Текст книги "Веления рока"

– Почему же? Тут вы замечательно устроились, очень удобное место: обзор крайне ограничен, никто не мешает. Лучшего места и не найти. Разве что у тебя на кровати? – ухмыльнулся он, сразу побагровел и закричал: – Как ты могла?! Ты – дрянь. Подлая дрянь! Поняла, кто ты?

Он смотрел отчужденно, жесткие глаза его гневно сверкали. Услышанное поразило Настю, прожгло насквозь, как ужасный грозовой разряд. Она ожидала любых слов, только не этих, и даже представить не могла, что он способен произнести подобное. Эрудит выкрикивал еще что-то, но слова его доносились глухо, словно издалека. Вдруг она перестала слышать их совсем: в ушах зазвенело. И так больно защемило сердце, что перехватило дыханье. На оцепеневшем лице ее выразилось недоумение, из груди вырвался стон, как будто она испытывала сильную физическую боль. Слезы сами собой хлынули из глаз.

– Ты кто такой? Ты за базар отвечаешь? – опять выразил свое недовольство возмущенный Кучерявый, при этом пригнулся, выставил перед собой руки как каратист и стал надвигаться.

Эрудиту все сделалось безразличным. Вдруг в его душе все перевернулось, опустело. Он уже взялся за руль мотоцикла с намерением быстрей уехать отсюда и вовсе не собирался драться, но делать было нечего. И когда пылкий герой подскочил, Эрудит как бы невзначай, но очень быстро повернулся всем туловищем и ударил его по челюсти кулаком так резко, что тот взвизгнул, перегнулся и упал на землю. Не удостоив больше своим вниманием ни его, ни Настю, Эрудит завел мотоцикл, рванулся с места и, круто вырулив, помчался по дороге. Настя, заливаясь слезами от оскорбления и горя, против своей воли смотрела ему вслед. Потом бросила взгляд на верхний этаж конторы, на темные стекла окон, отражающие пасмурное небо, подступила поближе к сараю и, беспомощно прижавшись плечом к стене, возле которой несколько минут тому назад курили мальчишки, закрыла лицо руками и зарыдала.

* * *

За всем происходящим из окна наблюдали Захар Матвеевич и Марина. Как только она увидела, что Настя подошла к Кучерявому, открыла дверь в кабинет директора, вкрадчиво вошла и встала у окна. Захар Матвеевич, оторвавшись от газет, вопросительно посмотрел на нее.

– Милый, хочешь посмотреть на сучью свадьбу? – облизнув губы и поправив волосы, сказала она. – Я вот все не могу сообразить: чего она никак не угомонится?

Захар Матвеевич поднялся из-за стола и подошел к окну.

– Это Настя, что ли?

– А кто же еще? Она одна в нашем хуторе такая. И нечего тебе собирать девок по Семикаракорску для обкомовского начальства, вот кого надо возить к ним в баню. Эта одна обслужит всех, по полной программе, – поглядывая то в окно, то на Захара Матвеевича, высказалась она и от избытка чувств нежно прислонилась к его плечу.

Захар Матвеевич неоднозначно вздохнул, задумчиво покачал головой, и лицо его стало строгим.

– Какую чушь ты несешь. Не хочу тебя обижать, но чушь ты несешь несусветную. Как только пришло тебе в голову такое?

Марина усмехнулась, а когда подъехал на мотоцикле Эрудит, вся просияла.

– Пожалуйста, вот еще один кавалер, они к ней будто на запах собираются. Как ты думаешь, кого из них она сегодня выберет, Эрудита или того?

Наверно, Эрудита, она с ним уже давно треплется, говорят, он и ночует у нее.

– Перестань, Марина. Не нравится мне твое злопыхательство, – очень миролюбиво и очень нежелательно для нее произнес Захар Матвеевич.

– Вот как? Почему же? – оживилась Марина, рассмеявшись неизвестно чему.

– Нельзя позволять себе считать другого человека хуже себя. Все мы – не ангелы, у каждого из нас есть хорошие качества, но и недостатков тоже полно, и никому не известно, у кого их больше, а у кого – меньше. Потому что свои достоинства каждый выставляет напоказ, а вот недостатки никто не желает выпячивать.

– А что я такого плохого сказала? Разве ты сам не видишь, сколько у нее кобелей. И это еще не все, говорят у нее еще один завелся, не молодой, но богатенький, на дорогие подарки раскошеливается. Она сама кому-то хвалилась. Вот такая она, Захар Матвеевич, такая, я от себя ничего не придумываю.

Захар Матвеевич с сомнением пожал плечами.

– Марина, мы с тобой взрослые люди, поэтому должны быть более рассудительными. Нельзя слепо верить всему, что говорят, мало ли чего можно наговорить про любого человека! Человека надо видеть таким, каким ты его видишь своими глазами, а не таким, каким его видят другие. Ты же знаешь, какой народ у нас в хуторе, как любят все плести сплетни. Из мухи делают слона. Вот теперь начнутся разговоры и по этому случаю. А что, собственно, произошло? Да ничего особенного, просто парни решили разобраться между собой. Так, молодецкое гулянье на свежем воздухе. А завтра начнут плести об этом Бог знает что. И вообще, все в молодости влюбляются, все ошибаются и все грешат. Потому молодые годы и считаются лучшими в жизни, что в эту пору нет никому покоя от любви. Как же тут не натворишь чего-нибудь? А Настя девушка хорошая, зря ты о ней так. Она молодая и красивая, что ж ты хотела? Конечно, парни не оставят ее в покое.

– Захар Матвеевич, по-моему, Настя тебе тоже приходиться по вкусу. Тебе ведь уже пятый десяток, а ты все на молоденьких засматриваешься. Скажи честно, нравится она тебе?

– Как тебе сказать? Конечно, нравится. Семнадцатилетняя девушка, она для всех семнадцатилетняя: и для молодых, и для старых. Это как произведение искусства, на него нельзя смотреть равнодушно. И никому смотреть не запрещено, только прикасаться руками не всем дозволено. А глаза у мужчин не стареют, душа, между прочим, – тоже, только тело – мать его так бы! Так что ни один нормальный мужчина не может пройти мимо красивой и молодой девушки, не оценив все ее достоинства.

Вероятно, эти слова оказали на Марину более сильное воздействие, чем директор предполагал, потому что она сразу вся взъерошилась и потускнела.

– Я так и думала, – сухо проронила она. – Ты не любишь меня.

Он поспешил ее успокоить.

– Марина, радость моя! Что ты говоришь? Ты намного красивее Насти, куда ей до тебя! У меня ведь много девок было, а лучше тебя я ни одной не встречал. Правда, припоздали мы с тобой малость, но ничего, впереди у нас еще целая жизнь, еще успеем друг другу надоесть. Любовь ведь не всегда вечной бывает, многие в молодые годы души друг в друге не чают, полагают, что так и будут ворковать до самой смерти, а время проходит, чувства черствеют, куда только и девается вся эта любовь! Глаза друг на друга не смотрели бы! Все равно приходится жить вместе, терпеть друг друга, потому что просто деваться некуда.

– Я тебя не терплю.

– Подожди, нам с тобой рано еще. Я не о тебе, о жене своей говорю. – Его лицо совершенно преобразилось, он о чем-то задумался немного и продолжил: – Все ошибаются, и я сколько в своей жизни ошибок наделал. Я ведь тоже молодой был, и такой же бесшабашный, как и все в эти годы. Особенно один свой «подвиг» никогда не прощу себе, тогда вот его отец меня от смерти спас.

– Чей отец?

– Эрудита. Он такой же был простой парень, тихий, но если кто нарывался, себя в обиду не давал. Мы с ним с малых лет дружили. И вот однажды произошла такая история. Я никому об этом раньше не рассказывал, тебе – первой. Об этом не только рассказывать, вспоминать стыдно.

* * *

Захар Матвеевич опустил голову, помолчал. По одному тому, как он вдохнул и выдохнул, можно было видеть, что говорить об этом для него тягостно, но и столько лет держать в сердце ощущение вины перед давно умершим другом он тоже больше не мог. Возможно, именно в эту минуту он вновь почувствовал себя подлецом, подсматривая из окошка за всем, что происходило на пустыре, ощутил какую-то вину и перед сыном своего друга.

– Отца Эрудита звали Сашкой. Он тогда только из армии пришел, в разведшколе там учился. Ох, и завидовал, помню, ему. Меня же по причине плоскостопия признали негодным для службы. Одно лето мы с ним вдвоем наладили ездить на велосипедах в хутор Страховский: у нас там невесты завелись. Кстати, они тоже подружками были. Однажды приехали, помню, солнце уже садилось. За околицей встретились мы со своими драгоценными и сначала бродили вместе, когда же хорошо стемнело, разбрелись парами в разные стороны. Моя стихи любила рассказывать. И в этот раз читала она про какие-то знойные страсти. Я слушал, рот раскрыл от упоения музой, мечтательный вид приобрел, а сам все поближе к заветным местам подбираюсь. Погода стояла тихая, ночь теплая, звездная, волнительная – самая что ни на есть для поэзии. Меня так и подмывало прижать ее к себе покрепче, нацеловаться вволю, ну и прочее. Такая отрада во всем теле! Чувствую, и она забеспокоилась, ослабела понемногу, обмякла вся, слова нечетко выговаривать стала. Вот, думаю, что делают с людьми замысловатые рифмы в сочетании со звездным небом. Я все мечтательней становлюсь, все вольнее. Она тоже умолкла, только обнимает меня одной рукой, а другой мою руку придерживает, как бы тормозит ее. Чем дольше мы обнимались, тем выше поднималась ее грудь, тем чаще билось ее сердце, как у пойманной птички. Самые дерзкие мысли приходили мне на ум тогда. Эх, думаю, какая прекрасная ночь. Поднял голову посмотреть на звезды, на сияющую луну и вижу: полыхает огненное зарево, все небо над хутором охвачено им, а в центре его поднимается густой столб дыма. Она же не видит, у нее глаза, наверно, были зажмурены. «Посмотри, – говорю ей, – кажется, чей-то дом горит?» Она открыла глаза, да как закричит: «Это наш дом, бежим скорее!» Прибежали мы с ней к пожару, оказалось, не ее дом горел, а соседский. Дом большой, на два хозяина, в нем жили два родных брата, по прозвищу Богдаши. У них была фамилия Богдановы, от нее и прозвище их возникло. Я в Страхове многих людей знал. У меня там бабушка жила, она меня в школьные годы часто к себе забирала. Знал я и то, что у обеих Богдашей жены померли, так они каждый в своей половине и жили поодиночке, как барсуки, а меж собой постоянно враждовали. Вот и дошло у них дело до того, что один другого застрелил из двустволки, потом его половину поджег, а сам взобрался на свой чердак и стал в людей стрелять. Чтоб никто не попытался тушить. Раньше нас уже прибежали много молодых девок с хлопцами, и все на другой стороне улицы за углами прячутся, только головы свои высовывают. Пожар разгорается все сильнее, дым валит клубами; а Богдаш все палит из ружья. Мы-то слышим, что кто-то стреляет сверху, но и в мыслях не было, что по людям. Тут опять раздался выстрел, и над нами пронеслась дробь, не со свистом, а как резкий ветер. Мы с Аксиньей, – ее Алесей звали, а я называл Аксиньей, потому что ей нравилось это имя, – быстрей картечи за углом очутились. Стали собираться мужчины, женщины, зашныряли дети, и все прячутся вдоль заборов, только тени мелькают. Пламя полыхает уже вовсю, подымается все выше и выше, но противоположную сторону улицы освещает плохо, лиц не видно.

И вдруг смотрю, прямо посередине дороги бежит с ведром воды Валька немой, он с детства глухонемой был. Такой чудесный был парень, хоть и обиженный судьбой, но никогда не унывал. Его в хуторе все уважали. Мы с Сашкой все учились у него разговаривать жестами. Он же выстрелов не слышит, ну и бежит прямо к горящему дому. А эта сволочь и выстрелил в него. Немой выронил из рук ведро, зажал руками живот и упал, даже звука, бедняга, не смог издать. И, видно, не понял, в чем дело, на четвереньки встает и падает, встает и падает. Люди все кричат в ужасе, но никто не подбежал к нему, не помог. А Богдаш опять выстрелил, и немой упал замертво.

До сих пор не пойму, что тогда со мной случилось? Рванулся я с места, обогнул горящий дом через двор и огород Аксиньи, я у них все дыры в загородках знал, через заднее крыльцо вбежал на веранду Богдаша. Там огня еще не было, но дыму уже полно. Однако я разглядел узкую лесенку на чердак. Ну, думаю, сейчас я тебе, скотина, всю башку прикладом размозжу. Взобрался по лестнице на чердак и хотел напасть на него сзади. А он услышал, видно, когда я лез, неожиданно повернулся и на меня двустволку наставил. Не пойму, как он в этом треске мог услышать? Может, видел, как я побежал к дому, догадался и уже поджидал гостя. «Что, не удалось? Обезоружить меня хотел? – оскалился он. – Я тебя убивать не буду, ложись вот сюда, передо мной, вместе сгорим. – Воткнул в мою голову стволы ружья и пригрозил: – Не вздумай пошевелиться, разнесу дуплетом в клочья».

Вот тут-то я понял, что натворил. Лег, куда он указал, и такая дрожь колотить меня стала, аж подскакиваю на опилках. В это мгновенье я почуял свою смерть. Он снова начал стрелять в чердачное окно: раскрытый в широком оскале рот и трясущаяся голова делали его похожим на сумасшедшего. А пламя охватило дом почти полностью, огненные языки лизали уже вторую половину, подобрались к крыше. Поднял, было, я голову, хотел попросить его отпустить меня, но побоялся даже рта раскрыть. Сейчас, думаю, только произнесу хотя бы одно слово, он, не задумываясь, выпустит в меня заряд, и мне капут. Неужели сейчас умру, неужели нет надежды на спасение? Уставил я свои глаза на Богдаша, лежу и молчу…

А дальше было вот что. Когда я оказался на чердаке, возле Аксиньи появился Сашка со своей подругой, они тоже захотели пожаром полюбоваться. Аксинья увидела его и быстро рассказала, что произошло. «Идиот! – закричал Сашка.

– Это же верная смерть!» Сам же, не медля ни секунды, бросился спасать меня. Прибежал он на веранду тем же путем и стал залезать по лесенке. Сам в это время орет благим матом. Я услышал его голос и чуть с ума не сошел: зачем, думаю, он кричит, если бы молчал, может и проник на чердак незаметно. А он, оказывается, специально кричал. Богдаш перезарядил ружье, повернулся ко мне спиной и приготовился стрелять в него. Вот этот момент я и не могу себе никогда простить. Вскочить бы мне, наброситься на него сзади, он бы и опомниться не успел. Нет, лежу перепуганный, зуб на зуб от страха не попадает. До такой степени струсил, что съежился весь и пальцем пошевельнуть боюсь. Понимаю, что Сашка лезет спасать меня, рискуя своей жизнью, и нет у него никаких шансов, я же имею все возможности защитить его от выстрела. Не могу решиться и все тут, только дрожу, как падла последняя. Это я сейчас рассказываю так, с комментариями, а тогда все решали мгновения, доли секунды. Стоит, значит, Богдаш наготове, ждет, когда высунется Сашкина голова. А он доску какую-то над собой высунул, так быстро, что Богдаш не успел ничего сообразить и дуплетом бабахнул в нее. Сашка выскочил из дыры, выхватил у него ружье, а что дальше сделал, я даже не заметил. Увидел только, как Богдаш свалился рядом со мной.

Кинулся Сашка ко мне. – «Ты живой?» – кричит. Вот тогда-то у меня быстро получилось вскочить. Спустились мы с ним вниз и не успели выбежать со двора, как пламя охватило всю крышу. Через минуту она рухнула, огонь перекинулся на сараи, и заполыхал весь двор.

Вскоре дом сгорел полностью, вместе с ним и оба Богдаша. А я все никак не мог прийти в себя, дрожу и все тут, слова выговорить не могу. Наконец совладал с собой и таким показался сам себе ничтожеством, что обо всем рассказал Сашке, пусть, думаю, и он знает, какой я трус и подлец. А он, знаешь, что мне сказал? Выбрось, говорит, все из головы. Самое главное, что ты живой остался, все остальное – мелочи. Сказал он так и обнял меня. Мы с тобой оба уцелели, говорит, а ведь могли бы погибнуть. Значит, долго жить будем.

Захар Матвеевич замолчал и опустил голову.

– Вот такие бывают друзья. – Вздохнул и добавил: – Ошибся он тогда, не пришлось ему долго пожить. Погиб, не прошло и двух лет. Хорошо хоть жениться успел, сына после себя оставил.

* * *

Марина слушала рассказ, но думала совсем о другом: «Все получилось, слава Богу! Он убедился, какая эта Настя распутная, своими глазами увидел, как она по кустам таскается со всеми подряд… Сразу о своих ошибочках заговорил! То-то! Теперь он точно расстанется с ней, не каждый мужик вздумает связываться с такой дурой, а уж он – тем более не захочет из-за нее портить свою репутацию. Пусть теперь сожалеет, что зря потратился на сапоги».

Тут Захар Матвеевич, увидев, как Эрудит ударил Кучерявого, воскликнул:

– Посмотри, посмотри! Да куда ж ты, дурень, полез!? Ай– я-яй! Ну надо же! Жалко хлопца. Что ты скажешь, вот глупый! – Проследил взглядом за дальнейшими действиями Эрудита, вздохнул с облегчением и предположил:

– Наверное, впервые столкнулись, если б он знал Эрудита, пораскинул бы мозгами, стоит демонстрировать свое геройство или лучше, пока не поздно, удрать? Теперь вот, как говорится, результат на лице.

Марина засмеялась и прижалась к директору поближе. Он обнял ее гораздо ниже талии. В это время дверь в кабинет отворилась и в проеме показалась Никитична. Она уже настрочила докладную про Настю и спешила вручить ее директору лично в руки, но, увидев его рядом с Мариной, мгновенно выскочила и захлопнула дверь. Захар Матвеевич с опозданием отдернул руку от бедер Марины и не особенно церемонно отстранил ее от себя.

– Ну, вот и мы с тобой влипли, – проговорил он с досадой и, почувствовав себя неловко, тотчас отвернулся от окна. Подойдя к столу, сел и, переложив с места на место прочитанные письма, развернул газету. А Марина все еще стояла и продолжала наблюдать. Выждав с минуту, Захар Матвеевич, не отрываясь от газеты, проговорил:

– Достаточно глазеть, иди, займись делом. – Марина недовольно повернулась и направилась к двери. – Да, вот что. Позвони в бригаду, пусть Эрудит зайдет ко мне, часиков в шесть… нет, лучше в пять, – добавил он, все так же продолжая смотреть в газету.

У Марины лицо изменилось, она серьезно взглянула на него, непонимающе захлопала глазами и поспешно вышла из кабинета.

* * *

Между тем Кучерявый отдышался и поднялся с земли. Направившись к Насте медленным нетвердым шагом, он попытался что-то сказать, но закряхтел от боли и схватился обеими руками за подбородок. Настя стояла неподвижно, продолжала все так же безутешно плакать. Вдруг на мгновенье замолкла – пронзительные гортанные звуки невезучего жениха заставили повернуться. Она обозрела его со злостью, нервно отстранилась от сарая и пошла, не к конторе, а в обход ее.

Пробравшись с пустыря на улицу меж сплетенных веток сирени по узкой, заваленной всяким хламом тропе, она огляделась: улица была пуста, но ей казалось, что изо всех окон на нее смотрят десятки глаз. Скорее, скорее домой, вытирая рукой слезы, торопила она себя. Ей было тяжело, очень тяжело. Все ее мечты рухнули, Эрудит больше не придет и не простит ее никогда-никогда. Настя чувствовала себя до того оскорбленной, униженной и была так поражена его жестокими словами, что даже не знала, как можно теперь жить. Она не могла перенести такой удар и видела только один выход – умереть. Умереть и навсегда избавиться от своего несчастья, от этой проклятой жизни; больше нечего ждать, не для чего жить. Как все это ужасно, ужасно и глупо! – мысленно твердила она, растирая ладонью покрасневшие веки. Чем ближе она подходила к своему дому, тем труднее ей было сдерживать рыдания, подступающие к горлу, и только когда вбежала в дом, она дала своему страшному горю полную волю. Безумный крик отчаяния вырвался из ее груди:

– Мамочка моя! Зачем ты меня на свет родила? Почему я такая несчастная? – залилась Настя слезами, упала на диван, уткнулась лицом в подушку и стала рыдать. Долго плакала она, а, выплакав все слезы, поднялась с дивана и застыла на месте, глядя перед собой недоуменно, словно не понимая, что происходит. Потом вновь зарыдала и, прижимая одну руку к голове, вышла во двор искать веревку. Слабыми шагами прошла по двору к сараю, растерянно обвела глазами стены и на куче досок увидела старые измочаленные вожжи. Их в свое время принес с фермы Семен на какой-нибудь случай – в хозяйстве всякая вещь сгодится. Вот они и сгодились.

Взяв вожжи, Настя стала судорожно распутывать и разматывать их. Вожжи оказались довольно длинными. Судорожно перебирая их в руках, она выбрала отрезок менее изношенный, сложила его петлей и взглянула вверх, на перекладину. С тяжело бьющимся сердцем она взобралась на бочку и прежде чем привязать вожжи к бревну, накинула холодную петлю себе на шею, слабо затянула ее.

Кровь в ее жилах застыла, все тело забилось в ознобе. Она уже не плакала, только в глазах все еще стояли слезы. Одной рукой придерживая петлю на своей шее, другой она перекинула конец вожжей через бревно и стала своими замерзшими на холодном ветру пальчиками завязывать узел. Но не смогла. Она немного помедлила, соображая, как же завязать? «Сейчас привяжу веревку, шагну вниз, и все будет кончено, – размышляла она. – Сейчас, сейчас». – Руки ее тряслись, а та, которой она сжимала петлю, стала влажной от испарины. Ее охватил страх. От никогда еще не испытанного чувства полной растерянности и беззащитности терялся рассудок.

Тут ей послышалось, что где-то проехал мотоцикл. Вслед за его треском до нее донесся с улицы громкий голос. Она посмотрела на дорогу. По улице заплетающимися шагами шла женщина в засаленном плаще, с распущенными немытыми волосами и покрасневшим лицом; за нею следом плелся, мотаясь из стороны в сторону, Митька Дятлов, одетый в помятые серые брюки и грязного цвета зимнюю куртку нараспашку. Он размашисто жестикулировал руками, излишне эмоционально говорил, с полным безразличием к тому, что произносимые им слова пролетали мимо ушей попутчицы, и беспрерывно смеялся.

«Они оба пьяные», – почему-то отметила Настя, как будто это для нее сейчас было очень важно. Женщина, так и не повернувшись ни разу к Дятлову, остановилась возле его двора с ничего не видящим взором и безвольно опущенными руками, он же то хохотал, то разговаривал. Настя все смотрела на них.

Достав из кармана пачку сигарет, Митька, удерживая равновесие, попятился назад, мгновенно сорвался с места и направился вдоль забора к Настиной калитке, прикуривая на ходу сигарету. Сейчас начнет три рубля просить, с неестественным для данной ситуации беспокойством подумала Настя, когда убедилась, что он точно идет к ней. Посмотрев на землю, она сняла с шеи петлю, спрыгнула с бочки, незамеченной скрылась за дверью и заперла ее от Митьки.

«Последний раз на все посмотрю, может, успокоюсь, и тогда получится», – подумала она. Беленькая печь в кухне, светлый зал, диван, телевизор на белой скатерти. Все казалось ей сейчас ненужным, бессмысленным. На этом диване мы с ним сидели, по-английски разговаривали, целовались. Придет ли он проститься со мной? Куда же меня положат мертвую? Она огляделась вокруг себя: наверное, посредине зала. Ей стало странно, что она больше не плачет, только дыхание ее сделалось прерывистым, не хватало воздуха. Теперь я смогу, теперь получится, только зайду еще в спальню, надо и спальню посмотреть. Кровать была убрана, ровно застелена пышным покрывалом. Она прикоснулась к спинке рукой, окинула все взглядом и повернулась, чтобы уйти и больше уже никогда сюда не возвратиться. Но ноги не двигались, страх охватил ее, она словно только теперь по-настоящему осознала весь ужас смерти, которая наступит через одну минуту. «А зачем я все это смотрела? Все равно ведь сейчас умру. Смерть уже близко, совсем близко. Вот-вот она постучит в дверь и войдет в дом».

Тем временем Митька добрался до крыльца, и Настя услышала стук в дверь, прозвучавший в напряженной тишине оглушительно громко. Она почувствовала, как сердце перевернулось, голову пронзила резкая боль, перед глазами все поплыло, и у нее подкосились колени. Она пошатнулась, вцепилась в спинку кровати, но не удержалась, от нервного шока потеряла сознание и упала.

* * *

Уже сгустились сумерки и наступила глубокая ночь, когда Настя наконец очнулась. Прежде всего, она ощутила тяжелую боль в голове. Болело в груди, и трудно было дышать. Еще не совсем придя в себя и ничего не понимая, она, дрожа от холода, поднялась с пола, разделась и залезла под одеяло, показавшееся ей ледяным. Противная зябкая дрожь не унималась.

Постепенно постель согрелась. Ресницы сомкнулись, и Настя вновь провалилась в забытье.

С вечера ветер усилился, и теперь дул порывами, с завыванием. Настя прислушивалась к его шуму и свисту, напоминающему плач младенца. И вот младенец уже ползет по стенке, заползает внутрь комнаты, он оказывается в яме, карабкается, цепляется своими ручонками за рыхлый край, земля осыпается и падает вниз черными комьями, увлекая его за собой. Оттуда, из глубины, вырывается плач еще горестнее: стенающий, душераздирающий. Настя не может отделаться от мысли, что младенец молит ее о помощи… Это было ужасно. Она тяжело дышит и не может отвести глаз от этой адской пропасти, хочет помочь ему. Но ноги ее сделались ватными, неподвижными. А на краю ямы уже стоит сатана. Он возник из кромешной темноты. Она чувствует, что должна сейчас увидеть его, но земля под ним тоже осыпается, он летит на дно и падает на младенца. Младенец охнул, застонал и затих. Послышалось какое-то хлюпанье. Ей показалось, что сатана своими тонкими руками сдавил младенцу горло, а кто-то стал пить его кровь.

От ветра дрожат стекла. Теперь в шуме ветра и дребезжанье стекол ей чудится шепот и дикий хохот… Это сон? Она испуганно открывает слипшиеся веки: вокруг непроглядная тьма. Погрузившись в невеселые мысли, она не сразу заметила сатану, выскочившего из ямы. И вот она видит его отчетливо. Он бледный, с козлиной мордой, множеством тонких синих рук. Сущий мракобес. Таких и земля-то не держит. С мрачным видом выпучивает он на нее свои злые глаза, они белые, без зрачков. Насте показалось, что с рук его капает кровь, она напрягла зрение, но не могла разглядеть во мраке. Сатана, между тем медленно-медленно, как привидение, приближается к ней все ближе, вытягивает свой длинный красноватый язык. «Он пришел за мной», – думает она.

– Вот твоя веревка, поторопись, надо успеть до полуночи закрепиться. Я тебя провожу, идем, идем! – шепчет он слащавым голосом и хватает ее липкими тонкими руками. – Я тебе и место приготовил, славное место!

Могила глубокая, в сухой глине, без промоин, со всех сторон обвешанная венками. Идем! Мне нужна твоя душа, – приподнимая ее за плечи, страстным шепотом умоляет он. И обнимает ее, и склоняется над ней, будто сомневается, что она еще живая.

Слышатся другие голоса, приглушенные, идущие откуда-то из-под земли или со дна ямы, они смешиваются с шорохами, жуткими звуками, приближаются, сгущаются и терзают Настину душу. Тут скрипнула дверь и со всех сторон, крадучись, скользящими шагами начали подступать страшные чудовища с дрожащими уродливыми головами и костлявыми, похожими на скелеты телами. Они окружили сатану, начали хватать его за руки и тянуть в разные стороны. После короткой жестокой борьбы, сатана отпрянул в темноту, захихикал и, сдерживая гнев, опять заманчиво зашептал:

– Послушайся меня, вставай, уж скоро полночь, ведь опоздаем.

Тем временем костлявые чудовища, лениво потягиваясь, припали к полу, явно готовясь к прыжку. Их глаза сверкали. Настя не успела подумать об опасности, как они изогнулись и с пронзительными криками набросились на нее. Она с воплем вскинула руки, встрепенулась всем телом и оцепенела от ужаса. Сердце вырывалось у нее из груди, на лбу крупными каплями выступил холодный пот. Страх и смятение охватили ее. Смертельно побледнев, она закрыла глаза, вся сжалась и боялась пошевелиться, кровь у нее в жилах леденела. Ей захотелось забиться в угол или в какую-нибудь расщелину, в которую не смогли бы проникнуть эти чудовища, и там как-нибудь защититься от неминуемой опасности. Она боялась даже сделать вздох, только слышала гулкий стук собственного сердца.

Внезапно чудовища умолкли, казалось, они затаились в нетерпеливом ожидании ее смерти. Ей суждено было умереть. Безумно пугаясь этой мысли, она обливалась холодным потом и напряженно думала: «Сейчас я умру и никогда больше не буду существовать!» Конец всего, только тьма, нет-нет, даже тьма исчезнет. Исчезнет все, навсегда, безвозвратно. Ей снова померещился очень странный звук. Приглушенный, жуткий. Она прислушалась. Ей показалось, что звук идет из-за стены. Кто там может быть? Звук усиливался… Громче-громче, он уже слышался отовсюду и, кажется, ничто не могло заглушить его. А звук все нарастал и вдруг перешел в скрипучий старческий голос.

– До ста, до ста, до ста, да, да, до ста, до ста… – бессмысленно и монотонно скрипел он.

Внезапно этот голос стих и наступила гробовая тишина. Настя лежала неподвижно, она не понимала, сколько времени прошло – минута, час или целая вечность. Мысли о смерти с новой силой начали одолевать ее. Сердце холодело, она больше не сомневалась, что пробил ее последний час, и все же напряженно вслушивалась, надеясь уловить хоть какое-то движение воздуха.

Наконец тишина словно растворилась в пустоте, растаяла, и раздался резкий, пронзительный вой. Одеяло само откинулось, и она ощутила на своей груди прикосновение чьей-то руки. Повернув голову, она посмотрела вбок и замерла от ужаса: рядом с ней стояло существо, покрытое седыми волосами, маленькое ростом, примерно с кошку, если ее поставить на задние лапы. Настя как будто прежде видела такое странное существо и узнала его. Это домовой. Сатана, затаившись в углу и выпучив бельма, облизывался своим длинным языком. Его синие руки извивались как змеи. А возле самой кровати толпились и подпрыгивали костлявые чудовища – они то умолкали, то издавали протяжные, зловещие, душераздирающие крики. Чувствовалось, что этим чудовищам не терпится напасть на Настю, но, словно удерживаемые какой-то всевластной силой, они не отваживались вскочить на постель, чтобы задушить ее и с жадностью напиться ее крови. Вдруг они разбросали Настино белье по полу и начали укладываться для отдыха. Выбирая место помягче, они переползали друг через друга, огрызались и недовольно ворчали.

Домовой снова прикоснулся к Насте и погладил ее обнаженное тело. В этот же миг все нечистое сборище чудовищ засуетилось, омерзительно зачавкало и Настя увидела, как они, изрыгая кровавую пену, разбежались, потом один за другим вновь возвращались из темноты неслышимыми шагами к ее кровати, подпрыгивали с бесовскими вывертами и проваливались в яму. Сатана провалился последним, прежде обвив Настину шею своим длинным языком. Когда он скрылся в яме, из нее послышался громкий и насмешливый хохот, и тут же яма сама собой сравнялась с полом, как будто ее никогда и не было.

Дождавшись завершения этой прощальной церемонии и оставшись с Настей один на один, домовой еще раз уверенно провел своей рукой по ее обнаженной груди и исчез странным образом, в одно мгновение.