Текст книги "Гламорама"

– Поговорить, – пожимает она плечами. – Спрашивал, где ты…

– Что он сказал?

– Виктор…

– Отвечай мне, черт побери! Что он сказал?

– Он хотел поговорить, – отвечает она испуганно. – Хотел выпить немного шампанского. Он принес бутылку. Сказал, что хочет поправить отношения с тобой, – уж не знаю, что у вас там случилось. Я сказала ему, разумеется: «Нет, спасибо», и…

– Так ты отказалась?

Длинная пауза.

– Выпила полбокала. – Она вздыхает. – Он хотел, чтобы я оставила для тебя. Оно там стоит, в ведерке со льдом.

– И, – перевожу я дух, – что еще?

Меня охватывает такое облегчение, что на глаза наворачиваются слезы.

– Да ничего особенного. Все было хорошо. Он что-то отмечал – уж не знаю что.

Она замолкает, чтобы подчеркнуть следующую фразу:

– Он очень сожалел, что вы расстались…

– Еще бы, – бормочу я.

– Виктор, он… – она вздыхает, но затем решается договорить фразу до конца, – он беспокоится за тебя.

– Наплевать, – говорю я.

– Но он же за тебя беспокоится! – восклицает она.

– Где он?

– Ему нужно было куда-то бежать, – говорит она, обхватывая себя руками и снова дрожа.

– Куда?

– Я не знаю, Виктор, – говорит она. – Одна вечеринка там, другая здесь.

– Какая вечеринка? Где? – спрашиваю я. – Это очень важно, Хлоя.

– Я не знаю, куда он пошел, – говорит она. – Послушай, мы выпили немножко шампанского, чуть-чуть поболтали, а потом он ушел на вечеринку. Что тебя за муха укусила? Почему ты так перепуган?

Молчание.

– С кем он был, зайка? – спрашиваю я.

– Он был с другом, – отвечает она. – Ужасно похожий на Брюса Райнбека, но, по-моему, это не Брюс.

Долгая пауза. Я стою посредине гостиной, держась за бока.

– Брюс Райнбек?

– Странно вообще. Он был ну просто вылитый Брюс, но что-то в нем было немного не так. Волосы другие или еще что. – Она морщится и потирает живот. – Этот парень сказал, что его зовут Брюс, но фамилии своей не назвал, так что – кто знает?

Я цепенею на месте.

– Так не бывает, – бормочу я.

Брюс Райнбек умер.

– Чего не бывает? – спрашивает она недовольно.

Брюс Райнбек погиб, обезвреживая бомбу в жилом доме на Бетюнской набережной.

– Это был не Брюс Райнбек, зайка.

– В любом случае он ужасно походил на Брюса Райнбека, – говорит Хлоя. Звучит это довольно резко, поэтому она тут же переходит на более ласковый тон и добавляет: – Я же так и сказала. Виктор, успокойся.

Ее личико снова морщится.

Я начинаю вынимать ее вещи из шкафа.

Она оборачивается:

– Что ты делаешь?

– Мы сваливаем отсюда, – говорю я, бросая на кровать чемодан от Gucci. – Прямо сейчас.

– Откуда «отсюда»? – нетерпеливо спрашивает Хлоя, поворачиваясь на стуле.

– Из Парижа, – говорю я. – Мы возвращаемся в Нью-Йорк.

– Виктор, но у меня завтра пока…

– Наплевать! – ору я. – Мы сматываемся отсюда немедленно.

– Виктор, я тоже начинаю волноваться за тебя, – говорит она. – Присядь на минутку, я хочу поговорить с тобой.

– Нам некогда разговаривать, – кричу я. – Мы должны немедленно свалить отсюда.

– Перестань, – говорит она, вдруг сгибаясь пополам. – Сядь и успокойся.

– Хлоя…

– Извини, мне нужно ненадолго в ванную, – говорит она. – Ты пока не складывай вещи. Я хочу поговорить с тобой.

– Что с тобой? – спрашиваю я.

– Мне дурно, – бормочет она.

– Ты ничего не ела? – спрашиваю я, внезапно начиная беспокоиться.

– Нет, только шампанского выпила.

Я смотрю на ведерко со льдом и на покоящуюся в нем бутылку «Кристалла» и на пустой фужер, стоящий на столе.

Она встает со стула. Я смотрю на нее.

Она проходит мимо меня.

Я смотрю на фужер, а затем делаю шаг к нему.

Заглянув в фужер, я вижу на его дне какие-то крохотные гранулы.

И тут я замечаю кое-что еще.

Огромное кровавое пятно на стуле, где только что сидела Хлоя.

Я смотрю на пятно.

Зову ее:

– Хлоя!

Она оборачивается и спрашивает:

– Что?

Я не хочу, чтобы она заметила, как сильно я испуган, но тут до нее доходит, куда направлен мой взгляд.

Она начинает хрипло дышать. Осматривает себя.

Вся нижняя часть ее халатика густо пропитана темно-красной кровью.

– Хлоя… – повторяю я.

Она, пошатываясь, направляется к двери ванной и хватается за косяк, чтобы не упасть, а кровь течет по ее ногам тонкими ручейками, и когда она приподнимает подол, мы оба видим, что ее нижнее белье все пропитано кровью, она в ужасе срывает его с себя, и тотчас же из-под халатика вырывается целый фонтан крови, который с хлюпаньем разбивается об пол.

Хлоя хватает ртом воздух, низкий стон вырывается у нее из горла, она складывается пополам, схватившись за живот, и вопит. С изумлением на лице, не отпуская живот, она извергает рвоту, поскальзывается и падает на пол ванной. Я успеваю заметить, что изо рта у Хлои высовываются какие-то кровоточащие обрывки тканей.

– Хлоя! – кричу я.

Она ползет по полу, оставляя за собой ярко-красный кровавый след.

Я кидаюсь в ванную следом за ней, а она, хрипло дыша, продолжает извиваться на скользком полу, пытаясь доползти до ванны.

Еще одна струя крови прыскает из нее, сопровождаемая жутким тошнотворным звуком. Хлоя кричит, тянет ко мне руку, я хватаюсь за нее и чувствую, как новый крик сотрясает все ее существо, вслед за чем вновь раздается все тот же противный хлюпающий звук.

В ванной я срываю со стены телефонную трубку и набираю ноль.

– На помощь! – ору я в трубку. – Человек умирает. Я в номере Хлои Бирнс, нам срочно нужна «скорая». У нее кровотечение, и она сейчас умрет – гребаный боже, она точно сейчас умрет…

Молчание, затем чей-то голос переспрашивает:

– Мистер Вард?

Это голос режиссера.

– Мистер Вард? – спрашивает он вновь.

– Нет! Нет! Нет!

– Мы сейчас будем, мистер Вард.

И на том конце провода кладут трубку.

Обливаясь слезами, я швыряю телефонную трубку на пол.

Выскакиваю из ванной, но в трубке того телефона, что стоит на тумбочке, гудка нет вообще.

Хлоя зовет меня.

С того места, где я стою, кажется, что весь пол в ванной комнате залит кровью, словно туда вытекло, превратившись в жидкость, все, что было у Хлои внутри.

Между ног у нее продолжает хлестать кровь, и почему-то кажется, что она состоит из мельчайших, похожих на песок крупинок. Хлоя вскрикивает от боли, и вместе с кровью из нее на пол плюхается какой-то комок плоти, и когда я обнимаю ее, она разражается серией истерических, беспомощных всхлипываний, а я говорю ей, что все обойдется, обливаясь при этом слезами. Еще один длинный шматок плоти, похожий на кусок каната, выпадает из нее.

– Виктор! Виктор! – вопит она как сумасшедшая, ее кожа на глазах желтеет, крики слабеют, а рот все время открывается и бессильно закрывается.

Я прижимаю полотенце к ее влагалищу, пытаясь остановить поток крови, но полотенце в считаные секунды промокает насквозь. Она продолжает дышать со свистом, затем громко опорожняет кишечник, выгибает спину дугой, еще один лоскут мяса вылетает из нее, и за ним на пол вновь изливается густая струя крови.

Мои руки все перепачканы теплой кровью, и я истошно ору:

– Не волнуйся, зайка, не волнуйся, зайка, не волнуйся!

Еще один фонтан тошнотворно горячей крови вырывается у Хлои между ног, глаза ее вылезают из орбит, она делает чудовищный вдох, и я слышу жуткие звуки, доносящиеся из ее нутра.

Еще один хриплый, леденящий душу вопль.

– Да сделай ты что-нибудь, боже, сделай что-нибудь, – умоляет она меня, но все, что я могу, это плакать навзрыд.

Еще один комок плоти, белый и молочный, вылетает наружу. Тело Хлои пронзает такая боль, что она уже больше не может произнести ни слова. Наконец все ее мышцы расслабляются, и она пытается улыбнуться мне, но вместо улыбки на лице у нее – жуткий оскал окровавленных зубов, и я вижу, что вся слизистая ее рта – фиолетового цвета, и Хлоя что-то шепчет, вцепившись одной рукой в мою, а другая ее рука лежит на кафельном полу, сведенная судорогой, и вся ванная наполнена запахом крови, а я обнимаю Хлою, гляжу ей прямо в глаза и рыдаю: «Прости меня зайка прости меня зайка», а в ее глазах – изумление, потому что она понимает, насколько неотвратима ее смерть, и она то видит меня отчетливо, то я расплываюсь у нее перед глазами и исчезаю, а затем она начинает издавать какие-то звериные звуки, а затем обмякает у меня на руках, глаза закатываются – и Хлоя умирает, причем лицо ее тут же бледнеет, рот широко открывается, а я чуть не падаю в обморок, и весь мир тускнеет у меня перед глазами, когда из ее открытого рта вытекает струйка лавандового цвета.

И когда я наконец закрываю глаза и затыкаю уши ладонями, в комнату врывается съемочная группа.

3

Мы мчимся по автостраде. В большом фургоне. Мы направляемся в аэропорт. За рулем – самый лучший водитель во всей французской съемочной группе. Я лежу на полу фургона в кататоническом ступоре, окруженный камерами и оборудованием, мои штанины липкие от крови Хлои, а за окнами фургона то сплошная темень, то какая-то пустыня, вроде калифорнийской, а порой эти окна превращаются в матовые экраны, от которых исходит сияние – иногда цвета электрик, иногда – ослепительно-белое. Иногда фургон останавливается, затем снова срывается с места и набирает скорость. Иногда техники начинают выкрикивать какие-то команды в свои уоки-токи.

Режиссер сидит рядом с водителем и изучает график съемок. На приборном щитке перед ним лежит автомат «узи».

Во время нашего пути в аэропорт разыгрывается одна короткая интерлюдия.

Она начинается с того, что водитель, внимательно вглядывающийся в зеркало заднего вида, нажимает сигнал тревоги.

За нами следом едет черный грузовик.

Первый помощник режиссера и бригадир осветителей падают на колени возле задней двери, сжимая в руках «узи».

Они прицеливаются.

Черный грузовик увеличивает обороты и начинает нагонять нас.

Воздух внутри фургона внезапно делается словно радиоактивным.

Пули стучат по обшивке.

Стволы «узи» отвечают короткими вспышками: первый помощник режиссера и бригадир осветителей ведут огонь по черному грузовику, который нагло продолжает преследовать нас.

Я пытаюсь сохранять равновесие, когда фургон устремляется вперед, набирая скорость.

Внезапно лобовое стекло черного грузовика рассыпается стеклянными брызгами.

Грузовик резко виляет вправо, столкнувшись по пути с несколькими автомобилями.

Грузовик слетает с автострады в кювет и переворачивается.

Мотор фургона ревет, мы мчимся дальше.

Через две секунды на месте грузовика уже расплывается огненный шар.

Я лежу на полу, ловя ртом воздух, пока главный реквизитор и ассистент продюсера не поднимают меня и не поворачивают лицом к режиссеру.

За окном – снова пустыня, и я тихо поскуливаю.

Фургон виляет, переходя на соседнюю полосу.

Режиссер достает пистолет из кармана пиджака.

Я смотрю на пистолет.

Из ступора меня выводят слова режиссера:

– Мы знаем, где находится Бобби Хьюз.

И тогда я хватаюсь за пистолет, тяну его к себе, чтобы посмотреть, заряжен ли он, но ассистент продюсера оттаскивает меня, и режиссер, уговаривая меня успокоиться, отбирает пистолет.

– Бобби Хьюз намерен убить тебя, – говорит режиссер.

Главный реквизитор крепит ножны на ремешке к моей лодыжке. Он вкладывает в ножны большой сверкающий клинок с черной рукояткой. Затем сверху снова опускают штанину слаксов от Prada.

Они предпочли бы, говорит мне режиссер, чтобы умер Бобби Хьюз. И меня спрашивают, можно ли на меня рассчитывать.

Я не раздумывая киваю. И продолжаю поскуливать, но теперь уже от нетерпения.

Тут снаружи доносится сильный запах авиационного керосина, водитель резко жмет на тормоз, покрышки скрипят, нас всех швыряет вперед.

– Нужно остановить его, Виктор, – говорит режиссер.

Затем пистолет перекладывают в карман моего пиджака, я вываливаюсь из фургона, съемочная группа следует за мной в некотором отдалении, выкатывают камеры, и мы бегом мчимся к аэропорту. На саундтреке в этом эпизоде – рев взлетающих самолетов.

2

Съемочная группа показывает мне знаками, чтобы я направлялся в мужской туалет на первом уровне, и я бегу к двери, наваливаюсь на нее плечом, дверь распахивается, и я влетаю в помещение. Мужской туалет ярко освещен, но для съемок совсем другой сцены с участием Бобби.

Бобби стоит перед умывальником, изучая свое отражение в зеркале.

Я с криком бросаюсь на него, высоко занеся в воздух кулак, в котором зажат пистолет.

Бобби оборачивается, видит меня, видит бегущую за мной следом съемочную группу, на лице его отражается испуг, и он в бешенстве восклицает: «Ах вы, суки!», а затем орет то же самое уже во всю глотку: «Ах вы, суки сраные!!!»

Он выхватывает пистолет, но я выбиваю ствол у него из руки, и тот, скользнув по кафельному полу, залетает под умывальник, и Бобби инстинктивно пытается увернуться, когда я бросаюсь на него и с визгом вцепляюсь пальцами ему в лицо.

Схватив меня за грудки, он толкает мою голову назад, а затем кулаком наносит мне удар такой силы, что я пролетаю в воздухе, шмякаюсь о кафельную стену и, кашляя, медленно сползаю по ней.

Бобби чуть отшатывается, но удерживает равновесие и хватает меня за подбородок.

И тут я неожиданно наношу ему удар в зубы, от которого его отбрасывает назад, он пытается спрятаться за угол, но поскальзывается.

Я кидаюсь на него и размазываю по стене. Я тычу стволом ему в лицо и кричу: «Сейчас ты у меня сдохнешь!»

Он пытается выбить пистолет у меня из рук.

Я стреляю – пуля проламывает огромную дыру в кафельной стене у Бобби за спиной. Я стреляю снова – четыре, пять, шесть раз подряд, пока в пистолете не заканчиваются патроны, а от стены ничего не остается.

Бобби выпрямляется и смотрит сначала на разряженный пистолет в моей руке, а затем на мое лицо.

– Ах ты, блядь! – вопит он и бросается на меня.

Бобби хватает меня за воротник, потом неуклюже пытается зажать мою шею, но я подсовываю руку с пистолетом ему под подбородок и запрокидываю его голову назад. Он пытается опустить голову обратно, и моя рука соскальзывает. Я предпринимаю новую попытку, на этот раз я орудую другой рукой и действую жестче, упираясь кулаком прямо Бобби в подбородок. Но он вырывается, раздирает на мне рубашку и снова набрасывается на меня, ухватив на этот раз за плечи и уткнувшись лицом прямо в мое лицо.

– Считай… что… ты… труп… – говорит он низким и хриплым голосом.

Со стороны может показаться, будто мы неловко танцуем, все время наступая друг другу на ноги, пока мы не валимся на стену, чуть не сбив с ног оператора.

Мы продолжаем обнимать друг друга, пока Бобби не ухитряется вырваться и шмякнуть меня носом в огромное стенное зеркало, и он повторяет этот прием пару раз, пока зеркало не разбивается и я не падаю на колени, чувствуя, как что-то теплое растекается по моему лицу.

Бобби, пошатываясь, ищет взглядом свой пистолет.

Я вскакиваю, стирая кровь с лица.

Бригадир осветителей бросает мне новую обойму с патронами.

Я ловлю ее на лету, а потом швыряю Бобби на закрытую дверь кабинки. Увертываюсь от его удара, и тогда он прыгает на меня так, будто мы боремся в яме с грязью, лицо его страшно перекошено, и он машет кулаками словно псих, совершенно потеряв над собой контроль.

Он ударяет меня головой о писсуар, потом хватает меня за волосы и засовывает мою голову туда внутрь, одновременно надавливая мне коленом на затылок, отчего у меня хрустит позвоночник и острой болью пронзает лоб.

Затем Бобби вынимает мою голову из писсуара и принимается волочь меня по кафельному полу к мусорному ведру, возле которого лежит его пистолет.

– Заберите! Заберите его пистолет! – ору я, в то время как Бобби тащит меня по полу.

В отчаянии хватаюсь за ручку одной из кабинок и повисаю на ней.

Бобби рычит, наклоняется, хватает меня за пояс слаксов от Prada и тянет на себя, пока мы оба не валимся спиной вперед.

Я падаю на Бобби, затем скатываюсь с него, вскакиваю и запираюсь в кабинке, чтобы успеть перезарядить пистолет, но Бобби срывает дверь с петель и вытаскивает меня наружу, швыряя на умывальник; я пытаюсь смягчить удар, выставив вперед руки, но когда я врезаюсь в зеркало, оно разбивается, а обойма выпадает из пистолета.

Я увертываюсь от Бобби, но он вцепляется мне в лицо пальцами, и я, ничего не видя, начинаю брыкаться во все стороны. Снова мы оба падаем, распластавшись по полу, пистолет вылетает у меня из пальцев, скользит по обледеневшему полу, и тут я замечаю пистолет Бобби под умывальником и тянусь к нему, но Бобби неожиданно наступает мне на руку своим ботинком, круша мне пальцы, и кошмарная боль тут же приводит меня в чувство.

Затем вторым ботинком он наступает мне на голову, прямо на висок, я переворачиваюсь и хватаю Бобби за ногу, дергаю раз, другой, пока он не теряет равновесие и вновь не падает на спину.

Я встаю, пошатываясь, и вновь пытаюсь завладеть пистолетом Бобби.

Нахожу ствол на полу, но Бобби пинком выбивает его у меня из рук.

Затем он пихает меня в бок, я, потеряв равновесие, сажусь, и вдруг следует бешеной силы удар в ухо, раздается хруст, и Бобби, схватив меня обеими руками за шею, пытается повалить на пол.

Оседлав меня, он сдавливает мою гортань, я хриплю, а железные пальцы Бобби все душат меня и душат.

Он обнажает в ухмылке окровавленные зубы.

Я хватаю Бобби рукой за подбородок, пытаясь оттолкнуть.

Продолжая душить меня одной рукой, другой он тянется к своему пистолету.

Я лягаюсь, не в силах вырваться, и молочу кулаками по кафельному полу.

Бобби держит пистолет на уровне груди, направляя ствол мне в лицо.

Я пытаюсь кричать и мотаю головой из стороны в сторону.

Он нажимает на спусковой крючок.

Я закрываю глаза.

Ничего не происходит.

Он снова нажимает на спусковой крючок.

И снова ничего.

На мгновение мы замираем.

И тут, разогнувшись пружиной, я вскакиваю с воплем и что есть сил ударяю Бобби, так что он отлетает к противоположной стене.

Он распластывается по стене, кровь хлещет у него из ноздрей.

Я сижу на полу и озираюсь, ища взглядом мой пистолет и обойму с патронами.

Обнаруживаю их в нескольких метрах от меня под умывальником.

Начинаю ползти туда.

Бобби вскакивает на ноги, находит в кармане пиджака запасную обойму и проворно заряжает свой пистолет.

Я прыгаю под умывальник и, зажмурившись от напряжения, запихиваю обойму в пистолет.

Бобби стреляет, пуля разбивает еще одно зеркало у меня над головой.

Он стреляет снова, промахивается, пуля ударяется в стену рядом со мной. От следующего выстрела у меня над макушкой разлетается вдребезги кафельная плитка.

Я перекатываюсь на бок и прицеливаюсь.

– Нет! – кричит он, падая на пол.

Я истошно ору и стреляю.

Ничего не происходит.

Бобби тоже не стреляет, его пистолет заклинило, а мой – как слишком поздно я понимаю – стоит на предохранителе.

Бобби кидается на меня.

Я бросаю пистолет и начинаю неловко задирать штанину на ноге.

Бобби тоже отбрасывает пистолет в сторону и, вопя, бросается на четвереньках ко мне.

Я извлекаю нож из ножен.

Бобби, уже падая на меня, замечает нож и пытается изменить свой курс.

Я вонзаю нож в его плечо по самую рукоятку.

Он вскрикивает и откатывается в сторону.

Обливаясь слезами, я выдергиваю лезвие и вонзаю его Бобби в горло.

На лице того возникает изумление, мышцы лица каменеют.

Бобби вскакивает, издавая шипящие звуки, густой поток крови струится из раны на шее, края которой на глазах расходятся.

Он шатается, колени его подгибаются, он пытается закрыть рану рукой, но ему не удается дышать.

Я медленно тянусь к пистолету, и наконец мои пальцы касаются гладкой холодной стали.

Морщась, я пытаюсь сесть на полу.

Съемочная группа непрерывно снимает эту сцену, подходя все ближе и ближе по мере того, как Бобби теряет все больше и больше крови.

Чуть не падая в обморок от боли и с трудом удерживая равновесие, я целюсь Бобби в голову.

– Шлишком пождно, – сипит он и пытается улыбнуться, в то время как кровь хлещет струей у него из горла. – Шлишком пождно.

Я снимаю пистолет с предохранителя.

А затем стреляю в Бобби с короткой дистанции, и отдача отбрасывает меня назад.

Я ковыляю к выходу. У дверей оглядываюсь и вижу на месте головы Бобби разметанную кучу мозгов, расщепленных костей и мяса.

Режиссер помогает мне пройти в кабинет продюсера, устроенный в зале для пассажиров первого класса; режиссер хочет показать мне кое-что на монтажном пульте. Члены съемочной группы поздравляют друг друга с победой.

Я морщусь от боли, когда режиссер хватает меня за плечо.

– Не волнуйтесь, у вас ничего не сломано, – говорит режиссер, явно пребывающий в восторге. – Просто сильные ушибы.

1

Я сижу на скамейке возле большого окна, в то время как наш врач перебинтовывает мне пальцы, промывает спиртом мои раны, а я шепчу тем временем: «Все умерли», – и тут ко мне поближе подкатывают монитор и режиссер садится рядом со мною.

– Все умерли, – бубню я. – И Джейме Филдс, наверно, тоже умерла.

– Не спешите с выводами, – отмахивается режиссер, вглядываясь в монитор.

– Ее кто-то всю замотал в пластик, и она умирала, – бормочу я.

– Но ее смерть была не напрасна, – говорит режиссер.

– Что? – спрашиваю я.

– Она сообщила вам ценную информацию, – сообщает режиссер. – Она спасла жизни людей. Она спасла самолет.

И режиссер протягивает мне распечатку файла из компьютера в том самом доме то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане.

WINGS NOV. 15. BAND ON THE RUN. 1985. 511

– Виктор, – говорит режиссер. – Посмотрите на экран. Это еще очень грубый монтаж, предстоит еще многое вырезать, но все равно посмотрите.

Он поворачивает монитор к нам, и черно-белое изображение, небрежно снятое на ручную камеру, мелькает на экране, но я почти не гляжу на него, вспоминая о тех временах, когда я отращивал козлиную бородку, прочитав об этой моде в журнале Young Guy, об одном дне, когда я потратил несколько часов, размышляя, под каким углом надеть на голову берет от известного модельера, обо всех девушках, которым я отказал, потому что у них было не густо по части сисек, потому что они были недостаточно «подтянуты», недостаточно «плотны», «слишком стары» или «не очень известны», и о том, как я махал ручкой модели, которая звала меня по имени с противоположной стороны Первой авеню, и обо всех компакт-дисках, которые я купил лишь потому, что кинозвезды, тусуясь ночами в VIP-залах, сказали мне, что это крутые группы. «Тебе так и не объяснили, что такое совесть», – сказала мне одна девушка, которая, по моему мнению, была недостаточно «яркая», чтобы спать со мной, но которую я считал весьма интересной во всех остальных отношениях. «Ну и что?» – сказал я ей, перед тем как мы зашли в Gap. Я замечаю, что у меня затекло буквально все тело.

На видеомониторе бойцы штурмуют самолет.

– Кто это? – спрашиваю я, едва кивнув головой в сторону монитора.

– В основном французские коммандос плюс пара-другая агентов ЦРУ, – весело сообщает режиссер.

– Понятно, – еле слышно отзываюсь я.

Дельта и Кратер обнаруживают в салоне первого класса нечто, похожее на бомбу, и начинают обезвреживать.

но это вовсе не бомба, это макет, агенты выбрали не тот самолет, бомба в самолете действительно есть, только не в этом, то, что они нашли, – это не настоящая бомба, потому что это кино, а настоящая бомба совсем на другом самолете

Статисты, исполняющие роли пассажиров, покидают самолет и поздравляют коммандос, они обмениваются рукопожатиями с Дельтой и Кратером, а папарацци толпятся у выхода, чтобы снять героев, только что спасших самолет. И тут в глубине кадра я замечаю Бертрана Риплэ, который играет одного из коммандос, и начинаю сопеть.

– Нет, – говорю, когда до меня кое-что доходит. – Это невозможно, этого не может быть.

– Что такое? – рассеянно спрашивает меня режиссер. – Что невозможно? Чего не может быть?

Бернар Риплэ улыбается, глядя прямо в камеру, с таким видом, будто знает, что я смотрю на него. Он предвкушает мое изумление и прислушивается к стону, который я сейчас испускаю.

Я знаю, кто ты такой и что ты делаешь.

– Бомба – не на этом самолете, – заявляю я.

Я рассматриваю распечатку файла WINGS, которую по-прежнему держу в руках.

BAND ON THE RUN

1985

511

– Это песня… – говорю я.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает режиссер.

– Это песня, – говорю я. – Это не номер рейса.

– Какая песня?

– Песня, – говорю я. – Песня, которая называется «Тысяча девятьсот восемьдесят пять».

– Песня? – переспрашивает режиссер. Видно, что он ничего не понимает.

– С альбома группы Wings, – говорю я. – Альбома, который называется «Band on the Run».

– И что? – спрашивает растерянно режиссер.

– Это не номер рейса, – говорю я.

– Что не номер рейса?

– Пять-один-один, – говорю я.

– Пять-один-один – не номер рейса? – переспрашивает режиссер. – Как же не номер рейса? Вот он, – жест в сторону монитора, – рейс пять-один-один.

– Нет, – говорю я. – Это продолжительность песни. – Я делаю глубокий вздох и потом сообщаю срывающимся голосом: – Продолжительность этой песни – пять минут одиннадцать секунд. Это не номер рейса.

А где-то в другом небе другой самолет набирает высоту.

0

Ночь над Францией, и в небе возникает гигантская тень, чудовищная декорация, на фоне которой «Боинг-747», набирая высоту, достигает 5100 метров. Камера показывает нам крупным планом авиабандероль, адресованную куда-то в Джорджтаун, внутри которой лежит упакованный аудиоплеер Toshiba. Бомба активируется на фортепьянных аккордах, с которых начинается песня «1985» Пола Маккартни и группы Wings («Band on the Run», Apple Records, 1973). Взрыв происходит одновременно с последним мощным ударом по тарелке, которым песня заканчивается через пять минут одиннадцать секунд после ее начала. В плеер вмонтирован относительно простой таймер на микропроцессоре и полосы ремформа, эквивалентные шестистам граммам тротила, а бандероль расположена в непосредственной близости от обшивки самолета, для того чтобы взрыв нарушил целостность фюзеляжа, ослабил каркас и привел к его разрушению, в результате чего самолет распадется на две половины.

На записи черного ящика разговор пилотов в кабине прерывается оглушительным хрустом.

За резким звуком, отчетливым и похожим на удар, следует громкий скрип, который повторяется несколько раз.

Дым тотчас же заполняет главный салон.

Передняя часть боинга – включая кабину пилотов и часть салона первого класса – отваливается и устремляется к земле, в то время как задняя часть, подталкиваемая теми двигателями, что уцелели после взрыва, продолжает лететь вперед. Целый ряд кресел, ближайший к дыре, проделанной взрывом, высасывает в забортную пустоту прямо вместе с визжащими пристегнутыми людьми.

Полет по прямой продолжается еще около тридцати секунд, после чего самолет начинает разваливаться на куски – вначале отрывается огромный кусок обшивки с верхней части, открывая великолепный вид на черное ночное небо.

Хотя двигатели все еще работают, самолет сразу же теряет тысячу метров высоты.

Рассекаемый воздух воет как сирена.

Бутылки со спиртным, столовые принадлежности, пища из кухни – все пролетает через салоны бизнес-класса и экономического класса, сбиваясь в кучу в хвосте самолета.

Люди гибнут волнами.

Силой инерции их вдавливает в сиденья, затем складывает пополам, затем вырывает из ремней и бросает вверх, летящие обломки и предметы вышибают зубы и глаза, подброшенные в воздух тела ударяются о потолок, а затем устремляются в хвост самолета, врезаясь по пути в другие визжащие тела, а от фюзеляжа продолжают отрываться одна за другой полосы дюралюминия с острыми краями, которые вьются внутри салона, отсекая конечности и разбрызгивая в воздухе кровь, так что вскоре те, кто еще жив, буквально утопают в ней – они выплевывают кровь изо рта, протирают залитые ею глаза, но тут в салон влетает здоровенный швеллер, который скальпирует сразу всех пассажиров, сидящих на одном из рядов, аккуратно срезая каждому из них верхнюю часть головы, а на другом ряду острый кусок обшивки вонзается девушке в лицо, рассекая его на две половины, но не убивая ее до конца.

Основная загвоздка заключается в том, что очень многие из пассажиров морально совсем не готовы к тому, что им сейчас придется умереть, поэтому, когда самолет резко теряет еще триста метров высоты, они, охваченные паникой, начинают блевать.

Внутри фюзеляжа ломается еще что-то.

В следующий момент рев усиливается, скорость, с которой самолет разваливается, возрастает, и люди снова начинают гибнуть волнами.

Кто-то вертится в воздухе, отчаянно молотя руками и ногами, но затем и его, закрутив пропеллером, высасывает из корпуса наружу; зацепившись об острый швеллер, тело разрывается на две половины, причем верхняя успевает зацепиться руками за край обшивки и держится так некоторое время, пока пальцы не разжимаются. Какой-то молодой человек все время кричит: «Мамочка! Мамочка!», пока зазубренный кусок металла не пришпиливает его к сиденью, но он не умирает, а только теряет сознание от болевого шока – умрет он позднее, когда самолет неуклюже рухнет в лесной массив, потому что люди гибнут волнами.

В салоне бизнес-класса все залито кровью, чья-то голова обмотана кишками, выпавшими из того, что осталось от женщины, сидевшей через два ряда впереди, и люди кричат, визжат и завывают от ужаса.

Авиационный керосин, начав просачиваться в салон, ускоряет наступление смерти.

В одном ряду все пассажиры залиты кровью и завалены внутренностями разрезанных пополам пассажиров, сидевших в соседнем ряду.

В другом ряду – одни только туловища, обезглавленные листом дюраля, а кровь, смешанная с керосином, вездесуща.

Запах керосина почему-то заставляет пассажиров осознать простой факт: тот, что вскоре они навсегда расстанутся со своими близкими – матерями и сыновьями, братьями и сестрами, женами и мужьями – и что их ждет неизбежная смерть в течение ближайших десятков секунд. Они осознают, что надежды на спасение нет. Но от осознания неотвратимости чудовищной смерти время начинает растягиваться, секунды становятся тем длиннее, чем ближе гибель, и те, кто пока еще остается в живых, болтаются в салоне несущегося к земле воздушного лайнера, непроизвольно вереща, рыдая и извергая рвоту, обхватывая себя руками и пригибая голову, пытаясь удержаться в креслах.

И каждый задается бессмысленным вопросом: «Почему это случилось со мной?»

Оторванная нога, застрявшая в сплетении проводов и обрывков металла, болтается в воздухе из стороны в сторону, а самолет продолжает мчаться к земле.

На этом рейсе находятся трое выпускниц Кэмдена – Аманда Тейлор (выпуск 1986-го), Стефани Мейерс (выпуск 1987-го) и Сьюзен Голдман (выпуск 1986-го). Аманда умерла первой от удара по голове бимсом, проломившим обшивку потолка, – когда дюралевая балка подняла ее в воздух, ее сын попытался ухватиться за нее, но его подняло тоже, и он умер быстро и без мучений, ударившись со всей силы головой о верхнюю полку для ручного багажа.

Сьюзен Голдман, страдавшая раком матки, отчасти даже рада тому, что ее ждет такая быстрая смерть, но она тут же меняет свое мнение, когда ее заливает горящим керосином.