Текст книги "Гламорама"

– Нет, нет, нет…

Палакон делает знак двойнику Кристиана Бейла. Я чувствую, как на мои плечи опускаются руки. Слышен чей-то шепот.

– Палакон, мне страшно! – всхлипываю я.

– Не бойтесь, мистер Вард, – говорит Палакон. – Мы знаем, где вы находитесь. Тем временем я должен кое-что выяснить. Мы с вами свяжемся…

– Только будьте осторожнее, – говорю я. – Все прослушивается. Везде провода проведены. Все снимают на камеры.

Мне помогают подняться на ноги. Я цепляюсь за Палакона, пока меня ведут к дверям.

– Вам нужно успокоиться, мистер Вард, – говорит Палакон. – Рассел отвезет вас назад, и мы свяжемся с вами через пару дней, а может быть, даже и быстрее. Но вы должны сохранять спокойствие. Сейчас все пойдет по-другому, и вы должны сохранять спокойствие.

– Но почему я не могу остаться здесь? – взываю я, пытаясь бороться, пока меня ведут к двери. – Пожалуйста, оставьте меня здесь.

– Мне нужно составить всестороннее представление, – говорит Палакон. – А сейчас у меня только одностороннее представление. А мне нужно составить всестороннее представление.

– Что происходит, Палакон? – спрашиваю я, останавливаясь. – Что за дела?

– Просто что-то пошло наперекосяк.

Заднее сиденье черного «ситроена» сплошь усыпано конфетти, и, когда Рассел высаживает меня на бульваре Сен-Марсель, мне кажется, что мы ехали туда несколько часов, а затем я прохожу через ботанический сад и оказываюсь на набережной, а надо мной – белесое утреннее небо, и я думаю: «Иди-ка ты домой, ложись спать, ни во что не вмешивайся, смотри на все безучастно, пей виски, вставай в предписанные позы и принимай все как оно есть».

25

Я стою в телефонной будке на рю дю Фобур-Сен-Оноре и пытаюсь дозвониться Феликсу в Ritz. Телефон в его номере звонит шесть раз, прежде чем он отвечает. Я снимаю мои темные очки, а затем снова надеваю их и снова снимаю.

– Алло, – устало отвечает Феликс.

– Феликс, это я, – говорю я. – Это Виктор.

– Да? – спрашивает Феликс. – В чем дело? Что стряслось?

– Нам нужно поговорить.

На другой стороне улицы кто-то ведет себя как ненормальный – волосы растрепаны, неудержимо хохочет, отгоняет газетой выхлопные газы автомобилей. На другой стороне улицы начинает вставать солнце, но потом передумывает.

– О, Виктор, как я от всего этого устал! – стонет Феликс. – И как я устал от тебя!

– Феликс, прошу тебя, только не сейчас, не ругайся, – говорю. – Я тебе должен сообщить очень важные вещи, – говорю. – Я кое-что разузнал и должен тебе рассказать.

– Но я больше не хочу тебя слушать, – говорит Феликс. – Да и никто не хочет. К тому же, Виктор, по-моему, честно говоря, ты не можешь рассказать ничего, что хоть кого-нибудь заинтересует. Ты все время говоришь то о своей прическе, то о своих упражнениях в тренажерном зале, то о том, кого ты собираешься трахнуть на следующей неделе.

(Бобби летит в Рим, а оттуда в Амман, в Иорданию, рейсом Alitalia. В сумке, которую он везет ручным багажом в салоне первого класса, – мотки проволоки, пассатижи, силикон, большие кухонные ножи, алюминиевая фольга, пакеты с ремформом, молотки, видеокамера, десяток папок с чертежами вооружения, ракет, бронетранспортеров. В самолете Бобби читает статьи в глянцевом журнале о новой прическе президента и о том, как это следует понимать, и Бобби запоминает свои реплики в предстоящей сцене и флиртует со стюардессой, которая мимоходом упоминает о том, что ее любимая песня – это ленноновская «Imagine». Бобби делает ей комплименты насчет правильного выбора профессии. Она спрашивает его, что он чувствовал, когда выступал в шоу Опры Уинфри. Он вспоминает визит в комнату 25 в мотеле Dreamland. Он планирует катастрофу. Он задумчиво жует шоколадное печенье.)

– Феликс, помнишь, ты спрашивал меня, что случилось с Сэмом Хо? – говорю я. – Помнишь вторую съемочную группу? Ту, с которой Даймити видела меня вчера в Лувре?

– Виктор, пожалуйста, успокойся. Возьми себя в руки. Ничего из этого больше уже не имеет значения.

– Да нет, Феликс, имеет, еще как имеет.

– Нет, – отвечает он. – Не имеет.

– Но почему? – спрашиваю я. – Почему это не имеет значения?

– Потому что съемки прекращаются, – говорит Феликс. – Проект свернут. Все уезжают сегодня вечером.

– Феликс…

– Твой профессионализм оказался на шокирующе низком уровне, Виктор.

(Джейме объезжает по кругу Триумфальную арку, сворачивает на авеню Ваграм, затем направо на бульвар де Курсель, направляясь к авеню Клиши, где у нее встреча с Бертраном Риплэ, и Джейме думает о том, что это вроде бы самый длинный день в году, и вспоминает рождественскую елку из своего детства, но впечатление на нее всегда производила не елка, а украшения, висящие на ней, а затем она вспоминает, как маленькой боялась океана. «Очень жидкий», – говорила она родителям – и вот ей уже восемнадцать, она в Хэмптонах, летний закат, через неделю она отправляется первокурсницей в Кэмден, и вот она смотрит на Атлантику, прислушивается к парню, с которым она познакомилась за кулисами на концерте The Who в зале Nassau Coliseum и который теперь похрапывает у нее за спиной, а двумя годами позже, в Кембридже, он покончит с собой, не в силах совладать с неодолимым стремлением, но тогда был еще только конец августа, и она ужасно хотела пить, а чайка вилась у нее над головой, и об оплакивании не шло еще и речи.)

– Прошу тебя, Феликс, прошу тебя, нам нужно поговорить. – У меня перехватывает горло, и я оглядываюсь по сторонам, чтобы посмотреть, не следит ли кто-нибудь за мной.

– Ты что, дебил, не слышишь ничего? – рявкает Феликс. – Проект закрыт. Можешь больше ничего не объяснять, потому что это уже не имеет никакого значения. Никому это не интересно.

– Но они убили Сэма Хо в ту ночь, Феликс, они убили его! – выпаливаю я. – И снимается еще одно кино – то, о котором ты совсем ничего не знаешь. Здесь работает еще одна съемочная группа, и Брюс Райнбек убил Сэма Хо, и…

– Виктор, – мягко перебивает меня Феликс. – Брюс Райнбек пришел к нам сегодня утром и разъяснил – режиссеру, сценаристу, мне – всю, гмм, ситуацию. – Пауза. – Я имею в виду ситуацию с тобой.

– Какую ситуацию? Я в полном порядке. Нет никакой ситуации со мной.

Феликс рычит:

– Ладно, все, Виктор, хватит! Мы уезжаем сегодня. В Нью-Йорк. Все кончено, Виктор. До свидания.

– Не верь ему, Феликс! – кричу я. – Брюс лжет. Все, что он сказал тебе, – сплошная ложь.

– Виктор, – устало говорит Феликс.

И тут я внезапно замечаю, что акцент Феликса куда-то пропал.

(Брюс заменяет картонную раму в одной из сумок от Gucci на черный пластик, который должен замаскировать взрывчатку, представляющую собой узкие серые полоски без запаха, в которые вмонтирована позолоченная никелевая проволока. Брюс укладывает в сумку пятьдесят пять фунтов пластиковой взрывчатки, а затем соединяет их с детонатором. Детонатор работает на мизинчиковых батарейках AAA. Время от времени Брюс сверяется с лежащей рядом инструкцией. Бентли стоит у него за спиной, скрестив руки, и молча смотрит на Брюса, на его затылок, думая о том, как Брюс красив. Если бы только… но тут Брюс поворачивается, и Бентли сразу изображает деловитость, кивает ему, пожимает плечами и делает вид, что сдерживает зевок.)

– Думаю, я могу тебе это сказать, поскольку, судя по всему, ты не выносишь Брюса, хотя, по моему мнению, Брюсу следовало быть звездой этого проекта, – тянет презрительно Феликс. – И знаешь почему, Виктор? Потому что он прирожденная звезда, Виктор, вот почему.

– Я знаю, Феликс, знаю, – говорю я. – Он должен был бы играть главную роль, а не я.

– По словам Брюса, он изо всех сил пытался помочь тебе, Виктор.

– Помочь мне в чем? – кричу я.

– Он сказал, что ты испытываешь острое нервное переутомление, вызванное, вероятно, пристрастием к наркотикам, – вздыхает Феликс. – Еще он сказал, что у тебя часто бывают галлюцинации, и поэтому не следует верить ничему, что ты говоришь.

– Сраный боже, Феликс! – ору я. – Ты – тупица, эти люди – преступники. Они террористы гребаные. – Тут, сообразив, как громко кричу, я оборачиваюсь посмотреть, не стоит ли кто-нибудь у меня за спиной, затем добавляю уже шепотом: – Они гребаные террористы.

– Также он сказал, что ты неуравновешенный тип, к тому же – хотя и мне, и режиссеру это показалось не очень правдоподобным – довольно опасный для окружающих, – добавляет Феликс. – А еще он сказал, что ты будешь утверждать, будто они – террористы. Вот так вот.

– Он делает бомбы, Феликс, – хрипло шепчу я в телефон. – Мать твою, да это он – неуравновешенный тип. Он врет на каждом шагу.

– Я кладу трубку, Виктор, – говорит Феликс.

– Я сейчас приеду к тебе, Феликс.

– Тогда мне придется вызвать полицию.

– Феликс, прошу тебя, – завываю я. – Ради всего святого.

Феликс ничего не говорит.

– Феликс? – вновь завываю я. – Феликс, ты меня слушаешь?

Феликс продолжает молчать.

– Феликс? – рыдаю я беззвучно, вытирая мокрое лицо.

И тогда Феликс отзывается:

– Ладно, может, от тебя все-таки будет толк.

(В Люксембургском саду его снова настигает похмелье – еще одна кокаиновая оргия, еще одна ночь без сна, еще одно небо, крытое серой черепицей, – но Тамми целует сына французского премьера, подбадривает его и на блошином рынке у Ванвских ворот кладет руки ему на грудь, и он обнимает ее за шею правой рукой, и на нем шлепанцы, и он говорит: «Братья навек?» Тамми пахнет лимоном, и у нее есть для него сюрприз – она хочет, чтобы он пошел с ней кое-что посмотреть в тот самый дом где-то то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане. «У меня там есть враги», – говорит он, покупая ей розу. «Не волнуйся, Брюс в отъезде», – отвечает она. Но он хочет разговаривать о путешествии в южную Калифорнию, которое намечается у него в ноябре. «S’il vous plait!» – умоляет его Тамми, и глаза ее блестят, и когда они входят в дом, Тамми закрывает за ним дверь и запирает ее, как было велено, а Бентли наливает на кухне выпивку и протягивает сыну французского премьера стакан с мартини, в котором расплывается туманное облачко, и когда он отпивает из стакана, он чувствует, что кто-то появляется у него за спиной, и это – как и было задумано, – Брюс Райнбек, который влетает в комнату с криками, сжимая в руке гвоздодер, и Тамми оборачивается, зажмуривая глаза и затыкая уши ладонями, а сын французского премьера визжит, и в комнате стоит такой ор, что ушам больно, а Бентли тем временем выливает из стакана в раковину остатки наркотика, растворенного в алкоголе, и тщательно протирает оранжевой губкой разделочную доску.)

Я начинаю плакать от облегчения.

– От меня может быть толк, – приговариваю я. – От меня очень даже может быть толк, очень даже может быть…

– Брюс оставил здесь какую-то сумку. Он забыл ее.

– Что? – Я прижимаю телефонную трубку плотнее к уху и вытираю нос рукавом пиджака. – Что ты сказал, чувак?

– Он оставил здесь спортивную сумку от Gucci, – говорит Феликс. – Я решил, что ты мог бы зайти и забрать ее. Если, конечно, тебе это не трудно, Виктор…

– Феликс, подожди, ты должен немедленно избавиться от этой сумки, – говорю я, внезапно чувствуя, что от избытка адреналина в крови меня начинает тошнить. – Не смей даже подходить к ней.

– Я оставлю ее у консьержа, – говорит раздраженно Феликс. – Я вовсе не собираюсь встречаться с тобой.

– Феликс, – кричу я, – не подходи к этой сумке. Скажи, чтобы все немедленно покинули гостиницу…

– И не пытайся искать нас, – говорит Феликс, даже не слушая меня. – Мы закрыли наш продюсерский офис в Нью-Йорке.

– Феликс, немедленно покинь гостиницу…

– Было приятно поработать с тобой, – говорит Феликс. – Хотя это я вру.

– Феликс, – ору я.

(На противоположной стороне Вандомской площади двадцать техников занимают позиции на различных наблюдательных пунктах, а режиссер изучает на мониторе кадры, отснятые прошлым днем, на которых Брюс Райнбек выходит из гостиницы, ковыряя зубочисткой в зубах, Брюс позирует папарацци, Брюс сдержанно смеется, Брюс запрыгивает в лимузин с пуленепробиваемыми стеклами. И в этот момент французская съемочная группа затыкает уши затычками, потому что подрывники начинают приводить в действие детонаторы.)

Я пускаюсь бегом в направлении отеля Ritz.

(В бледно-розовой комнате Феликс вешает телефонную трубку. Люкс, который занимает Феликс, расположен в самом центре здания, благодаря чему взрыв нанесет максимальный ущерб опорным конструкциям.

Спортивная сумка от Gucci стоит на кровати.

В комнате стоит такой холод, что изо рта у Феликса вырываются клубы пара.

Муха садится ему на руку.

Феликс начинает расстегивать молнию на спортивной сумке.

Он удивленно смотрит внутрь.

Сумка до краев заполнена красным и черным конфетти.

Он вытряхивает конфетти.

Он видит, что лежит под ним в сумке.

– Нет, – говорит Феликс.

Взрыв моментально превращает Феликса в порошок. Он исчезает в самом буквальном смысле. От него ничего не остается.)

24

Ужасный грохот.

И в то же мгновение в первом аррондисмане гаснет электрический свет.

Взрыв обрушивает Ritz изнутри, практически от стены до стены, ломая каркас здания, и ударная волна достигает внешних стен.

Окна сперва выгибаются, а затем лопаются.

Гигантская стена из осколков бетона и стекла устремляется к туристам, толпящимся на Вандомской площади.

Следом за ней катится огненный шар.

Гигантские, неправильной формы многослойные клубы черного дыма вспухают над Парижем.

Ударная волна приподнимает здание в воздух, выворачивая то, что еще уцелело от несущих балок.

Здание начинает оседать в направлении Вандомской площади, и падение его сопровождается хрустом и гулом.

За этим следует еще один мощный взрыв.

Обломки сыплются с неба, стены распадаются на части, и площадь тут же покрывается пылью, словно по ней прошла песчаная буря.

За взрывом следует традиционное «потрясенное молчание».

А затем, как только утихает звон бьющегося стекла, поднимается крик.

Бетонные булыжники усеивают улицы, прилегающие к отелю Ritz, и для того, чтобы попасть на Вандомскую площадь, приходится перебираться через них, а по площади бегают окровавленные люди, которые кричат что-то в свои мобильные телефоны под небом, затянутым дымом. Весь фасад гостиницы полностью разрушен, обрывки резиновой гидроизоляции крыши плещут на ветру, и несколько машин – в основном это «БМВ» – догорают на мостовой. Два перевернутых лимузина лежат поперек улицы, и повсюду стоит запах горящего битума, а улицы и тротуары разворочены.

Окровавленное тело какого-то японца свисает с третьего этажа, застряв в перекрытиях, огромный стеклянный осколок прошел насквозь через шею, а рядом еще одно тело висит на обрывках стальных балок, лицо застыло в маске страдания, а я бегу, прихрамывая, мимо груд обломков, из которых торчат руки и ноги, куски мебели в стиле Людовика XV, трехметровый канделябр, антикварные комоды, а люди идут, пошатываясь, мне навстречу, некоторые из них совсем без одежды, и они спотыкаются о куски штукатурки и теплоизоляции, и я прохожу мимо девушки, лицо которой рассечено осколком стекла, а нижняя часть тела оторвана, а ее нога, лежащая по соседству, сплошь утыкана гвоздями и шурупами, и я прохожу мимо еще одной закопченной корчащейся, стонущей в агонии женщины с оторванной рукой и мимо японки в окровавленных лохмотьях того, что когда-то было костюмом от Chanel, которая падает без чувств прямо мне под ноги, и я вижу, что у нее стеклом распороты и яремная вена, и сонная артерия, так что при каждом вздохе из ее шеи толчками вытекает кровь.

Пробравшись мимо гигантской бетонной плиты, что лежит, накренившись в сторону бывшего отеля, вижу четырех мужчин, которые пытаются вытащить из-под плиты какую-то женщину, но тут ее нога безо всяких видимых усилий отделяется от того, что осталось от ее тела, окруженного со всех сторон изуродованными фрагментами плоти с торчащими из них костями. Человек, нос которого срезан осколком стекла, и всхлипывающая девочка-подросток лежат рядом во все увеличивающейся луже крови, и у девочки выгорели глазницы, и когда я оказываюсь в непосредственной близости от бывшего главного входа, количество валяющихся на земле конечностей возрастает вдвое, а кожа, сорванная с тел, свисает повсюду с острых обломков гигантскими комками бумаги, порой вместе с трупом, похожим на манекен.

Мне попадаются на глаза лица, покрытые багрово-красными порезами, груды модной одежды, обрывки вентиляционных труб, балки, детский манеж, а рядом с ним – ребенок, имеющий такой вид, словно его только что выкупали в крови, лежит, изувеченный, на груде обломков. Рядом лежит еще один маленький ребенок, у которого изо рта постоянно течет кровь, а часть его мозга выползла наружу через отверстие в голове. Мертвые коридорные валяются посреди разбросанных журналов, сумок и чемоданов от Louis Vuitton и оторванных голов, среди которых я узнаю голову красавчика-бойфренда одной модели, с которой я был знаком в Нью-Йорке, но некоторые головы, по выражению Брюса Райнбека, находятся в состоянии ОНП (опознанию не подлежит). Я с удивлением вижу, как мимо меня проходят: Полли Меллен, Клаудиа Шиффер, Джон Бон Джови, Мэри Уэллс Лоуренс, Стивен Фридман, Боб Колачелло, Мариса Беренсон, Бой Джордж и Мэрайя Кэрри.

В булыжниках, загородивших подступы к Вандомской площади, проделывают проходы, и папарацци устремляются на место происшествия, за ними следуют репортеры CNN, а затем съемочные группы местного телевидения и, наконец, последними – машины «скорой помощи» с бригадами спасателей, за которыми следуют черно-голубые грузовики с бойцами антитеррористического подразделения полиции, облаченными в бронежилеты поверх десантной формы, с автоматами в руках, и они начинают заворачивать жертвы в одеяла, а повсюду валяются сотни мертвых голубей, причем некоторые из изувеченных птиц пытаются взлететь, но не могут подняться над кучами обломков, и через некоторое время в импровизированном морге к ногам мертвых детей уже подвязывают бирки, и родители выходят с воем из палатки, в которой он размещается, и тела опознают по родимым пятнам, зубным коронкам, шрамам, татуировкам, ювелирным изделиям, а на дверях ближайшей больницы вывешивается список с именами погибших и раненых, с указанием степени тяжести ранений, и вскоре те из спасателей, что не разбирают завалы, уже выводятся из состояния боевой готовности.

23

Я сижу в псевдоготическом театре на Итальянском бульваре. Я лежу без чувств на скамейке на площади Парви. В какой-то момент я обнаруживаю, что пересекаю Пигаль. В другой момент ловлю себя на том, что пересекаю Сену сперва в одном направлении, а затем в другом. Я прохожу через Au Trois Quartiere на бульваре Мадлен, пока, зайдя в бутик Clinique, не ловлю краешком взгляда свое отражение в зеркале, и то, что я там вижу, заставляет меня со всех ног поспешить обратно в тот самый дом то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане.

В доме я застаю Бентли, который сидит за компьютером в гостиной в майке от Gap на бретельках и слушает что-то на плеере, при этом он изучает изображение, вспыхивающее под разными углами на мониторе. У меня першит в горле от дыма, которым надышался, и, проходя мимо зеркала, я вижу, что мое лицо покрыто сажей, грязные волосы сбились в колтун от пыли, а белки глаз пожелтели. Я тихо встаю у Бентли за спиной, и он меня не замечает.

На экране компьютера актер, играющий Сэма Хо, лежит, обнаженный, в невыразительной спальне со стенами, отделанными деревянными панелями, и какой-то заурядного вида тип, моих лет или немного постарше, тоже голый, поднял ноги Сэма Хо, развел их в стороны и трахает. Бентли нажимает на клавиши, сканируя изображение, увеличивая и уменьшая его. Не проходит и пары минут, как мышцы у типа, который трахает Сэма Хо, становятся больше, грудь приобретает накачанность, видимая часть его члена утолщается, а лобковая растительность светлеет. Невыразительная же спальня превращается в ту самую спальню, где я ночевал в хэмпстедском доме: шикарные стальные балки, картина Дженнифер Бартлетт над кроватью, ваза, наполненная гигантскими белыми тюльпанами, хромированные пепельницы. Зрачки Сэма Хо, красные от вспышки фотоаппарата, заменяются на черные.

Я подношу руку ко лбу и трогаю его. Почуяв движение, Бентли резко поворачивается и снимает наушники.

– Что стряслось с тобой? – спрашивает он самым невинным голосом, но ему не удается удержаться, и по лицу его начинает расплываться улыбка.

– Что ты такое делаешь? – спрашиваю я безразлично.

– Я рад, что ты вернулся, – говорит Бентли. – Бобби просил кое-что тебе показать.

– Что ты такое делаешь? – спрашиваю я снова.

– Это новая программа, – говорит Бентли. – Kai’s Photo Soap для Windows 95. Хочешь попробовать?

Пауза.

– А что… что она делает? – спрашиваю я, сглатывая слюну.

– Она улучшает качество изображения, – говорит Бентли капризным тоном.

– И как… как она его улучшает? – спрашиваю я, дрожа от холода.

Фотография с постельной сценой вновь сканируется, и Бентли старательно нажимает на несколько клавиш, время от времени заглядывая в странички, вырванные из буклета, которые лежат на столе рядом с компьютером. Не проходит и пяти минут, как моя голова – в профиль – бесшовно приращивается к телу того самого заурядного типа, что трахает Сэма Хо. Бентли увеличивает изображение и кивает, удовлетворенный.

– Все, что для этого нужно, – говорит Бентли, глядя на меня, – это большой хард-диск и немного терпения.

Я пытаюсь сказать:

– Это… это круто… это очень круто, – но тут волна тошноты подкатывает к моему горлу, и я затыкаюсь.

Бентли снова ударяет по клавиатуре. Фотография исчезает. Экран пуст. Он нажимает еще две клавиши, затем вводит имя файла и команду.

На экране появляется целая серия фотографий, которые быстро сменяют друг друга.

Сэм Хо и Виктор Вард в десятках позиций, обнаженные и возбужденные, целый порносериал.

Бентли, довольный, откидывается на спинку стула, закидывает руки за голову – он выглядит как будто герой кинофильма, хотя по соседству не видно ни одной камеры.

– Хочешь посмотреть еще один файл? – спрашивает Бентли, но в моем ответе он не нуждается, потому что уже нажал на соответствующую клавишу. – Что бы нам посмотреть? – рассуждает он вслух.

Экран вспыхивает. Бентли вводит команду. Перед нами появляется список, каждый пункт в котором помечен датой и номером файла.

«ВИКТОР» показ КК

«ВИКТОР» в Telluride с С. Ульрихом

«ВИКТОР» концерт Dogstar с Киану Ривзом

«ВИКТОР» Юнион-Сквер с Лорен Хайнд

«ВИКТОР» Майами, Оушен-драйв

«ВИКТОР» Майами, вестибюль, Delano

«ВИКТОР» на борту «Куин-Элизабет-2»

«ВИКТОР» с Сэмом Хо

«ВИКТОР» в Pylos с Сэмом Хо

«ВИКТОР» в Sky Bar с Рэндом Гербером

«ВИКТОР» съемки для GQ с Дж. Филдс и М. Бергином

«ВИКТОР» кафе Flore с Брэдом, Эриком и Дином

«ВИКТОР» Институт политических наук

«ВИКТОР» Нью-Йорк, Balthazar

«ВИКТОР» Нью-Йорк, концерт Wallflowers

«ВИКТОР» в Annabell’s с Х. Фениксом

«ВИКТОР» угол 80-й и Парк-авеню с Э. Пул

«ВИКТОР» в Чертовой Кухне с DJ Майкой, Нью-Йорк

Бентли проматывает список, и становится ясно, что он занимает не одну страницу.

Бентли начинает стучать на клавиатуре, загружая новые фотографии. Он усиливает цветность, подправляет оттенки, увеличивает и уменьшает резкость. Пройдя цифровую обработку, губы становятся толще, веснушки исчезают, в чьей-то вытянутой руке возникает топор, «БМВ» превращается сначала в «ягуар», а затем в «мерседес», который, в свою очередь, превращается в метлу, из метлы – в лягушку, из лягушки – в швабру, из швабры – в плакат Дженни Маккарти, номера на регистрационных знаках меняются, количество крови на снимке места преступления увеличивается, необрезанный пенис превращается в обрезанный. Стуча по клавиатуре, сканируя фотографии, Бентли добавляет размытости, чтобы создать иллюзию движения (снимок «Виктора», занимающегося бегом трусцой на набережной Сены), добавляет блики (в какой-то забытой богом пустыне в восточном Иране я, в солнцезащитных очках и с недовольной миной на лице, обмениваюсь рукопожатиями с присутствующими, а у меня за спиной стоят какие-то бензовозы), он увеличивает зернистость, он производит – сам выдумав этот термин – «бесшовное удаление людей».

– Скоро таким образом можно будет звезды двигать, – говорит Бентли. – Судьбы менять. Фотография – это только начало.

После очень долгого молчания я тихо говорю, не сводя глаз с монитора:

– Не хочется тебя расстраивать, но… думаю, что ты – ублюдок.

– Был ты там или не был? – спрашивает Бентли. – Все зависит от того, у кого спросить, да и это теперь не играет особой роли.

– Не смей… – начал было я, но тут же забыл, что хотел сказать.

– Я должен показать тебе кое-что еще, – говорит Бентли. – Но сначала сходи и прими душ. Где ты пропадал? Ты весь в говне. Дай-ка соображу. В баре Vendôme?

В душе я фыркаю как загнанная лошадь и вспоминаю два самых последних пункта в гигантском списке, с самыми свежими датами.

«ВИКТОР» Вашингтон, округ Колумбия, с Сэмюелем Джонсоном (отец)

«ВИКТОР» Вашингтон, округ Колумбия, с Салли Джонсон (сестра)

22

После душа меня отводят под дулом пистолета (Бобби считал, что это излишне, но Брюс Райнбек настаивал) вниз, в помещение, представляющее собой комнату внутри другой комнаты, расположенной в том, что, по моим предположениям, должно быть подвалом того самого дома то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане. Там сына французского премьера привязали к стулу и медленно травят. Он обнажен, кожа его блестит от пота, кружочки конфетти плавают в луже крови, сворачивающейся на полу под ним. Его грудь почти вся почернела, оба соска отсутствуют, и из-за яда, который постоянно вводит ему Брюс, он дышит с большим трудом. Во рту у него удалено четыре зуба, а кожа на лице растянута в стороны проволокой, причем пара витков ее пропущено сквозь губы, так что со стороны кажется, будто сын французского премьера улыбается. Еще один провод воткнут в рану на его животе и прикреплен к печени, и по нему туда подводится электричество. Время от времени сын французского премьера теряет сознание, но его тут же снова приводят в чувство. Ему вводят новую порцию яда, затем морфий, а Бентли снимает все это на видео.

В комнате под землей стоит сладковатая вонь, и я пытаюсь не смотреть на жуткую пилу, которая лежит на чемодане от Louis Vuitton, но смотреть больше не на что, а в комнате играет музыка – преимущественно две радиостанции: NOVA или NRJ. Брюс непрестанно задает актеру вопросы на французском – у него целый список из трехсот двадцати пунктов, причем многие вопросы повторяются через равные промежутки, в то время как Бобби угрюмо смотрит на все это, сидя на стуле вне кадра. Сыну французского премьера показывают фотографии, он дико таращится на них, но не знает что сказать.

– Задай ему снова вопросы с двести семьдесят восьмого по двести девяносто первый, – внезапно бросает Бобби. – Сперва в обычной последовательности, а затем – в последовательности «си».

Затем он приказывает Брюсу ослабить проволоку, оттягивающую губы, и сделать еще один укол морфина.

Я бессильно прислоняюсь к стене, и моя нога от неподвижности вскоре затекает. Пот течет по щекам Бентли, снимающего на видео все происходящее, и Бобби снова просит его изменить ракурс, но Бентли заверяет Бобби, что его лицо в кадр не попадает. К сыну французского премьера внезапно возвращается сознание, и он начинает выкрикивать ругательства. Видно, что Бобби ужасно разочарован. Брюс делает перерыв, вытирает лоб полотенцем от Calvin Klein, делает глоток теплого выдохшегося пива Beck’s. Бобби закуривает сигарету и делает знак Брюсу вырвать у сына французского премьера еще один зуб. Бобби складывает руки на груди, зевает и смотрит в потолок.

– Вернись к четвертому разделу, задавай вопросы в последовательности «би».

И снова ничего не происходит. Актер ничего не знает. Он учил другой сценарий. Он не играет эту сцену так, как хотелось бы Бобби. Ошибка кастинга. Он не подходит для этой роли. Все кончено. Бобби командует Брюсу, чтобы тот облил кислотой руки актера. Боль искажает черты его лица, и он, глядя на меня, разражается бесполезными криками, а затем ему отпиливают ногу.

21

До актера, играющего сына французского премьера, доходит наконец, что отныне для него уже ничто окружающее не имеет значения, – это понимание пришло к нему в комнате, расположенной в подвале того самого дома то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане. Он гонял по итальянской Ривьере в кабриолете «мерседес», играл в казино в Монте-Карло, лежал в Аспене посреди солнечного патио, засыпанного местами снегом, и девушка, которая только что выиграла серебряную медаль на Олимпиаде моделей, подходила к нему на цыпочках и ревниво целовала его. Он выходил из нью-йоркского клуба Sky и скрывался в туманной ночи. Он встречался со знаменитыми негритянскими комиками и выпадал из лимузинов. Он катался на колесе обозрения, разговаривая по мобильнику, а его восхищенная подруга сидела рядом и прислушивалась к обрывкам разговоров. Он сидел в пижаме и наблюдал, как его мать медленно пьет мартини, а за окном сверкали молнии, и он только что подписал своими инициалами рисунок с белым медведем, который нарисовал для нее. Он пинал футбольный мяч по бескрайнему зеленому полю. Он старался не отводить глаз, встретившись с волевым взглядом отца. Он жил во дворце. Непроглядная темнота, извиваясь, заструилась к нему – пляшущая и лучистая. Все было таким случайным: надежды, страдания, желания, слава, признание. Щелкает затвор фотоаппарата, и что-то начинает падать в его сторону, какая-то фигура в капюшоне, и когда она обрушивается на него, он в последний раз поднимает глаза и видит над собой морду монстра с головой гигантской мухи.

20

Мы на званом ужине в квартире на улице Поля Валери, что между авеню Фош и авеню Виктора Гюго, и все несколько подавлены, поскольку определенный процент приглашенных погиб вчера при взрыве Ritz. Чтобы утешиться, люди отправились на шопинг, и им можно простить и это, и то, что они совершали покупки с чрезмерным воодушевлением. Сегодня вечером – букеты полевых цветов и белых лилий, сегодня вечером – редактор парижского бюро W, Донна Каран, Эрин Лаудер, Инес де ля Фрессанж и Кристиан Лубутен, которому кажется, что я ему хамлю, и, вероятно, так оно и есть, но, скорее всего, я просто достиг такого состояния, когда уже на все наплевать. Сегодня вечером – Аннетт Бенинг и Майкл Стайп в помидорно-красном парике. Сегодня вечером – Тамми под героином, безмятежная, с остекленевшим взором, с губами, распухшими от инъекций коллагена и густо смазанными гигиенической помадой на основе пчелиного воска, скользит среди гостей, останавливаясь, чтобы послушать, что говорят Кейт Уинслет, или Жан Рено, или Полли Уокер, или Жак Гранж. Сегодня вечером – повсюду запах дерьма, он проникает в каждый уголок. Сегодня вечером – еще одна беседа с шикарным садистом, увлекающимся оригами. Сегодня вечером – еще один безрукий, который размахивает культей и возбужденно шепчет: «Говорят, придет сама Наташа!» Сегодня вечером – загорелые люди, только что с пляжа в колонии Ариэл-Сэндс на Бермудах, причем некоторые загорели так, будто им только что сделали пересадку кожи. Сегодня вечером я пытаюсь связать все это воедино, мучимый страхом и головокружением, вливая в себя одну порцию «Ву-Ву» за другой.