Текст книги "Веления рока"

* * *

Эрудит не обманул Нину, он действительно готовился к экзаменам, только причина отсрочки их встреч под луной была, конечно же, не в этом. Теперь занятия для него стали всего лишь хорошим поводом каждый вечер видеться с Настей. Всякий раз она угощала его чаем. Не желая быть иждивенцем, он приходил к ней то с пачкой чая, то с печеньем или кульком сахара. Ничего другого в магазине не продавалось, разве что макароны. Но ходить на свиданье с макаронами…

В этот раз он шел к Насте с пачкой грузинского чая и плоскогубцами. У Насти на сапоге разошлась «молния», и она попросила отремонтировать. Было зябко, ветрено. Но Эрудит даже не замечал ненастной погоды. Кто обращает внимание на холод или ветер, когда, еле дождавшись вечера, нетерпеливо спешишь к своей ненаглядной? Тогда всякая погода – благодать. Подходя к Настиному дому, он обычно немного волновался. И теперь ощутил некоторое беспокойство. Настя встретила его в легком желтеньком халате с большими пуговицами и очень большим вырезом на груди. Под ним белела прозрачная блузка: «Вот хорошо, желтый цвет успокаивает. Вероятно, с этой целью она его и надевает», – подметил он, с трудом оторвав взгляд от выреза на груди.

– Hello!

– Hi! Сейчас мы будем писать друг другу короткие записки, – сходу начала хозяйка, радостно улыбаясь.

– Нет, давай сначала отремонтирую сапог.

Сказав это, Эрудит положил пачку чая на стол и принялся за дело. Черные сапожки были начищены до блеска, но очень изношены: каблуки стоптаны, носы сбиты и облуплены. Он взял в руки тот сапожек, у которого «собачка» висела на одной стороне голенища, сдвинул ее, вставил зубчики и аккуратно поджал плоскогубцами. Попробовал провести «собачку» кверху – зубчики сцепились. Он вернул ее вниз и сказал:

– Давай испытаем.

– Ну, давай, – с пониманием улыбнулась Настя и подставила свою ножку.

Это была действительно ножка, как у Золушки: ровная, маленькая. Самообладание покинуло Эрудита. Он взял ее в руки и погладил.

– Ну-ну-ну! Не балуйся! – засмеялась Настя и нисколько не обиделась.

При этом она сунула свою ножку в сапог. Эрудит застегнул «молнию». Все получилось.

– Какой ты мастер! – благодарно произнесла Настя.

– Это ненадолго, опять поломается.

– Ну и пусть, на следующий год новые куплю.

Потом Настя усадила Эрудита в кухне, сама ушла в зал, и они стали писать друг другу послания на английском языке. Роль почтальона исполнял Эрудит. Ему требовалось больше времени на сочинение каждой записки, поэтому, ожидая, Настя еще и книжку читала. Записки, конечно, получились любовными.

В тот вечер они чай не пили. Увлеклись своими записками и не заметили, как наступила полночь. Посидели еще немного на диване, поговорили о Настином соседе Митьке Дятлове, который нигде не работает и совсем спивается. Вид у Насти был веселый, хотя глаза ее уже слипались. Она, как обычно, похвалила Эрудита за его хорошие способности и они распрощались.

* * *

Утром Эрудит проспал, а хотел встать пораньше, чтобы успеть на автобус. Настины стоптанные сапоги не понравились ему, и ночью он решил съездить в Семикаракорск, купить новые и сделать девушке подарок к Восьмому марта. Как раз была суббота. И так думал Эрудит, и так. Каждый месяц он откладывал с получки по шестьдесят рублей и накопил четыреста двадцать рублей. За оставшееся до поступления в институт время, по его расчетам, должно получиться еще столько же. Итого восемьсот сорок. А на взятку нужно не менее полутора тысячи. Поэтому он наметил продать свой мотоцикл рублей за семьсот. Тогда нужная сумма набиралась. «Сколько же стоят хорошие сапожки? – ворочаясь с боку на бок, размышлял он. – Может, рублей сто. Ничего выкручусь. Буду ежемесячно откладывать по семьдесят пять рублей. Весной наловлю рыбы, кому-то огород вспашу – с голоду не умру. Может, договорюсь с бригадиром поработать в полторы смены».

Наспех умывшись, он оделся, достал из заначки под матрацем сто рублей и поспешил на трассу ловить попутку. На улице подморозило. Сначала он расстроился, что проспал, но машину поймал быстро, и настроение к нему вернулось. Добравшись до автовокзала, он дождался городского автобуса, доехал до Третьего переулка, вышел и направился на улицу Ленина, в универмаг.

В универмаге – квадратном двухэтажном здании со сплошными большими окнами по всему фасаду – происходило столпотворение. Эрудит хотя и знал, что в нем всегда очереди, но такого не ожидал. Оказалось «выкинули» постельное белье, а рядом давали детские рубашки. Возле обувного отдела тоже толпились люди, за мужскими носками. Их, бесправных и униженных, с презрением обслуживала лютая продавщица, она то и дело огрызалась, чтобы без очереди не лезли. А люди все равно лезли, потому что всем нужны были мужские носки.

– В одни руки – две пары, – рыкнула лютая старушке, которая протянула ей смятую десятку и плаксиво умоляла:

– Доченька, мы с дедом на пенсию живем, у спекулянтов покупать не на что. Дай мне три пары.

Эрудит попытался протиснуться поближе к прилавку, но женщины сомкнулись перед ним плотней, и со всех сторон стали кричать:

– Куда ты прешь на живых людей?

Сзади кто-то надавил на спину Эрудиту. Он попятился в бок и оглянулся: вытаращив глаза в потолок, тяжело дыша и сопя, сквозь толпу проталкивался ветеран с посохом и пустым трехлитровым бидоном в поднятой руке. Зажав бидон под мышкой, он вытер освободившейся рукой свой рот и громко спросил:

– Кто последний?

– Не последний, а крайний, – недовольно отозвалась так же громко женщина из толпы. – За мной вставай!

Ветеран оказался веселым человеком и пошутил:

– Хороший сосед в очереди тот, который стоит сзади.

– Правильно, – ответила ему женщина, – а хорошая соседка та, которая стоит спереди.

Меж ними сразу же завязалась беседа. Ветеран сначала узнал, чего дают. Потом гневно рассказал о том, что с пяти часов утра простоял в очереди за молоком, и зря. Не досталось ему.

– Как же? Вам должны давать молоко без очереди, – поддержала его соседка.

– Нам пули в лоб без очереди раздавали на фронте. Мне одна досталась в ногу. А молоко без очереди дают только тем, у кого грудные дети. Раньше там другая торговала, у нее на всех хватало, а эта в бочке оставляет для своих. Хотел я ей в рожу сунуть бидоном. В следующий раз точно суну.

– Ой, молоко-то у них, одно название, пополам с водой, – успокоила его соседка. – Лучше на рынке купить, пусть дороже, зато настоящее.

Протягивая через прилавок руку с покупкой к недосягаемой продавщице, женщина в ондатровой шапке вздумала скандалить.

– Ты мне не тот размер подала, – неистово надрывалась она. – Мне надо двадцать седьмой, а ты двадцать пятый всучила.

– Надо говорить, а не мычать, – отреагировала продавщица. – Иди отсюда!

– Быстро пересчитав монеты и бросив их куда-то вниз, добавила: – Хамка!

Скандальная женщина не успокаивалась. Тогда продавщица выхватила из ее рук носки и швырнула ей в лицо другие.

Со второго этажа повалили неудачливые покупатели, им чего-то не досталось. Потные лица их выглядели безутешными. В это время девушка с тяжелой сумкой в руке, стоявшая за носками, не выдержала и вышла из очереди.

– Не хватало еще торчать тут целый день, – проговорила она сама себе, пробираясь сквозь толпу. – Здесь девушка стояла, – сказал он, – я вместо нее.

Народ поверил и не прогнал его.

Тут в руках продавщицы откуда-то появилась коробка шоколадных конфет.

– Мари-ин, раздваивая букву «и», протянула она, – иди-ка сюда.

Марина – продавщица из соседнего отдела – долго ждать себя не заставила. Она бросила на полку рубашку, вышла из-за прилавка и, ретиво отшвыривая локтями покупателей, пробилась к обладательнице коробки. Вытирая руки о халат, дважды провела ими по своим бедрам, взяла двумя пальчиками шоколадную конфету, сунула ее в рот и тут же облизала пальцы. То же самое сделала и лютая продавщица. Пробуя конфеты на вкус, они, одинаково закатив глаза, жевали их, причмокивали и одновременно разговаривали.

– Мой козел вчера опять нажрался как свинья, – сказала лютая продавщица. – Им на мясокомбинате премию выдали к Восьмому марта, теперь всю неделю праздновать будет, сволочь, пока трястись не начнет.

– Твой хоть пьет, да мясо домой несет, а от моего дурака ни копейки не дождешься. Вот достался: ни рыба, ни мясо. Никогда денег нет, а на водку – находит. Теперь вот с кумом схлестнулся, оба не просыхают. Если б я не торговала, не знаю, как бы и жили. Эх, и завидую я на твоего, уж такой он пронырливый, прямо повезло тебе.

– Чужой муж всегда лучше, – с удовольствием причмокнув, подметила лютая.

– Не правда, что ли?

– Пожила бы ты с ним, я б поглядела. Зря говорить не буду, тащит домой все живым и мертвым, без мяса не сидим. Зачем же я за него выходила? Но гадина, каких свет не знает. Пока трезвый – слова не вытянешь, и делает все, что не заставлю. А как в рот попадет – становится бешеным, ничем не угодишь. Страх один. Не дай бог, оторвется пуговица или увидит, что посуда грязная. Вот уж орет, мама дорогая! А я назло ему ни к чему не прикасаюсь. Сроду не люблю ни пуговицы пришивать, ни гладить, ни посуду мыть. Дура, что ль? В служанки к нему не нанималась. Пусть орет, быстрей подохнет. У них вся порода такая. Ненавижу их всех, особенно мамашу его. Вот уж ведьма тоже, никогда довольной не бывает. Напоет ему, напоет, что я и неряха, и руки у меня не тем концом приставлены, он потом напьется и прыгает вокруг меня, как блоха, весь из себя выходит. А свекрови – вместо цирка. Ты не поверишь, один раз пришла к нам, и начала примеры приводить, как она за своим мужем ухаживает: и рубашечки она погладит, и утром покормит его, и сигареты, видишь ли, купит. Это она намекала, мол, вот такой настоящая жена должна быть. Я слушала, слушала, обозлилась, схватила ее за волосы и выволокла на улицу, все космы повыдергивала. На всю жизнь запомнит, как учить меня. Я сама научу кого хочешь. Пусть скажет спасибо, что дрыном по хребту не огрела, а могла бы, за мной не заржавеет.

С тех пор она близко к нашему дому не подходит. Как бы еще этого козла от друзей отвадить, чтоб не пил, да не дурел. – Она затолкала в рот конфету, облизала пальцы и, вздохнув, задумчиво сказала: – Видать, на роду мне написано – терпеть. – И в ее закатившихся глазах появилась несказанная грусть.

– Как наш кум, он тоже дуреет, когда налижется, – продолжила разговор Марина. – Его Ленка уже сколько раз вещи собирала, но он дверь запирает, не пускает ее, грозится, что убьет. А лупит – живого места на ней нет.

– Ой, что ты ее защищаешь? Ей так и надо, она ни одного мужика не упустит, лишь бы кто пальцем поманил.

– Я знаю. Вот ведь как бывает, вроде порядочный человек: и умный, и работящий, а не повезло ему с женой. У него любовница есть, ты знаешь ее, Жанка Василенко. Ни кожи, ни рожи, посмотреть не на что, а строит из себя не знай кого. Ох, и профура! Успевает и мужу изменять, и любовнику, с каким-то начальником из горисполкома. Кум ее постоянно лупит, синяки под глазами не успевают сходить. Но ей хоть бы хны. Дрожит, оправдывается и тут же все забывает. По-моему, кум только из-за жены да из-за нее и пьет.

Но я его все равно уважаю. Когда просит у меня на похмелье, не отказываю, всегда даю. Потому что он сам по себе человек интересный, с ним и поболтать есть о чем, и вообще. Не то, что мой дурак.

– Чего же он за женой не следит? – с ехидным выражением на лице спросила лютая.

– Как же, за ней уследишь… Когда ей невтерпеж, она специально подпаивает его и как только он заснет, смывается из дому.

– Позор-то какой. А твой, случайно, не спит с ней? Ты смотри. Что за кума, если под кумом не была?

– Пусть только попробует, ноги обоим переломаю. А с чего ты это взяла?

– Просто так, они часто вместе за вином в магазин ходят. Я видела из окна, как она перед ним хвостом крутит. Сама не замечала, что ли?

За дело кум ей мозги вышибает, – воспламенилась Марина. – Я ему сегодня устрою. Он у меня забудет к ним дорогу. – Тут она подавилась конфетой и сквозь кашель с негодованием выговорила: – Скотина! Вот скотина! – прокашлявшись, повторила она и в запальчивости запихала в рот сразу две последние конфеты.

Очередь покорно слушала беседу продавщиц, сопереживала, некоторые даже вздыхали. А продавщицы не обращали на публику никакого внимания. Старушка, видя, с каким аппетитом они едят, проглотила слюнки и жалобно попросила:

– Доченька, можа, подашь ты мне носочки-то. Дед, поди-ка, заждался. Он у меня лежачий, его покормить надо.

– Отвали! – ответила ей лютая. – Чего лезешь? Я вообще-то с человеком разговариваю. Раз лежачий, нечего ему и носки покупать. У него, наверно, и ног-то нет? На что ты собираешься одевать их?

Марина закатилась смехом, снова подавилась и закашлялась.

Эрудит рассматривал полки с товаром. На них стояли только мужские резиновые сапоги и войлочные женские. Тогда он поинтересовался у женщины сзади, есть ли еще магазины, где продают сапоги. Та пожала плечами.

– На Промышленную улицу попробуй съездить, в промтоварный магазин.

Эрудит выбрался на воздух и не стал ждать автобус, пошел на Промышленную пешком. Минут через пятнадцать он оказался возле магазина промышленных товаров, который располагался в длинном здании на углу улицы. Возле магазина на обочине припарковался грузовик, от которого тянулась длинная очередь женщин: давали стиральный порошок «Кристалл». Эрудит задержался, размышляя, – не встать ли и ему в очередь. Он проследил, как быстро она продвигается. Вот из очереди вынырнула молодая женщина, унося целую упаковку. Все с завистью посмотрели ей вслед. Следующая, тоже с полной упаковкой, отделилась от очереди примерно через минуту. Эрудит прикинул, сколько времени придется ему стоять, и передумал.

Спустившись с дороги, он обогнул женщину в телогрейке, которая штыковой лопатой долбила лед на тропинке, и вошел в магазин. В зале возле прилавка переминались с ноги на ногу в какой-то подавленной тоске мужчина и женщина, вероятно, муж и жена. Они ничего не покупали, просто стояли, как привязанные, и все. Весь персонал магазина состоял из одной заспанной продавщицы в очках, которая при виде Эрудита зевнула и отвернулась в сторону. На полупустых ужасающе пыльных полках – только ряды резиновых сапог, калоши и войлочные бурки, точно такие, как в универмаге.

«Не случайно она тут растосковалась» – подумал Эрудит. Подошел поближе к прилавку и спросил:

– У вас есть женские сапоги?

Продавщица, прикрывая рот рукой, протяжно зевнула и сказала:

– А как же? – Взяла с полки войлочные бурки, поставила их на прилавок Эрудиту под нос. – Вот, «прощай молодость», по двадцать четыре рубля.

– Эти я и сам вижу, – сказал он. – Мне надо красивые, кожаные.

Продавщица окинула его взглядом, как человека, которого она терпеть не может, и приготовилась огрызаться. Но Эрудит ничего больше не сказал, и ей придраться было не к чему. Она отвернулась и стала с безразличьем смотреть на скучающую пару. У Эрудита в груди закипело. Выждав пару минут, он сдержанно спросил:

– Скажите, пожалуйста, где еще можно купить сапоги?

– В универмаге, – с неприязнью ответила она.

– В универмаге я уже был. Там тоже только «прощай молодость».

– Тогда на Пятнадцатом переулке. Но туда можешь не ездить. Думаешь, там приготовили для тебя?

Эрудит так не думал, но все же решил на всякий случай съездить, посмотреть. Перед уходом спросил:

– Мне интересно: у вас вообще-то бывают хорошие женские сапожки?

Непринужденно облокотившись на прилавок, продавщица отмахнулась рукой, показав тем самым, что не хочет тратить время ни на него, ни на пустые разговоры.

* * *

Он вышел из магазина, придержал стеклянную дверь ногой, хотя желание было хлопнуть ею со всей силы, так, чтоб стекла разлетелись вдребезги. Опять обогнул женщину в телогрейке, которая, сменив лопату на веник, выметала им с тропинки раскрошенный лед, и направился на остановку. По середине дороги в синих галифе с лампасами и в старом солдатском бушлате мыкался пьяный. Забыв обо всем на свете, он шел бог знает куда и самозабвенно горланил:

 
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я селе-едку,
И крепко же, братцы, в совхозе одном
Любил я в ту пору моло-одку.
 

Невдалеке от остановки по крутому берегу Старого Дона поднимался семикаракорский поэт Борис Куликов. Высокий, в черном пальто нараспашку, меховой шапке, из-под которой торчал вороной чуб, и с длинным шарфом в красную клетку на шее. Сзади него карабкался еще какой-то мужик. Не поворачивая головы, Куликов горячо вдалбливал тому про жизнь. Эрудит угадал поэта, он знал его еще со школьных лет. Когда он был в пионерском лагере «Солнышко», там проходил вечер поэзии, на этот вечер был приглашен и Куликов, он читал со сцены свои стихи. Эрудит тоже писал в детстве стихи, и хотел тогда показать их настоящему поэту, но постеснялся подойти к нему. Одно стихотворение, которое он хотел показать, начиналось так:

 
«Равновесье небес не нарушено,
Только лес незаметно исчез.
Я хотел этот мир сделать лучше, но
Повзрослел и спустился с небес…»
 

Эрудит уже тогда считал себя взрослым: сироты быстро взрослеют.

Увидев пьяного, Борис Куликов громко пробасил:

– Вот кому сегодня хорошо и весело. – Он расставил ноги и, обращаясь к пьяному, грубым хриплым голосом прокричал: – Иди сюда, казак!

Судя по штанам, пьяный действительно выглядел как казак. Может, он таковым и являлся, а может – нет. Услышав голос поэта, сомнительный казак встал как вкопанный, умолк, а голова его тяжело упала на грудь. Постояв так немного, он нехотя поднял голову, правой рукой снял казачью фуражку, приподнял ее и снова надел. Конечно, он узнал Куликова – его в Семикаракорске все знали, – но сразу не подошел, а еще постоял, покуражился, делая рукой перед своим лицом какие-то знаки. Затем двинулся на дорогу, наперерез близко ехавшему красному «жигуленку». Машина затормозила, а пьяный вальяжно прошагал перед самым капотом. Нервный водитель высунулся из кабины и стал орать благим матом.

– Тихо, тихо! Пешеход всегда прав… пока живой, – заступился за нарушителя дорожного движения Куликов.

Пьяный, остановившись у обочины, повернулся к водителю и обеими руками стал широко жестикулировать. Один из жестов означал: «А этого ты не хотел?» Второй был еще понятней: «Путь свободен, жми на педаль».

Водитель обозвал его самыми последними словами, нажал на газ, и машина рванулась с места так, что колеса завизжали, а на асфальте возникли два темных следа от жженой резины. Пьяный с достоинством подошел к Куликову, тот сказал:

– Хорошо поешь! Искусство любишь? Значит, будем говорить об искусстве.

– Ты, вообще-то, можешь разговаривать? – засомневавшись в дееспособности казака, задал поэт вопрос.

В ответ пьяный только пробурчал что-то невнятное и полез к нему целоваться. Куликов кое-как отстранил его рукой и понимающе произнес:

– Не можешь. Вот видишь, уже и говорить не можешь, а все поешь. Такие мы веселые люди! – И, положив руку на плечо своему приятелю, который выглядел старше поэта лет этак на десять, он громогласно спросил:

– Шурик, у нас водка осталась?

Шурик выпрямился, нахмурился и с глубоким вздохом произнес:

– Как сказал Леонард Джевецкий, для одних жизнь начинается после сорока лет, для других – после ста граммов.

Куликов, усмехнувшись в усы, дружелюбно возмутился:

– Только не надо экстраполяций в классику.

Тогда Шурик молча засунул руку за пазуху, достал оттуда бутылку «Столичной» и подал ее поэту. Тут же в руках Шурика, как у фокусника, появился большой граненый стакан. Он отдал и его. Поэт зубами открыл бутылку, налил неполный стакан и вручил его пьяному.

– Держи!

Тот выпил, крякнул и полез целоваться опять.

– Целоваться будешь дома со своей женой, – сказал ему Куликов и повернул его лицом к дороге.

Пьяный сосредоточился, с первой попытки сделал шаг и снова запел:

 
По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По Дону гуляет пермяк молодо-ой…
 

Все это время Шурик больше не проронил ни слова. Он просто стоял, глядя в неопределенную перспективу: ни веселый, ни грустный; ни уставший, ни бодрый. С первого взгляда он производил впечатление солидного мужчины – выше среднего роста, хорошо упитанный, с выдающимся вперед животом. Его седоватые волосы разделялись пробором посередине головы. Влажные губы не имели четких очертаний, нос широкий, приплюснутый, подбородок нераздвоенный. Густые брови торчали щетиной и занимали часть широкого лба, цвет глаз под припухшими веками был неопределенным. Одет он был в серое полусуконное пальто с воротником, слегка помятое, однако нестарое и чистое.

Увидев этого человека посередине Дона сидевшим с удочкой в руках перед продолбленной во льду лункой, вы приняли бы его за рыбака. Сейчас же он стоял на берегу и без удочки, поэтому сравнивать его с рыбаком никому не могло даже прийти в голову. Точно так же никто не додумался бы сравнивать творчество Бориса Куликова и Владимира Маяковского. Реформатор поэтического языка в каждой строчке своих стихотворений очень часто писал всего по одному слову, а Борис Куликов – как положено, всегда по три-четыре, иногда и больше. Однако ж внешнее сходство меж ними имелось разительное. Владимира Маяковского Эрудит не видел ни разу, но представлял его именно таким.

Он стоял на остановке и смотрел на ноги всем проходящим мимо женщинам и девушкам. На последних иногда заглядывался, и внимание его ненадолго отвлекалось. И всякий раз он легко переводил взгляд пониже, на сапоги. Оказалось, что многие из них, даже молоденькие девушки, ходят в войлочных бурках. Однако некоторые щеголяли в изящных сапожках с элегантными бляшками и застежками. Именно в таких сапожках малинового цвета подошла к остановке уставшая женщина. Она поставила на снег довольно объемную сумку с мясом, прикрытым газетой, которая размокла и расползлась. Эта женщина работает на мясокомбинате, предположил Эрудит, где украла мясо и, вероятно, теперь несет продавать. Он невольно задержал свой взгляд на сумке. Женщина заметила это, и на лице ее выразилось желание к общению.

– Продаете? – спросил Эрудит.

Женщина подошла поближе и доброжелательно сказала:

– Продаю. Покупай, сегодня одна вырезка. Будешь брать?

– Нет.

– Да ты возьми хоть пару килограммов, недорого отдаю.

– Я бы всю сумку купил, если бы деньги были, – признался он честно. – А у меня денег только на сапоги. – Далее он частично приврал. – Вот пообещал жене подарить на праздник хорошие сапожки, и всю голову изломал: не знаю, где их купить.

– Повезло твоей жене, – рассудила она. – Такие заботливые мужья – редкость. – Взгляд у женщины был добрый. Она подумала и спросила: – Ты в «Стимул» не заходил?

– Нет.

– Тебе туда надо. Там под семечки продают, но можно договориться и за деньги. С переплатой, конечно.

– А где он, этот «Стимул?»

– В центре. Не знаешь, что ли? Прямо напротив райкома партии.

* * *

Магазин «Стимул» Эрудит нашел без труда. Продавщица, модно одетая молодая девушка с соблазнительной фигурой и наглым лицом, сходу оценила вошедшего покупателя. По всему было видно, что он ей понравился. Его и без того широкие плечи в меховой зимней куртке выглядели могучими, внешность располагающей и приятной. Ладно скроенный, с красивой, правильной формы головой и густыми темными волосами. Эрудит зимой часто ходил без шапки, без головного убора был и на этот раз. Привлекло продавщицу и его смелое лицо. Она взглянула на него с достоинством, подчеркнув тем самым свое превосходство и особое положение, но улыбнулась.

В этом магазине глаза Эрудита разбежались: на уютных полках все блестело и сияло. Блеск этот исходил и от шикарных сапожек, в самом центре грациозно и царственно возвышающихся над прочим товаром. Эрудит чрезвычайно обрадовался. Однако радость его была недолгой.

– Исключительно только под тыквенные семечки, – бескомпромиссно проинформировала продавщица, и лицо ее стало еще наглее.

Положение сложилось отчаянное, он не знал, что делать и молча смотрел на полки, а продавщица, приняв гордый вид, поджала тонкие губы, отчего слабые синие круги и едва обозначенные мешки под ее глазами проступили явственней: «Видать, ночи твои неспокойные, – определил Эрудит. – Тут весь «шумел камыш» на лице. – И подумал: Константин Мелихан, вероятно, про такую сказал: «Ей нравились только непьющие, а она нравилась только пьяным».

В Эрудите проявлялся интерес к сущности гулящих женщин, «дешевок», как называл их его друг Борька Лагунов. Не грязных, пропитых проституток, а молоденьких и смазливых. Легкость доступности их возбуждала в нем интригующие фантазии, желание испытать наслаждение от угарных оргий, являющихся непременным предметом обсуждений пьяных компаний своих друзей.

Сам он не пил и не курил, но пьяных компаний не сторонился – любил поболтать с подвыпившими друзьями, потравить анекдоты, посмеяться. А все друзья его были молодыми коммунистами или комсомольцами. На партийных или комсомольских собраниях они, в основном, обсуждали, поддерживали и одобряли очередные пленумы ЦК КПСС, горячо выступали за социалистическое соревнование под девизом: «Ни одного отстающего рядом!» Когда же собирались за бутылкой самогона, сначала вели разговор о работе, а подвыпив, дружно переключались на проституток. От врожденной рассудительности Эрудита не ускользала двойственность ощущений рассказчиков о своих похождениях. С одной стороны, «снять и отодрать сучку», которая «все умеет» – чуть ли не подвиг; с другой – отвращение к похотливой чувственности «выносливых тварей», с фальшивым радушьем торгующих своим телом. Зная, что часть этих историй всего лишь выдумки, рассказываемые для самоутверждения, для поднятия собственного статуса в глазах друзей, а в большинстве случаев – просто для хохмы, Эрудит не принимал их всерьез и вместе со всеми только посмеивался.

И все же эти истории почему-то создавали почву для сомнений в порядочности женщин. Почему – объяснить он не мог. Возможно, потому, что безнравственность проституток в нем проецировалась на всех женщин, создавая представление о них всего лишь как о товарах с соответствующими потребительскими качествами. Сложившийся со школьных лет образ женщины-труженицы, женщины, преданной мужу, своим детям, движимой чувством долга и добросердечием, поступающейся всем ради своей семьи, в его сознании размывался. В нем не было уже абсолютного восприятия девушки, как неизъяснимого создания целомудренной чистоты, романтично мечтающей о возвышенных чувствах. Он начинал видеть в женских нравах откровенную расчетливость, эгоистические намерения, какую-то хитрость и изворотливость.

Он ни разу не соприкасался с «дешевками», но предвосхищение еще не испытанного им наслаждения от их «умения» постоянно подталкивало его к этому. И вряд ли устоял, если бы не существовало опасности заразиться от них СПИДом, сифилисом или еще какой заразой. Соблазн велик, но какой риск… К тому же, несмотря на свои мужские желания, проститутки все же вызывали в нем настолько сильное отвращение, что не учитывать этого тоже было нельзя. Отношения с ними ему представлялись низменными и гадкими. Он мысленно рисовал себе тоскливое ощущение после их интимных услуг, отвратительный осадок в душе, ущемляющий собственное достоинство. Поэтому в нем преобладало стремление к близости с женщиной любимой, желанной, необыкновенной, каковой являлась его милая Настя.

– О чем думаем? – спросила продавщица.

– О сапогах.

– Чего о них думать-то? Неужто так припекло и захотелось?

– Я поскромничал: о вас я думаю. Вы такая интересная.

– Ты или покупай, или вон выход. Как хочешь. И попрошу без комплиментов. Если тебе что-то нужно, говори серьезно.

– А что, я шучу? – ответил Эрудит. – Я сказал очень серьезно. Вы, в самом деле, интересная.

– Да уж куда там.

– Слушайте, мне позарез нужны сапожки. Без семечек никак нельзя?

– Ты что, с Урала?

Эрудита передернуло от ее наглости, он был готов взорваться, но стерпел.

Вот они, сапожки, на расстоянии вытянутой руки, а не возьмешь. Столько времени, столько мороки, – и все напрасно. Эх, ничего не получится, ничего. Ведь могут же люди из глотки выдрать, а он ни на что не способен. Отступать нельзя, надо что-то предпринимать, других вариантов нет. Что в этом случае сделал бы, например, Остап Бендер? Обманул бы. Он врал напропалую, безбожно, обманывал всех подряд без зазрения совести и в результате достигал своей цели. В этом не только его успех, в этом успех любого авантюриста.

Продавщица что-то еще съязвила, но он, погрузившись в размышления, не услышал ее. И не зная, чего наврать, полушепотом спросил:

– Мы можем поговорить начистоту?

– Допустим, – ответила она с небрежной ухмылкой.

– Я не просто так зашел, – оглянувшись на дверь, сказал он, – у меня к вам есть дело. Не знаю, договоримся мы или нет? Только это между нами, хорошо?

Продавщица напряглась, заморгала глазами и тоже тихим голосом спросила:

– Что за дело?

Эрудит снова оглянулся на дверь.

– У меня есть сто двадцать килограммов тыквенных семечек.

– Ого! Где ты столько взял?

– Я работаю в совхозе «Заречный» агрономом, вот и запасся. А куда девать их – не знаю. Думал, думал и решил предложить вам. Что вы скажете? Только надо все уладить так, между нами. Об этом никто не должен знать.

– В принципе, можно, – с неожиданной легкостью сказала продавщица. – Привози. – Она быстро смекнула, какой навар поимеет. – Только имей в виду, они у тебя ворованные, я просто так рисковать не собираюсь.

– Цену сама назначишь, надеюсь, и меня в обиде не оставишь.

– Ты хочешь деньгами получить?

– Если можно.

«Так еще выгодней», – прикинула продавщица и, как бы делая одолжение, сказала:

– Там посмотрим. Когда привезешь?

– Мог бы хоть завтра, но есть одна проблема. Я через два дня уезжаю во Францию, не хочу рисковать перед загранкомандировкой. Сама знаешь, у нас из-за любой мелочи могут запретить выезд за границу.

– Во Францию? Зачем? – недоуменно и с большим интересом спросила она.

– Это по линии Министерства сельского хозяйства. Я не один еду, в составе делегации передовиков. Будем у них на Елисейских Полях внедрять передовой опыт выращивания винограда.

– А зачем же тебе сапожки? Жену с собой берешь?

– Я не женат. В следующую субботу у сестры свадьба, она замуж выходит. Пообещал ей красивые сапожки подарить и вот оказался в такой ситуации. Я из-за границы вернусь только через полмесяца, а свадьба на этой неделе, понимаешь, в чем дело, – заглянув продавщице в глаза, сказал он. – Она у меня такая хорошая, плакать будет. Я бы из Франции ей привез, но дорога ложка к обеду. А вообще-то, нам сказали, что оттуда можно вывезти чего угодно, ограничение только в весе – не более сорока килограммов. Мне самому этот импорт не нужен, если мы с тобой наладим дружбу, думаю, договоримся. Не плохо бы продать все через магазин. Дело-то выгодное, так ведь?