Текст книги "Люди возле лошадей"

– Из ума выжил? – коротко бросил стоявший рядом со мной наездник, будто самого себя спрашивая.

Поднялась просто паника. Наблюдатель на крыше махал руками, чуть не падая с медной лошади. Было ясно, что Александр Васильевич Затейкин, величайший русский наездник, сбился со счета и поехал лишний круг.

Что произошло дальше? Прокат опять появился на прямой, и вот тут Затейкин поднял руку. Он поднял руку, он сделал свой посыл, кем-то увековеченный в бронзе. А Прокат на посыл не ответил! Нечем. Все уже отдал.

– До дна достал, – произнес наездник рядом со мной и щелкнул «машинкой», остановив стрелки секундомера.

Прокат буквально шатался на финише. Идеальный ход резвейшего рысака нарушился. И тогда совершилось еще нечто невиданное. Затейкин высоко поднял хлыст и с размаху ударил безотказного коня. На прикидке хлыстом не пользуются!

«Забываться стал Затейкин…» – поговаривали между собой люди, расходясь после прикидки. А начальник только спросил: «С какой резвостью он закончил?»

Вечером того же дня Затейкина не стало. После несчастной прикидки он, как обычно, отправился домой – через беговой круг, затем по железнодорожным путям. Ипподром уже не граничил с аэродромом, как это было в дедовы времена, но по-прежнему соседствовал с вокзалом. Рельсы проходили вдоль ипподромного забора. Стрелочница рассказывала: она кричала что было сил, а старик стоял на путях и, как нарочно, глядел в другую сторону, когда маневровые спускали «с горки» пустые вагоны.

Через три дня Леха Чугунов, первый помощник Затейкина, легко, в руках, выиграл злополучный приз. А на другой день на том же ипподроме Прокат, по традиции, провожал своего мастера в последний путь. Он тряс головой в красных лентах, на которых было написано: «Победитель Кубка». Конь тряс головой, как бы спрашивая: «Зачем же вы так сделали, Александр Васильевич?» – «Жаль, вовремя с качалки не захотел слезть, – говорил начальник ипподрома. – С каким почетом проводили бы на пенсию! И ведь мог бы дальше работать, воспитывать молодняк. Чего он вцепился в эти вожжи?» Народу на трибунах, вдоль которых величайший русский наездник в последний раз выходил на финишную прямую, было видимо-невидимо. Будто на самых больших бегах. Всюду стояли, сидели, висели. Высоко на крыше, верхом на медной лошади, сидел человек, который, кажется, так и не слезал оттуда с тех пор, как довелось ему видеть невиданное – наездник Затейкин на Прокате, последняя прикидка перед решающим призом, которого величайший наездник все никак не мог выиграть.

– Саш-ка, – еще раз произнес Бобби, а потом спросил: – Как он умер?

– Вожжи не мог выпустить.

– По-ни-маю, – по-английски, но так же раздельно, как произносил он русские слова, отозвался наездник Китон. – А вас что привело в Америку?

– Нам нужна кровь Тирана Заморского.

Вновь пауза. За время этой паузы Тони съел меня глазами, как он ел своих конкурентов, а надо вам сказать, что, переключив какие-то кнопки, босс слышал весь разговор. В трубке откашлялись. И вся комната слышала этот кашель. Поблескивающие книжные корешки, кажется, подмигивали мне. Вдали за окном возвышались небоскребы. Внизу, я знал, шуршат камыши. Ясно, до деталей, я видел перед собой наш конюшенный двор: Калугина конюшня в глубине, справа – старый манеж, воробьи взлетают с навозных куч, крыльцо, где когда-то играли Бобби с Затейкиным.

– Для Москвы я сделаю все, – раздалось в ту минуту в трубке, будто человек, которому принадлежал голос, окинул весь путь от того лее крыльца до своего хозяйства, где-то в штате Огайо, на Среднем Западе.

Тони Т., после того, как трубка была повешена, некоторое время недвижный и безгласный лежал, откинувшись на спинку кожаного дивана.

– Ну, у вас и связи, я вам скажу, – наконец, выговорил босс.

– Исторические связи, – попробовал пошутить я.

При слове «исторические» Тони вскочил.

– Именно! – заходил он по комнате шагами большого хозяина.

– Вот это и дорого! Можно купить на корню суд или даже целое правительство, но из истории и тряпки простой не купишь. А вот вы, пожалуйста, без копейки!

Тут к нам в комнату заглянул секретарь, и Тони ему сказал:

– Сейчас здесь творились чудеса. Бобби Китон согласился продать непродажную кровь.

Секретарь посмотрел на нас взглядом: «Шутите?»

– Без шуток, – парировал Тони. – Он так и сказал: «Сделаю все».

– У них везде свои люди! – с завистью сказал секретарь.

Договорились так: мы приезжаем на Средний Запад в день больших международных скачек. Бобби Китон на самые скачки прибыть не может – у него другие дела, но в конце призового дня он нас встречает, и – в хозяйство, смотреть Тиранов.

– План прекрасный, – поддержал Тони, – только прежде вы должны все закончить и с Карабахом и… и с воззванием.

– Тони, – вклинился секретарь, – обстоятельства диктуют иначе.

– Что еще за обстоятельства? – вскинулся босс. – Мы делаем историю… мы…

– Делу дали ход, – прервал его секретарь. – Ты под судом, Тони, ты под судом! Завтра приедет инспекция. Доверенное лицо прокурора и…

– Дать каждому по пятьдесят тысяч и – конец! – в свою очередь оборвал его босс.

– Поздно, Тони, поздно, – проговорил секретарь. – Теперь уже они больше заработают на твоем разоблачении.

Только что – большой босс – Тони оплыл, осел, поник. Он опустился все на тот же диван. Очертания небоскребов пропадали во мгле. Каменные вершины теперь горели окнами. Будто тысячи глаз высматривали, что мы предпримем.

– Нужно сию же минуту разделаться с этими лошадьми, Тони, – втолковывал секретарь. – Чтобы у нас здесь ими и не пахло. Подари их в колонию малолетних преступников. Отдай в заповедник. Это не спасение, но все же соломина, за которую мы должны ухватиться, Тони!

Седой, крупный человек вдруг взглянул на меня и спросил:

– Как это у вас там: «Лошадь выживет»?

– Да, «переживет все перемены, пока…».

Босс усмехнулся:

– Лошадь-то выживет.[55]55
  Месяцев через восемь я из газет узнал, что жизнь Тони Т. закончилась скоротечным раковым заболеванием. В газетах были все подробности.


[Закрыть]

На следующее утро нас срочно эвакуировали – в сопровождении группы ковбоев, которых тоже, собственно, отправляли за ненадобностью. Они должны были проводить нас до Среднего Запада, а затем двигаться еще дальше – на Дальний Запад.

Ковбои как ковбои. В шляпах, в джинсах, в остроносых сапогах. И это не маскарад. Странно было видеть людей, которые носят маскарадные костюмы, словно самые обыкновенные. Так и хотелось им сказать: «Ну вы, бросьте прикидываться!» Однако никто из них не прикидывался. Просто – ковбои.

Мы грузились в фургон для перевозки скота. В самую глубину длинного, похожего на товарный вагон, крытого грузовика поставили двух лошадей и бычка. Потом стали заносить огромные, рогатые, величиной с хорошее кресло, ковбойские седла. Укладывали свои пожитки. И таскали сено, тюками.

Тут подошел секретарь с небольшим пакетом в руках.

– Счастливого пути, – сказал он. – А это… вот… от нас на память.

Я стал сразу, как полагается, разворачивать сверток. И тут же из-под оберточной бумаги увидел… словарь цитат.

– На свои личные средства, – просто пояснил секретарь. – Фирма сейчас, как вы знаете, находится в стесненных финансовых обстоятельствах.

– Читать любишь? – спросил тут ковбой, проходивший мимо и увидавший у меня в руках книги.

– Томас, – обратился к нему секретарь, почему-то пряча глаза. – Тони просил, чтобы ты позаботился об этих людях. Он поручает их тебе.

Ковбой, рослый молодой парень, смерил секретаря взглядом с головы до ног, сплюнул и сказал:

– Ладно. Что еще?

– Все, Томас, все.

Как только секретарь с нами окончательно простился и отошел, ковбой ему вслед процедил сквозь зубы:

– Гнида!

– Гнида?!

– Сам-то он, может, и ничего, да работа у него гнидская. Мне, да и каждому из нас, готов был глотку перегрызть, только бы мы уехали. А ты… читать очень любишь?

Не могу сказать, что бы я ему ответил. Я продолжал стоять, держа в руках словарь цитат. Ковбой и меня смерил взглядом:

– Ну, читай, читай!

Он оглянулся на автобус, осмотрел свою команду и провозгласил:

– По коням!

Мы полезли в телячий фургон.

В дороге доктор занимал ковбоев рассказами о том, как он разделывается с домашними котами, делая их истинно ручными.

– Жалованье у меня сравнительно небольшое, – повествовал доктор, описывая затем в подробностях свой главный отхожий промысел: коты, кобели и прочая, нуждающаяся в умиротворении, живность.

– А спрос большой? – интересовались по-деловому ковбои.

– Огромный, – отвечал врачеватель. – Только успевай поворачиваться.

Переводил его рассказы я очень старательно, стремясь не упустить существенных оттенков. Но коронный номер понятен был со всеми оттенками и без перевода. Доктор делал кошачью морду, даже изображал усы и подобающим голосом, передавая все отчаяние кота, исторгал из своей рокочущей глотки: «Мя-а-ау!» Оглушительное ржанье служило ему ответом. Лошади косили на нас глазами. И жалобно мычал бычок.

Мы неслись дорогами Америки. Сено раскидано по фургону. Сверху положены конские попоны. Так и сидим на полу. Остроносые сапоги торчат тут и там. Окна где-то наверху. Но что в них увидишь? Чахлые перелески. Поля. Это Америка?

Однажды, поднявшись к окну, почти у самых колес нашего фургона я увидел океан. Сероватая дымка висела над водой. Мы так и должны были ехать, берегом Атлантики. Это было буквально на берегу. Даже чересчур. Чрезмерная нагрузка на восприятие.

Я удостоверился у ковбоев:

– Океан?

– Океан, – отвечали они вполне безучастно.

Ковбои вообще ко всему были безучастны и при каждой остановке интересовались исключительно тем, где здесь… и где лошадей напоить.

В ответ на рассказы доктора ковбои развивали нам свою философию жизни. Стоит быть только ковбоем. Все остальные ведут уже менее ценный образ жизни. Конечно, речь идет не о ковбоях из кино. То люди случайные, сволочь, попавшая в «герои». Смешно говорить о них. Ковбой, истинный ковбой, это одинокий пастух наедине со своим стадом. У них была магнитофонная кассета, затертая от непрерывного употребления, без начала. Они вставляли ее в кассетник, укрепленный в кабине фургона (вели они фургон поочередно), и сквозь шип и хрип слышалось, как бы с места в карьер: «… сплюнул и про-дол-жал…» Продолжал ковбой в песне излагать все ту же философию: стадо, небо и т. п. А не скучно? Как бы предвидя подобный вопрос, кассетник в ответ хрипел: «Седлай коня, цепляй лассо и трогай в дальний путь!»

– Трогай в дальний путь! – хором подхватывали голоса, прежде от души ржавшие над кошачьими рассказами нашего доктора. Кассетник продолжал:

 
И грусть тебя, и грусть тебя
Не сможет захлестнуть…
 

«Не сможет захлестнуть», – выдавали мы что было сил.

Время от времени мычал бычок.

Именно потому, что со всем остальным конным человечеством ковбоев путать не следует, наша команда держалась обособленно, когда мы прибыли в скаковую столицу Америки. Скачки, в отличие от бегов, это – люди верхом на лошади, вроде совсем как ковбои, но нет, ковбои говорили: «Сопливое дело!»

– Почему же сопливое? Скаковые лошади ценятся в сотни тысяч и даже миллионы!

– А для меня они вот, – отвечал Томас, плюнул и растер остроносым сапогом.

Недаром какой-то скаковой конюх при виде наших шляп сказал:

– У-у, ковбойское дубье!

Томас тут же отозвался:

– Ребята, придется кое-кому портрет подправить.

Стала собираться напряженная толпа. Но вдруг в дело вмешался доктор. Он энергично растолкал собравшихся, повторяя только одно, известное ему по-английски, выражение: «Ам-сори! Ам-сори!»[56]56
  I’m sorry (англ.) означает все сразу: «Виноват! Простите! Извините! Сожалею!» и т. д.


[Закрыть]

Почувствовав уверенную руку, ребята разошлись.

Мы шагали вдоль замерших после утренней работы скаковых конюшен, почти как в кино, хотя такое сравнение и не понравилось бы ковбоям. Судите сами. Сияет солнце. Пустынно. Ни шороха. И шляпы, человек восемь, движутся, осматриваясь по сторонам.

– Ну, – спросил Томас, старший ковбой, который должен был за нас отвечать, – в гостиницу направимся?

– На полдня? Только время тратить.

– Верно, – подтвердил Томас, – перебьемся в фургоне. Так что вы с доктором пока осмотритесь тут, если вам это интересно, а мы с ребятами пойдем лошадей напоить.

Скаковой мир затих, задремал перед взрывом. У американцев, да и вообще на Западе, конюшни устроены иначе, чем у нас. Это длинные ряды «боксов», тех же денников, только не решетчатых и – дверьми наружу. Двери могут открываться и наполовину, нижняя и верхняя часть вроде окна. Многие «окна» были отворены. Однако и не думай подойти и заглянуть! Двадцать четыре часа ответственность за лошадь несет тренер, и уж он несет эту ответственность, следя, как бы не подсыпали чего, не подпоили, не вбили бы лишнего гвоздя в копыто. Да и гвоздь вбивать не обязательно, достаточно только постучать молотком по внутренней стороне копыта, по «стрелке», и – привет, хромота, будешь из-под копыт счастливых соперников глотать пыль!

Обитатели некоторых боксов выглядывали сами. Иногда по уши укрытые попонами. И мы видели благородный, блестящий глаз, тонкие ноздри, четко очерченные, будто на хорошем рисунке. Но в большинстве боксов где-то там, в глубине, мордой в угол, мы знали, притаились будущие бойцы, уже угадавшие по множеству безошибочных признаков, что сегодня им предстоит жесточайшая схватка, ради которой их терли, мыли, массировали, «работали» по утрам каждый день.

Мы вышли с доктором на скаковое поле, огромное кольцо зеленого газона. Ботинок наполовину тонул в траве. Ристалище. Слепые, пока еще пустые, трибуны уставились на нас. В углу под трибуной стояла старт-машина: прижатые друг к другу в ряд «коробочки», в каждую заводится лошадь, дверцы разом открываются: «Пошел!» Мы осмотрели с доктором машину, как диковинное существо: у нас такой тогда еще не было. Потом прошли через паддок, место, где нам уже не доведется побывать во время скачек. Это святая святых, сюда лошадей приводят перед самым стартом и допускаются только жокеи, тренеры, владельцы, судьи. Соме Форсайт проводит, так сказать, целую главу в паддоке, ожидая, пока серо-стальные «цвета» (его жокеи) будут готовы к борьбе. Из паддока мы направились опять между конюшен, решив, в самом деле, заглянуть к своим. И тут, нарушая напряженную тишину, раздалось:

– Доктор! О доктор!

Мы оглянулись. С распростертыми объятиями к нам стремился человек. Он заключил моего могучего спутника в объятия, продолжая повторять:

– О доктор!

Это был тренер злосчастной Афродиты. Они встречались где-то в Лоншане или Карлхорсте[57]57
  Лоншан – крупнейший французский ипподром, Карлхорст – крупнейший ипподром ГДР.


[Закрыть], на одном из больших скаковых торжищ.

Бегло кивнув мне, тренер уже не выпускал из рук нашего доктора и повел нас на конюшню, к своему ряду боксов. Все время твердил: «Доктор! О доктор!»

Нашего доктора только что трудновато временами было найти, а так все знали: он – лечит лошадей. Лечит! Наш доктор подходил к больной лошади. Брал своими огромными ручищами одно за другим копыта, теми же ручищами нажимал на плечи, круп, пузо так, что четвероногие пациенты шатались из стороны в сторону. Но когда доктор все это проделывал, первейшие жокеи и наездники, готовые любого удавить за лошадь прямо на месте, стояли, затаив дыхание. Лечит! Наш доктор сопровождал лошадей по всему свету и потому всюду, где только слышится стук копыт и где видели, как доктор мнет коней своими ручищами, ему знали цену. Знатокам достаточно увидеть хотя бы, как вы подходите к лошади, им сразу становится ясно, чего вы стоите. Наш доктор, кажется, однажды уже помог этому тренеру, вовремя подпилив зубы скакуна. Вот почему тренер не выпускал могучего человека из рук.

– О доктор!

Тренер отворил один из боксов, и мы вошли. Там, в глубине, едва слышно шурша соломенной подстилкой, стояла Афродита. На мгновение доктор задержался у порога, желая охватить все ему открывшееся ослепительное зрелище. «Вот это, – сказал он мне позже, – то, что следует понимать под чистой кровью. Сколько же в ней лошади!» Но это – позже, а в ту минуту он молча окинул взглядом нашу поникшую соперницу, затем быстро подошел к ней и стукнул кулаком ей куда-то под левую ногу. «Но-о-ё! Будешь тут еще чваниться!» – рявкнул доктор. Не делая от порога больше ни шага, счастливыми глазами следил за ним тренер. На лице его написано было только одно: «О доктор!»

После осмотра доктор нахмурил лоб и произнес: «Хоккей» – употребив таким образом, хотя и в искаженной форме, второе из известных ему английских выражений (о’кей!), и повторил: – Хоккей! Тренер безмолвно ждал приговора.

– За чемоданчиком надо сходить, – проговорил доктор, имея в виду свой набор инструментов и втираний.

Тренер понял его без перевода. Он закивал головой и опять заключил доктора в объятия. Потом тренер, как бы спохватившись, вдруг с невероятной энергией полез во внутренний карман пиджака – извлек бумажник. Могучая лапа отстранила кожаную вещицу. Но тренер заупрямился. Из другого кармана он вытащил чековую книжку и все норовил поставить сумму и подпись, спрашивая глазами: «Сколько?»

– Обижусь! – вновь рявкнул доктор.

И тренер понял его без перевода. Он тут же исчез, видимо, заглянув в соседний бокс, где у него хранилась сбруя, амуниция, фураж, и появился с огромной бутылкой, на которой были череп и кости. «Наружное». Лапа отстранила и это подношение.

– Сейчас не время, – пояснил мой спутник, уже мягче.

Тренер, конечно, понял, просиял и в который раз выдохнул: «Доктор!»

– Скажи ему, – велел мой спутник, – минут через пятнадцать вернемся.

Но тренер уже согласно кивал, не дожидаясь моего посредничества.

Мне показалось, будто от самой конюшни за нами все время шел как бы вынырнувший неизвестно откуда человек. Затем стало определенно чувствоваться, что он следует за нами. А когда мы повернули и он тоже повернул, то сомнений быть не могло. Потом к непрошеному попутчику присоединился еще один. И вдруг мы увидели двоих, двигавшихся нам навстречу. Четверо. Окружили нас. Мы все остановились.

– Приветствую, – улыбнувшись, сказал один из тех, что шли навстречу.

Мы с доктором оба кивнули. Доктор сказал свое «Ам-сори!»

– Надо посидеть, поговорить, – пояснил второй встречный. – Зайдем, выпьем по рюмке.

Говоря это, он смотрел прямо на доктора, а поскольку доктор слов его не понимал и не ответил сразу, то образовалась некоторая пауза.

– Нас ребята дожидаются, – сказал я.

– Друзей надо уважать, – заметил кто-то из задних, и все они рассмеялись.

– Ладно, – продолжил тот, который говорил про рюмку, – будет время, посидим. А дело у нас минутное.

Тут он взглянул на самого первого из говоривших, и тот произнес, глядя исключительно на доктора:

– Эту лошадь лечить не надо.

– Не на-до, – подхватил второй, как эхо. – Наш босс этого не хочет.

– А начальство надо уважать, – сказали сзади, и опять все расхохотались.

– Ладно, ребята, – будто лучший друг, бросил нам первый. – Валите! Только учтите, что вам сказали.

И мы остались с доктором одни. Некоторое время шли молча.

– А что они могут сделать? – спрашивая меня и в то же время отвечая себе, произнес доктор.

Хотя нам, в самом деле, предстояло пробыть здесь всего несколько часов, ковбои в своем углу уже расположились лагерем, вроде на несколько месяцев. Они выпустили из вагона бычка – на привязи. Бычок и сам никуда не стремился, он жался к фургону, видимо, смущенный чересчур изысканным конским обществом, в которое чудом попал.

– Насчет закусить? – спросил, увидев нас, Томас. – Или, может, пыль в глотке прибьем?

Но доктор, почти не отвечая, занялся своими инструментами.

– Зубы кое-кому подпилить требуется? – опять задал вопрос ковбой.

А кто-то из них предложил:

– Давай Гарри покрепче свяжем, пусть доктор ему другую операцию сделает. Проворней баранку будет крутить!

В ответ заржали так, что бычок вовсе забился под фургон. А с некоторыми от смеха сделалась просто истерика. И все похлопывали по плечу веснушчатого долговязого Гарри, который и так больше других сидел за рулем.

– Может быть, скажем им, – предложил я доктору, – про тех… которые подходили…

– А что говорить? – тихо отозвался доктор, отбирая из чемоданчика бутылочки для втираний. – Все равно надо идти. Ведь мы с ним еще с Монте-Карло[58]58
  В Монте-Карло тоже проводятся бега.


[Закрыть] приятели…

Это были действительно кадры из вестерна, когда мы с доктором шли на конюшню лечить Афродиту. Опасность виделась за каждым углом. Каждый открытый бокс представлялся зияющей амбразурой. Однако никто на пути не встретился. Мы беспрепятственно достигли нужной конюшни, возле которой расхаживал ожидавший нас тренер. Он даже не приветствовал нас, а только в священном трепете смотрел на доктора.

Доктор сбросил пиджак, закатал рукава и уединился с лошадью. Тренер, чувствовалось, даже присутствовать при решающей процедуре не хочет. Мы с ним сидели на мешках с овсом.

– Примерно через час Пиггот должен прилететь, – сказал тренер ради того только, чтобы убить время, как это бывает в больнице среди ожидающих исхода операции. – Из Парижа…

Крупнейшие жокеи мира пользуются всеми видами транспорта, переезжая, перелетая, переплывая с ипподрома на ипподром. Сейчас Лестер Пиггот, знаменитый английский всадник, бросит поводья взмыленного скакуна где-то в Париже, прилетит сюда и – опять возьмется за хлыст.

– Предки Пиггота скакали в России, – сказал я тренеру.

– Вот как? – отозвался тренер. – То-то он все время стремится к вам приехать. «По всему миру, говорит, проскакал верхом, надо и в Москве побывать». Кровь сказывается!

– И они жили рядом с Чеховым…

– С кем?

– Чеховым.

– А-а…

Вдоль противоположного ряда боксов прошла фигура – один из тех, кто недавно конфиденциально говорил нам «Не на-до…»

– Кто это? – спросил я у тренера.

Он отвлекся от своих мыслей – о лошади, всмотрелся и отвечал:

– Мафия.

Сказал еще более по-деловому, чем говорил Мартыныч, просивший повторить сальто-мортале, смертельный прыжок.

– Они меня блокировали, – продолжал тренер. – Ни один местный ветеринар не хотел ко мне подходить. Спасибо вашему доктору!

– А им-то что?

– Ну, как же! Если только Афродита выбудет из игры, они спутают все шансы, выдвинут какую-нибудь темную лошадку и – деньги на тачке отсюда повезут. Или даже на пикапе! Ничего, теперь мы с ними поспорим.

«А что они сделают?» – повторил я про себя вопрос доктора. В это время доктор как раз появился и бросил вскочившему навстречу тренеру: «Хоккей!»

Мастер есть мастер – глубочайшее удовлетворение светилось на докторском лице. Он слегка припотел, но, видимо, больше от волнения, от сознания ответственности, а теперь, когда все было позади, улыбался, нет, не улыбался, а именно светился. В который раз доктор доказал, что он – доктор, что он, которого искали и проклинали неделями, если уж выходит на последнюю прямую – один, и рядом никого! Это был его триумфальный финиш. Музыка – туш. Стоя теперь перед нами с закатанными рукавами и припотевшим лбом, он, кажется, мысленно двигался мимо рукоплескавших трибун, а трибуны как бы и в самом деле, в лице тренера, восхищенно стонали:

– Доктор! О доктор!

Тренер опять пробовал хвататься то за один, то за другой карман (лапа отстраняла его руки), вновь вынимал устрашающую бутыль («После – с удачной скачкой!») и, наконец, воззвал:

– Позвольте, ну, позвольте, я что-нибудь для вас сделаю!

– Не надо ничего, – ответил доктор. – Нам необходимо к своим заглянуть.

Ипподром уже оживал. Прибывала шквалами публика.

Лошадей, одну за другой, конюхи теперь выводили из боксов и все так же, под попонами – черными, красными, зелеными, клетчатыми – прогуливали в руках по маленьким вытоптанным кружкам.

У самого паддока, куда дорога всем смертным была заказана, шеренгой стояли наши ковбои – Томас, Гарри, Джерри… Все. Не успели мы с ними обменяться мнениями, как нас окликнули:

– Земляки!

Это был человек из нашего представительства. Прибыл на международную скачку.

– В жизни ничего подобного не видал, – признался он. – И у нас такое есть?

Доктор просветил его немного насчет лошадей, и вообще мы рассказали ему о нашей особой миссии, о крови Тирана Заморского, о Карабахе и криоло, о компьютере, который высчитал идеальную лошадь, о чудодейственном сиамском аппарате и о готовности Бобби Китона пойти нам навстречу.

– Да-а, занятная у вас затея, – произнес наш новый знакомый и спросил стоявшего с ним рядом ковбоя:

– Закурить найдется?

Вместо сигарет ковбои предложили ему жевательный табак.

– Сорок три года, как дымлю, а этого еще не пробовал, – он заложил табак за губу. – Сами делаете?

Вот кому надо бы сказать про тех, что подходили… Но из паддока появился небольшой человечек, перед которым, однако, все расступались, и – направился прямо к нашему собеседнику.

– Ну, как условились, – заговорил он, – вы займете место прямо рядом с вашим флагом. Так, чтобы все видели! Я за это боролся. Мне очень важно. Мой лозунг: «Скачки вместо гонки вооружений!» Прошу вас, пойдемте.

Ясно, это был владелец ипподрома.

– О’кей, – ответил ему наш прокуренный, выплюнул ковбойский табак и, подмигнув, обратился к нам: – Рядом с флагом, так с флагом. Не впервой! Держись, ребята!

И заковылял, окруженный всей ипподромной свитой.

– Пойдем в трибуны? – спросили нас с доктором ковбои. – Поглядим на эту карусель.

Да, человек со стороны мог подумать, что перед ним развертывается какой-то гигантский маскарад! Насколько хватало глаз, теперь в трибунах и в середине круга гудело людское море. Переводя (по-современному) весь этот энтузиазм в цифры, сверкал компьютер, на котором значились участники, рекорды, ставки и погода. Малейшее колебание симпатий от одного участника к другому тут же отражалось на табло. В руках у многих белели скаковые программы, где тоже значились и участники, и «цвета» камзолов. Людской котел кипел в ожидании Международного приза, ради которого самолеты, пароходы, поезда и специальные конные автобусы доставили к старту со всех концов света четвероногих участников.

Занимался большой скаковой день, хотя уже далеко перевалило за полдень. Общее время как бы оказалось выключено. Все смотрели только на те секунды, которые возникали на табло.

– Идут! – крикнул за всех чей-то голос. – Вот они!

Началась красота неописуемая. Один за другим участники Международного кубка выходили к старту. Они двигались шагом перед трибунами: эльфы на зеленой траве. Я опять вспомнил старика Охотникова. Как-то мы с ним были на ипподроме у нас, тоже подавали на старт очередную скачку, каждый высматривал своего фаворита, и вдруг я услышал всхлипывание. Обернулся: стариковские губы дрожали, все лицо сморщилось, одна крупная слеза скатывалась по глубокой морщине, а другая уже висела на кончике уса. «Нет сил смотреть, – выдавил, как бы извиняясь, Охотников. – Сколько породы! Ка-какая э-элегантность!» А сейчас перед нами блистал скаковой цвет всего мира. Шли кони отборной крови. Каждый был наследником великих династий и мог оправдать свои права до любого колена. Меня удивляют люди, которым что-нибудь вроде этого расскажешь, а они говорят: «Мы вот тоже однажды видели хороших лошадей». Лошадей? Видели? Шли эталоны. Лошади из лошадей. Каждая выносила вперед ногу такую, какой должна быть лошадиная нога. И каждая шея была абсолютной шеей. Глаза – глаза. Ноздри – античной правильности. А если у кого-нибудь и наблюдалась незначительная свислость крупа (как отметил бы тот же Охотников или друг его, Одуев), зато – по закону компенсации – какие были плечи и какие мышцы! Окажись на моем месте, в самом деле, Охотников, он бы плакал навзрыд или даже, пожалуй, вовсе лишился бы чувств.

Первым на крупном гнедом Фрегате виднелся малютка Шумейкер, жокей-счастливчик: семимесячным родился, и проблема веса ему неведома! Затем на Парле-Ву-Франсе появился совершенно легендарный Сен-Мартен, выдающийся французский всадник, которого по числу выигранных им призов называли «золотым».

– Браулио Баэза на Помоне! Конкистадор в руках Мануэля Иказы, – объявил диктор двух знаменитых латиноамериканцев, которые так и следовали друг за другом.

С появлением на зеленом ковре каждой новой знаменитости зрители замирали, не сразу приходя в себя от восторга. Вдруг публика как-то разом подалась вперед, будто подхваченная порывом сильного ветра.

Над толпой возник Николай Насибов. Камзол и картуз голубые, рукава красные. Последние годы он все чаще выходил на большой международный круг, встретились на другом конце земли.

Диктор говорил, и странно звучали на чужом языке знакомые названия – кавказские горы, откуда был родом Насибов, и казачья станица вместе с номером конного завода, откуда происходил его блистательный Брадобрей.

Как всякий выдающийся всадник, Насибов состоял преимущественно из жокейских «пороков». Казалось, природа препятствовала тому, чтобы этот человек сел в седло. Такое испытание посылается почти всем классным всадникам. Хорошо американскому жокею Шумейкеру – недоношенным родился, и думать о весе ему не надо. А вот англичанин Фред Арчер, которого называли гением в седле, был очень высок. Он в конце концов застрелился, доведя себя «выдержкой» (сохранением нужного веса) до безумия. Лестер Пиггот, которого ждал тренер Афродиты, тоже высок, и он срезал себе все лишнее мясо. Насибов, совершенно очевидно, был чересчур широк в кости. А кости уж не выпаришь и не выбросишь! Одно средство – голод. У Насибова скулы выступали так сильно, будто это был ходячий скелет, на который натянули тонкий футляр из человечьей кожи. Глаза его горели огнем. Жокей имел вид инквизитора-изувера, способного казнить еретиков тысячами.

– Этот кое-кого заставит пыль глотать, – заметил неподалеку от нас авторитетный голос.

Жестом власть имущего наш жокей № 1 поднял руку с хлыстом, отвечая на шквал встретивших его рукоплесканий.

Красавца коня вел насибовский ассистент, паренек из той же станицы. В нем тоже порода сказывалась. Он как бы вел за собой всех земляков или же чувствовал на себе, нет, не взгляды публики, а взгляды тех, кто, оставаясь дома, был все равно вместе с ним.

– Афродита! – ахнула толпа.

Дочь Диомеда, королева турфа (скаковой дорожки), основная претендентка на приз, явилась пред нами. Пиггот, прилетевший специально из-за океана, держал поводья только двумя пальцами, словно желая подчеркнуть субтильность своей подопечной. Изможденные черты его лица, смертельная бледность говорили о том, сколько этому человеку стоит жокейская выдержка. Он и правда возвышался над лошадью. А лошадь! Игорь Константиныч Охотников заговорил бы сейчас об элегантности. Или, пожалуй, он выразился бы, как доктор: «Вот что следует подразумевать, когда идет речь о чистой крови».

Между тем прямо у меня над ухом голос одного бывалого человека шепнул другому бывалому человеку:

– Что за…? Ставки на эту… опять пошли вверх!

– Это, дорогой мой, еще не… а порядок, – отвечал другой бывалый голос. – Ты лучше посмотри: кто-то ставит и ставит на Попугая!

Конечно, кто смотрел на лошадей, а кто – на табло, на компьютер, который мигал, вспыхивал и, будто беснуясь, всю предстартовую лихорадку передавал в цифрах.