Текст книги "Веления рока"

Глава XVII
Черный колдун

В хуторе Заречном самое пустяшное событие становилось, по обыкновению, общей темой для разговоров. Отправка же среди ночи семи человек в Чернобыль почему-то осталась почти незамеченной. Скорее всего, потому, что молодых мужчин, отслуживших в армии, собирали иногда на какие-то военные сборы. Дело, можно сказать, привычное, обыденное. Спустя всего три недели один из ликвидаторов последствий катастрофы, бригадир Анатолий Алексеевич, вернулся. И в этом тоже ничего особенного никто не увидел. Вернулся да вернулся, остальные остались работать, а его отпустили домой. Чего тут интересного? Значит, так надо.

На самом деле поводом для преждевременного возвращения его домой явилась весомая причина. Группа, в которую Анатолия Алексеевича определили, из-за неразберихи или по чьей-то халатности, вместо установленных специалистами пятидесяти минут проработала в опасной радиоактивной зоне около трех часов. В результате вся смена получила многократно превышающую допустимую дозу облучения. И эту группу немедленно расформировали, а на следующий день всех отправили по домам.

Жена бригадира по-прежнему пила не просыхая. Она коротала время с бутылочкой самогона, когда муж вошел в дверь. Взглянула на него, смела самогон в подол, произнесла: «Откуда ты взялся?» и поплелась в переднюю комнату.

Возвращение Анатолия Алексеевича явилось большим и радостным событием лишь для его двоих дочерей. Увидев отца, они кинулись к нему с ликованием, закружились вокруг. Анатолий Алексеевич вручил им килограмм ирисок «Кис-кис», и счастливые девочки выпорхнули за ворота. А он выложил на лавку из чемодана свое белье и долго, до самого стада сидел на улице, безвольно уронив голову на колени.

* * *

Эрудит вместе с другими вернулся из Чернобыля в конце июня.

В тот же день в смутной тревоге он поехал в хутор Топилин. Его мысли снова и снова ползли в прошлое, все время застревая в одном и том же времени. В той минуте, когда он, закончив поиск Наташи по больницам Ростова, ощутил утрату, понял, что произошло что-то ужасное. Он старался избавиться от этих мыслей, внушал себе то, что противоречило здравому смыслу: а вдруг Наташа жива, вдруг она сейчас дома и ждет его.

Въехав в хутор Топилин, он остановился у самой калитки ее дома и перед тем, как постучать в дверь, сидел некоторое время на мотоцикле, сложив руки на колене. Потом направился к дому, но не задержался у крыльца, а прошел мимо, в сад, к старой груше. Стоял возле нее, не решаясь вернуться к двери и постучаться, словно боялся, и все вспоминал о том, как они с Наташей сидели на этой скамейке, вспоминал ее голос, ее милую улыбку, каждое движение. Наконец, окинув взглядом сад, пошагал обратно, к крыльцу, остановился, постучался и стал ждать.

Дверь растворилась медленно, так же медленно вышла Мария Ильинична. На ее голове был повязан черный платок. Похожая на себя прежнюю, она казалась совсем другим человеком. Темные брови словно укоротились, под глазами и выше губ прорезались мелкие морщины, а из-под траурного платка выступила прядь поседевших волос. Кинув на Эрудита печальный взгляд, она поднесла рукой кончики платка ко рту и беззвучно зарыдала, едва удерживаясь на ногах.

Эрудит бросился поддержать ее, помог сойти с крыльца. Женщина прислонилась спиной к веранде. Эрудит, стараясь стряхнуть оцепенение, поднес руку ко лбу и сжал пальцами виски, словно припоминая то, что не сумел припомнить стоя под грушей. Прошло некоторое время, прежде чем Мария Ильинична, продолжая вздрагивать от рыданья, заговорила:

– У меня ведь еще одно горе. Николай Михайлович умер.

– Как, умер!? – выдохнул Эрудит. – Что с ним случилось?

– В груди его внезапно все оборвалось.

– Нет больше Николая Михайловича. Боже мой! Такая несуразная смерть!

Она заплакала и не могла ничего толком рассказать. Эрудит больше не спрашивал, смотрел на Марию Ильиничну молча, со смесью потрясения и вины.

Наконец она перевела дух и, постоянно вытирая ладонью слезы, стала грустно рассказывать.

– После случившегося с Наташенькой все ночи он не спал. В тот день утром пожаловался мне, что у него какой-то звон в ушах, сильно болит голова и все тело дрожит. Я приложила руку к его груди – сердце прямо колотилось. Внутри у меня все похолодело. Я почувствовала, что неладно с ним. Говорю ему: «Коля, у тебя, наверное, давление. Не спишь целыми сутками, поэтому вот и поднялось давление. Ты приляг, пожалуй, а я схожу к фельдшерице, может, таблеток каких даст». Он, правда, сразу лег на кровать, а я собралась и ушла. Совсем скоро вернулась, и фельдшерица со мной пришла, а он дышит с хрипом, не шевелится, только глазами смотрит. Фельдшерица побежала звонить в больницу. Это было часов в десять. Весь день я прождала «скорую», она приехала только вечером. Врач с шофером оба были пьяными. Положили его на носилки, а в тот день прошел дождь, поскользнулись они что ль? Носилки у них перевернулись – Коля упал вниз лицом прямо в грязь. А они хоть бы что, даже не стушевались. Перевернули его, кое-как уложили на носилки. Я подбежала, лицо у него разбитое, в крови, весь грязный. Ну, они положили его в машину и уехали. Со мной тоже сделалось плохо. Утром оклемалась, поехала к нему. Как доехала до больницы, я не помню. Помню только, когда зашла в палату, чуть не потеряла сознание. Он лежит на кровати, весь грязный, хрипит, дышит с перерывами. Врачи мимо палаты ходят, даже в дверь не заглядывают. Они думали, что это бомж какой-нибудь. Тут один пошел в палату. Посмотрел на Колю и сказал мне, что сейчас его заберут в реанимацию и что я завтра должна приехать, привезти деньги на лекарства. Утром я привезла деньги. В реанимацию к нему меня не пустили. Я плакала, а медсестра успокаивала, говорила: «У больного очень тяжелое состояние, но не следует терять надежды, организм у него сильный, борется за жизнь. Надо заплатить тысячу врачу и двести рублей санитарке за то, что ухаживает за ним». У меня столько денег не было. Я поехала к своей сестре, заняла и отдала врачу в руки. А через час мне сообщили, что Коля в морге лежит. Оказалось, он еще ночью умер. Обманула меня медсестра, просто вытянула из меня деньги… Бог с ней, у них работа такая… А о Наташе так ничего и не известно. Когда мы были в Ростове, в милиции сказали, что объявят ее в розыск. Но никаких известий. Кто будет искать? Никому чужое горе не нужно. – Она опустила голову, глубоко запавшие глаза смотрели вниз. Так и стояла, словно ожидала слов Эрудита. Но он тоже молчал. Лицо его было печальным, задумчивым, таким, каким бывало всегда, когда он вдруг уходил в себя. Мария Ильинична посмотрела на него, тяжело вздохнула и напоследок добавила:

– Каждый день я хожу на его могилу. Рассказываю о том, как тяжело мне, прошу, чтоб он побыстрей забрал меня к себе. А ночами сижу у окна, плачу, молюсь за Наташу. Вот и все, что осталось.

– Может быть, я вас к сестре отвезу, как одной пережить такое.

– Нет, не надо. Она со мной до сих пор не разговаривает.

Видеть меня не хочет. Спасибо, деньги дала, вдруг они и правда помогли бы.

– Я завтра приеду к вам, вместе сходим к Николаю Михайловичу, положим цветы на могилу, – сказал на прощанье Эрудит. Мария Ильинична стояла и смотрела, как он завел мотоцикл, вырулил на дорогу.

* * *

Смерть Наташиного отца потрясла Эрудита. Помочь Марии Ильиничне справиться с новым горем он ничем не мог, и ощущение собственного бессилия опять вывело его из себя. Ужасная, мучительная тоска с новой силой охватила его.

Недели две он не хотел никого видеть, сидел в своей прокуренной хате, пил и тысячный раз обдумывал всевозможные варианты поиска Наташиного убийцы, но не находил даже незначительной зацепки, за которую можно бы ухватиться. Прежде всего, нужно установить, где она сняла квартиру, размышлял он. Подолгу перебирал в голове различные ходы, обдумывал, с чего начать поиск, когда приедет в Ростов. В конце концов, убеждался, что сведений об этом обнаружить ему никак не удастся, и в тысячный раз упирался в тупик.

Борька Лагунов тоже уединился, похудел, стал нервным и к Зинуле больше не бегал. Через некоторое время после возвращения из Чернобыля у него появились головные боли. Пришлось ему побывать в больнице. Врач приписал таблетки, заодно уверил, что это явление временное. Однако боли продолжались, таблетки не помогали. Тогда он выкинул все пилюли и стал прибегать к собственному трюку: брал прочный брезентовый ремень, стягивал им голову и так сидел около получаса. Когда же надо было идти куда-то, а ходил он в основном к Евдокии Григорьевне за самогоном, то наматывал на голову какую-то серую тряпку, похожую на шарф или женский платок. Ему казалось, что так становилось легче. Иногда уходил на речку. Часами сидел в тени карагача на берегу, пил самогон, курил и смотрел на глубокую воду.

Здесь и нашел его Эрудит. Уже темнело, когда он подошел к нему, и берег был пуст. Борька неподвижно, словно неживой, привалился к дереву спиной и, обхватив голову обеими руками, смотрел в реку. Услышав шаги, поднял глаза, взглянул на Эрудита. Тоску, даже что-то вроде испуга обнажал его взгляд. Заметив на лице Эрудита возмущение, он сунул в рот сигарету. Его внутреннее состояние выдавали и руки, зажигалка в толстых грубых пальцах не слушалась, и он долго не мог прикурить.

– Чего, нырнуть захотел? – сказал Эрудит, бросив тяжелый, серьезный взгляд. Борька молча затянулся сигаретой, ничего не ответил. – Ты не торопись. Жить надо.

– Жить… А как жить? Голова у меня все время невыносимо болит.

– Ну и хрен с ней, с головой. Раз она такая… Держись, как-нибудь. Возможно, это излечимо. Со временем перестанет болеть, все восстановится. У тебя не безвыходное положение, шанс имеется. А когда есть шанс, нельзя раскисать, надо карабкаться. По-моему, в этом тебя убеждать не надо. Я прав? Пойдем!

– Куда?

– К Митьке. Посидим, поговорим.

– О чем нам с ним говорить?

– О работе. Так тошно, еще без всякого движенья. Хоть землю покопаем. И денег в самый притык, на что пить будем?

По пути они завернули к Евдокии Григорьевне за бутылкой, к Дятлову пришли уже затемно. Он, скрючившись, лежал на кровати поверх одеяла, лицом к стене.

Друзья растолкали его.

– Давай закуску.

– У меня только полбуханки хлеба, – таращась на них и, продирая глаза кулаками, сказал Дятлов.

– Нам хватит. Вставай.

– А вы чего, уже приехали из Чернобыля?

– Давно приехали.

Эрудит поставил на стол бутылку.

– Давай, за встречу.

– Отличная мысль, – на радостях сказал прокуренным голосом Дятлов, добавив к этому матерное слово, и стал подниматься по отработанной методике. Опустил ноги на пол, поморщился, потянулся, уперся в кровать руками, с гостеприимным видом припал на колени, согнулся к самому полу, пошарил рукой под кроватью и вытащил оттуда полбанки самогона.

С того вечера они снова объединились, стали вместе зарабатывать или другим способом добывать деньги и вместе их пропивать. Раньше курил только Дятлов, теперь же коптили «Примой» все трое. Дым стоял такой, что от него чуть ли не подымался потолок.

Однажды, когда они выпивали, Эрудит, как обычно, вышел на воздух, а Дятлов стал рассказывать Борьке о бригадирской жене, которая время от времени навещала его.

– А мне теперь девки по барабану, – сказал ему Борька. – Облучился я. Максимально облучился.

– Эрудит тоже?

– Да нет. Эрудит работал на вертолетной площадке, а я – на реакторе, в самом пекле.

Дятлов стал спрашивать, ему захотелось подробнее узнать о том, чем они в Чернобыле занимались. Борька, словно раздосадовав на его вопросы, резким движеньем поднял стакан, выпил.

– Ничего интересного.

Больше они никогда не возвращались к этому разговору.

* * *

Эрудит тем временем стоял на крыльце, смотрел то в небо, то перед собой на Настин дом. Вдруг Настя появилась на пороге с большой эмалированной чашкой в руках. Растерянно взглянула на Эрудита и, больше не обращая на него внимания, пошла в огород. Она была тихая, усталая. Эрудит закурил сигарету и грустными глазами проводил ее. Настя подошла к грядке, пригнулась. Сорвала два-три огурца, поднялась и громко произнесла своим голосом с неподражаемым тембром.

– Дед Андрей, у моих огурцов почему-то все плети посохли. Не пойму, в чем дело.

Дед Андрей тяпал траву в своем огороде. Он пеложил тяпку в одну руку, подошел поближе.

– Да они у всех пожелтели. У нас тоже. Вон Петровна чем только ни лечила их: и коровьими лепешками, и марганцовкой – ничего не помогает. Это, видать, от радиации. Все отравил Чернобыль. Помидоры тоже пропадают. Теперь надо все укрывать от дождя, а так ничего не будет расти.

Эрудит хмуро докуривал сигарету. Он и хотел, и не хотел видеть Настю. Да, когда-то любил ее, но трагедия с Наташей заслонила собой, задвинула в самый дальний угол его воспоминания о прошлом и все прежние чувства, и тот случай на пустыре. Многое из того казалось ему теперь незначительным, но забыть он ничего не мог, простить измены не мог, и до сего времени отношение к Насте не изменилось. Хотя он и сейчас вспоминал ее бесподобную улыбку, то, как счастливо она смеялась при их встречах, думал о сломанной ее судьбе и готов был найти ей оправдание. Словно почувствовав вдруг жалость к девушке, он ощутил не очень понятное ему чувство, от которого не мог отделаться.

С того дня Эрудит почти каждый день видел Настю. Иногда даже приходили ему в голову мысли: «А может, забыть обо всем и вернуться к ней?..» Пытаясь не думать об этом, он старался покидать своих друзей в прокуренной комнате как можно реже. Но это ему не всегда удавалось, и он прекрасно понимал почему. Опрокинув стакан самогона, неожиданно для себя поднимался из-за стола, выходил на улицу, закуривал и ждал ее появления. Он понимал, что это глупо, но больше не останавливал себя. А Настя почти все время вертелась во дворе. Плавно, красиво двигалась она, занимаясь своими домашними делами. Они оба делали вид, что не замечают друг друга. Но только делали вид. Взгляд Эрудита частенько останавливался на Насте, когда она, вытягиваясь и поднимая вверх руки, развешивала на провисший шнур постиранное белье. Он тайком любовался ее стройными ногами, красивой грудью, закрывающими узенькие плечи волосами – и, возможно, в эти минуты не отказался бы вновь очутиться в ее спальне. Да и она, казалось ему, тоже была бы не прочь. «В конце концов, ведь между нами все уже было», – копошилось в хмельной голове Эрудита оправдание своему побуждению. Их отношения оборвались при очень неприятных обстоятельствах, он переживает трагическую потерю любимой Наташи. Но чувствам не прикажешь.

* * *

Как-то вечером Эрудит и Дятлов пили в его доме вдвоем. Борька не смог прийти, в этот день у него голова разболелась так, что он не в состоянии был даже разговаривать. После второго стакана Эрудит удалился подышать свежим воздухом. В эту же минуту открылась дверь, и вышла Настя с пустым ведром в руке. Увидев Эрудита, она выпрямилась, отвела от лица пряди волос и пошагала по тропинке к колонке. Принесла полное ведро воды, поставила его на приступки, направилась к сараю.

Пошарив по карманам, Эрудит сходил в дом за зажигалкой, а когда вернулся, удивился. Настя стояла возле изгороди, смотрела прямо на него и улыбалась. Эрудит пригнулся над зажигалкой, чтоб прикурить сигарету, но, отведя взгляд от своих рук, тоже взглянул на нее. В ее темных глазах сквозила откровенная печаль одиночества… Или это была мольба. Возможно, и то, и другое.

Едва заметно качнув головой, она стряхнула с себя робость и произнесла:

– Привет. – И это прозвучало так просто, как будто бы между ними и не было никакой стены отчуждения. – Как ты себя чувствуешь?

– Никак, – ответил Эрудит, опустил голову и стал рассматривать зажигалку, которую продолжал держать в своей ладони. – Плохо я себя чувствую.

– И я – плохо. Ну что стоишь? Прыгай через изгородь. Сколько еще нам молчать?

Можно бы выйти в одну калитку, зайти в другую и оказаться в Настином дворе. Но Эрудит, зашагал к штакетнику, зашагал быстро, ощущая манящий взгляд ее глаз, и изо всех сил стараясь держаться прямо. Ему это удалось. Так же удалось и перелезть через изгородь, правда, когда он сполз с нее, то ноги немного подвернулись, едва удержал равновесие и не упал на землю. Отряхнув брюки, как это обычно делают пьяные, он оценил Настину реакцию на свои действия и усилием воли заставил себя не пошатнуться. Она взяла его за руку, увела домой и усадила в зале на диван.

– Ты ногу не вывихнул?

– Нет… А чего, будем танцевать? – пряча улыбку, спросил он.

– Ну, давай, потанцуем, – сказала Настя.

Подошла к магнитоле, включила ее. Всю комнату заполнила тихая мелодия и из самой души Анны Герман полилась чистая светлая печаль:

 
Дурманом сладким веяло,
Когда цвели сады,
Когда однажды вечером
В любви признался ты.
Дурманом сладким веяло
От слова твоего,
Поверила, поверила,
И больше ничего.
Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут.
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас,
Один лишь раз, один лишь раз…
 

Как будто бы потонув в чарующих звуках голоса певицы, Эрудит продолжал сидеть и не сразу сообразил, что от него требуется, когда Настя взяла его за руку, потянула к себе. Словно очнувшись, он поднялся, обнял ее. Она доверчиво прильнула к нему, сплела свои руки на его шее. Мгновенье стояли неподвижно. Ощущение теплого трепетного тела, нежности упругих грудей не стерлось в памяти Эрудита. Он погладил рукой ее волосы, и они плавно и слаженно закружились. А певица продолжала разрывать их сердца:

 
И платье сшила белое,
Когда цвели сады,
Ну что же тут поделаешь,
Другую встретил ты.
Красивая и смелая
Дорожку перешла,
Черешней скороспелою
Любовь ее была…
 

– Я и вправду подвернул левую ногу, мне больно ступать на нее, – шепнул на ухо Эрудит. – Пойду, пожалуй, присяду.

Настя сочувственно вздохнула.

– Никуда ты не пойдешь. Я не отпущу… Давай еще потанцуем.

* * *

С тех пор Эрудит часто ночевал у Насти, а она не знала, как его встретить, какое слово ему сказать. Теперь он к ней приходил открыто, не таясь чужих глаз, и Настя уже не обращала внимания на сплетни, не переживала из-за этого. Наоборот, она оживилась, засияла, точно неугомонный ручеек под весенним солнцем.

Словно по молчаливому договору, они старались не ворошить прошлого. И о Наташе Эрудит никогда не сказал ей ни слова. Наташу он мог только вспоминать в своих мыслях, и все, что было связано с ней, свято хранил внутри себя. Насте очень хотелось рассказать ему о том, что ее встреча с Кучерявым на пустыре была просто каким-то недоразумением, внести в это ясность, объяснить, что она тогда не была виновата, что ни о какой измене и подумать не могла. Даже была готова откровенно рассказать Эрудиту, как и почему познакомилась с этим самым Кучерявым, начистоту, все как есть, ничего не скрывая. И о том, как хотела тогда повеситься, тоже хотела рассказать. Но она чувствовала, что вернувшееся к ней счастье держится на очень тонкой ниточке, боялась, как бы от любого неверного ее шага она не оборвалась, и поэтому не предпринимала никаких поступков, в правильности которых не была уверена на все сто процентов.

Они стали жить вместе, и с внешней стороны отношения между ними были подлинно семейными. Эрудит отвечал на ее ласки лаской, помогал по хозяйству, оставлял себе на пропой только часть заработанных на шабашках денег, остальные отдавал ей, то есть заботился о том, чтобы покупать еду не на одну ее зарплату. А жизнь их была не такой уж сытой, хотя он не чурался никакой работы и перестал брать самогон в долг. Часто, когда в своем хуторе не удавалось найти шабашку, он вместе с Борькой и Митькой Дятловым ездил на мотоцикле в соседние совхозы. Разумеется, иногда и там их преследовала неудача, но все же как-то выкручивался. Настя видела, как он старается заработать копеечку и как ему тяжело. Вечерами, когда уставший Эрудит, как бы оправдываясь за свою никчемность, смотрел на Настю с грустной улыбкой на лице, она подходила к нему, гладила его волосы и приговаривала: «Надо хотя бы немного отдыхать, а так совсем выбьешься из сил…» и голос ее дрожал. Конечно, ей хотелось накрыть стол вкуснее, вермишелевый суп и помидоры уже надоели, но что поделаешь, не они одни жили в те годы впроголодь.

Возможно, что они смотрели друг на друга как на мужа и жену, оба во всем проявляли взаимную привязанность, испытывали удовольствие от общения. Но они ни разу не перекинулись словом о совместных планах на будущее, ни разу не обнаружили в присутствии друг друга какое-нибудь подтверждение тому, что создали семью, что являются именно мужем и женой.

Теперь, когда Эрудит оглядывался назад, он признавался себе в том, что, возможно, смог бы пережить потерю Наташи, не заливая свое горе самогоном. Хотя не мог забыть о ней, по-прежнему страдал и по-прежнему продолжал пить. Начиная думать о том времени, он уходил в себя, становился замкнутым, мрачным. Тогда Настя оказывалась в очень непростом положении и тоже пригорюнивалась. Но все же молодость брала свое, и радостные лица у них были чаще, чем мрачные.

Настю беспокоило пьянство Эрудита, а он все больше и больше опускался, впадал в зависимость от алкоголя. Настя это понимала, но при этом не переставала верить, что он бросит пить, потому что знала его, знала, что не такой он человек, чтоб всю свою жизнь прожить с одурманенной головой. Все равно, наступит момент, когда он образумится, пересилит себя. «Мне надо быть еще нежнее, надо отдать ему всю свою любовь. И я это сделаю во что бы то ни стало, потому что очень сильно люблю его, потому что боюсь опять остаться одна», – думала Настя.

И действительно, от ее участливой доброты Эрудит ощущал в своей душе облегчение, и он решил покончить с пьянкой. К этому решению подтолкнул случай – неожиданная встреча с Ниной. Неожиданной она была для него, но не для Нины, которая приехала нарочно. Она не могла не увидеть своего давнего любимого и не поделиться с ним своей радостью.

* * *

Это произошло в самом конце лета. Расставшись возле школы с Борькой и Митькой, Эрудит шагал к Насте. Ноги его ступали нетвердо. Вдруг к нему стремительно подлетела Нина с сияющими глазами.

– Привет.

– Привет, – ответил Эрудит бодро, от неожиданности немного пошатнувшись назад. – Ты откуда это?

– Приехала, уже второй день в хуторе. – Она сжала ему руку и, удивившись, что он пьяный, сказала: – Ты начал пить? Как же это, Эрудит… как же это… А, да, понимаю, понимаю. Из-за Наташи. Тебе Наташу жалко. Я все знаю, мне ее тоже очень жалко. Большое несчастье случилось. Когда мне мама написала, я долго плакала. Просто невероятно, что получилось. А я ведь специально приехала, мне не терпится рассказать тебе, что родила маленького. Сашеньку. У меня теперь есть сыночек. Тебе никто не говорил?

– Нет, от тебя первой узнал. Поздравляю!

– Спасибо, Эрудит. Спасибо.

– Это наш с тобой сыночек, он похож на тебя, как две капли воды. Нет, ты просто не представляешь… Ты рад?

– Конечно. Это для меня большое событие, очень важное событие. Молодец, что сказала. Какая ты стала! Совсем городская. А как Женька? Он ничего, случайно, не подозревает?

– Да нет, ну что ты! – она хохотнула. – Все нормально. Он доволен, какая ему разница, плавает да плавает.

– Ты счастлива?

– Да. То есть не совсем. Я родила Сашеньку и рада, очень рада. Но это не счастье, это лишь мое утешение. А как ты?

– Я? У меня все сложнее. Даже не знаю… Пока еще на что-то надеюсь. А там как Бог положит. Мне можно посмотреть на маленького?

– Ты чего? Нельзя. Сразу пойдут сплетни, свекровь с меня глаз не спускает.

– Тогда я подарок ему куплю.

Нина засмеялась.

– Он еще ничего не понимает. Когда подрастет, бегать начнет, то я его обязательно еще раз привезу. Тогда подаришь подарок и поиграешь с ним. Ты будешь ждать?

– Буду.

– Ты еще не забыл меня? Тебе хотелось бы вернуться в наши годы?

– Это невозможно.

– Да, это невозможно. Эрудит мой, я все так же люблю тебя. Знаешь, что мне нужно сказать тебе.

– Ну, давай.

– У меня были немножко другие планы, я так мечтала увидеть тебя, а ты с Настей-вдовушкой опять… – Она не договорила, но Эрудит понял, какие у нее были планы.

– Ну! – сказал он и развел руками.

Нина помолчала, словно ожидая его решения, застенчиво улыбнулась. – Ладно, обойдемся… Тебя, наверное, Настя ждет? А?

– Может, и ждет. А может, и нет…

– Хорошо, что мы встретились, думала, так и уеду, не увидев тебя. Я столько всего хотела тебе рассказать…

Эрудит пожал плечами.

– Приходи вечером ко мне в хату, поговорим.

– Не надо, не надо, зачем… Иди к Насте. – Лицо ее сделалось серьезным. – Только расскажу тебе, как я сыночка рожала. Ты не представляешь, как тяжело. Мне сделали кесарево сечение, и я как бы умерла. Врачи запрыгали надо мной с криками: «Она умерла! Умерла!» Акушерка кричит: «Надо аппарат подключать», а врач: «Бесполезно, ничего не получится». Я слышала их голоса и ничего не соображала, но чувствовала, что еще живая. Пыталась сказать им об этом, а рот не раскрывается. Тогда стала дрожать, чтоб они догадались, что я еще живая.

– Как дрожать?

– Всем телом дрожала.

«Это у нее конвульсии были, – подумал Эрудит, – она подсознательно запомнила их и теперь считает, что дрожала по собственной воле».

– О чем задумался? Наверное, скажешь, лучше бы я умерла, чем Наташа.

– Что ты несешь!

– Прости, – осматриваясь по сторонам, сказала Нина – Ну, я побежала, нам нельзя долго стоять, люди увидят. Привет Насте.

– До встречи, – сказал Эрудит и остановил на ней свой взгляд. Нина не уходила. Они смотрели друг на друга так, словно хотели запомнить друг друга навсегда, словно оба предчувствовали, что уже больше никогда не встретятся.

* * *

В тот же вечер Эрудит завел с Настей интересный разговор. О ребенке. Она сидела в халатике на кровати, подтянув ноги под себя. Он полюбовался ею, сел рядом, придвинулся поближе и стал целовать ее. Выглядел он так, словно что-то в нем переменилось. Говорил возбужденно, длинными фразами.

Каждое его слово вызывало в ней волнение и радостнее, чем сейчас, она не была никогда, ей казалось невероятным слышать такое. Она смотрела на него с любопытством, удивлением и, хитровато улыбаясь, отвечала ему:

– Ну уж что ж… Ну раз так… Я согласна родить хоть завтра. Только сначала брось пить. Потому, что мне не нужен алкашонок.

– Какой алкашонок?

– Такой. У пьяных ребенок обязательно получается ненормальный. А ты не знал?

Он приткнулся к ее плечу и сказал:

– Я брошу.

После этого они начали спорить, кого должна была Настя родить, мальчика или девочку.

– Девочку, – сказал Эрудит.

– Нет мальчика, – возразила Настя.

– Я хочу девочку, – категорически заявил Эрудит.

– А я хочу мальчика, – твердо стояла на своем Настя.

– Во дает! Что за манера, отстаивать личные эгоистические интересы? – возмутился он.

Настя всплеснула руками, иронически засмеялась.

– Мамочка, ну что ты говоришь?! Видите ли, манеры у меня эгоистические. И где это ты манеры увидал? Не надо прибегать ко всяким уловкам, все равно не выйдет! – Она становились все настойчивей, сама осыпала его несправедливыми упреками, утверждая, что он как мужчина, должен ей уступить.

Эрудит, казалось, не слышал ее, был весь поглощен выискиванием доводов, чтобы остаться победителем.

– Во-первых, девочке можно привязывать бантики, как кукле; во-вторых, девочка вырастет и станет тебе помощницей, – изрекал он убедительно.

– Слушай, может, тебе сразу двух девочек родить, а? Из кожи вылезу, а рожу мальчишку. Так и запомни мои слова, – демонстративно проявляла твердость духа непреклонная Настя.

Они повышали голос, перебивали друг друга и заводились все сильнее и сильнее.

– Ну, ты упрямая! Лучше, пока не поздно, прекращай спорить со мной. Иначе я за себя не отвечаю, – кричал Эрудит.

Тогда Настя переменила тактику. Словно прислушавшись к своему внутреннему голосу, сосредоточенно и ласково посмотрела в глаза Эрудиту, вся утихомирилась.

– Ой, дорогой мой, да ты у меня хорошенький какой! Господи, ну что тебе стоит согласиться со мной. Подумай сам, сын – это гордость любого мужчины. Все только и будут говорить: вот какой Эрудит, настоящий мужчина, не бракодел, ему Настя сына родила, а не какую-нибудь там девчонку.

– Нет!

– Ну что же, тогда придется применить силу, – угрожающе объявила Настя, засучила по-деловому рукава, кинулась и обхватила руками Эрудита за шею. Он как медведь повалился на постель.

– Ты чего делаешь?

– Я… ничего.

– Возьми себя в руки, прекрати, задушишь ведь!

– Ничего с тобой не сделается… Считаю до трех: скажешь, что сына – отпущу, а нет – прощайся с жизнью.

Их веселая борьба закончилась без поражения и никому не принесла победы, каждый остался при своем мнении. А когда наступило утро, Эрудит первым делом вытряхнул из своих карманов мелочь, отдал Насте и еще раз заверил ее в том, что больше никогда не прикоснется к стакану. Его ломало несколько дней так, что страшно было смотреть, но наперекор всем бытующим представлениям о невозможности преодолеть пристрастие к выпивке, он выстоял.

* * *

У Эрудита с Настей началась другая жизнь, и казалось уже ничего не мешало им обзавестись ребенком. Но внезапно с Настей что-то случилось.

Произошло это после ужина. Убирая со стола посуду, она наклонилась и вдруг почувствовала резкую боль в пояснице. Присев на табуретку, стала ждать, когда пройдет, однако боль не утихала, только ближе к ночи стало немного легче. На следующий день приступ повторился, и так тянулось всю неделю. Вечерами, бросив все дела, Настя сидела со сжатыми кулачками на диване, по лицу текли слезы. Когда через полчаса или час боль немного притуплялась, тихонько вставала, шла в спальню и ложилась на кровать.

– Ты опять плохо себя чувствуешь? – взволнованным голосом спрашивал Эрудит.

– Сегодня уже получше, – говорила она, продолжая настойчиво переносить пытку. А однажды ответила: – Я, наверное, заболела. Просто нестерпимая боль.

Эрудит приказал ей:

– Собирайся, повезу тебя в больницу. Это что-то серьезное.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю, лишь догадываюсь. Просто так ты не сидела бы, как мышонок.

Настя долго смотрела на него, не говоря ни слова.

– Эрудит, я боюсь, – сказала она, наконец. Голос ее дрогнул, слезы наполнили глаза и покатились вниз по щекам.

– Что ты как маленькая? Там проверят тебя, разберутся в чем дело, вылечат.

Они поехали в больницу. У окошка в регистратуру творилось столпотворение, люди душились в очереди. Настя нашла свободное место на скамейке, а Эрудит втиснулся в толпу обозленных больных, чтобы записать ее на прием к врачу. Через два часа, когда он пробрался к окошечку регистратуры, оказалось, что талончиков уже нет.

Несколько дней подряд они ездили в больницу. Вставали рано, когда еще лишь мутно серело от первых лучей рассвета, но когда приезжали в больницу, в длинных коридорах уже толпился народ. Только для сдачи крови на анализ им потребовалось три дня. Лаборатория работала до десяти часов, и каждый раз в последние минуты появлялась медсестра, которая начинала распоряжаться очередностью по собственному усмотрению. Она преграждала всем доступ к двери и выборочно, невзирая на вопли недовольных, пропускала в нее тех, кого считала нужным, то есть тех, кто незаметно совал ей в руку деньги.