Текст книги "«Слово – чистое веселье…»: Сборник статей в честь А. Б. Пеньковского"

H. М. Анфимов является автором еще одной книги, а именно «Толкования на "Песнь Песней", книгу Соломона, сына Давидова, царя Израиля». Она также вышла в начале XX в. и была переиздана в 2000 г. в Туле пресвитером молоканского собрания переселенцев из Армении В. В. Тикуновым. Эта книга представляет собой образец оригинального толкования молоканского богослова, хорошо осведомленного в исторической литературе, талантливого интерпретатора, глубоко прочувствовавшего удивительный по красоте и глубине библейский текст.

Книга «Песнь Песней», при непосредственном прочтении предстающая как собрание брачных любовных песен, стала канонической еще в VIII в. до новой эры, попала в богослужебное употребление и сделалась объектом многочисленных истолкований как в иудейской, так и в христианской книжности, из которых большинство дошло до нашего времени фрагментарно. Кроме того, было сделано много поэтических и прозаических переводов и переложений текстов «Песни Песней» и написано множество комментариев к ним. Часть из них представлена в недавно вышедшей книге, названной в аннотации мини-энциклопедией «Песнь Песней» 2007]. В одной из последних по времени работ – фундаментальном энциклопедическом исследовании всех важнейших толкований «Песни Песней» [Фаст 2000: 14] предложено семь типов ее прочтений. Первое – буквальное, включающее в себя толкование персонажей – царя Соломона и его возлюбленной Суламифи, обычаев народа описываемой эпохи и самой земли, в песне воспетой. Со второго прочтения – ветхозаветного, названного автором исследования историко-мистическим, раскрывающим в образе любящих тайну любви Бога и израильского народа, начинаются прочтения иносказательные. Третье прочтение – основное новозаветное понимание «Песни Песней» как истории отношения Христа и Церкви – близко к пониманию этого произведения в духовно-психологическом смысле как любви Бога и человеческой души (четвертое прочтение). В пятом, аскетическом прочтении предстают Небесный Жених – Христос-перводевственник и невеста – девственная душа. Следующее, шестое прочтение – мариологическое, связано с приснодевой Марией – одушевленным Ковчегом, содержащим в себе воплощенное Слово. Наконец, в последнем, седьмом, христологическом прочтении раскрывается тайна сочетания Слова и плоти. Кроме этих семи основных толкований автор исследования рассматривает положения библейской критики и некоторых исследователей, предлагающих гипотезы, стоящие вне описанных выше концепций (например, гипотезу А. А. Олесницкого об антропоморфном изображении природы Святой Земли, ее народа [Фаст 2000: 75–77]).

Как справедливо отмечает Г. Фаст, при иносказательном прочтении можно идти двумя путями: брать для толкования только общую мысль (или образ в целом) или толковать каждую деталь. Если Ориген или Григорий Нисский старались истолковать каждую деталь священных текстов, то представители антиохийской школы и Иоанн Златоуст не видели пользы в таком скрупулезном толковании. Споры на эту тему, начатые в поздней античности, продолжались в средневековье и в Новое время.

Сразу скажу, что интерпретация H. М. Анфимова – интерпретация «духаря», или иносказательная («духовная»), – укладывается в общую, самую распространенную христологическую концепцию толкования Песни Песней как взаимоотношения Христа и церкви и близка к методу истолкования Григория Нисского: H. М. Анфимов пытается толковать в духовном смысле почти каждое знаменательное слово. Думается, что H. М. Анфимов был знаком с разными интерпретациями этого произведения. Для данной работы актуальной в его толковании является органическая связь с молоканским миром метафоры, и шире – с общим стремлением его единоверцев рассматривать самые разные жизненные ситуации через иносказательную призму Библии.

Произведение H. М. Анфимова может быть предметом самостоятельного большого исследования; здесь мы рассмотрим только несколько фрагментов его «Толкования» в сравнении с интерпретациями, приведенными в книге Г. Фаста. Отметим сразу же, что H. М. Анфимов, как и подавляющее большинство молокан, начиная с последней четверти девятнадцатого века, пользуется русским текстом Библии, каноническим синодальным переводом (в пении же некоторых псалмов церковнославянские тексты остаются у молокан и до сих пор). Ни греческих, ни латинских, ни тем более древнееврейских текстов Библии он в своей работе не упоминает, и тем не менее его толкования, иногда близкие по смыслу к известным, иногда далекие от наиболее признанных, интересны и значительны и для понимания «Песни песней», и для уяснения молоканского взгляда на мир. Вот несколько примеров.

В конце первой главы (15-й стих) в русском переводе говорится: «О ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен, и ложе у нас – зелень»; в славянском: «се, еси добр, брат мой, и еще красен; одр наш со осенением». Таинственным называет Г. Фаст одр со осенетіем как предмет толкования; он излагает несколько разъяснений этого иносказательного выражения, сводящихся к идее общения церкви и Христа; души и Бога. Например, Григорий Нисский: «Одром же именует невеста единение естества человеческого с божеством…» [Нисский 1999: 111]. У Анфимова толкование, вместо церковнославянского одра с осенетіем, русского «ложе у нас – зелень» несколько другое. До пришествия Христа, пишет Анфимов, ветхозаветная церковь представляла из себя сухую безводную пустыню (Ис. 35:1), по принятии же евреями вместо сухой буквы, которая убивает животворящего духа, «церковь стала „как напоенный водой сад“ (Ис. 58:11), то есть появилась зелень» (с. 20). Образ пустыни встречается в толкованиях много раз: «новозаветная церковь будет распространяться и произрастать среди пустыни, то есть народа неверующего» (ст. 12, гл. 1). Во гл. 2, стих 11: «дождь миновал, перестал» толкуется: «учение Христа уже оросило пустыню жаждущую» (с. 27), что не расходится по смыслу с наиболее распространенными толкованиями, не пользующимися при этом словом пустыня. Замечу, что в своих песнях молокане называют людской пустыней «чужой», то есть не молоканский мир. Пустыня молокан – это «не палата лесовольная», безгрешное место православных духовных стихов; в молоканской песне поется: «Ныне мы в пустыне, в пустыне людской». Тем самым в толковании Анфимова появляются привычные молоканские образы.

Еще более яркий пример тесной связи с молоканскими метафорами находим для стиха 2 четвертой главы: «Зубы твои как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни». Анфимов пишет:

Зубами церкви называет пророков и апостолов, раздроблявших (Неем. 8:5–8), то есть разъяснявших тайны Божии немощным в вере (Рим. 14:1), подобно тому, как мать раздробляет, разжевывает пищу для младенца (1 Кор. 3:1), Евр. 5:12–14), ибо как можно разуметь, если никто не наставит (Деян. 8:31). Апостолы и пророки были «выстрижены» от старой шерсти, то есть «отложили прежний образ жизни ветхого человека и обновились духом ума» (Еф. 4:22–24), который обновляется по образу создавшего его (Кол. 3: 9, 10, 12) и были омыты в духовной купальне (Зах. 13:1, Кор. 6: 11) иубелены, как вымытая волной овца (Ис. 1: 18).

Обращает на себя внимание большое количество ссылок на Ветхий и Новый Завет. Сходное толкование зубов невесты находим у Григория Нисского: «Посему зубами служат для церкви те, которые размягчают и пережевывают для нас неприправленные злаки божественных словес» [Нисский 1999: 229]. Мотив пережевывания духовной пшци и «зубная» метафора очень характерны для молоканского дискурса. «У ангелов всё разъяснено. Но мы живем на земле, и нужно все разъяснять. Вот беседник и разжевывает все слова-выражения» – говорят молокане. Так, один из беседников в разговоре со мной уподобил собрание молокан организму, где рот и желудок – рядовые члены собрания, а голова – престол, т. е. старцы, пресвитер, беседники, певцы, пророки. Если пророки – это глаза, певцы – голос, то беседники – зубы: «если зубы хорошо пережуют, то слушатели довольные, язык и желудок не болить». Близко к молоканскому и понимание Г. Сковороды: «Читать Библию на языке Г. Сковороды значит ""прсобучать вкус к пшце библейской… Он представляет познание священного слова как разжевывание, проглатывание, как усвоение пищи» [Софронова 2002: 187].

Внутри типичного молоканского толкования Библии находится и разъяснение Анфимовым стиха 6 из второй главы, где девушка говорит о своем возлюбленном: «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня»: «левая рука – закон Моисея, поддерживающий только голову, то есть старцев и знатных (Ис. 9:15), потому что голова эта была вся в язвах (Ис. 1:5), а народ был невежда в законе (Ин.7:49), но с пришествием благодати (Христа) она обнимает все тело, то есть церковь (Кор. 12:27, Ефес. 5:30), уподобляясь правой руке, ибо закон дан через Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа (Ин. 16:17)» [Анфимов 2000: 23]. Противопоставление двух законов – Моисея и Христа – как инструмент толкования различных текстов Библии – характерная черта многих устных бесед и письменных сочинений молокан. Во время первых контактов с молоканами я, узнав об их неприятии алкоголя, напомнила им о претворении воды в вино, совершенном Иисусом на браке в Кане Галилейской. В ответ услышала: «Ты что, букварь? Духовно надо понимать! Вода – это Моисеев закон, а вино – Христов. Иисус не воду в вино претворил, а законМоисеев сменил на закон любви». Как пишет известный молоканский старец, Моисеев закон, состоящий из заповедей, уставов, постановлений и повелений, регламентировал громадное количество жизненных ситуаций, но он не изменил грешной природы человека, поскольку лишь страхом смерти удерживал его от зла. Когда закон выполнил функцию детоводителя человечества, ибо законом познается грех (Римл. 3:20), то закон основанный на страхе, уступил место закону совершенному, закону свободы (Иаков 1:25). Иисус исполнил закон, начиная с обрезания и кончая крестной смертью, и после этого можно было произвести замену закона. Пролив свою кровь, Христос утвердил новый закон, закон любви, состоящий из заповеди: «люби ближнего своего, как самого себя», включающей в себя заповеди Моисеевы. Этот закон устранял все недостатки закона Ветхого завета, в частности страх перед наказанием смертью [Петров 1997].

Г. Фаст считает, что фраза «Шуйца его под главою моею, а десница его обимет меня» описывает, как Жених – Христос обнимает человеческую душу, и выделяет два значения: первое (Ориген, Григорий Нисский, бл. Феодорит), связанное со словами Притчей Соломоновых о Божественной Премудрости: «Долгоденствие – в правой руке ее, а в левой у нее – богатство и слава» (Прит. 3:16). При этом долгоденствие, пишет Г. Фаст, в новозаветном, духовном понимании, «это не большое количество лет, а достижение совершенного возраста во Христе, а богатство и слава – сокровища царства Небесного». Другое значение, по Г. Фасту: «Господь любящую его душу приемлет в свои объятия наград и наказаний, милости и строгости – привлекает десницей и шуйцей» [Фаст 2000: 267–268]. Таким образом, толкование Н. Анфимовым этого стиха далеко от известных и признанных толкований и находится целиком в русле толкований «своего упования».

Противопоставление закона Моисея и благодати Христа становится главным стержнем толкования стиха 9 второй главы: «Вот, он (возлюбленный. – С. Н.) стоит у нас за стеною, заглядывает в окно, мелькает сквозь решетку». Слово стена в приводимых Фастом толкованиях не получает конкретного значения: это нечто, разделяющее Бога и человека, однако посредством окна и решеток (мрежей) общение между ними все-таки возможно [Там же: 275]. У Анфимова стена – это закон Моисея:

Стеною называет закон Моисеев, которым был огражден дом Израилев (Иез. 13:15), как оградою (Ис. 5:2, Матф. 21:33), и о которой было предсказано, что грядет день Господа Саваофа… на всякую высокую башню и на всякую крепкую стену (Ис. 2:15) и «бурный ветер разорвет ее. И вот, падет стена» (Иез. 13: 11–12), ибо «в вихре и буре шествие Господа» (Наум 1:4). «И в его пришествие восстанут верующие во Христа и тогда перед ними пройдет стенорушитель» (Мих. 2:13), то есть

Христос, «разрушивший стоящую посреди преграду, упразднив вражду Плотию своею, а закон заповедей – учением» (Еф. 2:14–15), «ибо конец закона – Христос» (Рим. 10:4). Окно в стене – пророческие писания в законе о Христе, ибо как в окно мы видим дальнее, так и Писанием можно постигать будущее… [Анфимов 2000: 26].

В книге Анфимова можно найти много оригинальных толкований, существенно отличных от наиболее известных, приводимых в книге Г. Фаста и связанных с концептуальным миром молокан. Так, в четвертой главе в 13–14 стихах описание запертого сада с превосходными растениями и плодами – образ невесты-церкви или души – рассматривается в большинстве христианских толкований и как образ Божьего рая, где собраны добродетели, главной из которых является любовь, воплощенная в гранатовых яблоках. Анфимов обращает внимание на твердую скорлупу граната, которую надо сокрушить, чтобы добраться до зерен, и эта скорлупа есть преграда греха, освободившись от которой ученики Христа, как гранатовые зерна, рассыпались по всей земле. Количество остальных растений и плодов – это кипер, нард, шафран, аир, корица, мирра и алой – равно семи – священному числу, которое часто упоминают молокане в своих беседах-проповедях. Поэтому в толковании появляется описание семи даров божьих в церкви Христовой – дара премудрости, дара разума, дара совета, дара крепости и т. д., также часто упоминаемых молоканами, со ссылкой на одиннадцатую главу книги Исайи, к этому присоединяется описание семи степеней развития церкви Божией от Адама до Иоанна Крестителя [Там же: 49–54].

В духе молоканских толкований, где для описания духовных явлений используются слова и выражения, относящиеся к миру материальному, находится объяснение H. М. Анфимовым следующего стиха второй главы: «Покажи мне лицо свое, дай мне услышать голос твой; потому что голос твой сладок и лицо твое приятно»: «лицо же ее потому просит показать, что церковь до сих пор стояла к Богу спиною» [Там же: 29]; ср. с приведенным выше (с. 5) выказыванием молоканского беседника о том, что понимание Библии зависит от того, насколько человек сердцем своим повернут к Иисусу Христу.

Интересно обращение Анфимова к главной молоканской идее, отразившейся в толковании своего названия: ведь практически все молокане объясняют слово молокане словами ап. Петра, что учение Христа есть «чистое словесное молоко» (1 Петр 2:2), и они его пьют. Поэтому в гл. 4, стих 5, где говорится о красоте возлюбленной: «два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями», интерпретация H. М. Анфимова сразу же приобретает молоканский характер: «Два сосца церкви – сие есть закон (Моисей – Гал. 3:24) и благодать (Христос – Рим. 3:24). Мать никогда не кормит младенца сразу обоими сосцами, но первоначально одним сосцом, потом другим. Пророк Исайя в Ветхом Завете приглашал израильтян пить „духовное молоко“ (Ис. 55:1), как и апостол в Новом Завете просит „возлюбить чистое словесное молоко“ (1 Петр 2:2)» [Анфимов 2000: 42]. То же в других фрагментах книги, например в гл. 8, стих 8, где говорится: «есть у нас сестра, которая еще мала, и сосцов нету нее». Анфимов пишет, что это новозаветная церковь, «которая во время земной жизни (Христа. – С. Н.) не могла никого питать, ибо сама была немощна, и даже по воскресении и явлении ей Христа она продолжает усомняться в нем (Ин. 20:20–25, Мф. 28:17, Марк 16:13–14, Лук. 24:25), так как не имела Святого Духа, то есть живой воды и чистого словесного молока (1 Пет. 2:2)» [Там же: 94].

По-видимому, не всегда синодальный перевод является точным. Стих 16 гл. 4 звучит так: «Поднимись (ветер) с севера и принесись с юга, повей на сад мой – и польются ароматы его!» Меж тем, как указывает Г. Фаст, приводящий церковнославянский перевод «восстании, севере, и гряди, юже»), в этой фразе «согласно употребленных греческих слов… северный ветер прогоняется, а южный призывается. В синодальном переводе этот смысл скрадывается неудачно вставленным предлогом С… Северный ветер, холодный и жесткий, губит сад, а теплый мягкий южный ветер животворит его». Как утверждает Г. Фаст на основании прочтения толкований святых отцов, здесь дан образ души. «Севере – ветер греховных, жестких, мертвящих искушений, приносящий душевный холод… губящий сад души. Юже – благоприятное веяние теплоты Духа Святого» [Фаст 2000: 352].

Толкование H. М. Анфимова совершенно иное. Первую фразу «поднимись ветер с севера», он толкует следующим образом: «что исполнилось буквально, как предсказано о Христе: "Я воздвиг его с севера" (Ис. 41:25) из галилейского города Назарета, откуда семейство Иосифа пришло на перепись в Вифлеем. После рождения Христа, согласно пророчеству, в Вифлееме (Мих. 5:2), Иосиф с Мариею и младенцем Иисусом по приказанию Ангела во сне ушел от гнева царя Ирода в Египет, находившийся на юге… О пришествии Христа из Египта Соломон говорит: "и принесись с юга". Отсюда ясно, что Христос поднялся с севера – Назарета Галилейского, а принесся с юга – Египта, по пророчеству, сказанному пророком о сем: "Из Египта воззвал я Сына Моего" (Ос. 11:1, МФ 2:15), откуда пришел Иосиф с семейством после смерти Ирода…» [Анфимов 2000: 55]. Это оригинальное толкование, возникшее, возможно, на основе не совсем точного перевода, говорит о неутомимом стремлении автора понять и связать воедино сложные и многослойные смыслы самой загадочной книги Библии.

Следует указать на еще одну нестандартную черту анфимовского произведения – постоянную ориентированность на описание церковной динамики и внимание к историческим событиям,[391]391
  С благодарностью отмечу, что на эту особенность указала мне Анна Ильинична Великанова, разговор с которой о книге H. М. Анфимова был для меня очень полезным и стимулирующим на дальнейшую работу, связанную с этим произведением.


[Закрыть] что далеко не в такой степени свойственно другим авторам толкований «Песни Песней». В многочисленных примечаниях он упоминает историка Штрауса и писателя первого века н. э. Иосифа Флавия, обнаруживает очевидную осведомленность в истории Израиля.

В заключение хочется сказать, что книга H. М. Анфимова, во-первых, должна быть учтена при дальнейшем изучении многочисленных истолкований «Песни Песней»; во-вторых, она существенно расширяет имеющиеся представления о молоканской герменевтике, которая только в последние годы стала предметом исследования и которая содержит в своих письменных и устных формах много замечательных примеров проникновения в суть Священного Писания и образцов русского народного красноречия.

Анфимов 2000 — Анфимов M. Н. Толкование на Песнь песней, книгу Соломона, сына Давидова, царя Израиля. 2-е изд. Тула, 2000.

Гадамер 1988 —Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988.

Изложение догматов 1912 – Изложение догматов и молитвенник истинных духовных христиан (секты, именуемой «старо-постоянными молоканами») / Сост. H. М. Алфимовым. Тифлис, 1912.

Клибанов 1973 — Клибанов А. II. Религиозное секганство в прошлом и настоящем. М., 1973.

Никитина 2004 — Никитина С. Е. Об устных герменевтических текстах в русских конфессиональных культурах (на материале полевых исследований) // Иванова А. А. (отв. ред.). Актуальные проблемы полевой фольклористики. Вып. 3. М., 2004. С. 18–33.

Петров 1997 — Петров П. А. Из книги «Вероучение Духовных Христиан». Глава 4. Закон // Добрый домостроитель благодати. 1997. № 9.

Нисский 1999 – Святитель Григорий Нисский. Точное изъяснение Песни песней Соломона. М., 1999.

Пеньковский 2005 —Пеньковский А. Б. Загадки пушкинского текста и словаря. М., 2005.

Песнь Песней 2007 – Песнь Песней. М., 2007.

СП – Сионский песенник столетняго периода Христианской религии Молокан Духовных прыгунов в Америке. Лос-Анджелес, 1964.

Софронова 2002 — Софронова Л. А. Три мира Григория Сковороды. Гл. 3: Священная книга – путь к Богу. М., 2002.

Таевский 2003 — Таевский Д. А. Христианские ереси и секты I–XXI веков. Словарь. М., 2003.

Толковая Библия 1987 – Толковая Библия, или комментарий на все книги Св. Писания Ветхого и нового Завета. Издание преемников А. П. Лопухина. 2-е изд. Т. 3. Стокгольм, 1987.

Фаст 2000 — Протоиерей Геннадий Фаст. Песнь Песней Соломона. Красноярск: изд-во «Енисейский благовест», 2000.

IV
Грамматика и семантика

Л. В. Зубова. Одушевленные грибы и неодушевленные мухи (Стихотворение Александра Левина «Мы грибоеды» как грамматический эксперимент)

(стихотворение Александра Левина «Мы грибоеды» как грамматический эксперимент)[392]392
  Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта «Грамматика в современной поэзии» РГНФ № 08-04-00214а.


[Закрыть]

Исследованиям А. Б. Пеньковского свойственно, во-первых, внимание к таким подробностям языка, которые не умещаются в привычные классификации и правила, во-вторых, уникальное умение читать классическую литературу на языке, современном не нам, а писателям, в-третьих, замечательное единство литературоведения и лингвистики, в-четвертых, широта филологических интересов. Список достоинств, очевидных при чтении работ А. Б. Пеньковского, можно продолжать бесконечно, ограничусь только этими четырьмя пунктами ради обоснования темы, выбранной мною для статьи в сборник, посвященный замечательному филологу. Но добавлю, что тема этой статьи связана с тем, что А. Б. Пеньковский любит не только лингвистику, но и грибы.

Современные поэты извлекают художественный смысл из таких свойств категории одушевленности, как ее противоречивость, неупорядоченность, динамичность, и этот художественный смысл помогает увидеть другие, ранее не замеченные особенности категории.

Статьи о грамматической одушевленности—неодушевленности в русских говорах А. Б. Пеньковский впервые опубликовал в 1975 году [Пеньковский 1975 а; 19756]. Он обратил внимание на множество неизученных проблем, связанных с этой категорией, в частности и на проблему системных последствий ее развития, заметив, что «эти последствия, как можно полагать, весьма значительны» [Пеньковский 2004: 85]).

Многие современные поэты, весьма вольно обращаясь с лексикой и грамматикой, предпочитая норме выразительность и образность, имеют дело именно с системными последствиями развития категории одушевленности. Эти последствия по отношению к прошлому можно понимать и как движение к возможной грамматике будущего.

Поэтическое слово во многих случаях сохраняет и архаические черты языка, и опережает развитие новых элементов – этим язык поэзии подобен диалектам. Однако художественная выразительность грамматических аномалий может существовать только на фоне нормы, и это отличает экспериментальный поэтический язык от говоров.

Рассмотрим один из многочисленных примеров: стихотворение Александра Левина[393]393
  Александр Левин (1957 г. р.) живет в Москве. Основные поэтические книги: «Биомеханика» (М., 1992), «Орфей необязательный» (М., 2001), «Песни неба и земли» (М., 2007). Большинство стихотворений из этих книг являются и песнями, изданными на аудиокассетах и компакт-дисках в исполнении автора: «Французский кролик» (М., 1997), «Заводной зверинец» (М., 1999), Untergrund (M., 2004), «О птицах и рыбах» (М., 2006), «Песни неба и земли» (М., 2007). Левин – очень известный специалист по компьютерным технологиям, автор 10-ти изданий книги «Самоучитель работы на компьютере». Стихи Левина в высшей степени филологичны, ориентированы на языковой эксперимент. Левин назвал один из разделов своей первой книги лингвопластикой. По существу, поэтический язык этого автора в целом представляет собой лингвопластику в разных ее проявлениях. В очень большой степени языковые эксперименты и преобразования в стихах Левина связаны с грамматикой.


[Закрыть] «Мы грибоеды» [Левин 1995: 48–49].

В русском литературном языке слово «грибоед» имеет значение "жук, живущий в грибах и гнилой древесине и питающийся главным образом грибницей" [Словарь 1992: 335]. Это значение известно далеко не всем носителям языка, о чем свидетельствует его отсутствие в словарях Ожегова и Шведовой, в словаре Ушакова и даже в словаре Даля. Интернет дает словарную ссылку только на Большую советскую энциклопедию. Однако в литературе это слово встречается, например, в таком тексте: «В старых грибах между трубчатым слоем и мясом шляпки всегда проделаны какие-то черные норки, овальные, вытянутые в ширину. Мне ни разу не удалось видеть в грибе самих грибоедов» (В. Солоухин. «Третья охота»). Прозрачная внутренняя форма слова делает его потенциально возможным для обозначения любых существ, которые едят грибы, в том числе и для людей – любителей грибов.

Грамматический сдвиг от неодушевленности к одушевленности при назывании грибов соответствует типичным явлениям разговорного языка. Но, в отличие от узуса на границе нормы, в поэтическом тексте грамматическая метафора, связанная с категорией одушевленности, порождает нестандартные сочетания.

Приведу полностью стихотворение Александра Левина «Мы грибоеды»:

 
Не всякий из нас
решится съесть гриб-маховик:
массивен, велик
и скорость имеет большую.
Но опытный грибоед
умеет и сам раскрутиться,
догнать гриба[394]394
  Все шрифтовые выделения в стихотворении мои. – Л. 3.


[Закрыть] и спокойно
 
 
съесть маховик на ходу.
 
 
Не всякий из нас
умеет скушать валуй:
коленчат, тяжёл
и страшно стучит в работе.
Не всякий из нас знает,
как высасывать сок из маслёнок;
как правильно из молоканок
выплёвывать молоко;
что нужно перед едой
вырубать коротковолнушки,
иначе они в животе
начинают громко скрипеть.
 
 
Мы учим своих грибоедиков
подкрадываться к лисичкам,
выслеживать шампиньонов
и всяких хитрых строчков.
Мы учим своих грибоедиков
так съесть белый гриб-буровик,
чтоб зубы остались целы,
и чтоб он не успел забуриться.
 

 
Но опытный грибоед
сначала съедает подшипник,
и вывалившийся гриб
становится лёгкой добычей.
 
 
Не всякий из нас
любит испытывать груздь:
странное ощущение,
и чешутся перепонки.
Но опытный грибоед
специально ищет то место,
где гроздья изысканных грустей
радуют сердце гурмана.
Мы любим собраться вместе
и послушать рассказы мудрейшин
о кознях грибов сатанинских,
о доблести и благочестии.
Мы любим своих грибоедиков
и славных своих грибоедок.
Мы любим чесать друг другу
перепонки, наевшись грустей.
 
 
Но каждый из нас знает,
что не следует есть мухоморов,
даже если ты очень голоден,
даже если счистить все мухи.
Потому что мы – грибоеды!
И предки у нас – грибоеды!
Поэтому нас, грибоедов,
не заставишь есть мухомор!
 

В этом тексте омонимическая и паронимическая игра слов порождает причудливое варьирование форм винительного падежа, совпадающего то с родительным, то с именительным. Отчасти это варьирование связано с тем, что «грибы в народных представлениях занимают промежуточное положение между растениями и животными;[395]395
  Такое же промежуточное положение грибов отмечают и биологи: «Долгое время грибы относили к растениям, с которыми грибы сближает способность к неограниченному росту, наличие клеточной стенки и неспособность к передвижению. Из-за отсутствия хлорофилла грибы лишены присущей растениям способности к фотосинтезу и обладают характерным для животных гетеротрофным типом питания. Кроме того, грибы не способны к фагоцитозу, подобно животным, но они поглощают необходимые вещества через всю поверхность тела (адсорбированное питание), для чего у них имеется очень большая внешняя поверхность, что не характерно для животных. К признакам животных относятся, помимо гетеротрофности, отсутствие пластид, отложение гликогена в качестве запасающего вещества и наличие в клеточной стенке хитина (при отсутствии последнего у растений)» (Грибы: ru.wikipedia.org/wiki/).


[Закрыть] наделяются демоническими свойствами» [Белова 1995: 548],[396]396
  Подробное изложение мифологии, связанной с грибами, см. [Топоров, 1979].


[Закрыть] отчасти с особенностью поэтического мира А. Левина: для этого мира типичны единство и взаимные трансформации органических и неорганических сущностей, что отражено заглавием первого сборника поэта – «Биомеханика», в состав которого включено это стихотворение.

Так, сочетание «догнать гриба», создает противоречие не только между нормативной неодушевленностью и контекстуальной одушевленностью[397]397
  В. Б. Крысько, не соглашаясь трактовать сочетания типа «нашел боровика» в рамках категории одушевленности, сближает такое формоупотребление с употреблением существительных в архаических книжных сочетаниях («победити страха») и разговорных («дать тумака»). Согласно его теории, синонимия генитива и аккузатива предшествовала развитию категории одушевленности: «данные конструкции представляют ту среду, из которой постепенно выкристаллизовалась форма В = Р, специализировавшаяся для обозначения живых существ. В свою очередь, народно-разговорные обороты, развивающиеся в славянских языках после полного утверждения В = Р как единственной аккузативной формы одушевленных существительных, демонстрируют вторичный процесс воздействия генитивной формы одушевленных существительных, демонстрируют вторичный процесс воздействия генитивноаккузативных форм на парадигму неодушевленных имен» [Крысько 1994: 186]. В. Б. Крысько пишет о том, что на этот вторичный процесс воздействия повлияло поэтическое олицетворение, однако, сам себе противореча, отказывается «признать удовлетворительным» традиционный аргумент: «грибы народным чутьем отнесены к разряду живых существ» [Там же: 186—187]. Я. И. Гин, в результате подробного исследования связи грамматической одушевленности с олицетворением, пришел к такому выводу: «Совершенно ясно, что никаких формальных преград для грамматического одушевления быть не может – причина в организации плана содержания данной категории» [Гин 2006: 50].


[Закрыть] но и между обычным представлением о статичности гриба и метафорой движения, основанной на омофонии «моховик – маховик».[398]398
  При устном исполнении текста различие между словами «маховик» и «моховик» и далее «груздь» – «грусть» совсем устраняется.


[Закрыть] А динамика маховика (детали, приводящей машину в движение) тоже относительна: сам он не перемещается в пространстве горизонтально. Так что глагол «догнать» метафоричен и при объекте «маховик».[399]399
  Александр Левин, прочитав эту статью до ее публикации, уточнил: «Я все же имел в виду, главным образом, что гриб-маховик не бежит, а вращается. А значит, грибоед должен сначала раскрутиться до скорости гриба (чтобы относительная скорость стала нулевой), так сказать воссоединиться с грибом, и потом его съесть, сидя на нем» (письмо автору статьи).


[Закрыть]

Присутствует здесь и другой образ, в котором «маховик» – метонимическое обозначение машины, которую можно было бы догнать. Если при восприятии текста приоритетен маховик как механизм, слово «гриб» представляет собой перифразу, а если приоритетен гриб (поскольку в название стихотворения входит слово «грибоеды»), то омофония слов «моховик» – «маховик» дает импульс к развертыванию метафоры. То, что гриб «скорость имеет большую» можно понимать и как воплощение потенции, заданной грамматическим одушевлением гриба. Возможны и другие объяснения скорости: грибы быстро съедаются, быстро растут (в языке есть устойчивое сравнение «растут как грибы»), В стихотворении игра слов основана и на многозначности глагола «догнать», и на выражении «грибная охота» (ср.: «догнать зверя»), и на жаргоне наркоманов: «Догоняться – пить или употреблять наркотики после того, как некоторое количество уже выпито (или употреблено)» [Юганов П., Юганова Ф. 1977: 70]. Корме того, в общем жаргоне распространено употребление слова «догонять» в значении "понимать, догадываться, соображать" [Химик, 2004: 145].

Поскольку игровая стилистика всей этой строфы направлена на смешение органического и неорганического, омонимия захватывает и многие другие слова: «раскрутиться» – и "осуществить вращение до максимума", и "проявить максимальную успешную активность"; на ходу – и "во время движения механизма", и "во время собственной ходьбы".

Во второй строфе название гриба «валуй» фонетически порождает у автора ассоциацию с коленчатым валом, поэтому и гриб валуй оказывается «коленчат, тяжел» и совершенно абсурдным образом «страшно стучит в работе». Фонетически подобным и этимологически родственным словом «валун» называют камень. Коленчатым гриб валуй вполне можно себе представить: у него бывает утолщенная в середине ножка. В словаре Даля отмечено и такое употребление слова: «Валуй м. кур. орл. сиб. человек вялый, неповоротливый, ленивый, разиня, ротозей; валанда, валец, валюта» [Даль 1978: 162]. Вполне вероятно, что название гриба вторично по отношению к названию ленивого человека (то есть языковая метафора основана на олицетворении).

Подшипник оказывается в стихотворении съедобным, вероятно, потому, что название этой детали по словообразовательной структуре напоминает названия грибов «подберезовик» и «подосиновик».

Каламбур третьей строфы «Не всякий из нас любит испытывать груздь» побуждает заметить энантиосемию слова «испытывать»: этот глагол, обозначая состояние субъекта, предстает пассивным по своему значению, а обозначая воздействие на объект, – выразительно активным. Слова «груздь» и «грусть» сближены в этом стихотворении не только фонетикой, но и сочетаемостью: глагол «испытывать», стандартно употребляемый в сочетании со словом «грусть», синонимичен глаголу «пробовать», типичному для разговора о грибах. Но испытывают еще и машины, механизмы, поэтому очень возможно, что при развертывании текста именно глагол «испытывать» послужил передаточным звеном от строф с моховиком-маховиком и валуем – коленчатым валом к строфе про грусть-груздь.

Языковая игра в строке «как высасывать сок из масленою) представляет слово «маслёною> то ли формой женского рода множественного числа (и тогда масленки мыслятся как емкости, наполненные маслом, что оживляет общеязыковое метафорическое значение в названии гриба), то ли аномально несклоняемым существительным мужского рода. Если принять второе толкование, то в несклоняемости русского слова можно предположить и пародию на рекламный прием, эксплуатирующий языковые неправильности.

Неологизм «коротковолнушки» очевидным образом связывает представления о волнушках с представлениями о коротких волнах, на которых работают приемники, и о микроволновых печах. Тогда грибы волнушки предстают принимающими устройствами. Эти грибы действительно и похожи на антенны, и (как любые грибы) впитывают в себя радиацию (ср: близость слов «радио» и «радиация»). Кроме того, на шляпке у волнушек видны концентрические круги, зрительно напоминающие изображение звуковых волн (хотя, конечно, волнушки получили свое название задолго до открытия звуковых волн в физике). Обратим также внимание и на синонимию словообразовательных формантов «коротко-» и «микро-». И к радиоприемникам, и к микроволновым печам, и к грибам вполне применим разговорный глагол «вырубать», который, если речь идет о грибах, может связываться и с собиранием грибов в лесу, и с едой (ср. просторечное «рубать» – "есть"). В пятой строфе обыгрывается зооморфный образ, давший название грибам лисичкам. Суффикс уменьшительности в слове «грибоедиков» готовит восприятие слова «лисички» как уменьшительного, то есть суффикс, деэтимологизированный в языке, актуализируется текстом. Глагол «подкрадываться» из лексикона охотников тоже приписывает лисичкам свойства живых существ.