Текст книги "«Слово – чистое веселье…»: Сборник статей в честь А. Б. Пеньковского"

Ситуация погребения в снегу полна различных оттенков трагизма, связана с чувствами отчуждения и отчаяния. Экстатическое сгорание на «снежном костре» вскоре оборачивается тягостным сном; вместо изощренной эстетизации гибели – сниженные детали, знаки разложения: «Ноги вытянулись в ряд… // Провалился мертвый рот» (2: 140). В то же время снежная могила объявляется знаком избранничества: «Но, ложась в снеговую постель, // Услыхал заключенный в гробу, // Как вдали запевала метель, // К небесам поднимая трубу» (1: 144), «И нет моей завидней доли – //… на прибрежном снежном поле // Под звонкой вьюгой умереть» (2: 154), «На снежных постелях // Спят цари и герои…» (2: 250), «В самом чистом, в самом нежном саване…» (3: 13), «Это Бог меня снегом занёс, Это вьюга меня целовала» (3: 89).

Сближение стихий снега и огня Ханзен-Лёве объясняет «компенсаторным символообразованием»: «появление одного символического „полюса“ – например, белого зимнего холода и снежных кристаллов – влечет за собой и упоминание „противоположного“, то есть, например, красной окраски (огненного жара)…».[154]154
  Ханзен-Лёве А. А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм начала века. Космическая символика. СПб., 2003. С. 501.


[Закрыть] Далее исследователь пишет: «В качестве парадоксального противообраза апокалиптическому „мировому пожару“ Блок развивает свой миф о „мировом оледенении“.[155]155
  Там же. С. 507.


[Закрыть]

Воде[156]156
  Образы «снежных брызг» (2: 143), «снежной пены» (2: 144) цикла «Снежная маска» едва ли адресуют к водной стихии; они скорее декоративны, чем концептуальны.


[Закрыть] снег наименее подобен; связь этих стихий обнаруживается в редких блоковских текстах. Стихотворение «Пляски осенние» (1905), завершающее цикл «Пузыри земли», – одно из немногих – содержит строки, в которых снег показан подчиненным влажной стихии и причастным естественному круговороту жизни: «И снежники по склонам оврага // Заметут, заровняют края, // Там, где им заповедала влага…» (2: 21). Еще одно указание на субстанциальное родство снега с водой содержится в поэме «Возмездие» (1911): «Лишь снег порхает – вечный белый, // Зимой – он площадь оснежит…[157]157
  Допущенная поэтом тавтология «снег… оснежит» косвенно указывает на принципиальную нетождественность для Блока снега падающего и покровного.


[Закрыть] // Весной – ручьями побежит» (5: 61). Или в одном из стихотворений цикла «Кармен» (1914) в значении смывания-заметания следов жизни: «И март наносит мокрый снег» (3: 153).

В большинстве блоковских произведений после 1906 года снег самовластен и агрессивен, причастен в большей степени городу: «О, город! О, ветер! О, снежные бури!» (2: 136). Примечательно, что в статье «Безвременье» (1906) «лохмотья снежной пыли», «снежные хлопья», «ликование вьюги» (7: 24) словно остаются в черте города, а за городом изображаются «каменный путь» (7: 25), «груды щебня и пласты родной глины по краям шоссе» (7: 26). Эпитет «снежный» сопровождает образ города в знаменитом посвящении «Снежной маски», многие мотивы которого повторяются в реплике Фаины ранней редакции «Песни Судьбы» (1908): «Я хочу еще пойти с тобой туда, где огни, и снег, и ветер, и мгла. Как я люблю этот город» (4: 138).

Блок вскоре отходит от урбанистической локализации снега, однако снежная равнина оказывается в его текстах абстрактным пространством пустоты – вне культуры и вне природы. Названный образ символизирует душевную опустошенность, утрату духовной ориентации и в цикле «Снежная маска», и в лекции «О театре» (1908): «Остаться одному, как шест на снежном поле, растратить душу, закручиниться и не знать, куда пойти» (5: 259); и особенно в седьмой картине «Песни Судьбы», декорацией которой становится «пустая равнина, занесенная снегом» (4: 152). Этот пейзаж прямо отображает состояние Германа, говорящего: «Теперь на душе бело и снежно. И нечего терять – нет ничего заветного… И не о чем говорить, потому что душа, как земля – в снегу» (4: 160). Здесь заснеженность ассоциирована с бессильем, забвением смыслов и невозможности поступков. Герой переживает абсолютное прозрение: «Всё знаю теперь» (4: 163) и одновременно отрешается от всякого стремления, предчувствует смерть, ждет ее с безнадежным равнодушием: «Не тревожь: больше не разбудишь… Всё равно. Не буди. Пусть другой отыщет дорогу» (4: 163). Этим угасанием быстро сменяется изначальный энтузиазм Германа: «Мне нужен мир с поющим песни ветром!» (4: 160), но уже в первом воодушевленном монологе звучали безразличие и предвкушение гибели: «… да будет//И жизнь, и смерть – единый снежный вихрь!» (4: 160).

Фразы Германа подчас дублируют строки цикла «Снежная маска»: «И в новой снеговой купели // Крещен вторым крещеньем я» (2: 145) – «Как будто я крещен вторым крещеньем // В иной – холодной снеговой купели» (4: 160). Вступление в сферу снега означает отказ от прошлого, разрыв прежних связей, мятеж. И в драматической поэме, и в лирическом цикле герой покидает привычное пространство, увлекаемый таинственной стихийной героиней и одновременно сознающий свой поступок как акт личной воли, согласной с судьбой-неизбежностью. Германа отличает от лирического «я» «Снежной маски» чувство долга; его ведет не страсть, а совесть; он тянется к полнокровной жизни и уходит в мир людей, чтоб назвать себя человеком. Герой стихов, напротив, изолирует себя, разрывает связи с жизнью. Его эскапизм объясняется разочарованием в прежних ценностях; «земной» мир видится ему погибающим: «Я так устал от ласк подруги // На застывающей земле» (2: 146); «Земля остынет» (2: 158).

Если земля остается для Блока областью постижения, она «многое объясняет» (8: 250), то снежная метель становятся сферой чуждого аксиологии визионерства, где самоценны зыбкие грезы, иррациональные переживания, а понимание– осознавание невозможно и ненужно: «И не понять земного знака, // Чтоб не нарушить снежный сон» (2: 154). Кульминационный эпизод лирической драмы «Незнакомка» (1906) – встреча Девы-Звезды и Голубого сходным образом был построен на коллизии жажды знания и отказа от него, витальной чувственности и аскетизма, активности и созерцательности. В целом в произведении снег оказывается тканью, творящей и поглощающей образы: «Плащ Голубого колеблется, исчезая под снегом» (4: 87); «Голубой дремлет, весь осыпанный снегом… Голубого больше нет. Закрутился голубоватый снежный столб, и, кажется, на этом месте и не было никого» (4: 88); «Оба грустят под голубым снегом. Пропадают в нем… Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые стены на канве деревьев, вдоль стен домов, на телеграфных проволоках. И даль земная и даль речная поднялись белыми стенами, так что все бело… Снежные стены уплотняются…» (4: 93). Снег можно называть материей невоплощенного бытия, прекрасного, но зыбкого, неуловимого и бессильного.

Снег, уничтожающий путеводные знаки – следы и лишающий надежды на возвращение или новую встречу, регулярно упоминается в лирике Блока: «И с первым снегом со двора // Ты унесла весь пыл заветный… // А вьюга заметала след» (1: 66), «Ночью вьюга снежная // Заметала след» (1: 82), «След их заметает голубой снег» (4: 90); «…снег // Замёл её нежный след», «И снег замёл их следы!» (4: 92); «И опять, опять снега // Замели следы…» (2: 157). Трагедия превращения мистической любви в губительный мираж происходит во владениях рассматриваемой стихии: «На белом холодном снегу // Он сердце свое убил. // А думал, что с Ней в лугу // Средь белых лилий ходил» (1: 127).

Сближения лирического «я» со снегом происходит в свете осознания ущербности, угнетённости,[158]158
  «Мир снега рисуется то как мир свободы, то как мир плена», – замечает Н. А. Кожевникова по поводу блоковской системы образов в своей книге «Словоупотребление в русской поэзии начала ХХ века». М., 1988. С. 180.


[Закрыть] опасности: «Я одинокий сын земли» (1: 32), «Мне странен холод здешних стен II… Меня пугает сонный плен… // Ах, сам я бледен, как снега…» (1: 108), отголоском чего кажется строка из «Снежной маски»: «На груди – снегов оковы» (2: 156), «А я пришел к тебе из стран, // Где вечный снег и вой метели. // Мне странен вальса легкий звон» (3: 139), «Иду к прикрытой снегом бездне» (3: 133), «И выпал снег, // И не прогнать // Мне зимних чар» (3: 143). Снег предвещает появление двойника героя, устрашающих знаков гибели: «Ревело с черной высоты // И приносило снег. // Навстречу мне из темноты // Поднялся человек… // Потом сомкнулась полынья…» (1: 115). С соблазном самоубийства, внушаемым снежным двойником, лирический герой Блока борется в седьмом стихотворении цикла «Заклятие огнем и мраком» (1907).

В книге «Стихов о Прекрасной Даме» снег отнесен преимущественно к миру мистической возлюбленной, ассоциированный с ее холодностью, недоступностью: «И ныне вся овеяна снегами» (1: 65), «Деву в снежном инее // Встречу наяву» (1: 83). Снег, покрывающий землю, в ранних стихах Блока означает воцарение неподвижности, неизменности – сакрального качества, атрибута мистической возлюбленной: «Один и тот же снег – белей // Нетронутой и вечной ризы» (1: 108). Однако лирическая героиня, охваченная снегом, воспринимается поэтом не только как божество, но и как чародейка, колдунья («Ты в белой вьюге, в снежном стоне // Опять волшебницей всплыла» (1: 82)), словно предвещающая демоническую «Снежную Деву». В следующих строках снег показан враждебным святости и счастью: «Здесь снега и непогоды // Окружили храм» (1: 93), «Здесь пронесутся непогоды, // Снега улягутся зимы» (1: 96). О необратимом нисхождении Мировой Души говорит строка одного из заключительных стихотворений первого сборника: «Отошла Я в снега без возврата» (1: 118). В стихотворении «Русь» (1906) снег предстает пространством колдовства, бесовских потех: «И ведьмы тешутся с чертями // В дорожных снеговых столбах… // И девушка на злого друга // Под снегом точит лезвиё» (2: 79). «Снежные цветы» в стихах третьего лирического сборника знаменуют ослабление позитивной (витальной и сакральной) коннотации, характерной для цветочной образности Блока: «Передо мной возник из снега // Холодный неживой цветок» (2: 195).

Снег кажется стихией исключительно деструктивной. «Пережив "Снежную маску", можно ли продолжать жить?.. Как символ пережита смерть, осталось ли в жизни что-нибудь страшное?» – пишет Б. Грифцов.[159]159
  Грифцов Б. Об Александре Блоке, искренности и декадентстве // Александр Блок: Pro et contra. СПб… 2004. С. 72.


[Закрыть] Однако сам Блок весной 1908 года объяснял опыт, вдохновивший на стихи сборника «Земля в снегу», как «неизбежную, драматическую последовательность жизни» (2: 216) и связывал его с надеждой на обретение новой ценности: «в конце пути, исполненного падений, противоречий… расстилается одна вечная и бесконечная равнина – изначальная родина, может быть сама Россия» (2: 218).

Становление концепции России в сознании и творчестве Блока проходило сложно. Образ складывался из ряда словесно-понятийных знаков-формул, мотивов-примет. Каждый из них по-своему трансформировался, переходя из контекста в контекст. За отправную точку эволюции образа можно взять стихотворение «Русь», включенное автором в сборник «Земля в снегу». Нас интересуют строки предпоследнего четверостишья: «Живую душу укачала, // Русь, на своих просторах, ты…» (2: 80). Предикат укачала станет вербальной константой. Содержащая ее формула возникает в лирическом диалоге «Голоса» из цикла «Снежная маска», роковая героиня которого восклицает: «Я укачала // Царей и героев… // Слушай снега!» (2: 159), следовательно, можно говорить о параллелизме образов «Руси» и демонический возлюбленной в лирике 1906–1907 годов. Их объединяет тема онтологического ущерба, выраженного в первом случае мотивом непробудного сна, во втором – «бесконечного кружения», на что обращает внимание 3. Г. Минц. Ущерб связан с хаосом бессознательности и забвения святынь: «Я сам не понял, не измерил, // Кому я песни посвятил, // В какого бога свято верил, // Какую девушку любил» (2: 79); «Пока не забудешь, // Того, что любишь. (…) // И я позабыл приметы // Страны прекрасной» (2: 146–147), «Вьюга память похоронит» (2: 167), «В снежно-белом забытьи» (2: 175).

В первой редакции «Песни Судьбы» фраза с предикатом укачала повторяется более развернуто Коробейником: «Мало ли народу она укачала иубаюкала в снегах своих… //Герман. Про кого ты говоришь? // Коробейник… Известно про кого: про Рассею-матушку. Не одну живую душу она в полях своих успокоила…» (4: 453). Смысловые сдвиги значительны. Многозначный глагол укачала уточняется однородным убаюкала – усыпила. В стихотворении «Русь» мотив сна повторяется многократно, но буквальность его размыта – прежде всего синонимом «почиет», «почивает», означающим не только сон, но и всякий покой, праздность и, наконец, смерть. В репликах Коробейника «свои просторы» заменены «своими снегами». «Живая душа» стихотворения «Русь», осмысляемая скорее как душа всенародная, в словах драматического персонажа становится наименованием человека, нашедшего смертный покой в снежном поле. В окончательном тексте драматической поэмы цитированные реплики сокращены и упрощены: «…занесет вьюга! Мало ли народу она укачала, убаюкала…» (4: 166).

Символический мотив заснеженности и сна-смерти как состояния родины повторяется в стихотворении «Новая Америка» (1913): «Ты стоишь под метелицей дикой… // Утопая в глубоком сугробе, // Я на утлые санки сажусь. // Не в богатом покоишься гробе // Ты, убогая финская Русь!» (3: 181), но как в этом, так и в более ранних текстах снежная безжизненность потенциально сменяется воскресением и энергетическим всплеском.

Одновременно снег остается в числе самых трагических блоковских символов. С ним неизменно связана идея жертвы, отказа он чего-то дорогого и прекрасного. Такова, например, участь дома Германа и Елены в шестой картине «Песни Судьбы», «запушённого снегом»[160]160
  Сопоставим со строками 1910 года: «Старый дом мой пронизан метелью, // И остыл одинокий очаг» (3: 178).


[Закрыть] (4: 158), опустевшего и обреченного. Мотив снежной утраты в лирике 1908 года может быть совершенно безнадежным: «Вон счастие мое… // Летит на тройке, потонуло // В снегу времен…»[161]161
  Темпоральная символика снега развертывается в стихах цикла «О чем поет ветер» (1913): «Так древни мы, // Так древен мира // Бег, // И лира // Поет нам снег» (3: 192).


[Закрыть] (3: 116–117), а может принять вид волевого разрушительного акта: «И, наполняя грудь весельем, // С вершины самых снежных скал // Я шлю лавину тем ущельям, // Где я любил и целовал!» (3: 112).

На роль снега в блоковском мифе воплощения-вочеловечения указывает формула «снежная маска», многократное использование слова «маска» в цикле 1907 года как метонимии персонажей. Можно сделать вывод, что снег, закрывающий землю, представляется Блоку некой подменой ее «лица»,[162]162
  Расхожей, полустертой метафоре «лицо земли» поэт возвращает живую выразительность: «Улыбка эта не сойдет с лица русской земли, а, пожалуй, расплывется еще на целую плутовскую харю» (5: 281).


[Закрыть] знаком тотальной неопределенности, неузнаваемости, проецируемой на образы «расчеловеченных»[163]163
  3. Г. Минц использует применительно к героине «Снежной маски» эпитет «деантропоморфизи– рованный» – см. Минц 3. Г. Поэтика Александра Блока. СПб., 1999. С. 109.


[Закрыть] героев. Существует и обратная связь. Антропологический кризис, наблюдаемый художниками и философами рубежа веков на всех уровнях бытия: от психофизиологического до социально-исторического и духовного – предопределяет семантику образа заснеженной земли. Погружением в снежную стихию ознаменована утрата героями «Песни Судьбы» свободной воли, ясного сознания, силы и страсти в любви. Фаина кричит Герману, забывающемуся в снегах: «Стань человеком!» (4: 163), а он дважды просит ее: «Открой лицо» (4: 163–164).

Текстом, в котором оппозиция земля – снег иллюстрирует оппозицию гения подлинно человеческого, земного и – сверхчеловеческого, уносящегося от земли, станет статья «От Ибсена к Стриндбергу» (1912). Норвежский драматург уподоблен здесь орлу, летящему в снежные горы и пропадающему из вида: «Мы остаемся одни… среди ночи, обожженные снегом. Дни и ночи мы ищем путей… Вот наконец зеленеют лощины… Кусочек давно оставленной земли… Наконец земля – поле бесконечного снега, безначального воздуха и огня!… Наконец, – после орлего лика – человеческое лицо!» (5: 463). Мир Ибсена дан в статье сниженно, остраненно: «Какой-то упрямый пастор Бранд гибнет в горах, во мраке метели. Отвергнутую церковь земную заменила ему „снежная церковь“ лавина» (5: 457).

В стихотворении «Идут часы, и дни, и годы…» (1910) – мифопоэтической автобиографии Блока — снег входит в комплекс образов компромиссного, двусмысленного и угасающего существования: «Больная, жалобная стужа, // И моря снеговая гладь… // Ни сон, ни явь. Вдали, вдали // Звенело, гасло, уходило // И отделялось от земли» (3: 18), а восстание лирического «я» против пленившей его энтропии снегов выражено самоубийственным и преображающим жестом: «Так падай, перевязь цветная! //Хлынь, кровь, и обагри снега!» (3: 18). Резкое вторжение красного цвета в белое пространство снега как устойчивый блоковский мотив Ханзен-Лёве толкует как художественный парадокс, прием ассоциирования снега и «огненного жара»,[164]164
  Ханзен-Лёве А. А. Русский символизм. Система поэтических мотивов… СПб.,2003. С. 501.


[Закрыть] «костров»,[165]165
  Там же. С. 505.


[Закрыть] в некоторых случаях приписывает красному цвету «деструктивно-диаволические черты».[166]166
  Там же. С. 506.


[Закрыть] Но не менее важно увидеть здесь столкновение снега с кровью – энергетической, питательной субстанцией, тяготеющей к хтонизму. «Снежная кровь» роковой героини подстать ее «маске» вместо лица. Образы объединены темами безжалостности, непостоянства, опустошения: «Равнодушны, снежнооки… //…снежной кровью // Я была тебе верна. // Я была верна три ночи… // Размету твой легкий пепел…» (2: 171). Тогда как «земная кровь» (5: 25) связана со страстями, бунтом, волей.

Земля и снег в блоковских текстах 1907–1908 годов контрастируют как образы двух модусов бытия – актуального и потенциального («…что-то должно случиться. Снег тает» (4: 109)). Земля символизирует торжество жизни над смертью, снег – смерть как путь к возрождению. С этим тезисом согласуется эпизод «Песни Судьбы», в котором Фаина прикладывает горсть снега ко лбу Германа со словами: «Не смертью – жизнью дышу на тебя» (4: 164). Снег приводит мир к состоянию пустоты, его господство оказывается одновременно концом старого и началом нового. В шестой и седьмой картинах «Песни Судьбы»: Елена покидает «белый дом» (4: 156) и вступает на «белую, снежную дорогу» (4: 158); Герман едва не погибает в метели, но прохожий Коробейник становится его провожатым. Коробейник упомянут и в предисловии к сборнику «Земля в снегу». Песня «Ой, полна, полна коробушка…», «разносимая вьюгой» (2: 218), звучит как обетование щедрого богатства и счастливой любви, которым сопутствует образ земного плодородия – «рожь высокая».

Итак, ущерб трактуется Блоком как условие и предвестие грядущего расцвета: «…снега, застилающие землю – перед весной» (2: 218). Уже в стихах «Снежной маски» предчувствуется воскресение после гибели в снегах: «Восстань из мертвых!» (2: 170). Душевная потерянность, обнищание – необходимы для пробуждения в человеке лучших начал и нового обретения пути: «Уйду я в поле, в снег и в ночь… // Там болей всех больнее боль // Вернет с пути окольного» (2: 191). «Критики были правы в своих… жалобах на современное растление… если бы снега, застилающие наши дороги, не дышали нам в лицо весной» (5: 261), – пишет Блок в лекции «О театре». Показательны строки этого произведения, в которых прямо перечисляются приметы «заснеженности» как знаки близких благих перемен: «Чем больше говорят о "смерти событий", чем длительнее… «забастовка» против плоти… чем смертельнее роковая усталость, подлая измученность… тем звонче поют ручьи, тем шумней гудят вёсны, тем слышнее в ночных полях, быстро освобождающихся от снега, далекий, беспокойный рог заблудившегося героя» (5: 270). Лекция была подготовлена в марте 1908 года. Месяцем ранее Блок работал над заметкой «О драме», которую завершил словами: «… мы слышим где-то, в ночных полях, неустающий рог заблудившегося героя» (5: 240). Очевидно, что автор счел необходимым усилить экспрессию и обогатить содержание более позднего текста через включение картины диалектического взаимодействия зимы-снега и весны– земли.

Указанная семантика сообщается образу тающего снега в блоковской лирике после десятого года: «Не верили. Не ждали. Точно // Не таял снег…» (3: 128). Конфликт стихий снимается в цикле «Кармен» (1914) через введение синтетического образа: «Бушует снежная весна» (3: 151).

Оригинальное прочтение поэмы «Двенадцать» Б. М. Гаспаровым, вероятно, подсказано «карнавальной» атмосферой, возникающей во многих блоковских текстах с появлением в них снега, неизбежной встречи в сфере этой стихии самых враждебных начал. Эсхатологические мотивы, сопровождающие образ снега, позволяют, например, понять его роль в стихотворении: «Милый брат, завечерело…»: «Свет лиловый на снегах, // Словно мы – в пространстве новом, // Словно – в новых временах» (2: 71). Снег оказывается небесно-земным образом– медиатором («В снегах земля и твердь» (2: 93)). Под знаком снега в лирических и драматических произведениях Блока возникают скепсис, ирония, шутовство. Одновременно можно утверждать, что снежная образность позволяет поэту «вводить самый высокий пафос и риторику, мыслить космически-апокалиптическими масштабами».[167]167
  Гаспаров Б. М. Тема святочного карнавала в поэме А. Бока «Двенадцать» // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. М., 1993. С. 22.


[Закрыть]

В поэме «Возмездие» образом противоестественного, мучительного состояния, в котором мир лишь скапливает бессильную злобу, предстает «бесснежная вьюга», тогда как снег смягчает вселенское страдание: «Вот небо сжалилось – и снег //

Глушит трескучей жизни бег, // Несет свое очарование» (5: 59). Тоска человека, блуждающего по ночному городу, сначала традиционно материализуется в снежном двойнике, с которым герой продолжает бесцельное скитание «в самом сердце ночи», чтоб в конце концов достичь трагического экзистенциального предела, за которым следует душевное просветление, понимание мира и примирение с ним. О связи снега с музыкальной стихией и мировыми судьбами читаем в предисловии к поэме: «Мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос Возмездия» (5: 51). В этой поздней, относящейся к 1919 году концепции Блок восстанавливает образ земли в снегу и снова использует его как символ перехода мира через обманы и забвение – к правде, через мертвенную пустоту – к полноте бытия, через хаос – к гармонии.