Текст книги "Веления рока"

Глава VIII
Не родись красивой…

Когда страну облетело известие о смерти Генерального Секретаря ЦК КПСС, Героя Социалистического Труда, четырежды Героя Советского Союза Леонида Ильича Брежнева, многие удивились. Ведь народ к тому времени уже начал подумывать, что он никогда не умрет, так и будет всегда руководить страной. А он вдруг взял и умер. Как тут не удивишься! А чему, собственно, было удивляться? Он что, Кощей Бессмертный, что ли? Такой же человек, как и мы с вами.

Смерть Героя Социалистического Труда Юрия Владимировича Андропова лишь вызвала легкое недоумение. Но похоронили его тоже пристойно, со всеми полагающимися Генеральным Секретарям ЦК КПСС почестями. На место покойного наспех избрали трижды Героя Социалистического Труда Черненко Константина Устиновича, самого немощного из всех вождей. Ему шел семьдесят четвертый год, был он больной и утомленный, во время телевизионных выступлений имел отрешенный вид, часто погружался в дремоту. Оттого-то многие сомнение имели, не умрет ли он прямо на экране. Видимо, не до чего было ему, а все же надеялся, наверное, пожить еще, как же умирать на такой должности? Но если кому что на роду написано, никакая должность не поможет. Иностранные делегации и на его похороны приезжали, правда, не все. А простые люди непристойно ухмылялись и рассказывали друг другу такой короткий анекдот: «Это смешно, но в нашей стране опять траур». Вроде бы и жалели его, человек все-таки, к тому же ничего плохого сделать не успел, но не кручинился народ, не предавался печали.

У секретаря парткома совхозной парторганизации Козлова в таких случаях никогда не выходила промашка, он еще при жизни Черненко приобрел в книжном магазине его фотографию в деревянной рамке, перевязал ее наискосок черной атласной ленточкой и, как говорится, до лучших времен приткнул свое творение в шкаф, за ровными стопками прошлогодних журналов «Агитатор». И вот теперь безо всякой суматохи самолично протер влажной тряпкой стол, стоявший в холле конторы, пододвинул его вплотную к беленой стене с панелью, окрашенной в ярко-зеленый цвет, и со всей партийной ответственностью водрузил на него траурный портрет усопшего.

В этот день в совхозе как раз был день получки. Мужчины и женщины, собравшиеся в конторе по этому поводу, обращали внимание на траурную фотографию покойного, словоохотливые делились своими впечатлениями о случившемся.

– Настрадался, бедный, перед смертью, натерпелся. Уж такой плохой, такой хворый был, а все заставляли его бумажки читать, о политике толковать, – вяло рассуждала одна из женщин, словно причитая. – И за какие грехи, господи, выпала ему эта кара?

– Там у них полно членов ЦК КПСС, неужели не нашлось ни одного поядренее? – глубокомысленно поддержала ее другая.

Немолодой мужчина, стоявший рядом с ней, принялся размышлять о суете, о бесполезности жизни.

– Все к чему-то стремимся, куда-то спешим, – досадливо говорил он, – стараемся побольше денег заработать, а зачем? Сковырнешься, и все: хоть богатый ты, хоть бедный, там все одинаковы. В могилу с собой ничего не заберешь. Хорошо еще, если быстрая смерть, а то пойдут болезни, пожалуй, так настрадаешься, что и жизни будешь не рад.

– Дык, они того… подряд начали помирать? Один за другим… Какой уж по счету? – запинаясь, стал высказываться старик Антон Григорьевич. Он раньше никогда не выражал своего мнения прилюдно, а тут вдруг разговорился. – С этим делом все-таки, правда, что-то не так… – Он зевнул, потом почмокал губами. – Неспроста это, думаю… Я не разбираюсь в политике, мало ли что по телевизору болтают! Но тут все-таки что-то не ладно, я вам правду говорю… Вот кажется мне, что Бог их наказывает и все тут. Безбожники они. Мыслимо ли, самим впору с протянутой рукой идти, а они все недоразвитым странам помощь возют. Все добро раздали всяким неграм, вьетнамцам и еще этим… Забыл, как их…

– Латышам и эстонцам, – помог ему кто-то из толпы.

– Да нет, эти своими считаются… Хотя тоже присосались. Вот убей не вспомню… Ну, Бог с ними. Теперь вот наладили кажнюю ночь свет отключать, совсем нас за людей не считают.

– Не с твоей головой об этом рассуждать, – перебил его совхозный политинформатор. – Тут с умной-то головой не сообразишь что сказать, а ты куда со своей лезешь! Вон, – он обвел взглядом толпу, – люди стоят и молчат, вот и ты помалкивай. Сами ни черта не понимают, а языком болтают! Бог наказывает! Да ты знаешь, поскольку лет им было? Это ты у нас один такой долгожитель, тебе наверно уже сто лет, а ты все на виноградниках корячишься. А вот мы все до их годов и не доживем. Бог наказывает! Это ж додуматься надо, так сказать при всех людях!

– Что уж я корячусь? – обиделся Антон Григорьевич. – Работаю наравне со всеми. Потому, что внукам жить не на что. Что тут поделаешь?

– В конце концов, – разглядывая портрет покойного, говорил одетый в заношенную телогрейку невысокий мужчина из числа словоохотливых, – когда престарелый руководитель, даже и лучше, спокойнее. Жизнь идет потихоньку да идет: работа у всех есть, с голоду никто не умирает, никого не расстреливают, как при Сталине. Хорошо живем, лишь бы войны не было, а все остальное не страшно, мы ко всему привыкшие, все вытерпим. Старому человеку чего? Он ни на что не способен, ему самому до себя. А допусти до власти молодого, он такого наворочает, таких дров наломает! Мало не покажется.

– Оно и правильно, – поддержал мужчину в телогрейке шофер Петрович в сером затертом плаще и небритый, – молодым интересны всякие новшества, им не терпится проявить свои способности, а это дело опасное. Но теперь вот посмотришь. – Он достал из кармана аэрозоль от астмы, окропил рот, аккуратно убрал «пистолет» в карман плаща и, обведя глазами стол с портретом покойного, продолжил: – Посмотришь, поставят молодого, постыдятся американцев опять старика избирать. Иностранцам ведь тоже надоело присылать свои делегации на похороны.

Именно так и случилось, Петрович как в воду смотрел. Со смертью Черненко канули в Лету застойные, или, как еще их называли, застольные времена.

Кресло Генерального Секретаря ЦК КПСС занял незабвенный Михаил Сергеевич Горбачев, молодой и энергичный. Он сказал: «Надо начать!», сделав в слове «начать» ударение на первый слог, и процесс пошел. От него страна услышала непривычные для уха слова: «перестройка», «гласность», «ускорение» и замаячил призрак заката коммунизма, обозначивший крушение несокрушимой советской империи. Эксперимент масонской ложи над человеческой природой оказался неудачным. История бесовства уголовных элементов в виде каторжников-большевиков и их приемников завершилась. Однако эта авантюра тянулась несколько десятилетий и обошлась России очень дорого. Только в тридцатые годы были уничтожены сотни тысяч людей. Загублен генофонд нации, упущены возможности в экономическом развитии! А каким мерилом измерить страдания всего народа, перенесшего неисчислимые беды!

Итак, начавшиеся в 1917 году первые опыты на России, отдельно взятой стране, «которую не жалко», прекратились. Масоны глубоко вздохнули и перевернули песочные весы.

* * *

Рабочие еще целый час простояли в конторе, они уже ни о чем не рассуждали, просто топтались на месте, ожидая, когда откроется в кассе окошечко и начнется выдача денег. А в бухгалтерии в это время развивалась кипучая деятельность: Никитична громко ораторствовала, давая повод слышавшим ее на всем первом этаже подумать, что они тут не дурака валяют, а разрываются на части от непосильного труда. Слышались голоса и других женщин, сидящих в бухгалтерии за столами, некоторые из них, воспользовавшись случаем, поочередно выходили из открытой двери и демонстрировали перед алчущими денег свои платья, прически, с серьезным конторским выражением на лицах поднимались на второй этаж или заглядывали в соседние кабинеты главного агронома, главного зоотехника, главного инженера и вновь возвращались. Вот уж кого трагическая весть о смерти вождя совершенно не встревожила! Проходя мимо портрета с траурной ленточкой, они даже не поворачивали головы в его сторону. «Я вынуждена поставить вопрос перед главным бухгалтером о необходимости в ближайшее время провести производственное совещание и принять решительные меры для повышения показателей, иначе премиальные уже не знаю чем обосновывать», – донесся категоричный голос Никитичны. Затем она сама появилась в холле и объявила собравшимся работягам:

– Ведомость по зарплате еще не готова. – И повелела: – Приходите завтра!

– Посмотрела гордо на толпу, повернулась к ней спиной и захлопнула за собой дверь. Люди не сразу разошлись, а несколько минут еще постояли, переваривая информацию, потом с недовольным видом двинулись к выходу.

* * *

Март. Солнце светит, но не греет. Бывает, что и не светит, с утра до вечера не блеснет ни единый лучик, хотя теплые деньки уже не за горами. В такую погоду можно обувать и туфли, и сапоги, – все придется по сезону. Настя была довольна, что еще успеет походить в новых сапожках. Она предполагала, какие разговоры начнутся в конторе, когда увидят ее в них, поэтому не могла решить, что делать? С одной стороны, не терпелось пофорсить, пока позволяет погода, с другой – не хотелось бы пробуждать умолкшие сплетни. А такая история, она не сомневалась, произойдет непременно. Увидев ее в новых сапожках, все примутся строить догадки: кто бы это их подарил? И, конечно же, вспомнят о «камазисте». Как же поступить? Самое верное решение – прибрать их до осени, размышляла она, тогда, через полгода, наверняка все позабудут и о Кучерявом, и о том, как Семен бомбил окна; может быть, к тому времени они с Эрудитом если и не поженятся, то станут жить, не таясь от людей. Тогда, вероятно, ни у кого никаких вопросов не возникнет. Если кому интересно станет, пусть спрашивают сколько угодно, скрывать будет нечего. Сама же, однако, прекрасно знала, как бы сейчас ни размышляла, все равно ничего другого не придумает, все равно обует новые сапожки завтра же и пойдет в них на работу. Могла ли она поступить иначе? Разумеется – нет. Об этом даже смешно подумать – имея импортные сапожки и не показаться в них – вынести такую пытку не по силам ни одной женщине. Так что больше ломать голову было ни к чему. Настя и не стала.

Вечером пришел Эрудит, не опоздав ни на минуту. Выглядел он необыкновенно. Весь облик парня сквозил торжественностью: в костюме с аккуратно застегнутым воротником рубашки, гладко причесанными чистыми волосами. Некоторое время он просто смотрел на Настю, будто зачарованный.

В чем дело? – спросила она, ощущая прилив непонятного волнения.

Эрудит ничего не ответил. Его взгляд сделался загадочным, а на губах заиграла настолько озорная улыбка, что Настя не сдержалась и тоже заулыбалась. Он продолжал молчать. Явно хотел сказать о чем-то важном, но не знал с чего начать, словно никак не мог собраться с мыслями.

– Ты случайно не кувшин с золотом нашел? Уж очень какой-то важный и довольный собой, – проговорила, теряя терпение, Настя.

– Вот именно, я нашел сокровище.

– А ну тебя! Эрудит, ты действительно что-то скрываешь от меня. Рассказывай быстро, не томи душу, а то я сгорю от любопытства.

Эрудит пожал плечами.

– Не хочешь верить, пожалуйста, не верь. Я правда нашел сокровище. И такое, которое в сто раз дороже золота.

Настя, похоже, поняла, в чем дело, бросила на него испытующий взгляд и так многозначительно, так внимательно предложила ему пройти в зал.

Эрудит обнял ее.

– Мое сокровище – это ты! Я сегодня решил жениться и вот пришел предложить тебе руку и сердце. Пойдешь за меня?

Настя вся вспыхнула, невольно закрыла руками лицо и словно застыла от неожиданности. Она мечтала об этих словах, ждала их, но была уверена, что долгое время будет только его любовницей, и не надеялась, что все произойдет так быстро. Она не сомневалась, что он действительно любит ее, сильно любит, но жениться на ней не захочет, ведь он такой честолюбивый, а она была замужем, мало того, на весь хутор прославилась как неверная, распутная женщина. И он знал об этом, конечно же, знал, ведь весь хутор смеялся над ней, все шептались у нее за спиной. Самая большая любовь, доброта и простодушие не могли бы перебороть его честолюбие, думала Настя, значит, он не верит сплетням, значит, он считает ее верной и честной. Грудь Насти вздымалась. Чувство благодарности, радости и смятения переполнило забившееся от счастья сердце.

Эрудит смотрел на нее с удивлением.

– Почему ты молчишь? Пойдешь или нет?

Настя не отвечала, она ничего не слышала, стояла как потерянная, вся во власти охватившего ее смятения. Когда же замешательство сбежало с ее лица, оно озарилось пламенной радостью.

– Не только пойду, побегу бегом. Ах, милый мой Эрудит. Я люблю тебя, ах, как люблю! Побегу за тобой куда угодно, хоть на край земли, хоть за край, потому что не представляю без тебя своей жизни.

Эрудит поднял ее на руки и осыпал поцелуями. Ей слышались его слова: «Милая… Моя милая», повторение которых отдавалось в ней непрерывным звучанием чародейных струн.

Наконец он посадил ее на диван и сказал:

– В выходной я смотаюсь в Семикаракорск, куплю обручальные кольца. А потом закатим пир на весь мир.

От этих слов на девушку нашел припадок безумного веселья.

– У нас же есть Цимлянское вино, давай прямо сейчас напьемся! – выпалила она. – Не дожидаясь ответа, достала из навесного шкафа бутылку Цимлянского игристого и вручила ее Эрудиту. – Открывай! – Подставила ему стул, сама села рядом. Пробка выскочила, пенистое вино зашипело и хлынуло из бутылки. – Быстрее наливай! Сейчас все убежит!

– Никуда оно от нас не денется, – подставляя стаканы под пенящуюся струю, проговорил Эрудит со смехом. – Давай чего-нибудь на закуску.

– У меня ничего нету. Я все съела.

– Значит, будем закусывать рукавом, как заправские пьяницы.

Настя почувствовала себя неловко, смущенно улыбнулась и сказала:

– Нет, хлеб есть.

Они подняли стаканы, чокнулись.

– За счастье молодых! – произнес Эрудит вдохновенно.

– За наше счастье! – поддержала Настя и от восторга подняла руку над головой. Выпив, выдохнула и заулыбалась. – Изумительно!

Эрудит залпом опрокинул свой стакан, она своевременно подсунула ему в руки большой ломоть хлеба. Закусила сама и сказала:

– Эрудит! Послушай, у меня идея! – Я думаю, можно не делать свадьбы, зачем влезать в долги? Лучше распишемся, соберем скромное застолье и достаточно.

Эрудит сделал глотательное движение.

– У меня хватит денег на свадьбу. На взятку в университет все равно уже не успею собрать. Поступлю на следующий год.

– А потом у нас не будет ни копейки. Нет, давай без свадьбы. Прогуляем все и останемся совсем без денег.

– Ничего, заработаем. Дай я тебя расцелую!

– Сначала согласись со мной.

– Как хочешь, я согласен. – Они обнялись и стали целоваться.

– Эрудит, ты всегда меня понимаешь, – выбирая моменты между поцелуями, говорила она. – Я всегда знала, что могу на тебя положиться.

– Да, я такой… Как же я счастлив!

– Неужели ты действительно так счастлив? Может, просто пьяный? – засмеялась она, когда он отпустил ее.

– Что за глупости, да у меня ни в одном глазу.

– Тогда наливай! Истина на дне бутылки! – с заправским размахом воскликнула она.

Так они сидели за столом со стаканами, наполненными вином, влюбленные и блаженствующие. Когда Эрудит съел весь хлеб, Настя мечтательно произнесла:

– Эх, сейчас бы колбаски копченой, да с чесночком.

– Лучше курица в супе, чем журавль в небе, – усмехнулся Эрудит.

– У нас же есть яйца! Сейчас я тебе яичницу пожарю, – спохватилась она и тут же принялась за дело.

Маленькая кухня словно ожила и засияла теплым светом. Эрудиту было приятно наблюдать, как разрумянившаяся Настя сноровисто хлопочет у печки. Он с вожделением смотрел на пухлые кружочки желтков внутри колечек, быстро белеющих в шипевшем и постреливающем масле на черной сковородке, когда она, улыбаясь, посыпала их мелко нарезанным луком. Поданную на стол яичницу он «уговорил», даже не дав маслу угомониться, и сразу обнял Настю.

– Ты самое прекрасное создание, – шептал он. – Не поверишь, я вчера как ушел от тебя, так до самого утра и не сомкнул глаз. Я никогда не испытывал такого. Честное слово. Я забоялся, что тебе понравится кто-то другой, поэтому и решил быстрей жениться.

Они выпили снова.

– Настя, дорогая, как я счастлив, что мы с тобой повстречались в ту ночь, а ведь могли бы жить рядышком, но не вместе, – продолжал он, немного хмелея, и протягивая к ней руку. – Пойдем спать.

– Нет, – отрезала она, – я еще не напилась. Знаешь, если бы мы тогда и не встретились, я все равно влюбилась бы в тебя, а ты – в меня, потому что мы созданы друг для друга. – И, пытаясь отвлечь его от нетерпеливого проявления чувств, спросила: – Сколько, по-твоему, стоит билет до Байкала?

– Если на самолете, думаю, больше тысячи.

– Да? Эрудит, ты не мечтал стать летчиком?

– Нет. С чего это вдруг?

– А все-таки?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Просто так. В детстве все девчонки мечтают стать артистками или стюардессами, а мальчишки – летчиками. – Она хитро посмотрела на него, как фокусник на публику, которую он только что одурачил своим трюком. – Значит, не мечтал стать лётчиком?

– Я мечтал с парашютом прыгать с самолета.

За окнами сгущалась темнота. Он встал, задернул занавески и вздохнул. Его душа пламенела и рвалась в лоно жгучих страстей.

– Видишь, уже поздно, мне кажется, ты хочешь спать. – Он обернулся и сделал приглашающий жест в сторону спальни.

Настя вскинула глаза.

– А мне кажется, не хочу. Между прочим, я раньше не боялась спать одна, а теперь стала бояться. Любимый мой! Я так хочу, чтоб ты всегда был рядышком!

– Я тоже! Только об этом и думаю!

– Но давай еще немножко поговорим. – Ее голос звучал просительно и нежно. – Мне так нравится с тобой разговаривать, ведь ты – единственный, кто меня по-настоящему понимает и любит. Я бы вечно вот так смотрела на тебя. Понимаешь, ты совсем не такой, как остальные. Ты… ну как бы тебе сказать… Даже объяснить не могу. Ты тот, о ком я мечтала всю свою жизнь.

Она уже считала его своим мужем, и разговор повела соответственный.

– Знаешь, почему я не хочу тратить деньги на свадьбу?

– Почему?

– Потому что я задумала купить корову. Давай заведем полный двор скотины.

– А чем кормить ее? Где столько корма возьмем?

– Ну, ты даешь! Где все берут? Воруют в совхозе. Вот и мы воровать будем. А как же? Не украдешь – не проживешь! Представь, как это здорово! Я буду просыпаться рано-ранешенько. Пока ты спишь, подою корову, провожу ее в стадо, а потом разбужу тебя. Ты выпьешь полную кружку сливок, свеженьких, холодненьких и скажешь: какая заботливая у меня жена. И станешь кругленький, как сторож Жора.

– Как Жора не хочу.

– Я пошутила. Еще и на моем, и на твоем огороде посадим перец, синенькие, всякую петрушку. Каждый год все будем продавать. А когда разбогатеем, купим машину и в один прекрасный день поедем в Ростов, в театр. Я так хочу увидеть живых артистов. А ты?

– Мне хочется послушать оперу.

– Мне – тоже. Я верю, что все это сбудется, вот увидишь. А когда-нибудь мы с тобой махнем на море, на Черное. Хочу увидеть море: голубое-голубое, бескрайнее, до самого неба. Я заберусь на скалу, и буду махать рукой кораблям. А потом мы с тобой прыгнем в волны, и будем плыть долго-долго, пока не выбьемся из сил. Тогда я начну тонуть, но ты спасешь меня. Ведь ты такой сильный. Есть у меня еще одна мечта – побывать на Байкале, но это неосуществимо, если туда дорога стоит так дорого. А хотя, чем черт не шутит, вдруг тоже удастся. Но самое главное: нарожаю я тебе детей, крепеньких – таких, как ты. И больше мне ничего на свете не надо. Вообще ничего не надо, лишь бы знать, что никогда не расстанемся. Мне рядом с тобой так легко дышится, как после летнего дождика. Знаешь, какое сейчас у меня сердце? Как это вино: бьется от радости, от счастья и вот-вот выскочит из груди.

– У тебя такие красивые мечты. Обещаю осуществить их, приложу для этого все силы, – сказал Эрудит и опять нетерпеливо вздохнул.

– Ну-ка немедленно прекрати вздыхать! – грозно сказала Настя и стукнула кулачком по столу. – Развздыхался тут, понимаешь. Где это видано, чтоб жених сватал свою невесту и при этом все время вздыхал? Веди себя прилично, как подобает интеллигентному кавалеру!.. Но ничего, я все равно тебя люблю.

– Что ты кричишь? Я хочу обнять тебя.

Настя засмеялась.

– Обнимай. Сколько хочешь, обнимай, я никому не скажу!

– А еще поцеловать.

– И это можно.

– А еще…

– Ну что еще?

– Ты сама понимаешь.

– Нет, ничего не понимаю, я не умею читать чужие мысли. Милый, ты о чем?

– Все о том же.

– Что ты все намеками да намеками? Ну-ка скажи прямо, чего ты от меня добиваешься, мне ужасно любопытно узнать.

– Я тебя как человека прошу: пойдем в спальню.

– И не вздумаю. Ни за что не подчинюсь тебе.

– Почему ты стала такая?

– Такая вот я. А какая раньше была, другая, что ли?

– Ну конечно, – совершенно серьезно произнес Эрудит.

Настя обвела его сердитым взглядом и сказала:

– Давай еще выпьем!

Эрудит был уже далек от романтических восторгов и испытывал только одно желание: поскорее оказаться в ее страстных объятьях. Если бы решение вопроса зависело только от него, он бы даже яичницу не ел.

– Ты вообще слушать меня не хочешь! Выпьем да выпьем.

– Одно другому не мешает, мой любимый, – засмеялась она, обхватила его за шею, с жаром стала целовать и приговаривать: – Ты мой единственный, неповторимый, необыкновенный, ненаглядный. Я вся – твоя. Как ты можешь воспринимать мое озорство всерьез?

Когда вино кончилось, она обняла его одной рукой, как делают это изрядно захмелевшие гости на свадьбах, и, покачиваясь из стороны в сторону, запела:

 
Напилася я пьяна,
Не дойду я до дому…
Довела меня тропка дальняя
До вишневого сада.
 

Эрудит слушал и смотрел на Настю с изумлением: подвыпившая, она казалась ему смешной и еще более прелестной. Когда же она пропела:

 
Чем же я не такая,
Чем чужая другая?
Я хорошая, я пригожая,
 

Только доля такая, он не выдержал и стал ее целовать. А потом сказал:

– Моя милая певунья.

– Ах так, – возмутилась она, отодвигая его от себя как что-то постороннее.

– Не хочешь слушать, как я пою? Значит, пойдем танцевать!

Тут же схватила его за руку, притянула в зал и включила магнитолу – от громыхающей музыки в доме задрожали стены. Она встала напротив его и, оглушенная грохотом ударных и умопомрачающими вариациями саксофона, прокричала:

– Я жду приглашения на танец.

Но Эрудит не пригласил ее, вместо этого, подбоченившись, словно с досадой, начал под американский джаз отплясывать русскую «Барыню». Настя взяла двумя пальчиками подол платья и тоже пустилась в пляс. Когда музыка закончилась, она обессилено упала ему на грудь и, ощущая приятное движение ласковых рук, начала разглядывать его, будто определяя, нравится он ей или нет.

– Прости, я напилась. У меня так кружится голова.

Эрудит испытывал радостное чувство.

– Милая, моя милая, – шептал он.

* * *

Толпа, стоявшая накануне в конторе, утром следующего дня в полном составе собралась там снова. Вчерашняя новость о смерти Черненко теперь никого не интересовала, хотя его портрет с траурной ленточкой по-прежнему стоял на столе. Ожидая, когда откроется окошечко кассы, люди, убивая время, непринужденно беседовали. Говорили они о чем угодно, только не о покойном. Одна женщина завела разговор о козах. Обращаясь ко всем сразу, она сказала:

– Лучше коз никакой скотины нету. Свиней хорошо держать, у кого корм бесплатный, – они на хлебе растут, а с травы в крючок загибаются. Держала я их, знаю, чуть саму не сожрали. Вот коза – милое дело: летом – на траве, зимой тоже клок сена бросил, ну помои какие, больше ничего и не надо.

– Хорошо тебе рассуждать, одна живешь. А если семья? У меня пять ртов, коровы не хватает, не только твоей козы.

– Хорошая коза дает по полтора литра молока, в совхозе коровы по стольку не дают.

– Вот я и говорю, одной тебе хватит, но для семьи корова нужна. Не знаю, как в совхозе, а я от своей Ночки летом по три ведра надаиваю.

– Я этих коз ненавижу, презираю их, они на бесов похожи, – вмешался в разговор большеголовый политинформатор. Он проводил беседы в трудовых коллективах бесплатно, на общественных началах, выполняя партийное поручение. Однако за это был оформлен на полставки рабочим виноградарской бригады, следовательно, тоже всегда являлся за получкой, хотя на работу никогда не ходил. – В прошлом году, – продолжал он, держа под мышкой кожаную папку, с которой нигде не расставался, – я по весне посадил у себя в огороде яблоньку. Уже большую, ствол в руку толщиной, в совхозном саду выкопал. Думал – не примется, она, правда, долго болела, но прижилась, все лето отливал ее. Но потом, понимаете, что произошло! Это перед вечером было, часа в четыре. Я копаю картошку… Картошка в прошлом году ни к черту, плохая уродилась! Да… Я копаю, а зачем-то посмотрел на забор. Просто так взглянул. За день до этого поправил его, подоткнул, подвязал. А у моей соседки Верки Мешковой была коза и два козленка. И вдруг вижу: эти черти все трое кружатся у изгороди, дырку выискивают. И нашли. Я присел на корточки, наблюдаю, что дальше будет. Сначала подумал, они не пролезут. Коза и так просовывает свои рога, и эдак – никак не протиснется, а козлята, они поменьше, один за другим изогнулись, прижались к земле и прошмыгнули. Ну, я смотрю, чего эта гадость натворит. Они же, сволочи, рыскают по огороду. Ах ты, думаю, дрянь! Надо, думаю, выгнать их, а то нагадят, обгрызут чего. Взял в руки лопату и уже собрался идти, а потом зло меня взяло: не, дорогие мои, дай-ка я сначала проучу вас, посмотрю, как в другой раз вы полезете в мой огород! Есть у меня хоро-о-шее средство. Пошел я в сарай за молотком, пошарил, пошарил – нигде нет его. Никто не приходил, а он исчез куда-то. Бывает эта алкашка, жена бригадира, заходит в гости, как будто по делу, а сама обязательно чего-нибудь да сопрет. После нее всегда что-то пропадает. А это же ну никого не было. Поискал в другом сарае, и там нет. Я подумал: наверное, жена куда-то задевала. Спросил ее, и она не брала. Ну, на всякий случай прочихвостил ее, чтоб не повадно было соваться куда не просят. Весь двор облазал, знаете, ни черта! Что же это такое? Не растворился же он в воздухе! Утром видел его собственными глазами! Вернулся в первый сарай, а он на верстаке. Какая-то чертовщина. В общем, пока искал я молоток да с женой ругался, эти дряни уже всю яблоньку обглодали. Я взял колышек, воткнул его посередине дырки, чтоб им не удалось удрать и давай их ловить. Они – сущие черти, полчаса гонялся за ними, никак не поймаю, увертываются и все тут. Бегал, бегал, все же отловил. Закрыл их в сарай, сходил за молотком и обоим передние зубы повыбивал. Сразу вылечил! – Тут он, оглядывая всех, притронулся пальцем к своей папке, взбодрился и рассмеялся полуоткрытым ртом, словно бы надеясь, что и другие засмеются. Но ни у кого даже губы не дрогнули. – Потом отнес я их Мешковой и говорю: вот твои козлята, иди, полюбуйся, что они натворили. Она как увидела, что козлята в крови и без зубов, крик подняла. Она такая скандальная, по любому поводу крик поднимает. Только меня боится, знает за собой грешок – людей постригает незаконно, за деньги. Знает, если что, я быстренько сообщу в соответствующие органы. Не выкрутится, я и сам хожу к ней постригаться. Ты не кричи, не кричи, говорю, еще за яблоньку заплатишь. После зарезала она тех козлят и козу куда-то задевала, продала, наверно. А яблонька пропала, стала сохнуть, сохнуть, так и пропала.

Закончив свой рассказ, политинформатор опять самодовольно засмеялся. Люди конфузливо отводили глаза в сторону, словно им было за него стыдно. Потом начали разговаривать меж собой, но не так непринужденно, как до этого, а вполголоса, почти шепотом.

* * *

В дверях в это время появилась сияющая Настя в новых сапожках. Мягким, радушным голосом она со всеми поздоровалась. Присутствующие замолчали и проводили ее взглядом до кассы. Мужчины, известное дело, подтянули животы и раскрыли рты, а женщины посмотрели оценивающе. Присев на стул в своем кабинете, Настя раскрыла крошечное окошечко, покопалась в бумажках, после этого вышла в коридор и бодро прошагала в бухгалтерию за ведомостью. Толпа выстроилась в очередь.

Когда кассирша вошла в кабинет, Никитична, сидевшая за столом в центре, обвела ее холодным взором и медленно отворотилась с недовольным выражением на лице. При виде прелестной Насти на лице Никитичны всегда происходили такие процессы. На губах появлялась ехидная усмешка, а вместе с ней на щеках возникали узкие сухие трещины. Она знала об этом и старалась улыбаться как можно реже. Беседуя с кем-то, она почти всегда презрительно хмурилась, неторопливо переводя свои застывшие глаза на стенку или еще куда. «Возможно, я не так красива, как некоторые, – читалось во всем ее облике, – зато я умней всех вас, честней, значительнее, и вам до меня никогда не дорасти». Когда же говорила только она, указывая, например, кому-то на упущение в работе, то озиралась по сторонам, подобно хищнику, державшему в лапах добычу. Она, не моргнув глазом, могла сказать любому прямо в лицо какую угодно гадость. Ей минуло тридцать лет, она уже не хорохорилась, лишь продолжала на всех смотреть надменно, мстительно, с превосходством, понятным только самой себе. Что-то в ней выражало вероятную враждебность. А вообще она производила впечатление несчастного человека, желающего сделать такими же и всех окружающих. Забавно, но когда надо было расположить ее к себе, женщины, работавшие вместе с ней в бухгалтерии, приспособились с удрученным видом рассказывать ей о своей беде или неудаче, случалось, выдумывая их. Тогда она, предвкушая удовольствие от пересказа этой истории кому-то другому, радовалась, становилась покладистой и на ее сером лице появлялись ехидная ухмылка и трещины на щеках. Замуж она ни разу не выходила, вероятно, теперь уже и не надеялась выйти, но преподносила свою участь как достоинство. На самом же деле Никитична злилась на судьбу, обделившую её счастьем, может, поэтому и сделалась такой ядовитой.

Настя откровенно презирала ее, считала сплетницей, завистницей, избегала общения с ней, но общаться по работе им приходилось часто и почти всегда на нервах. Так случилось и на сей раз. После возвращения в исходное положение, Никитична, взглянув на Настю второй раз и увидев на ней новые сапожки, провела рукой по лицу и хотела что-то съязвить, но поперхнулась и закашлялась.

– По спинке не постучать? – спросила заботливо Настя.

В ответ Никитична уставилась на сапожки и усмехнулась своей ехидной ухмылкой.