Текст книги "Веления рока"

Да, время неумолимо. От старости никто не застрахован. Клетки не успевают оглянуться, а она уже наступает – безысходная и тоскливая, словно осенняя ночь. Тогда бедные клетки становятся немощными, никому не нужными; они быстро устают, болеют и угасают на глазах. И однажды, прожив отведенное судьбой время, маленькие организмы умирают. Но подрастают новые поколения молодых и здоровых клеток, каждая из которых, как в прошлом ее усопшие родители, занята чем-то своим, и деятельность их наполняет жизнью огромный таинственный мир. Этот величественный мир, в котором есть счастье и горе, войны и благополучие, рождение и смерть, – и есть человек! Он же о жизни клеток вовсе и не думает, они существуют сами по себе. Человеку не до них, – он всю жизнь думает только об одном: как бы самому пожить получше да подольше. Поэтому все его внимание направлено на внешний мир. И если мир клетки – это тело человека, то мир его самого – это биосфера Земли. Здесь, в гармонии живого океана из растений и животных, человек уже сам такая же малюсенькая клеточка среди миллиардов подобных ему существ.

– А биосфера, выходит, похожа на человека. Она тоже ест, слышит, видит, думает. Так? – очнувшись от своего волшебного сна и вникнув в рассуждения Эрудита, спросила Настя.

– Совершенно верно.

– Надо же! – удивилась она. В Настиных глазах сверкнули веселые огоньки.

– И чего она, с позволения сказать, кушает?

– Земля питается исключительно солнечной энергией.

– Неплохо. Вот бы и мы ели солнечные лучи! Красота! Вышел в полдень на улицу, постоял минут десять с открытым ртом – и сытый. Лучи, должно быть, вкусные, вроде меда в сотах или виноградного сока. Их даже ни подогревать, ни жевать не надо. Тарелки, опять же, не нужно мыть. Вот если бы так было, все бы сразу жирные стали, как жена директора.

– Да мы, в принципе, их и едим. Только биосфера поглощает энергию в чистом виде, а люди – в синтезированном.

– Вот и плохо: надо картошку сажать, капусту выращивать, опять же борщ варить. Меня это не устраивает. Ты подумай, пожалуй, как бы нам тоже перейти на биосферный рацион. – И, засмеявшись, подметила: – Послушай-ка, директорская жена, наверное, давно уже освоила эту кухню. А я смотрю, чего она всегда с открытым ртом ходит по улице? Вот бы выведать у нее, как это она делает.

– Тебе хочется тоже растолстеть? – Нет. Я бы много не ела, не жадничала бы. И всегда ходила бы с зонтиком, чтобы лишний лучик нечаянно в рот не залетел, когда, например, смеешься. А ты не хочешь видеть меня толстой?

– О-о! Нет, ни в коем случае! – сказал Эрудит. – Ты такая хорошенькая, стройная. Самая красивая. Во всей Вселенной никого нет лучше тебя. Разве можно губить такое создание?

– Ага, началось, – словно не желая слышать комплименты, перебила его Настя. – Ты меня не нахваливай, давай-ка лучше – о своих клетках.

– Хорошо, – оторвав взгляд от ее губ, – сказал он и продолжил: – Чтобы выяснить, способны ли мы понять свой мир, надо подумать: а сможет ли клетка осознать человека, в котором она живет? Ведь человек по отношению к биосфере стоит на том же уровне, что и клетка по отношению к человеку. Мы всего лишь одноклеточные создания в огромном теле биосферы. Естественно, человеческую жизнь, его сознание – клетки не могут постичь. Точно так же и мы не можем понять биосферу. Вся вселенная построена из одинаковых мельчайших кирпичиков – кварков. Кварки соединяются друг с другом, и получается элементарная частица. Из них – атом. Атомы объединяются в молекулы и так далее, в итоге происходит клетка. И никто из них не существует поодиночке, между ними установлены очень сложные взаимоотношения… Как между мной и тобой.

– Замечу, любезный, пример неудачный. Между нами отношения очень даже простые. Сложными они будут тогда, когда мы с тобой, например, поругаемся.

– М-да? Так что, мы теперь должны из-за каких-то кварков ругаться, что ли?

– Думаю, не стоит. Лучше давай пример этот считать неудачным.

– Согласен. Ну и вот. Значит все эти мелкие существа живые. Точно такими же живыми являются планеты, звезды, галактики и Вселенные, которые все время притягиваются друг к другу. – Эрудит сделал паузу и добавил: – Как мы с тобой.

Настя засмеялась.

– По поводу этого примера не возражаю. Скажи, а кварки тоже воюют?

– Бог их знает. Не будем чересчур углубляться в их повадки, это такая мелочь – поглядеть не на что.

– Мне жалко их, они такие несчастные.

– Почему?

– Потому что уж очень маленькие – это так грустно.

– А им не грустно, они своей жизнью довольны. Чего им грустить-то? Что хотят, то и делают. Их же не видно. Людям в этом отношении хуже. Так вот, на сегодня общепринятое мнение такое: человек – венец совершенства. Это – иллюзия. Ничего наивнее этого понятия не может быть. Совершенней то, что сложнее. Биосфера, например, сложней человека. Доказать это очень просто, достаточно признать, что целое всегда сложней своей части. Из этого следует: солнечные системы совершенней планет, галактики совершенней солнечных систем, вселенные совершенней галактик. Так что мы с тобой сделали великое открытие: для Творца, создавшего весь этот мир, мы имеем очень маленькое значение. Мы для него всего лишь мелкие клеточки, из которых он совершенствует свое творение. Не природа существует для людей, считающих себя венцом творения, а мы служим ей в качестве маленького винтика.

– У тебя голова не болит? – поинтересовалась Настя.

– Нет.

– Слава богу!

– А что?

– Да ничего. Просто забеспокоилась, подумала, что ты бредишь.

– Вот видишь как? Человек, можно сказать, совершает переворот в сознании всего человечества, а тебе смешно. Так же и всем людям не дано понять этого до тех пор, пока они будут считать себя особенными существами. Суть же в том, что человек – всего лишь часть биосферы и предназначен для выполнения определённой функции внутри ее единого живого организма, вероятней всего, в качестве планетарного мозга. Для биосферы каждый из нас – всего лишь ячейка и не имеет совершенно никакой ценности. Мы нужны ей только как сообщество, потому что только человечество в целом способно к накоплению многовековых познаний. Несмотря на смену поколений или, скорей, благодаря этому, общество сохраняет информацию, накопленную ранее, и приобретает новые знания.

– Все, о чем ты сейчас говоришь, – это вершина познания, которое накопило и постигло человечество за всю историю развития. Верно?

– Вот именно.

– Что мы там еще познали?

– Еще мы познали то, что общепринятое мнение о случайности возникновения жизни на земле и ее эволюции – нелепо. Случайностей не существует. Просто люди не знают всех закономерностей мира, поэтому иногда воспринимают какие-то события как случайные. О какой случайности можно рассуждать, если на земле созданы все условия для существования человека? Нельзя же полагать, что и вода, и воздух, и еще тысячи мелочей, без которых человек не мог бы жить, собрались в одном месте по чистой случайности; это все равно, что кто-то выгрузил на свалку кучу мусора, а мы с Борькой Лагуновым пришли, собрали из него телевизор и там же воткнули его в розетку. Нет, жизнь заранее была запрограммирована для такого глобального разворота, она развивается – значит, существует некий мировой геном. Эволюция человека – это процесс развития биосферы. Она, как и любой другой живой организм, зародилась, через какое-то время достигнет зрелости, потом умрет. Как и все живые существа, Земля способна жить лишь среди подобных ей существ. А это означает, что другие планеты тоже живые, и обладают разумом, который неотъемлем для существа подобного уровня, при этом не обязательно, чтобы их жизнь имела биологическую форму.

– Боже упаси. Формы жизни могут быть самыми разнообразными.

Настя снова развеселилась. И чем усердней Эрудит подыскивал умные слова, тем ей смешней становилось. Он же, в свою очередь, не сводя с нее своих глаз, воодушевлялся все больше и продолжал доказывать, что все планеты имеют различный уровень своего развития, и каждая из них является живым существом, а человечество представляет собой всего лишь центральный отдел нервной системы Земли.

– Знаешь ли, мой милый мыслитель, мне кажется, что ты перегибаешь. От этой твоей гипотезы я начала чувствовать себя не человеком, а маленькою ничтожной частичкой, наподобие кварка.

Эрудит остался недовольным ее замечанием.

– Вот как! Ты мне не веришь?

– Нет, конечно, может быть, все так оно и есть, – перестав смеяться, говорила Настя. – Но всё же – смотри, как у тебя всё просто! Земля живая, другие планеты – тоже живые и даже умнее Земли. Однако, мой милый, – говорила она отрывочно и оживленно, – где доказательства? Очень много возникает вопросов. Ну, например, раз планеты такие умные, почему никто раньше тебя до этого не докопался, и еще – почему они не хотят общаться с нами?

– Почему же не хотят? – возразил Эрудит. – На мой взгляд, их представитель уже был на земле и общался с нами. Это – Иисус Христос. Подобно тому, как о человеческом ребёнке заботятся старшие, так и нашу планету опекают более развитые разумные существа. В Евангелие от Иоанна сказано: «И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его: ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир». Заметь, он говорит о том, что пришел спасти не человека, не людей, а именно – мир. Не мог же он назвать словом «мир» одну нашу Землю, которую в масштабах Вселенной не разглядеть и в микроскоп. Значит он посланец ни какой-то отдельной планеты, а целого сообщества разумных существ, либо самого Творца, то есть того, кого волнует судьба не отдельной жизни, а всей Вселенной. И если его миссия – спасение мира, можно предположить, что он в нужный момент посещает и другие планеты, и более совершенные живые существа, звезды, например. Учит их уму-разуму, наставляет на путь истинный. Это еще раз подтверждает гипотезу о том, что мир является живым организмом. Кому придет в голову спасать бездонное пространство, в котором бессмысленно кружатся скопления никому не нужных веществ.

– А, вон оно что. Теперь убедил, мне стало все очень ясно и понятно, – продолжила веселиться Настя. – В таком случае, скажи, прилетит к нам еще раз Иисус Христос?

– Прилетит он или нет, этого я не скажу, а вот мы к нему – точно попадем, гарантия сто процентов.

– Какие-то мрачные мысли у тебя.

* * *

Настя крепче прижалась к Эрудиту, и остаток пути они прошли молча. В хуторе, укрытом мягкой ночной тьмой, уже все спали, только на углу проулка в чьем-то окошке светился одинокий огонек, едва видневшийся сквозь снежную завесу. Перед калиткой они остановились. Настя отошла на два шага, обернулась и окинула Эрудита вопрошающим взглядом. Вся она дышала красотой. Юное лицо, на котором даже в темноте был виден чистый румянец, соблазнительная фигура, легкая осанка… Такой она всегда и стояла в глазах Эрудита, тревожа его воображение. Он вглядывался в нее, пытаясь угадать, о чем она думает, и не мог решить – еще стоять, надеясь, что она все-таки позовет в дом, или пора прощаться и уходить, довольствуясь романтической прогулкой за околицей.

Настя улыбалась. Некоторое время они так молча и смотрели друг на друга. Ему захотелось сказать ей что-то нежное, но он не мог найти ни одного нужного слова для выражения охвативших его чувств, все слова словно застеснялись и затаились, как маленькие дети при виде незнакомой тетеньки. Это был единственный случай в его жизни, когда он не мог выразить словами то, что чувствовал, что необходимо было выразить. Он знал, что женщинам не нравится робость в мужчинах, такие мужчины не привлекают их, что надо идти к намеченной цели напролом, настойчиво и упорно, как на штурм вражеской крепости, сокрушая все на своем пути, но все больше терялся и не осмеливался что– либо предпринять. Наконец он отчаялся и глухо произнес:

– Ты самая красивая.

– Ты это говоришь мне уже второй раз за вечер, – сказала она, неопределенно пожав плечами и, продолжая улыбаться.

– Второй раз? Могу и третий раз сказать. Сколько хочу, столько и говорю, потому что я люблю тебя.

Настя опустила голову.

– Нет, ты не должен говорить мне этого. Прошу тебя.

– Почему?

– Я могу поверить.

– И что же тогда?

– Зазнаюсь, – сказала она, подняла на него озорные глаза и игриво улыбнулась.

– Ну и зазнавайся, делай что хочешь, я все равно люблю тебя. Его искренность смешала в Насте устремленные к нему нетерпеливо пробивающиеся чувства с охватившим ее порывом неведомого восторга. Эрудит наблюдал за ней и заметил, как она разволновалась, словно не могла на что-то решиться.

– Иди ко мне, – наконец сказала она.

Он шагнул к ней, они впервые обнялись, прижались друг к другу и не шевелились, словно боясь неосторожным движеньем спугнуть свое трепетное состояние. Он ощутил ее дыханье, ее губы, теплые и нежные, как лепестки. Она не поцеловала, а лишь прикоснулась к его губам, бережно и доверительно. Потом она провела рукой по его щеке и безмерно ласково прошептала:

– Ты у меня такой умный и такой непутевый. Я тоже люблю тебя. Неужели ты этого не замечаешь?

Он прижал ее к себе крепче и стоял с замирающим сердцем. Эрудита волновала мысль о близости с Настей, он ждал – позовет она его в дом или нет? Сейчас от этого и только от этого зависело все, чего жаждал он достигнуть этой ночью. Он чувствовал, что Настя сознает это и теперь, видимо, пытается справиться с собой, испытывая сложные чувства, мешающие ей сделать решительный шаг. Эрудиту передавалось все то ее бессилие, которое вызывалось борьбой между чувствами и разумом. Настя украдкой вздохнула, пошевелившись, прижалась к его груди головой, немного помолчала, словно еще что-то обдумывая или сомневаясь в чем-то, и чуть слышно шепнула:

– Пошли домой.

* * *

Они вошли в оставленную незапертой дверь. В комнате, освободившись от своего замешательства, Настя улыбнулась с таким же веселым оживлением, как и тогда, когда выталкивала Эрудита на улицу. Но теперь ее улыбка была особенной, в ней светилась бесконечная доверчивость к нему. Разувшись, она с радостным выражением на лице полюбовалась на свои изящные сапожки, бережно поставила их к порогу, сунула ноги в комнатные тапочки и, благодарно прижалась на секунду к Эрудиту. На столе появились два стакана, тарелка с пирожками и вяленый лещ, принесенный Эрудитом накануне.

– Знаешь, я придумала устроить праздничный ужин, – сказала она, окинула Эрудита загадочным взглядом и добавила: – Сегодня у нас с тобой будет не только праздничный, но и романтический ужин, при свечах.

– И это прекрасно! – сказал Эрудит, а в голове его крутилось: «Какое обилье романтики! То прогулка, то ужин. Сколько можно?»

– Погляди, какие у меня румяные пирожки. Нравятся?

– На пироги не глядят, их едят, – сказал он улыбаясь.

– Можешь попробовать, разрешаю. Для тебя ведь пекла. – И тут же, поставив в центр стола бутылку шампанского, спросила: – За что будем пить? – И сама же ответила: – За счастье, за то, чтобы сбылись все наши мечты. А еще?

– Сначала за твой тост, а потом – за исполнение желаний. Мечты далеко, желанье – рядом.

– Как здорово ты это сказал, – улыбнулась замысловато Настя.

– Как думаю, так и говорю, – сказал Эрудит и протянул руку к тарелке с пирожками.

– Ты неподражаем, – улыбнулась Настя.

Эта фраза прозвучала для него как поощрение, как побуждение к смелому поступку, и он внезапно почувствовал себя очень легко и уверенно, словно страждущий путник, которому осталось сделать всего лишь один шаг, чтобы припасть к заветному источнику и утолить жажду.

– В жизни не ел ничего вкуснее, – поднося ко рту румяный пирожок, проговорил он.

– Правда?

– Правда.

– Я старалась.

– Это чувствуется, – сказал он, доел пирожок и взял другой.

Бросив серьезный взгляд, Настя отодвинула тарелку подальше.

– Может, хватит? На закуску ничего не оставишь.

Эрудит рассмеялся и закашлялся.

– Ох, подавишься с тобой.

– Чего ты?

– Да ничего. Кто так делает? Раздразнила своими пирожками, а теперь отбирает. Не видишь, человек, можно сказать, с голоду умирает.

Настя ласково заулыбалась.

– В таком случае зажигаем свечку. – Она достала из навесного шкафа белую парафиновую свечу, припаянную ко дну граненого стакана, поставила ее рядом с бутылкой шампанского, чиркнула спичкой и приказала: – Туши свет.

Эрудит протянул руку, щелкнул выключателем. Затем шагнул к вешалке, снял куртку, повесил её на крючок и, не двигаясь с места, стал наблюдать за каждым движеньем Насти. Ее светло-карие глаза при тусклом освещении казались черными, в них отражался огонек свечи, отчего они сияли; когда она наклоняла голову, ровные тяжелые волосы касались ее щек, на которых еще оставалась свежесть от холодного воздуха. Из-под белой кофточки отчаянно пробивалась девичья грудь, еле заметно подрагивающая при каждом движении ее тонких красивых рук. Вся ее нежная красота, наполненная бившим в ней через край темпераментом, манила к себе все сильнее.

Они обменялись взглядами. Глаза Эрудита смотрели ласково, придавая лицу выражение отважное и нерешительное одновременно. О том, что таилось в их глубине, Настя догадывалась, и у нее возникло желание помучить парня подольше. Это желание ей казалось вполне естественным, но она не хотела перейти тонкую грань в своем намерении. Она чувствовала, что нельзя допустить даже намека на недоступность: любое неверное ее слово может разрушить идиллию, в которой они находились. С другой стороны, она не хотела терять и собственного достоинства.

– Эрудит, ты столько времени ко мне ходишь, и никто об этом не знает, – прервала девушка затянувшуюся паузу. – Я все время опасаюсь, что люди могут заподозрить что-нибудь. Как это тебе удается – так незаметно пробираться?

Эрудит прошел к окну, задернул плотней занавеску и сказал:

– Я через огород хожу. Рядом с дедом Андреем заброшенный двор. Знаешь?

– Ну да.

– А дальше тупик, там никто не живет и никогда никого не бывает. Кто же меня увидит?

– Ты в армии, наверно, разведчиком был? Аль шпионом?

– Не угадала, я в десантных войсках служил.

Загадочно улыбнувшись, Настя пошла в коридор, принесла стеклянную банку с маринованными помидорами, поставила ее на стол, сняла крышку. Снова улыбнувшись все той же особенною улыбкой, обвела глазами кухню, по стенам которой вспархивали тени от горящей свечи, и, доставая помидоры, запела, кокетливо покачиваясь в такт:

 
У леса на опушке
Жила зима в избушке,
Она снежки солила
В березовой кадушке.
 

– Ну, чего так стоишь? – вдруг прервала она свою песню. – Рыбу разрезай. Ты, вообще-то, помидоры будешь есть?

– Какие помидоры? – засмеялся Эрудит. – Брось их, нам и пирожков хватит.

– Ты это напрасно. Помидоры мамины, вкусные. С картошечкой бы их! Эх, зря я не сварила картошку. Надо бы!

Тут из ее руки выскользнул помидор, плюхнулся в тарелку, и брызги разлетелись во все стороны.

– Ой! – воскликнула она, – обрызгалась. Кофточку обрызгала. Подожди минутку, я только переоденусь.

Она ополоснула руки и ушла в спальню. Эрудит порезал ножом рыбину, взял с тарелки еще один пирожок и стоя съел его. Настя задерживалась. Он смотрел на открытую дверь спальни, гадая, во что она переоденется. Он любил, когда она надевала легкий желтенький халатик, который делал ее особенно обольстительной.

И вот Настя появилась в проеме двери, именно в том желтом халате с вырезом на груди. Взгляд Эрудита остановился, он ощутил горячие волны крови, толкаемые гулкими ударами сердца, и вдруг ноги его сами пошли прямо к ней навстречу.

– Ты куда? – взволнованно и насмешливо спросила Настя. Он не ответил и, пристально глядя ей в лицо, сделал еще шаг. – Не приближайся ко мне, – растерянно воскликнула она. – Ты с ума сошел?

– Я хочу поцеловать тебя, – сказал Эрудит.

– Я серьезно говорю, – нахмурилась она, пытаясь отстраниться, но оказалась в его объятьях и под давлением покорно шагнула назад. Она чувствовала всю существенность возникшего положения и желала предпринять необходимую в этом случае твердость, но сердце ее забилось, и она уже не смогла справиться с собой. Может быть, она еще пыталась бы что-то сделать, если бы он не проявлял такую настойчивость, которая на нее подействовала так, что все в ней помутилось, затуманилось. Ей представилось, что теперь уже поздно, все безнадежно, он догадывается о ее бессилии воспрепятствовать его намерению, догадывается о ее согласии, вызванном выразившейся с неодолимой силою страстью. Эрудит тоже испытывал странное чувство, словно он совершал что-то чуждое, противоречащее его натуре. Он сравнивал себя с вором, который сначала втерся в доверие, а теперь решил обокрасть. Но Настя почти не сопротивлялась и шаг за шагом отступала, позволяя ему оттеснять себя к спальне, не останавливаясь. Он сам не знал, как это у него получается, ему не верилось, что она совершенно подчинилась ему и, вероятно, от ее уступчивости в нем прибавлялись решительность и настойчивость.

– Ну и все. Отпусти, – незнакомым голосом прошептала Настя. – Эрудит, ты меня вообще слышишь?

Ее плечи вздрагивали, глаза, темные и глубокие, так твердо, одновременно так испуганно и так ласково смотрели на него, что он почувствовал легкое замешательство.

– Настя, прелесть моя, не надо просить, я все равно не отпущу. Я люблю тебя.

– Ты просто сумасшедший, – едва не задохнувшись от собственного бессилия, отозвалась она тихим голосом…

Когда Эрудит проснулся и открыл глаза, за окном уже брезжил рассвет. Настя лежала рядом. Она спала на правом боку, уткнувшись головой в мягкую подушку и подложив одну руку под щечку. Ее лицо, с выступившим легким утренним румянцем, прикрывала прядь растрепанных каштановых волос. Глаза закрывали длинные черные ресницы, чуть-чуть отогнутые кверху. Она дышала ровно и тихо, как дышит ребенок, не чаявший о пробуждении.

Эрудит засмотрелся на нее, сожалея, что проснулся поздно. Медлить было нельзя. Оторвав от пухленьких губ свой взгляд, он осторожно, не потревожив ее, выбрался из-под одеяла, собрал в охапку белье и на цыпочках прошел в кухню. Свеча на столе не догорела до конца. Когда Настя вставала, чтоб затушить ее, он не слышал – значит, спал очень крепко.

Одевшись, Эрудит на цыпочках вернулся в спальню, чтоб еще раз взглянуть на свою любимую. Налюбовавшись на спящую красавицу, тихо открыл дверь и вышел, оставив Настю досматривать утренние сны в одиночестве. Надо было успеть дойти до дома, пока люди в хуторе не проснулись, и он пошагал очень быстро, оставляя четкий след ботинок на белом пушистом снегу.

* * *

Настя проснулась поздно. Открыла глаза, сладко потянулась и на ее лице сверкнула счастливая улыбка. Не обнаружив рядом с собой Эрудита, она не удивилась, ибо привыкла полагаться на его здравомыслие. Однако от этого ей сделалось немного грустно. «Хорошо, что сегодня воскресенье, не надо идти на работу». Вставать не хотелось. Она накрылась одеялом с головой и, как в детстве, потихоньку заползала под него. Когда ноги по колено оголились, откинула одеяло и спрыгнула с кровати. В спальне было светло и чисто, но немного прохладно. Не одеваясь, она шмыгнула в кухню, подсыпала в печку угля. Затем подошла к зеркалу и предстала сама перед собой безукоризненно прелестной.

Настя блистала такой красотой, что даже нравилась сама себе, что очень редко бывает среди женщин. Даже самые красивые женщины знают какие-то изъяны в себе, постоянно терзаются из-за этого и, надеясь скрыть их от чужих глаз, изобретают всевозможные ухищрения. Настя же не находила в своей внешности ничего такого, что могло бы вызвать ее недовольство. Никогда, как ей казалось, она не была такой красивой, как теперь. Какие восхищенные взгляды Эрудита она ловила бы сейчас, если бы он был рядом. Не причесана и не прихорошена, но и в таком виде девушка являла собой такое прелестное создание, что нельзя описать словами. Привыкшая к своей необычайной красоте, Настя воспринимала подарок природы без всякой наигранности, никогда не зазнавалась. Она была преисполнена сознанием своей обворожительности, замечала, какую зависть внушает подругам, и все же превосходство над другими не кружило ей голову.

Наслаждаясь воспоминаниями о прошедшей ночи, девушка накинула халат и отправилась в кухню позавтракать. Она никогда не была так пылко влюблена и размышляла, почему Эрудит возбудил в ней сильную страсть, но объяснений тому не находила. Она пыталась отыскать в нем какие-то особенности, отличительные черты, и все ее старания сводились лишь к обнаружению в нем необыкновенного спокойствия и надежности. Еще отметила его начитанность, живость ума. Ей нравилось, когда на него нападала разговорчивость. Тогда он говорил о любом деле с присущей только одному ему своеобразной рассудительностью, интересно, необычно и убедительно. Но причина ее страсти скрывалась совсем не в этом. И тогда уже в который раз она начала испытывать угрызения совести из-за своего влечения к безумной любви и снова она думала, что это порок, присущий только ей одной, что другие чувствуют и понимают все не так, как она, а совсем иначе. Смысл жизни не может сводиться только к любви, живут же некоторые люди поодиночке – работают, суетятся и кажутся довольными своей судьбой. Возможно, они просто притворяются? Кто их знает? Но сколько разговоров она слышала о том, что замуж надо выходить с выгодой, не по любви, а так, чтобы он был образованным, богатым, чтобы с ним не испытывать ни в чем нужды. Главное в жизни что? Хороший дом, полный двор скотины, а любовь так, она приходит и уходит. Любовью сыт не будешь. Настя сначала не понимала этих людей, ей казалось, что они так говорят не от чистого сердца, а потом решила, что так смотреть на жизнь их научила собственная бедность или бедность их родственников. Когда ты нищий и при этом видишь, как живут, например, райкомовские начальники или как разъезжает на «Жигулях» сыночек главного бухгалтера, поневоле позавидуешь им и начнешь мечтать выйти за такого замуж. И все равно Настя считала, что она ни за какие богатства не смогла бы жить с нелюбимым человеком.

* * *

Настя сидела с задумчивым лицом на диване, мысли цеплялись одна за другую. Девушка долго не могла избавиться от дум, связанных с прошедшей ночью. Потом встала, прошла в кухню. В доме перед праздником она навела чистоту и порядок, теперь прибрала на столе – заняться больше было нечем. Позавтракав пирожками с чаем, решила немного почитать, но скользнула глазами по строчкам, закрыла книгу и снова погрузилась в раздумье. Она поймала себя на мысли, что кроме Эрудита никогда никого уже не полюбит. Подумала так, вздохнула и стала вспоминать, как в первое время, когда завязалась их дружба, она даже не могла и предположить, что все так обернется. Только когда заметила, как он то и дело вглядывался в нее, поняла, что и у неё кроется желание всегда быть рядом с ним.

Решив немного развеяться, она стала собираться в магазин за хлебом. Обула новые сапожки, оделась. Воскресный день выдался веселым, солнечным. К обеду совсем потеплело. Снег, нападавший за ночь, порыхлел, стал грязносерым, среди черных проталин появились лужи и сверкающие ручейки.

По пути в магазин Настя встретилась с Ниной Чернышевой, которая выглядела, по обыкновению, свеженькой, ухоженной. В синей куртке, голубой вязаной шапочке, брюках-дудочках; в ее облике было что-то мальчишеское. И от этого она казалась особенно прелестной. Посмотрев на нее, можно было бы сказать: хороша собой. Но весь внешний вид портили сапоги. Черные стоптанные сапоги фабрики «Скороход». Настин наряд составляли красная болоньевая куртка, белая мохеровая шапочка и коричневая плисовая юбочка. Приветливо улыбнувшись и перебросившись двумя фразами, девушки разминулись. Нина при этом посмотрела с завистью на новые Настины сапожки и лишь гордость не позволила остановиться и разузнать, где она «оторвала импорт». Настя была уверена, что Нина обернется, чтобы еще раз взглянуть на нее. И действительно, Нина не прошла и пяти шагов, приостановилась и, сгорая от зависти, оглянулась.

Эта встреча прибавила Насте уйму всяческих дум, ввергающих в неутешительные мысли, что она снова запуталась в жизни. Вернувшись из магазина, она переобулась в старые сапожки и отправилась к родителям, сочиняя, как заблаговременно объяснить матери происхождение своей обновы. Ничего правдоподобного сочинить не удавалось, и она оставила эту затею. Придя к родителям, помогла матери постирать, пропылесосила в комнатах. Потом за чаем порадовала родителей своим оживленным щебетанием, от которого они по обыкновению забывали про все свои болячки, и ушла домой ожидать Эрудита.

Время тянулось очень медленно. Больше часа Настя провозилась с борщом, на исходе дня немного почитала, а когда в хуторе зажглись огни, не включив свет, вошла в кухню, остановилась у окна, отодвинула занавеску и, каждую минуту ожидая стука в дверь, стала смотреть на тот заброшенный двор, через который обычно пробирался Эрудит. Но там никто не показывался, и тишину нарушало только равнодушное тиканье висевших в зале часов. Комната и пространство за окном заполнялись мраком, она, казалось, не замечала этого, лишь все больше напрягала зрение и прислушивалась. Когда ночь почти полностью поглотила очертания забора на огороде, оставив видимыми только контуры дома деда Андрея, девушка задернула занавеску, отошла от окна, включила свет и в зале посмотрела на часы: было пять минут восьмого. «Что ж я так волнуюсь, – успокаивала она себя, – ведь время еще мало».

Она включила телевизор и села на диван. На экране по тесному стадиону в своих «скафандрах» и с клюшками в руках гонялись друг за другом увертливые хоккеисты. Настя встала, выключила телевизор, снова села на диван и уставилась в одну точку. Прошел час, другой, – Эрудита все не было. «Все мои мечты оказались напрасными, пустыми, – размышляла она и все нетерпеливей поглядывала на часы, почувствовав, как к ней вновь возвращается одиночество. – Какая я глупая. Зачем я так поступила? Ведь он больше не придет ко мне никогда. Что же делать? – этот вопрос показался ей бесполезным, на него все равно не ответишь. – Чего я жду-то, может, он уже у Нины… Вот помирятся, погуляют до осени, потом поженятся. А я так, просто дура». И эта мысль не выходила из головы: грусть затаилась в ее глазах, боль холодела в груди.

Наступала глубокая ночь, а Эрудита все не было. Настя совсем закручинилась, потеряла всякую надежду и только беспрерывно следила за безжалостной часовой стрелкой, неумолимо приближавшейся к цифре «11». На глаза уже навертывались слезы. Вдруг в коридоре послышались его шаги. Она вскочила с дивана, побежала и сама открыла дверь. Эрудит, расплывшись в улыбке, сходу хотел поцеловаться, но Настя шагнула назад. Эрудит удивился ее выходке. Правой рукой (в левой он держал вяленого чебака, завернутого в газету), закрыл за собой дверь, и испытующе посмотрел на девушку.