Текст книги "«Слово – чистое веселье…»: Сборник статей в честь А. Б. Пеньковского"

Третьей сферой общения является «дом». Возвращаясь в дом и упаковывая лыжи, лыжники обмениваются впечатлениями, подводя итог спортивного дня. Для этого момента характерны короткие реплики, насыщенные специфически лыжной лексикой, например характеристики условий катанья – благоприятные: «лыжня сегодня мягкая»; «погода отличная»; или неблагоприятные: «жестковато»; «тупит» (то есть плохое скольжение), «лыжи не идут»; «лыжи совсем не шли»; «отдача». В ответ на подобные косвенные жалобы можно услышать косвенные же утешения: «В лесу всегда хорошо»; «Все равно хорошо»; «Подсыпает» (то есть идет легкий снег, улучшающий условия катания). Существует и ироническая реплика– поговорка в ответ на жалобы по поводу недостаточно хорошего скольжения: «Любые лыжи толкать надо».

Дом – это «свое» пространство. В дом люди попадают после катания, воодушевленные, в эмоционально приподнятом настроении. Этому психологическому состоянию отвечает ситуация общения, которую условно можно назвать «пир». Фактически – это скромное застолье, чай, бутерброды, иногда несколько капель спиртного. Основной смысл и цель этого застолья – именно общение. Вот характерное (но уникальное, так как оценки, как правило, не даются) высказывание одного из лыжников: «Там [то есть в остальном мире. – Е. К. | – такое, что и говорить не хочется, а здесь – общение, остроумие, интеллект. Дух братства». Остановлюсь на нескольких моментах общения в доме: роли участников, расположение за столом, типичные речевые жанры. Стол – «круглый», за ним все равны, но есть места «лидеров», «ведущих» – на противоположных концах стола, что подчеркивает отсутствие «верхнего» и «нижнего» концов. Есть также места «женщин-хозяек», по бокам стола, между двумя лидерами. Роль мужчин– лидеров – вести стол, направлять беседу. В описываемой группе выделяются два лидера: деятельностный, направляющий поведение участников, и речевой – направляющий беседу за столом. Функция первого более устойчива, функция второго может переходить от одного участника к другому, хотя и эта роль является в основном постоянной. Роль женщин-хозяек – красиво накрыть на стол, следить за распределением блюд, угощать (часто без слов, просто передавая то или иное блюдо). Центр пира – беседа, разговор. Он имеет слегка театрализованный характер. Основные жанры: шутка, анекдот, тост. Используются также информационные жанры: новости, всем интересные и эмоционально позитивные, сообщения о культурных событиях, суждения о произведениях искусства и подобные. Существуют и «подавляемые» жанры: жалобы, высказывания с элементами агрессивности. Способ подавления нежелательной речевой активности – предложение другой, более привлекательной темы или жанра. При небольшом количестве участников беседы смена темы может происходить и в более отчетливой форме:

– Что-то мы не о том заговорили…

– Давай, Лен, переводи стрелку [то есть меняй тему] (запись 9.12.2007).

Более редкие, но важные жанры – устный рассказ, лирическое высказывание. Наиболее высокое место занимают собственно эстетические жанры – стихи и песни. Диапазон цитируемых авторов достаточно широк: Пушкин, Лермонтов, Бродский, Симонов, Уткин, Цветаева, Ахматова, Есенин, Берестов (обычно цитируются фрагменты, но иногда можно услышать стихотворение целиком). Песня – это отмеченный жанр, жанр праздника. Беседа за столом – это коллективное творчество, требующее определенного эмоционального подъема, настроя. Характерно такое высказывание: «Вчера быстро разошлись. Нас было всего трое, куража не было».

Интересно остановиться на соотношении «индивидуализма» и «коллективизма», как оно проявляется в речевом поведении за столом. Как было сказано, основная поведенческая установка группы предполагает ответственность каждого за самого себя, высокую значимость личных, индивидуальных форм поведения. Вот полуюмористическая формулировка, выражающая эту установку: «Кружку здесь не дают. Кружку каждый приносит с собой». Но этот внешний индивидуализм пронизан коллективным началом. Одна из лыжниц сформулировала это в такой реплике: «Они катаются по одному, но они все время помнят друг о друге. Едет-едет и вдруг говорит: "Вот сейчас мы увидим Симу". Или: "А Боб сейчас там-то". И точно: выезжает Сима, и Боб в тот момент был именно там». Принцип «индивидуалистического коллективизма» проявляется в одном из речевых жанров застолья лыжников: сообщениях о только что закончившемся катании, вопросах и информации об отсутствующих:

– Саша сегодня на «Московской лыжне».

– А где Люся? Ее кто-нибудь видел?

– Идет, идет; я ее у Синего столбика обогнал.

– Лена, а ты куда потом делась? Мы тебя у высоковольтки видели.

– А я по правой лыжне возвращалась.

– А до Фёдоровки дошла?

– Я сегодня в сторону Малина ездила.

– Света, ты сегодня совершила подвиг. Ты единственная перешла Баньку.

– Если бы я знала, что это подвиг, я бы ни за что не решилась.

– Мы с Сашей ходили на круг. Я сделала пять кругов и еще туда-обратно одиннадцать километров.

– А где Севин?

– В Италии.

– Что делает?

– Пьет вино, катается на горных лыжах.

Особый, испытующий смысл имеет разговор о прошедшем катании с новичком. Новые члены сообщества проходят ряд «испытаний» (эта традиция существует, но не вербализуется, не фиксируется в словах, как и многие другие традиции и правила сообщества). Задача новичка на лыжне – самостоятельно покататься и к определенному сроку вернуться в дом. Пример испытующей реплики: «Ну, где была? Расскажи». Ответ новичка демонстрирует его знание местности, дает ему возможность поделиться своими достижениями и возникшими трудностями.

Рассказы и диалоги во время «пира» могут быть не только информационными, но и «художественными», воплощающими идеал краснобайства, того «вранья», о котором сказано: «Не любо – не слушай, а врать не мешай». Вот пример такого комического рассказа. Рассказ принадлежит одному из самых молчаливых и сдержанных членов группы, тем нагляднее он показывает, какими новыми сторонами раскрываются люди в благоприятной психологической обстановке: «Лена сегодня переправлялась через речку. Она думала, что она взлетит, но лед проломился, и она ушла под воду, с ручками». Юмор рассказа понятен слушателям, поскольку все знают, что речь идет о переправе через речку глубиной до щиколотки. Такой же дегероизирующий, юмористический характер часто имеют воспоминания и реплики о прошлом. Может быть, в этом проявляется карнавальное обращение ценностей: несущественное изображается в преувеличенных формах, существенное, важное снижается. Реплика альпиниста, многократно совершавшего сложные восхождения на Памире: «Да, дорога до Оша – есть что вспомнить. А все остальное – сплошные мучения». Для сравнения, реплика спортсмена перед стартом лыжных соревнований, в которой видим то же стремление представить важное, то есть сами соревнования, как несущественное и даже не планируемое: «Ну все, приехали [к месту старта. – Е. К. . Теперь пива холодного выпить, и можно домой» («Лыжня России», 27.01.2002). Приведем текст, жанр которого можно определить как «байку» – преувеличенное и неправдоподобное юмористическое повествование. В этом коротком рассказе используется достаточно редкий языковой прием – актуализация внутренней формы фразеологизма дойти до ручки «оказаться в совершенно безвыходном положении». Эта «ручка» в рассказе предстает как реальный предмет, удобный, чтобы за него взяться, и спасающий героя в критической ситуации: «Как скалолазы рассказывают: „Висишь на одном пальце, ищешь зацепку, наконец, из последних сил дотягиваешься, шаришь за перегибом – а там – дверная ручка привинчена!“». В работе [Подберёзкина 1989] дверная ручка упоминается как столбистский термин, обозначающий один из видов зацепок при лазании.

Бывают и лирические рассказы, воспоминания, например:

В Фирсановке, на даче, я всегда возился с мальчишками. У меня самого два сына. Однажды жена и теща пошли в соседний санаторий смотреть какой-то фильм, а я остался дома с детьми. Одному было тогда пять лет, а другому – десять. Мы стали пить чай, и я говорю: «Пейте и представляйте себе прекрасную розу». Вот теща и жена возвращаются, не особенно довольные, мол, фильм – ерунда какая-то; а дети им говорят: «А мы пили чай с прекрасной розой!»

Рассказ о детстве:

Я должен был умереть в два года. У меня был страшнейший отит, и когда меня привезли в больницу, врачи потом сказали, что еще бы полчаса – и все. Мне долбили череп полчаса; тогда это делалось практически без наркоза. Боль была жуткая, я ее помню и сейчас. Но я выжил. И тогда я понял: здоровье – это такая вещь, которую нельзя получить задаром. Здоровье не может дать даже Бог. Его можно только заработать.

Реплика в ответ на реплику, что испечь пирог к празднику «нет времени»: «А у моей мамы всегда было время. Когда мы приходили, она говорила „Через полчаса все будет готово“. И действительно, через полчаса все было готово».

Рассказ-притча: «В индейском племени был сирота, шарил по отбросам, ел с собаками, бедствовал… Один белый увидел это и спрашивает: "Почему вы ему не поможете?" А индейцы отвечают: "Не трогай его; если он выживет, он будет вождем"».

Бывают рассказы серьезные, о важных событиях. Для них характерна большая сдержанность, лаконизм: «На пике Коммунизма я видел бюст Сталина. Небольшой, сантиметров двадцать. Темно-коричневый, и весь в светлых «оспинах», от ударов молний. Кто-то его туда занес, еще до войны. Скорее всего, Абалаков. Больше некому».

Чтобы привлечь внимание присутствующих, рассказ должен иметь какую-то изюминку и быть не слишком длинным. Слишком длинные рассказы иногда пресекаются шутливыми репликами: «Ох уж эти умные женщины»; «Стакан не микрофон». Иногда человеку хочется рассказать о чем-то более подробно, но он не рассчитывает удержать внимание всех сидящих за столом или не считает нужным рассказывать для всех. Тогда рассказ может быть обращен к одному или нескольким ближайшим соседям. Пример:

Мы жили иа Новинском бульваре, за домиком Шаляпина. У нас был такой подъезд, что Новый год мы справляли все вместе. Запирали подъезд и ходили из квартиры в квартиру, с первого этажа до седьмого. А держалось все это на трех-четырех семьях. У нас в подъезде жила Наталья Александровна Вишневская, сестра хирурга Вишневского. Это был необыкновенный человек. Когда я переехал, часа через два раздается стук в дверь. Я открыл – передо мной стоит женщина и говорит: «Вы только что переехали, не нужно ли вам чего? Может быть, вам что-нибудь приготовить? У меня есть кастрюля супа…» Эта Наталия Александровна делала необыкновенные кулебяки, настоящую пасху… Кроме нее, у нас жили Орбели, Лаврентьевы… К сожалению, пришлось из этого дома уехать, когда отделял дочерей.

Специфический жанр пира – тосты. Тосты – это пожелания, также часто окрашенные юмором. Обычны пожелания здоровья и, ввиду банальности самой темы, здесь особенно широкое поле для речетворчества:

– Господа, позвольте поднять этот тост за ваше всеобщее здоровье.

– За всеобщий гезунд.

– Первый тост – за здоровье. И пусть никакая зараза, инфекция, инфузория, бацилла, или вирус, или микроб не коснется вас и ваших близких.

Остроумие тоста может проявляться в новом повороте темы лыжного катания:

– За электричку восемь сорок пять.

– За снег, национальное богатство России.

Один из любимых – тост «За хорошую погоду». В нем, при его внешней простоте и непритязательности, объединяются различные смысловые слои: тема лыжного катания, для которого погода важна, тема удачи, везения – погода от человека не зависит, тема «хорошего качества», как в природе, так и в отношениях между людьми.

Может быть тост-притча: «Есть три способа стать счастливым: первый – любовь, второй – путешествие и третий – держать осанку. За то, чтобы у всех присутствующих всегда была хорошая осанка!» Тост может предполагать косвенно выраженное желание говорящего, чтобы ему пожелали успеха, удачи (что, разумеется, и происходит). Например: «Тут пили за женщин, за весну, но я хочу все-таки поднять тост за горы. Через неделю я еду в Домбай, где я начинал свои занятия альпинизмом. И я очень рад этому».

Кроме тостов, специфически праздничным элементом общения является пение. Песня – это вершина пира, жанр высокого лирического накала. Не останавливаясь на репертуаре и характере исполнения (то и другое достаточно обычно для туристских компаний), приведу записанный мной рассказ о происхождении старой альпинистской песни («Белалакая»), Поводом для рассказа послужило ее исполнение.

– Эту песню, которую заказала Вера, мне уже лет сорок не заказывали. – Начала пятидесятых песня. Ее сочинил Сена [Лев Аронович Сена, 1907–1996, физик, альпинист, автор песен. – Е. К.]; был такой альпинист старшего поколения. Это было в «Алибеке». Однажды он вышел из палатки и увидел, что какая-то девушка поет под гитару блатную песню, на этот мотив. И тогда он решил придумать к этой мелодии новые слова. И сочинил эту песню.

Заслуживает внимания процесс включения в группу новых членов. Появление нового лица сопровождается представлением со стороны пригласившего: «Разрешите представить: Женя. Новый член нашего коллектива».

– Это Вера. Она филолог.

– Ну что вы. Какой я филолог Я Ниночкина подруга.

Новичка «испытывают» на лыжне. Первый раз он катается в компании кого-либо из старых членов группы, но сопровождение тактично мотивируется, например: «Я сегодня что-то не в форме. Я с девушкой покатаюсь». Новичок должен продемонстрировать навыки уверенного движения на лыжах и согласие с поведенческими установками группы, понимание и готовность выполнять неписаные правила коллектива. Если человек «понравился» (выражение, употребленное одним из лидеров группы), через какое-то время он становится полноправным членом коллектива. Новая роль получает закрепление в предложении произнести тост во время «пира»:

– Ну, Вера, твой тост. Ты ведь у нас филолог

– Что вы, ребята, какой я филолог. Я человек простой.

– Вот это самое главное. Говори.

Среди лыжников не принято пафоеное слово, скорее в ходу юмор, ирония и самоирония, игровая стихия. Но однажды все-таки прозвучала такая оценка (данная женщиной): «Вот это и есть Россия». И я, пожалуй, с этим мнением согласна. В свободном общении, при отсутствии формальных требований и запретов используются этические и эстетические регуляторы поведения, в том числе речевого, в чем и проявляется самоорганизующийся характер группы.

Бахтин 2000 — Бахтин M. М. Формы времени и хронотопа в романе // Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000.

Березович 2000 — Березович Е. Л. Русская топонимия в этнолингвистическом аспекте. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2000.

Березович 2007 — Березович Е. Л. Язык и традиционная культура. Этнолингвистические исследования. М.: Индрик, 2007.

Виноградов 1999 —Виноградов Г. С. Страна детей. СПб.: Историческое наследие, 1999.

Григорьева, Григорьев, Крейдлин 2001 — Григорьева С. А., Григорьев П. В., Крейдлин Г. Е. Словарь языка русских жестов. Москва; Вена: Языки русской культуры; Wiener Slawistischer Almanach. Sb. 49. 2001.

Занадворова 2001 — Занадворова A. В. Функционирование русского языка в малых социальных группах: речевое общение в семье: Автореф. дис… канд. филол. наук. М., 2001.

Капанадзе 1989 — Капанадзе Л. А. Семейный диалог и семейные номинации // Язык и личность. М.: Наука, 1989.

Китайгородская, Розанова 1999 — Китайгородская М. В., Розанова П. П. Речь москвичей. Коммуникативно-культурологический аспект. М., 1999.

Крысин 1989 — Крысин Л. П. О речевом поведении человека в малых социальных общностях (постановка вопроса) // Язык и личность. М.: Наука, 1989.

Кукушкина 1989 — Кукушкина Е. ТО. «Домашний язык» в семье // Язык и личность. М.: " Наука, 1989.

Никитина 2000 — Никитина С. Е. Полевые исследования русских конфессиональных культур. Доклад на кафедре фольклора в МГУ им. М. В. Ломоносова. 20.12.2000. Запись и расшифровка автора статьи.

Подберезкина 1989 —Подберезкина Л. 3. Язык столбистов // Язык и личность. М.: Наука, 1989.

Чайковский 1982 — Чайковский Р. Р. Язык в семье как разновидность социолекта // Вариативность как свойство языковой системы: Тезисы докл. М., 1982.

Чередникова 2002 — Чередникова М. П. «Голос детства из дальней дали…» (Игра, магия, миф в детской культуре). М.: Лабиринт, 2002.

А. А. Шунейко
Свое, чужое и серединное

Я люблю все, чему в этом мире

Ни созвучья, ни отзвука нет.

II. Анненский. Я люблю

Категории (концепты, аксиологические области или понятийные сферы) свое и чужое в лингвистике подвергаются разноаспектному исследованию во множестве сборников и статей, в том числе в виртуозных по характеру анализа языкового материала и предельно детализированных по подбору и группировке фактов работах А. Б. Пеньковского. Наиболее интересны в этом отношении демонстрации им того, как за противопоставлением выраженными антропонимами персонажных сфер в художественных текстах четко просматриваются свои и чужие миры – специфические сферы обитания виртуальных (воображаемых) объектов.

Наиболее общие характеристики этих двух категорий могут быть сформулированы следующим образом.

Категории свое и чужое являются относительными. Так, в сказке о добром докторе Айболите первоначально для Ванечки и Танечки Ленинград – свое, Африка – чужое, в то время как для Бармалея Африка – свое, а Ленинград и пасть крокодила – чужое; в конечном же счете для всех персонажей все пространство (кроме пасти крокодила) становится своим.

Категории свое и чужое устойчиво входят в различные коллективные и индивидуальные языковые картины мира, что является прямым свидетельством их операциональных и когнитивных функций для языкового сознания, того, что носители языка активно используют их при самых разных выводах и познавательных процедурах. Наглядная экспликация последнего – устойчивые сочетания с семантикой разграничения объектов по различным сферам оценки: Что русскому хорошо, то немцу – смерть; В Рязани грибы с глазами; Говорят, в Москве кур доят; и т. п.

Маркированным компонентом в составе этих категорий является чужое в качестве носителя дифференцирующей семантики, противопоставленной некой абстрактной интуитивно понимаемой (осознаваемой) норме восприятия окружающего мира и речевого пространства в качестве привычного, а следовательно, в специальной номинации часто не нуждающегося и не требующего затрат усилий для идентификации. Это подчинено принципу: свое – оно свое и есть, таковым нам завещано, так надо, так положено, так было у нас всегда. Как, например, по норме в номинации не нуждаются физиологические отправления. Ср. в этом отношении характерные наблюдения Венедикта Ерофеева.

Категории свое и чужое не номинативные, а аксиологические объекты. Это проявляется не только в их атрибутивной природе, но и в наличии быстро принимаемых изменений оценок тех или иных объектов. Так, еще совсем недавно для культурного пространства России имперский орел – чужое, теперь – свое.

Выражено свое и чужое может быть самыми различными (потенциально набор не ограничен) языковыми средствами, поскольку их выражение эксплицируется не столько специфическими средствами, сколько фактом наличия прямо или косвенно представленного противопоставления одних средств другим в рамках некоторого фиксируемого целого. Именно это противопоставление способно диктовать восприятие в принципе одних и тех же средств в качестве маркирующих в различных текстах свою и чужую сферы. Категории задаются внутри– и внетекстовыми структурными связями.

С учетом этих замечаний формализуем семантику категорий. А затем, обратившись к речевой практике в ее различных проявлениях, ответим на вопрос: достаточно ли их для адекватной передачи характера реализуемого русским языком восприятия мира?

Многообразие способов употребления термина чужое в качестве своего инварианта предполагает такую семантику: "не свое для данного субъекта или группы лиц в том или ином отношении, чуждое им по тем или иным признакам, воспринимаемое как отклоняющееся от привычной именно для них нормы, выходящее за рамки общепринятых в их коллективах языковых, социальных и т. д. стереотипов При этом сами отношения и признаки находятся во многих (и потенциально едва ли ни во всех) характеристически значимых сферах отнесенности оцениваемого объекта – социальной, тендерной, национальной, территориальной, возрастной, духовной, конфессиональной, политической и т. п., равно как и в их разнообразных комбинациях. При таком объективно сложившемся подходе понятийное поле оказывается размытым, но не теряющим своей четкости, когда речь идет о конкретных объектах. Например: своя речь – чужая речь, своя идеология – чужая идеология, свой стиль поведения – чужой стиль поведения.

Соответственно, свое – «то, что входит в сложившуюся для данного коллектива норму, согласуется с господствующими в нем стереотипами, ни по каким признакам не противоречит им».

Воздействие на языковое сознание восприятия категории чужое проявляется в том, что столкновение с ним вызывает обязательную (сдерживаемую или нет) реакцию негативного плана: негодование, смех, пренебрежение, снисхождение, агрессию, недоверие, уничижение, стремление обособиться, подчеркнуть различия и т. п. Она противопоставлена реакции позитивного плана при столкновении с категорией свое – доверие, симпатия, радость, стремление вступить в контакт, подчеркнуть свойство и т. п., которая обостряется в ситуациях чужого окружеМожно предположить, что базирующаяся на культурных и языковых стереотипах экспансия этого категориального аппарата представляется опасной в мире, декларативно стремящемся к плюралистически уравновешенным взглядам и поискам их обнародования, и может восприниматься как одно из закономерных следствий или проекций на гуманитарный план концепций глобального полярного противостояния всего всему.

Между тем, речевая практика указывает на существование устойчивого набора фактов, в рамках которых объекты воспринимаются не как свои или чужие, а как серединные. Серединное по своей аксиологической природе в конкретном наблюдаемом проявлении не может быть отнесено ни к своему, ни к чужому, оно находится вне действия связанных с этими оценками стереотипов, не подчиняется им и не проявляет себя в качестве принадлежащего одной из противоположных сфер. Серединное выступает в качестве маркера снятия оппозиции между свогім и чужгім. Оно репрезентирует собой особую оценочную сферу, находящуюся вне этих категорий.

Отметим, что описываемое здесь представление о серединном не следует смешивать с существующими в ряде мифологических систем воззрениями, предполагающими существование особого серединного (или Среднего) мира. Например, в якутской мифологии Средний мир, противопоставленный Верхнему и Нижнему, населяют все живые существа. Отсутствие связи с описываемым понятием проявляется в том, что Средний мир – это, как правило, свой для антропоориентированного социума мир, мир его обитания, противопоставленный Верхнему и Нижнему как чужим. Более уместной, но тоже не до конца корректной аналогией может быть сравнение с серединным путем в буддизме.

Присутствие серединного проявляется в такой оценке объекта, которая, при наличии в широком или узком контексте воплощения этого объекта прямо или косвенно реализованного противопоставления своего и чужого, четко сигнализирует о том, что данный объект ни к одной из этих сфер не может быть отнесен. Сама оценка порождается различными формальными способами и языковыми средствами.

Рассмотрим, каким образом серединное воплощается в реальной речевой практике, для каких контекстов оно характерно.

В стихотворении И. Анненского «Петербург» есть такие строки: «Желтый пар петербургской зимы, / Желтый снег, облипающий плиты… / Я не знаю, где вы и где мы, / Только знаю, что крепко мы слиты». Здесь четко реализована следующая семантическая ситуация: в модальной рамке непонимания поэт постулирует мысль о том, что изначально свое – мы и изначально чужое – вы оказались в позиции взаимного замещения, смешались, слились, соединились, взаимно наложились друг на друга до такой степени, что ни своего, ни чужого в описываемом сегменте мира не стало, а образовалось нечто третье – совокупность объектов, которые не могут быть названы своими или чужими, совокупность серединных объектов. Таких, которые находятся вне бинарной системы и знаменуют собой отсутствие границы между ее компонентами. Симультанное смешение своего и чужого порождает (или продуцирует) серединное.

И такие контексты у И. Анненского, в которых подчеркивается отсутствие, размывание или несуществование границы между своим и чужим, а следовательно, сами эти категории нивелируются, уничтожаются, перестают быть актуальными, встречаются неоднократно. Например: «Я не знаю, кто он, чей он, / Знаю только, что не мой, – / Ночью был он мне навеян, / Солнцем будет взят домой» (Мой стих); «И мои ль, не знаю, жгут / Сердце слезы, или это / Те, которые бегут / У слепого без ответа (…)» (Октябрьский миф); «И грани ль ширишь бытия / Иль формы вымыслом ты множишь, / Но в самом Я от гла з Не ЯI Ты никуда уйти не можешь. // Та власть маяк, зовет она, / В ней сочетались бог и тленность, / И перед нею так бледна / Вещей в искусстве прикровенность» (Поэту); «На призывы ж тех крыльев в ответ / Трепетал, замирая, птенец, / И не знал я, придет ли рассвет / Или это уж полный конец…» (Утро); «На службу Лести иль Мечты / Равно готовые консорты, / Назвать вас вы, назвать вас ты. / Пэон второй – пэон четвертый? (Пэон второй – пэон четвёртый); «Пусть только бы в круженьи бытия / Не вышло так, что этот дух влюбленный, / Мой брат и маг не оказался я, / В ничтожестве слегка лишь подновленный» (Другому).

Обратим отдельное внимание на три текста И. Анненского, в которых серединные объекты являются не фрагментарными вкраплениями в художественную ткань, а композиционными основами или главными объектами повествования, конституирующими элементами, определяющими специфику художественного целого. Первый из них – стихотворение «Дремотность», семантика которого подчинена описанию промежуточного (серединного) состояния между явью и сном, продуцирующего специфическое восприятие реальности, в которой различные объекты, вне зависимости от их отнесенности, сливаются в единый фон, одинаково близкий и чуждый воспринимаемому их лицу. «Полусон, полусознанье, / Грусть, но без воспоминанья / И всему простит душа…» В аналогичной тематической сфере позднее работал Г. Айги, фиксируя впечатления ускользающей яви под воздействие наплывающего сна. Интересно, что в данном случае фиксируется стирание границ между своим и чужим (внутренним я человека и окружающим миром) и возникновение серединного в привычных категориях известных процессов: «А снизу стук, а сбоку гул, / Да все бесцельней, безымянней… / И мерзок тем, кто не заснул, / Хаос полусуществований!» (Зимний поезд).

Второй текст – стихотворение «Другому», содержащее отсылку к пушкинскому «Памятнику»: «Наперекор завистливой судьбе / И нищете убого-слабодушной, / Ты памятник оставишь по себе, / Незыблемый, хоть сладостно-воздушный…» Здесь, как и у Пушкина, в качестве серединного, то есть одновременно своего в личностном плане (созданного конкретным лицом) и чужого (созданного для всех и принадлежащего всем), одновременно своего для духовного мира и чужого для духовного мира, но своего для мира материального воспринимается художественный (поэтический) текст. Эстетически значимый текст репрезентируется как ни свой, ни чужой (или и свой и чужой), а следовательно, серединный. Подчеркнем, что в конкретных восприятиях художественные тексты вовсе не обязательно являются серединными объектами.

Третий текст – юмористический сонет «В море любви» (с посвящением К. Бальмонту), предвосхищающие некоторые полотна С. Дали: «Моя душа эбеновый гобой, / И пусть я ниц упал перед кумиром, / С тобой, дитя, как с медною трубой, / Мы все ж, пойми, разъяты целым миром. // О будем же скорей одним вампиром, / Ты мною будь, я сделаюсь тобой, / Чтоб демонов у Яра тешить пиром, / Будь ложкой мне, а я тебе губой…» В данном случае стирание границ между свогім и чужгім и образование на этой базе нового объекта конструируется посредством консолидации физических характеристик, демонстрирующих трансформацию двух различных объектов (своего и чужого) в один — серединный, репрезентируемый как новое существо. Ср. реализацию этого же семантического комплекса в иной тональности: «С тенью тень там так мягко слилась, / Там бывает такая минута, / Что лучами незримыми глаз / Мы уходим друг в друга как будто» (Свечку внесли).

Все приведенные примеры показывают тематическое разнообразие серединных объектов, распространение их по самым различным сферам: внутренний мир человека, межличностное взаимодействие, соотношение человека и мира, различные объекты реального и воображаемого миров: «Когда же сном объята голова, / Читаю грез я повесть небылую, / Сгоревших книг забытые слова / В туманном сне я трепетно целую» (Ego).

В тех ситуациях в художественном тексте, когда акцентируется отсутствие своего и чужого, постулируется уничтожение между ними границы и снятия противопоставления по всем дифференциальным признакам, их слияние в новой сущности можно говорить, что представлено серединное.

Для поэтики И. Анненского и фиксируемого его текстами художественного мира первостепенно важны различные промежуточные состояния, в которых оказываются объекты и субъекты повествования: сон – явь, вечер – ночь, ночь – утро, иллюзия – реальность, прошедшее – настоящее – будущее, жизнь – смерть, веселье – грусть, свет – тьма и т. д. При фиксации этих состояний и реализуются специфические семантические комплексы.

Эти семантические комплексы содержат или фиксируют собой развернутые номинации или описания единиц, которые не могут быть строго отнесены ни к одному из бинарных миров: ни к своему, ни к чужому. Это возникает за счет того, что в модальной рамке фиксации восприятия какого-либо объекта помещены симультанно присутствующие характеристики, отсылающие к различным мирам или актуальные для различных миров, четко маркированные как относящиеся к различным мирам. В силу этого получается, что сам объект ни к одному из миров точно отнесен быть не может. Такой эффект достигается различными способами. На выходе же он дает фиксацию некоего объекта, находящегося в серединной сфере.

В прозе к серединному можно отнести речь автора-рассказчика в тех ситуациях, когда он не ассоциирует себя ни с одним из представленных в повествовании миров или стремится к предельной объективации изложения.