Текст книги "Люди возле лошадей"

Краски из некогда услышанного мною о Бутовиче в памяти моей не поблекли, но прочитанное и перечитанное в мемуарах самого Яков-Иваныча обострило вопрос, почему же погиб несомненно выдающийся человек. Вопрос касается не одних лошадников, но об этом ещё никто, по-моему, не писал так, как написал владевший пером коннозаводчик. Раньше ответ представлялся самоочевидным: уничтожила его советская власть, которой бывший барин не поклонился.

«Помещик, поставленный в своем имении директором».

Пантелеймон Романов, «Товарищ Кисляков».

Ещё один незаурядный писатель не упустил из вида отмеченную Булгаковым исключительность послереволюционного положения Бутовича. Причем, речь идёт не о театральных билетах, хотя и билеты – привилегия, ведь многим и многим, как изображено в «Театральном романе», даже в контрамарках отказывали, а товарищу Бутовичу – пожалуйста! Но билеты – пустяк по сравнению с невероятной по тем временам социальной лицензией, которую сумел получить вовсе не-товарищ. В романе Пантелеймона Романова Бутович по имени не назван, однако сомневаться не приходится: кто же ещё, если не Яков-Иваныч, мог жить в своем имении хозяином в то смутное время, когда кругом полыхали пожары, свирепствовали грабежи и совершались убийства – шло уничтожение людей его класса.

Пружин, что его поддерживали, Бутович не скрывает, и Попов с Румянцевым единодушно говорили: «Главмузей!». Словами самого Бутовича, «товарищ Троцкая», она же Наталия Ивановна Седова,

жена Троцкого, руководитель Главного Комитета по делам музеев и охране памятников искусства, старины и природы при Наркомпросе, в обиходе – Главмузей. Связь, ставшая спасительной, но сделавшаяся губительной, тянулась с той поры, когда отец Бутовича, столбовой дворянин, богатейший помещик и крупнейший торговец овечьей шерстью, владел на Херсонщине громадным имением, а Давид Бронштейн, отец будущего со-вождя революции, служил у местных помещиков управляющим. Попов с Румянцевым рассказывали: возвращаясь из европейского турне, Яков-Иваныч через границу провозил «Правду». Не следует путать с большевистской газетой, то был журнал «отколовшегося» Троцкого. А Яков-Иваныч, по словам двух друзей, не считал за труд на обратном пути из заграницы захватить в Россию нелегальщину. Конспирацию Яков-Иваныч соблюдал, пряча «Правду» в заднем кармане брюк. Не станут же обыскивать барина! Об этом он рассказывал молодым, доверенным собеседникам, объясняя, как и почему заимел он фавор в эмпиреях коммунистической власти. А на глазах у меня, молодого человека другого времени, старики Попов и Румянцев рассказывали, а Румянцев снова и снова повторял слова и жест Яков-Иваныча: «Что мне стоит?» – р-раз, и в карман. В библиотечном спецхране, когда на исходе 50-х начал я работать в Институте Мировой литературы, мне удалось увидеть тот даже не журнал, а журнальчик, карманного размера брошюру, вроде «Насущных проблем СССР», что в наше время выпускал мюнхенский «Посев»: удобно проносить через таможню.

Возымевшие в Октябре 17-го большую власть не забыли мелких услуг крупного коннозаводчика. И та же самая власть его погубила? Власть – понятие не безличное. Не Троцкий, не Ленин и не Сталин погубил Бутовича. Погиб он при Сталине, «при» – существенное уточнение: при Сталине кто погиб, а кто уцелел, и не просто уцелел – был признан. Бутович знал таких людей, он их упоминает и высоко оценивает. Друг его детства, гидроэнергетик Графтио, стал проводником ленинского плана электрификации, зоотехник Потемкин явился одним из создателей советского животноводства, архитектор Жолтовский обновил трибуны Московского ипподрома, профессора и завкафедрой коневодства в Тимирязевской Академии В. О. Витта Бутович считал единственным, равным ему иппологом. Владимира Оскаровича я знал и представляю себе, каким ореолом авторитетности была окружена эта фигура.

Важнейший шаг, предпринятый Бутовичем, его решение, вопреки настояниям родных, собравшихся эмигрировать, не уезжая из России, национализировать свой конный завод и музей конной живописи. «Сидел в музее, как за каменной стеной», – определяет Бутович свое положение. Мало того, что бывший барин оказался поставлен управляющим собственного имения, его назначили руководителем отдела в ГУКОНЕ. Вот почему с ним как товарищем вежливо заговорили театральные администраторы.

Однако Яков-Иваныч не удовлетворился возможностью жить среди своих живописных сокровищ и писать о коннозаводских портретах. Он повел борьбу за породу и вовлекся в борьбу за власть. Нельзя было не вовлечься при единоначалии, системе тоталитарной.

 
«Чья кощунственная рука посягнула
на царственный гений орловского рысака?»
 

Петр Ширяев, «Внук Тальони».

Так в повести Петра Ширяева изъясняется коннозаводчик Бурмин. Положим, Яков-Иваныч был барином другого покроя, не охотником до бани и баловства с дворовыми бабами, каким в повести представлен Бурмин. Но Бурмин и Бутович едины в борьбе за отечественную породу, хотя пути персонажа и прототипа разошлись. Бурмин примиряется с «метизацией», Бутович остался убежденным «орловцем» и потерпел поражение, оказавшись жертвой подлости людской, а профессиональный спор разрешила история.

Американский рысак вторгся в Россию на рубеже XIX и XX веков. Как по линии национальной, культурной, так и в коннозаводстве сложились две партии «славянофилов» и «западников». «Западники» всячески поощряли ввоз американских рысаков. Заодно с ними держались «метизаторы», проводившие скрещивание американцев и орловцев. Патриоты стояли за сохранение в чистоте нашей исконной породы.

В повести Петра Ширяева примирение заводчика-патриота с метизацией совершается по воле творческого воображения, в реальности необходимость примирения показал финишный столб. Детище Бутовича, орловец Улов под управлением Семичева стал всесоюзным чемпионом, однако на международном беговом кругу честь СССР в руках Петра Ситникова защищал метис Петушок, успешно соперничая с мировыми резвачами класса Гай-Бингена. История Петушка изложена в книге Василия Боровика «Русский рысак Петушок, переизданной под названием «Повесть о коне». Это урок энтузиастам, мечтающим увидеть свою страну обособленно-самодостаточной. Но чтобы рождались лошади мирового класса конская кровь должна беспрепятственно циркулировать по всему свету, чему в наше время препятствовал железный занавес.

Участь жертв коммунистических репрессий обычно объясняют, ссылаясь на злую волю властей. Но репрессированный коннозаводчик в своей исповеди рассказал, что он пользовался поддержкой коммунистических верхов. Товарищ Троцкая, заведуя музеями и приняв от него галерею конных картин, выдала ему охранную грамоту. Нарком Земледелия Середа ему доверял и слушался его советов. Замнаркома Муралов одобрял его деятельность. Член Коллегии Наркомзема Теодорович поручил ему устройство рысистых испытаний. Будущий Секретарь ЦК КПСС и Заместитель Председателя Совета Министров СССР А. А. Андреев, ревизуя завод Бутовича, нашел хозяйство в образцовом порядке. Даже враг Яков-Иваныча, Завотделом Животноводства, Шемиот-Полочанский, и тот, против наихудших ожиданий, вместо того, чтобы уничтожить, назначил его Губернским специалистом по коневодству.

На самом-самом верху, у Калинина, предложения Бутовича могли, по его собственному признанию, найти поддержку, если бы губернские власти, взявшиеся защищать Прилепы, говорили убедительнее в присутствии президента советской республики. Глава государства выслушал на совещании обе стороны и согласился с теми, кто лучше сумел доложить вопрос.

Всё это признается Бутовичем. Повествует Яков-Иваныч и о встрече с Лениным, которого ему удалось расположить к рысакам. Ильич рассматривал рысаков, как он смотрел на балет, который считал излишней роскошью во времена разрухи и был готов «положить Большой [театр] в гроб». Насчет балета его разуверил Нарком Просвещения Луначарский, а рысаков ему успешно продемонстрировал уполномоченный Отдела Животноводства, товарищ Бутович. Когда Ильича, посетившего подмосковный конный завод, надо было подбросить до станции, домчал его, по выбору уполномоченного, орловский рысак по кличке (NB!) «Сановник». Быстрая езда Ленину понравилась. И вот поддержки у товарища Бутовича не оказалось.

«Ваша фамилия уже надоела Наркому».

Из «Воспоминаний коннозаводчика».

Талант писателя позволил Яков-Иванычу создать картину происходившего после революции в такой важной отрасли народного хозяйства, как коннозаводство. С невероятной выразительностью воссоздает он типы, ситуации и человеческие отношения на послереволюционных этапах внутренней борьбы. Описанное Бутовичем тогда началось, а потом не прекращалось, беспрестанно повторяясь: власти доверяли, помогали «социальному врагу», брали под защиту от тех, кто спешил с ним расправиться, и чем выше власти, тем больше помогали и защищали, а гибели его хотели коллеги или партнеры, как теперь принято эвфиминистически называть непримиримых противников и заклятых врагов. Они, ради своих интересов, добивались уничтожения Бутовича как конкурента. Власти того не добивались. Калинин принял решение не в пользу Прилеп, потому что его сумели убедить в обратном. Бутович со всей определенностью и невероятным красноречием говорит об этом, а я то же самое слышал от хорошо его знавших современников.

Говоря о гибели Бутовича, друзья называли, и не однажды имена из круга конников, которые называет сам Бутович, рисуя портреты тех, кто, желая его гибели, засадил его в тюрьму и, в конце концов добился своего, уничтожив конкурента. Находились его губители не в Кремле, а на конюшне. Что ретроспективно выглядит волей властей, то являлось результатом интриги среди подчиненных.

Не знаю, помимо «Воспоминаний коннозаводчика», произведения, которое бы подробнее и ярче изображало восходящую, как по спирали, схватку. Этими социально-политическими картинами мемуары Бутовича замечательны как свидетельство историческое. Коннозаводчик прекрасно владел пером, и, благодаря его литературному таланту, мы читаем соперничающее с художественной прозой описание борьбы в партере, в пределах профессии. В данном случае – в конном деле, но то же происходило всюду, какую деятельность ни возьми – науку, искусство или сельское хозяйство. Со временем карьеристы-склочники или их присные, включая заботливых родственников, заметали следы своих происков, списывая всё на власть. На счет властей продолжают относить жертв смертельной грызни между рядовыми соперниками: «Власти не позволяли… Власть выражала неудовольствие… Власть преследовала… Власть расправлялась…». Власть, безусловно, не оставалась безучастной к этой борьбе, но затевали и вели беспощадную борьбу желавшие того же – власти.

Подвижникам-издателям трехтомных «Воспоминаний коннозаводчика» удалось получить справку из конечной инстанции, где причины ареста и уничтожения Бутовича знали доподлинно – из КГБ. И что же издатели-старатели получили? «Антисоветскую деятельность». А что мы узнаем от самого Бутовича? Неприязни к советской власти он не скрывает, однако, раз и навсегда, решив с этой властью сотрудничать, держался лояльно. Его позиция, названная в следственных материалах «антисоветской», если и была анти, то по отношению к противникам среди коневодов. А те, на кого критика была направлена, объявляли её антигосударственной – довод негодяев, пускающих в ход патриотизм, поскольку больше крыть нечем.

Так было и среди актеров, художников, ученых. Когда я читаю «Воспоминания коннозаводчика», многое в них на память приносит былое из моей семейной истории, характерной для нашего времени. В 40-х годах мой дед, один из пионеров отечественного воздухоплавания, преподаватель в Московском Авиационном Институте, оказался разоблачен как лжеученый-космополит. Донос на деда написал заведующий кафедрой МАИ, основным орудием негодяя была не профессиональная квалификация, а показная «любовь к родине». Он же, заведующий, нередко приходил к деду. В их разговоры я не вслушивался, но видел и запомнил на лице визитера выражение благорасположенности, даже подобострастия, оказавшегося прикрытием неприязни и вражды. Тогда же мой отец, завредакцией в Издательстве Иностранной литературы, ввёл в общественный оборот понятие бдительность и был снят с работы за то, что бдительность потерял. Хотелось бы мне думать, будто сам великий вождь, в одну из своих бессонных ночей, бодрствуя в Кремле, был занят думой о том, под каким предлогом снять бы с работы заведующего редакцией, моего отца. К сожалению, это пришло в голову не вождю всех времен и народов, сидевшему за Кремлевской стеной. Этого хотел редактор, сидевший в комнате через две двери от отцовского кабинета и желавший продвинуться по должности. Они вместе с отцом отвечали за организацию выборов и в поисках помещения для голосования требовалось осмотреть Останкинский Дворец. Чтобы я смог увидеть Шереметевское великолепие, отец взял меня с собой, и я увидел того сотрудника, одноглазого, но мне, мальчишке, было не разглядеть в одиноком глазу огонь жгучей зависти.

Словом, видел их, строчивших подметные письма: интеллигентные люди, с учеными степенями, желали занять (и заняли) рабочие места моих ближайших родственников. Ныне, заметая следы, клеветники или их клевреты списывают запреты на «верхи» или, как теперь говорят, неудовольствие властей. Неудовольствие властей завершало склоку, начавшуюся снизу: коневоды топили коневодов, писатели губили писателей, композиторы травили композиторов. А я могу добавить: преподаватели – преподавателей, редакторы – редакторов. Деда Лешки Шторха, философа и психолога Густава Шпета, исторгли из своих рядов философы и психологи. Прямо по Чехову, не верившего в интеллигенцию, потому что, по чеховским словам, «преследователи выходят из её собственных рядов». Бутовича победил его коллега, специалист по коннозаводству А. Н. Владыкин.

Конечно, не один Владыкин добивал Яков-Иваныча. Владыкин явил собой тип (любимое слово Бутовича). А имя это мне случалось, и не раз, слышать от Попова и Румянцева. Помню, как они впервые произнесли «Владыкин». Помню потому, что произнесли очень тихо, едва слышно, словно опасаясь, будто у стен есть уши. Страшились не властей, опасен мог оказаться всякий из того же стана специалистов в разведении лошадей. Тогда я не знал, теперь знаю – самого Владыкина уж не было в живых, но, несомненно, существовали его сторонники, специалисты, для которых Владыкин являлся авторитетом. И он был авторитетом. Бутович считал его знающим, но знающими и понимающими иначе, не так, как понимал ведение породы Яков-Иваныч. Их борьба была борьбой направлений в коннозаводстве, однако противник Бутовича взял верх не дискуссионно, а демагогически, утверждая, что Бутович «тянет советское коннозаводство назад». Очередной негодяй, которому крыть нечем, кроме патриотизма, в данном случае – советским.

Столь же «патриотически» поступали писатели и ученые, знаменитые писатели и крупные ученые, ярые квасные патриоты, в сущности негодяи, они выдавали за космополитизм профессиональную критику в свой адрес. Писатель, облеченный всевозможными онёрам, как только его задевали в печати, сообщал куда следует, что оскорблена советская литература. Из ученых образцовый пример нашего времени был замечен со стороны: «Лысенко отождествляет успех своих исследований с достижениями советского сельского хозяйства, поэтому любой выпад против него выдает за подрыв социалистического государства».[15]15
  Eric Ashby Scientist in Russia. Harmondsworth, 1947. P. 116.


[Закрыть]

Очерк Бутовича о «Холстомере», хранившийся в Музее Коневодства, я в 60-х годах сделал попытку опубликовать в «Литературном наследстве», издании Академии Наук. Академические власти не согласились, и я мог бы сказать: «Власти не захотели печатать», а на вопрос, почему не захотели, можно бы ответить по трафарету: «Репрессированный помещик написал!» Нет, помещик, хотя бы и репрессированный, был ни при чем. Рукопись Бутовича в свое время, в 30-х годах, читал крупный ученый-литературовед, прочитал, использовал в своем труде, а сноски на Бутовича не сделал. «Вы хотите бросить тень на видного ученого?» – спросили меня научные власти. Нет, этого я не хотел. «Ну, в таком случае, – говорят, – о чем же речь?».

Бутович рассказывает, как он приходит на прием к Муралову, заручается его обещанием помочь и получает указание придти на другой же день, а на другой день Муралова не оказывается. В ту же пору, когда Бутович обращался к Муралову, к нему, оттесненному из политического руководства в Ректоры Тимирязовской Академии, ходил мой Дед Вася. Муралова он знал с тех времен, когда они вместе, с разных сторон, заседали в Московском Совете народных депутатов, и пошел эсер к большевику просить за сына, моего отца, который как сын лишенца не имел права даже экзамены держать в столичный вуз. «Ничем не могу помочь, – сказал Муралов, – сам на ниточке вишу». Ниточка вскоре оборвалась. Пришел Сталин и, как их называет Бутович, сталинцы. Они же со временем, быть может, и Сталина свалили, а пока разделались с Бутовичем, который – надо же! – сумел втереться в доверие к власти и – только подумайте! – попал в управляющие своего же собственного, прежде ему принадлежавшего конзавода. Как его не убрать? И убрали, заняв его место.

На Московском Ипподроме конюх пробился в наездники, настрочив донос на наездника, и того отправили в ссылку, я знал обоих, жертву доноса и доносчика. Сижу на заседании Приемной Комиссии Союза писателей, возле меня пожилой поэт, побывавший в местах отдаленных, шепчет, кивая головой на сидящую на другой стороне стола пожилую поэтессу: «Она меня и посадила».

Яков-Иваныча перетирали шестерни бюрократической машины, а он, со свойственной ему наблюдательностью, запечатлел, как машина работала, чья воля двигала шестернями. Он обивал пороги Наркомзема, требуя возврата личного имущества, незаконно отнятого, и в ответ от чиновников слышал: «Ваша фамилия надоела наркому!» Не фамилия сама по себе надоела, наркому надоели чиновники упоминанием фамилии «Бутович». При очередной встрече с теми же чиновниками Яков-Иваныч услыхал прямую угрозу: в его дело может вмешаться ОГПУ. И ОГПУ вмешалось.

«Воспоминания коннозаводчика» завершаются с окончанием первого тюремного срока, который Бутович отбыл. А почему и как, выйдя на свободу, вскоре опять он подвергся репрессиям, Яков-Иваныч не рассказал. Однако Попов с Румянцевым вспоминали его, каким он вышел после трех лет тюрьмы: в тюрьму попал, взыскуя прав и правды, из тюрьмы вышел с жаждой мести. А ненавистники Бутовича остались на своих местах, иные из них оказались на постах ещё более ответственных там же – в коневодстве.

Вот ставший мне известным документ – парадоксальный. В 1937 году, незадолго до второго ареста, с Бутовичем не побоялся вести переписку тогда ещё молодой московский зоотехник Липпинг. В 60-х годах он, уже признанный авторитет, показал мне им в свое время полученное письмо от Бутовича. Даже несмотря на знакомство Бутовича с Троцким, стало быть, не числился Яков-Иваныч уж в таких «врагах народа», что не переписываться с ним, а подумать о нём было бы страшно. Писал Бутович Липпингу из Щигров, славных нашим тургеневским «Гамлетом». В какой же глуши схоронился бывший политический узник! И там его настиг и за антисоветчину покарал Большой Террор? Находился ли Яков-Иваныч в Шиграх, в Орле или Курске, где бы он ни проживал, не призывал он к борьбе с властью, он других отговаривал этим заниматься, однако не отрекался от своих коннозаводских воззрений и не переставал их отстаивать, что и было истолковано как антисоветская деятельность. А с начинающим собратом-конником Бутович обменивался мнениями о «буцефалах» – лошадях с утолщениями на лбу, напоминающими рожки. Кроме того, Яков-Иваныч просил молодого корреспондента пойти в редакцию собрания сочинений Толстого и взять рукопись, которую он туда отправил. Та самая работа о рысаке, прозванного Холстомером, что стала известна специалистам по Толстому и собранные Бутовичем сведения о реальном Холстомере без сноски на Бутовича попали в обращение.

Яков-Иваныч продолжал писать, излагая свои мысли о ведении отечественной рысистой породы, эти мысли, неприемлемые для его оппонентов, клеймились как антисоветские, а в государственные инстанции и политические органы поступали требования вмешаться в профессиональную полемику, чтобы фамилия Бутович никому не надоедала. Роковым образом неизбежно пересекались профессионализм и политика, а с человеческой стороны люди распадались на две категории чужих и братьев, идея, объединяющая серию романов Сноу, причем, родство определяется не кровью, а причастностью к делу. Даже противники могут оказаться по одну сторону, если они понимают дело Так, есть знающие и понимающие, причем, среди последних попадаются далеко не всё знающие, но-таки понимающие, а среди нахватавшихся всезнаек-энциклопедистов тьма тьмущая не понимающих ровным счетом ни-че-го.

«И вот я, сидя в тюрьме и много думая о лошадях…»

Яков Бутович.

Кто же из двух яростных противников Бутович или Владыкин оказался исторически прав? Как их рассудило время? «Ну, что Бутович!» – недавно услышал я голос, авторитетность которого для меня была несомненна. На Международной рысистой конференции я помогал как переводчик делегации Российского Содружества коневодства. И это Алла Михайловна Ползунова, глава делегации и Вице-Председательница Содружества, по ходу нашей с ней кулуарной беседы откликнулась иронически на превознесение Яков-Иваныча. На призовом пути Ползуновой мерой успеха служил финишный столб, а Бутовича столб интересовал во вторую очередь, он говорил: «Я спортсменом никогда не был». Между тем тогда и тем более теперь у рысаков основное, даже единственное назначение – спорт. Современные рысаки, без исключения, должны приходить к столбу резвее рекордистов прежних времен, а это требует соответствующих кровей. Есть и сейчас среди конников охранители, считающие своим долгом сбережение в чистоте орловской породы как национального достояния. Однако редкие из них питают иллюзии, будто можно обойтись без метизации, прилива чужой крови, если иметь в виду резвость как условие достойного представительства в мире.

В свое время, огражденные от мира железным занавесом не многие отдавали себе отчет в том, что будет, если миру мы откроемся. Оказался я свидетелем знаменательного признания. Это после показа Шеппарду табуна орловских кобыл. По ходу показа речь с нашей стороны шла о достижениях и дальнейших перспективах развития. Уехали гости, стоим среди пастбища с начальником Главка коневодства. Начальник, глядя на сказочных кобылиц, вдруг делится со мной грызущей его заботой: «Ума не приложу, куда их девать». А мир тогда лишь чуть-чуть, едва-едва начал приоткрываться. Теперь по городам и весям бродят неприкаянными лошади, жертвы безответственной любви к лошадям, их, наряду с бездомными собаками, как говорится поматросили и бросили, бывают жуткие схватки с ужасными результатами, когда обессилевшую от голода бездомную лошадь загрызают бездомные изголодавшиеся псы.

Владыкин, сторонник метизации, противник и даже губитель Бутовича, добровольцем пошел на фронт и погиб в боях под Москвой. Но по плану, им составленному, сформировалась новая порода, которая во времена его споров с Бутовичем ещё не устоялась. В сущности это были метисы, так их называли до революции, продолжали называть и после революции, но при повороте советской власти от интернационализма к патриотизму стали называть «русскими рысаками».

Внутривидовая борьба отличается ожесточенностью. Считанные случаи благородной уступчивости: Уоллес, опередивший Дарвина и признавший его первенство, Пуанкаре, приписывающий ученикам свои открытия, – по пальцам можно перечесть примеры подобного великодушия. А как правило, пусть неудачник плачет. В коневодстве борьба между сторонниками разных направлений была схваткой достойных противников и в результате разыгралась трагедия, закончившаяся, как в трагедии и полагается, гибелью основных участников. Владыкин, вполне возможно, был таким, каким его описал Бутович: самовлюбленным, истеричным, однако сам же Бутович говорит, что он дело понимал и с неменьшим упорством, чем Яков-Иваныч был уверен в своей правоте. Владыкин добивался резвости, а Бутовича (мы у него читаем) этот показатель не особенно интересовал. «Не резвость, а тип», – говорил он Владыкину, а тот в ответ издевательски смеялся. В то время, очевидно, был прав Бутович. Лошадь сохраняла универсальное значение и в разведении лошадей придерживались принципа графа Орлова, создателя орловского рысака, годного в подводу и под воеводу. В достоверной повести «Декрет Второй», сохранившей дух времени, рысак по кличке Декрет 2-й с закрытием бегов попадает в извоз и оказывается выносливее могучих битюгов: порода сказывается. Но по нынешним временам, когда каждый рядовой заезд разыгрывается резвее рекордов прежнего времени, нужен только тот тип беговой лошади, образцы которого оказываются не во главе тяжеловозной колонны, а первыми у финишного столба.

Выступая перед международным содружеством конников, Алла использовала предоставленный ей регламент, чтобы сказать слово во славу орловского рысака. Переводил я пламенную речь, а в глазах слушателей читал безжалостный приговор. Воротилы глобального бегового дела отдавали должное патриотической преданности национальной породе, а приговор ими же выносился с учетом тех неумолимых секунд, что у финишного столба разделяют победителей и оставшихся в побитом поле. Слушавший речь Ползуновой о достоинствах орловских рысаков начкон конзавода, основанного Шеппардом в штате Пеннсильвания, усмехнулся: «Тихие же они, тихие!» «Они», орловцы, уступают американцам осьмые секунды всего-навсего, однако уступают. Американские рысаки называются «стандартными», гарантируя резвость. У нас задачей считалось улучшение колхозных лошадей и нередко, если измерять успех дела от старта до финиша, ни улучшения, ни лошадей не получалось. В условиях холодной войны миротворцы среди конников придавали политическое значение участию советских рысаков в международных призах. Из года в год наши лучшие лошади под управлением наших мастеров-наездников участвовали в Призе Организации Объединенных Наций, их встречали аплодисментами и столь же неизменно они приходили последними, пока нам не достался путем живого обмена Апикс-Гановер, он пришел третьим в Нью-Йорке и первым в Париже. Алла удостоила меня доверием, спросив, что думаю я о лошади, на которую мы смотрели. Судить о лошади в её присутствии я не смел, но догадывался, о чем она думает – о нужном нам типе рысаков, отвечающих международным требованиям.