла. Она умерла.
 

Тема стихотворения, отчасти перекликающаяся с темой «Ночной Фиалки», раскрывается в образах застывшей вечности, но сохранивших живость и движение живой жизни:

 
А вдоль комодов, вдоль старых кресел
Мушиный танец все так же весел,
 
 
И красные нити лежат на полу,
И мышь щекочет обои в углу.
 

(См. в «Ночной фиалке»: «Из-под шлема Побежала веселая мышка», II: 33).

Центральный здесь образ старухи воплощает саму вечность: она охранительница этих неподвижных мест, парка (о чем свидетельствует клубок и нити на полу, с которыми она работает – «Старуха вдевает нити в иглу»), забывшая счет годам, тяготящаяся своим бессмертием, которое может прервать только возвращение в дом юности. Отражение в зеркале – удвоение старости, но в то же время и мистический намек на невозвратную молодость:

 
В окладе темном – темней пруда,
Со взором скромным – всегда, всегда…
 

И все-таки «Клубок из нитей веселый, красный…» («Нить не хочет тлеть») может быть понят как залог пробуждения жизни, которая отпустит старуху умереть. Среди вариантов чернового автографа есть такой: «Покров для гроба — веселый, красный», вместо приведенной выше строки с клубком. Это образ в зеркале и, возможно, как и заменивший его клубок, залог пробуждения жизни, возвращения юности. Стихотворение было включено в подборку стихов, отправленных А. Белому как приложение к письму от 2 октября 1905 года, где он говорит о Белом как посвященном.[122]122
  Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 136.


[Закрыть] Очевидно, что анализируемое стихотворение отражает поэтическое взаимодействие двух поэтов, дошедших в этот период до степени экзальтации во взаимной мистической связи и понимании с полуслова, что, естественно, порождало общие отзывы и отклики в переживаниях и творчестве каждого из них. Но даже «посвященный» А. Белый в ответе на это письмо говорит о том, что новые стихи Блока «полны «скобок» и двусмысленных умалчиваний, выдаваемых порой за тайны».[123]123
  Александр Блок и Андрей Белый: Переписка. М.: Гос. лит. музей, 1940. С. 153–155.


[Закрыть]

В стихотворении «Хожу, брожу, понурый…» 7 декабря 1906 (II: 132–133) одинокая «нора» героя оживляется с появлением Ее, «нежной» («Светла ее одежда»), символом этого оживления жилья и сердца героя становится веселенькая нить и ее веселые слова:

 
Зачем она приходит
Со мною говорить?
Зачем в иглу проводит
Веселенькую нить?
 
 
Зачем она роняет
Веселые слова?
Зачем лицо склоняет
И прячет в кружева?
 

О характере «веселости» в контексте города говорят строки из письма Л Д. Блок от 26 сентября 1906 г.: «Жизнь на новой квартире нашей (…) совсем новая. (…) Вот у нас окна во двор, узкий и глубокий. Каждый день приходят раза по три, по четыре разные люди «увеселять». Женщина с шарманкой и двумя изуродованными детьми (…) один из них поет какой-то вальс и "Последний нонешний денечек. (…) Потом двое слепцов поют дуэтом «Только станет смеркаться немножко…» – один басом выводит, стоя в фуражке с большим козырьком и протянув руку: "буду слушать веселые речи, без которых я жить не могу… "».[124]124
  Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 257.


[Закрыть] Подобное «веселье» жизни усиливает надрыв в душе поэта, в этот период особенно чуткого к неустройству и трагедиям внешнего мира, в жизни других людей.

Душевный надрыв получает выражение в мотивах гибельного, смертного веселья:

 
С тобою, мой свет, говорю…
Пьяни, весели меня, боль! —
Ты мне обещаешь зарю?
Нет, с этой свечой догорю!
 

(Бред. 4 ноября 1905. II: 68–69).