Текст книги "Люди возле лошадей"

Прикидка, или Пробный галоп

«Нет среди нас террористов, они к нам не сунутся».

Дик Френсис. «Прикидка», Лондон, 1978.

Мы с Диком познакомились, когда мне была поручена редактура ипподромного жаргона в переводе первого и, по-моему, лучшего, вышедшего под его именем романа «Верняк». Вскоре после того, как под названием «Фаворит» перевод был издан, Дик Френсис приехал в Москву вместе с Мэри, своей женой-соавтором, вернее, автором «скаковых» детективов, для которых он, бывший жокей, поставлял материал. Супружеский тандем творил по известным, веками проверенным, приемам литературной мистификации. Муж подсказывал острые, известные ему из своего жокейского опыта ситуации, жена их претворяла в захватывающих сюжетах, книги выходили под именем жокея. Против титульного соавторства высказалась сама Мэри Френсис. Повествовательный стратег, она понимала, что ещё одно имя на обложке повредит достоверности «скаковых историй». В последние годы её жизни Мэри сковал прогрессирующий паралич, но всё же она успела увидеть торжество своего замысла: её муж, жокей-чемпион, был признан чемпионом в литературном жанре – лучшим современным автором криминально-приключенческих романов.

В романах Френсис[ов] развивалась одна и та же идея, известная в формулировке Ханны Арендт: заурядность зла. В основе это кантианское радикальное зло, сведенное, как говорил ещё Аполлон Григорьев, с трагических ходуль на почву обыденных обстоятельств. Сюжет в романах Френсис[ов] обычно развертывается по ходу разоблачения преступных махинаций в пределах скакового круга. Поиски источника преступлений приводят к зловещей личности, действующей согласно своей инфернальной природе.

В «Прикидке» идут поиски «Алёши». Как клеймо, это имя проступает на странных смертях, угрожающих ещё худшими, зловещими деяниями, которые могут нанести урон и Советскому Союзу и Англии. По сюжету романа, террористы собираются подорвать Олимпийские Игры 1980-го в Москве. Это – вымысел, ничего такого не было, политический бойкот был, однако крови не пролилось и не могло пролиться – по мнению советского персонажа «Прикидки», не видевшего в происходящем того, что Френсисы углядели: живущие за железным занавесом не осознают перемен, наметившихся их в стране. «Только не в Советском Союзе! – утверждает, говоря о террористах персонаж романа, генерал КГБ. – К нам они не сунутся». Генерал говорит это другому персонажу, английскому агенту, и в ответ слышит: «Они уже сунулись». Агент прибыл предупредить о возможном покушении на одного из участников в сборной Великобритании – всадника-аристократа. На агента покушались и не раз прямо в центре Москвы, на улице Горького, недалеко от Советской площади, рядом с домом Моссовета и рестораном «Арагви», где агенту устроили ужин.

Когда Дик и Мэри находились в Москве, они прежде всего собирали «жатву» с гонораров за «Фаворита» и кроме того, согласно контракту со своими издателями, поставлять по роману в год, высматривали подробности для следующего увлекательного повествования. Дик меня спросил, в какую сторону течет Москва-река. Он уточнил: «Если стоять спиной к Английскому Посольству на Софийской набережной…». «Вам по сюжету требуется сплавить труп?» – спросил я в шутку, считая ситуацию неправдоподобной. А Френсисы уже тогда, ещё в конце 70-х, рисовали в своем воображении вторжение в нашу строго регламентированную жизнь явлений «свободного мира», от которого, как нам казалось, мы были отгорожены «железным занавесом».

Такого разгула творческой фантазии допустить было нельзя, «Прикидку», вышедшую в Англии год спустя, у нас законопатили в спецхран как сочинение антисоветское, значит, лживое. Предложил я «Коневодству» перевод отрывка, эпизод на Московском ипподроме, однако на этот раз материал завернули. Хотя «Коневодство» и все сельскохозяйственные «водства» были освобождены от цензуры (цензуре у нас подлежали даже визитные карточки), но нарушить доверие и напечатать антисоветчину значило нарываться на скандал. Главным редактором «Коневодства» мне было сказано: «А пошёл ты…» Маршрут известен, и я пошёл.

«Задача поэта говорить не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться», – учил Аристотель. «Читайте не газеты, а романы, если хотите знать правду», – говорил и повторял библиофил Хольцман. По мере того, как у нас менялась и в конце концов изменилась государственная система, наша реальность стала подражать английским криминальным романам. Теперь уже не требуется воображения, чтобы представить себе международный терроризм на наших улицах.

«Если в юности мы непременно хотим идти собственным путем и, чтобы с пути не сбиться, нетерпеливо отклоняем требования других, то в позднейшие годы мы не можем не радоваться, когда взволновавшее нас участие любящих друзей дает гам толчок к новой деятельности».

Гете «Поэзия и правда».

Вновь обращаюсь к авторитету Гете: он указывает на тот блаженный для пишущего момент, когда ему как рассказчику начинают верить. Оговорка о том, что у всякого получается по способностям его, думаю, будет самоунижением паче гордости.

Это опять же Лаврик мне поручил написать о нашем всаднике международной известности, Николае Насибове, но писать не о нем, а за него, как бы его собственными словами. От скачек я дальше чем от бегов, но с Николаем знаком был достаточно. Он взял меня однажды на утреннюю проездку и я обратился к нему: «Коля, дай мне свое имя о тебе написать». Крэк ответил: «Возьми и больше ко мне не приставай». И я не приставал, ни о чем не расспрашивал, давая по мере сил волю воображению. Когда книга «Железный посыл» вышла, Николай претензий никаких не высказывал и даже предложил «Давай напишем второй том моей жизни». Конфликт возник с Долматовым, выведенным в книжке под именем Драгоманова. Изображен он был фигурой трагической, но ему нашептали, что это пасквиль на него. Нашептывали те самые сотрудники, которые под него копали и в конце концов погубили. А конфликт совершенно непреднамеренно разрешила девушка-продавщица в книжном магазине, куда Долматов отправился приобрести ещё один экземпляр книжки помимо того, что я ему первым делом преподнес. Он сам мне рассказал о походе в магазин. «Вся изревелась, – уже прочитавшая книжку продавшица ему говорит, – жалко Драгоманова».

В трибунах на ипподроме среди публики я услышал: «Насибов всю правду о себе рассказал», хотя в книжке не содержалось ни одного его слова. В последний раз мы с Николаем виделись недалеко от конюшни, на противоположной прямой. При мне (что свидетельствовало о доверии) он извлек из кармана сверток денег и вручил помощнику долю общего выигрыша.

Железный посыл, или Жизнь в седле жокея Николая Насибова, рассказанная им самим

Часть первая
Порода сказывается

Мы стояли на ипподроме под Парижем. Каждый день приходили к нам русские. Вдруг пришел Винкфильд, знаменитый Джеймс Винкфильд, скакавший некогда с успехом в Москве у Манташевых: «Мое почтение!» Драгоманов, наш глава, встал перед стариком как в строю: «Узнаете? Мальчиком у вас ездил». Скаковые мальчики – младшие чины на призовой конюшне. На утренние проездки, чтобы не перегружать лошадей, сажают ребят.

Пошли мы с гостем по конюшне. Про Анилина он сказал: «Хорош, но тела скакового пока нет». Эти слова вспоминал я на старте. Каждый заперт в отдельной кабинке – звонок, дверцы открываются: «Пошел!» Ничего этого Анилин в жизни своей не видел и, как приехали в Париж, робел. И я побаивался: кабинка до того узка, что у всадника, если только лошадь попятится, колени оторвет. «Ты уж, Николай, как-нибудь выскочи», – попросил Драгоманов. «Как-нибудь» Насибов делать ничего не привык. Насибов есть Насибов.

Я заставил Анилина прижаться носом к дверце и освежал его поводом, дожидаясь последнего мгновения. Слева от меня виднелся английский премьер-жокей Пиггот. Драгоманов про него рассказывал: прадед его тоже скакал у нас, в России. Как-то побился с Болотовым, что объедет и проиграл. Тут же прямо с весов пошел в туалет, принял яд. Вот это, я понимаю, порода! Жили Пиготы в Москве на Малой Дмитровке, старики говорят, дверь в дверь с Чеховым[27]27
  В чеховских произведениях и письмах упоминаются как французы. Сам Пиггот не без труда разбирался в своей родословной – редакционное примечание.


[Закрыть]. Нынешний Пиггот высоковат для жокея. И глуховат к тому же. Этим он пользуется. Как-то мне в скачке кроссинг сделал – поперек дороги поехал, круп подставил. «Что же ты делаешь?» – после спрашиваю. «Простите, сэр, не слышат ваших копыт». В Париж Пигот утром прилетел. «Где, – говорит, – скотина, которую мне погонять предстоит?» А «скотина» оценена в двести пятьдесят тысяч.

Старт! Я кинул жеребца из коробки. Вылетая, услышал слева шум. У Пиггота лошадь не пошла. Он спокойно, как профессор, «прописал» ей хлыста. Но конь заупрямился, и англичанин, невозмутим, остался на старте. А как только расседлал, отправился в аэропорт. Вечером он выступал в Токио.

Я с пятнадцатого места переложился на пятое, поработал поводом, вырвал голову скачки и повел. Драгоманов скажет: «Зачем? Сидел бы и выжидал». Я знаю, зачем. Едут французы кучно. Сторожат друг друга, а потом идут на рывок. Мне же выгоднее взять их на силу. «Эх, – качал я поводьями, – было бы время пару пробных галопов сделать, дыханье жеребцу открыть, как бы сейчас от них ушел!» Начальству говорил ведь, говорил: «Что-нибудь одно – или производителем стоять, или на приз скакать!» А мне: «Случной сезон! Селекционный план!» Вот вам и план… Э, маленький, давай!

Ходи конем с расчетом. Есть среди жокеев, конечно, слишком уж шахматисты. Выигрывают в уме, а в скачке неожиданность вышибает их из седла. Когда скакал я в первый раз за океаном, нас толкнули – Гарнир упал на колени. Если бы я «переживал» или «рассчитывал», тут бы моя скачка и кончилась. Но я, когда скачу, вижу все примерно как вы – за обеденным столом. У финиша Гарнир был вместе с головными лошадьми. Слезаю, Драгоманов говорит: «Коля, у тебя лицо в крови». А я и не заметил. Это Гарнир, когда с колен подымался, меня по «портрету» задел.

С Анилином мы были уже у полукруга, когда услыхал я и понял: «Вот он!» На нас надвигался Морской Орел – «лошадь века». Любое животное с гривой и хвостом можно назвать «лошадью». Чем не лошадь? Ржет, брыкается, ушами шевелит. Но из того, что не все Лошадь видели, еще не следует, будто и не бывает этого – жеребец-дарование, кобыла-талант. Был же наш Крепыш. Был итальянский феномен Рибо. И вот он, Морской Орел… Я взял Анилина на себя. С другим соперником стал бы резаться, чтобы вымотать его, бить на силу. Но лошадь, чей класс измеряется «веком», – не очередная знаменитость. Другая дистанция, так сказать. Пусть делает скачку, а я дам своему передохнуть.

Гнедой, глубокий, но не крупный, не без пороков, которые, однако, составляют шик классной лошади, Морской Орел поравнялся со мной. Пожалуй, два, а то и все три миллиона за него после этой скачки дадут. Плечо какое! Куда ногу выносит! Рычаги. Его жокей, «золотой мальчик», просто притулился на седле. Стремена у него до того коротки, что он, кажется, стоит на спине у жеребца. Французы сидят невообразимо коротко. Я уперся в повод, чтобы поддержать Анилину голову и дать ему вздохнуть у последнего поворота.

Иногда меня спрашивают: «А мустанга вы перегоните?» М-мустанга… То сказки. А у нас скачки. Скаковая лошадь несется так, что никаким вашим легендарным мустангам не снилось. На Вашингтонский Кубок ехали, мировой рекорд побили, Анилин тогда третьим был, и мне же говорят: «Что ж ты?» Там не лошади Пржевальского скачут!

Вашингтонский Кубок штурмовал я из года в год, и приз был бы у нас, пожалуй, если бы ехать на него сразу после того, как Анилин Приз Европы взял. Вот когда дыханье у жеребца открылось! «Нет такой лошади, которая могла сделать два резвых броска по дистанции», – говорили эксперты. Но мы с Анилином их сделали. И надо бы сразу в самолет – и на Вашингтонский. «Но, – говорят в Главке, – Коля, вдруг после такого триумфа жеребца скомпрометируешь?» Я и остался.

– Au revoir! – крикнул мне через плечо «золотой мальчик».

– Резервуар, резервуар, – сказал я в ответ.

Глядя вслед уходящему Морскому Орлу, я точно представил себе, что им теперь скажу: «Поймите, с каким классом мы соревнуемся! Куда бы ни приезжали советские конники, они несут передовые идеи. А какие идеи, я хотел бы знать, если…» И взялся за хлыст. Анилин прижал уши, как бы спрашивая: «Чего тебе еще нужно?» А помнишь, друг, говорили нам: «Сделайте все возможное». Так что, дорогой, ноги переставлять надо. Насибов не бьет. Насибов обозначает удар. Если же бить, то – сильно. Иначе лошадь вас не поймет. Подумает, её щекочут.

Лавина копыт сзади навалилась на меня. Французы рванулись. Шестисот-тысячный Барбизонец, которого жокей лупил сплеча, бил меня, судя по всему, за четвертое место.

– Э-э, маленький! Не отдай! А-а-а!

Полмиллиона за Анилина предлагали – вот что значит в такой скачке «остался пятым».

После проводки и уборки, когда жеребец успокоился и поел каши из отрубей, Драгоманов, как обычно, уселся в амуничнике писать свой дневник. Я заглянул ему через плечо. Он выводил: «Кормилец (так называл он Анилина) прошел хорошо. Николай проявил, однако, свое обычное упрямство. Ведь я просил его не водить скачку. Ехал бы по другим лошадям, могли бы на одно-два места оказаться ближе. Но его не переломишь. Он считает, что только он…»

– Что это вы пишете? – спросил я.

– Правду, – ответил Драгоманов.

Мы принципиально сцепились. Но опять пришел Винкфильд и совсем чисто сказал:

– Поздравляю с хорошей ездой.

– Водить не надо было! – твердил свое Драгоманов.

Винкфильд взял мою сторону. «Тогда разыграли бы еще резвее, – сказал он, – а вам это невыгодно. Сила у вас есть, а вот спид…» Старик чмокнул губами: «Видели, как Морской Орел всех раскидал?»

– Такие лошади, – не сдавался Драгоманов, – раз в столетие рождаются.

– Да-а-а… Это в нем Святой Симеон скачет. Помните Святого Симеона?

– Еще бы! – отчеканил Драгоманов как знаток, не отнимешь, породу понимает.

– Но ведь в России эта линия была через Сирокко, – черный мастер вспомнил внука Симеона, – Где же она?

– Война, – объяснил ему Драгоманов, а уже после, наедине, добавил: – Старик прав. Где Святой Симеон в родословной сидит, там и настоящий класс. Как покойный друг Миша детей Сирокко искал! Их угнали у нас во время оккупации. Миша после войны всю Восточную Пруссию изъездил. Даже в предсмертном письме написал: «Не удалось мне найти сыновей Сирокко. Линия эта вся ушла у нас в матки. Нужен жеребец из семейства Святого Симеона. В этом гвоздь нашей селекционной работы». Миша еще остыть не успел, когда я это письмо читал…

Драгоманов помолчал. Подумал. Головой покачал: «Святой Симеон нам нужен. Вернемся – надо будет маршалу еще раз доложить…»

Пришли поздравлять французы, хозяева ипподрома, а с ними несколько русских и еще агент по транспортировке лошадей, голландец Ван-дер-Шрифт. Драгоманов поднялся им навстречу, выслушал восторги, подтянулся и сказал:

– Мы благодарны.

Я же, глядя на драгомановскую статую, в который раз сказал себе: «Кавалерист!» И ростом, и по взгляду на лошадь кавалерист. Откуда эта любовь к рыжим, к вислым задам и массивной линии Тагора? Вот так же стоит он с телефоном в руке и отвечает в трубку: «Слушаю, товарищ маршал! Так точно, товарищ маршал…» Кавалерийская закваска. А я – жокей. И на лошадь смотрю как жокей. На все я смотрю как жокей!

Надо было гостей поприветствовать. В пропорции один к трем развели мы с Драгомановым что имелось у нас для наружных втираний Анилину. Отметили хорошую езду. Русские запели. Один, хотя и пожилой, пел совсем хорошо. Драгоманов шепнул мне: «Этот из породы знаменитых гитаристов. Я мальчишкой слышал его отца». И сам тоже запел. Петь не может, он не песни поет, а свою жизнь, поэтому многое из того, что говорит он о лошадях, и я с ним не согласен, я ему прощаю. Все поддержали Драгоманова.

 
Вдруг вдали у реки
Засверкали штыки…
 

Двое русских, одних с Драгомановым лет, подтягивали ему особенно старательно. Голландец – агент международный, лошадей возил по всему миру и на всех языках понимал. Посмотрев, как поют вместе эти двое заграничных русских и Драгоманов, он быстро глянул в словарик и сказал: «Рубились вместе!»

Я показал ему тоже на пальцах: если они и рубились, то вот так…

– О, – воскликнул голландец, заглянув в словарь, – соперники!

Послышался у конюшни автомобиль, и вбежала девушка из нашего Посольства. Обычно она приходила утром, переводила нам на целый день разговоров с французами и уезжала. А сейчас она сразу выкрикнула: «Москва вызывает!» Драгоманов поднялся, как памятник Котовскому, и удалился с ней.

Сколько себя помню, я – на лошади. Родителей не помню. Был у меня старший брат-жокей, не вернулся с фронта. А с теми из жокеев, кто воевал и вернулся, встретились мы сразу на дорожке ипподрома. В первый же свой сезон я выиграл семьдесят первых мест. Стал по званию ездоком, еще через год получил жокейство. «Король Ростовского ипподрома!» Наконец, Москва. Я взял с собой свою курицу. У меня на конном заводе была курица. Каждое утро, прежде чем сесть в седло, выпивал я сырое яйцо и голодал до обеда. Обед… Его у жокея практически нет. Когда со всех концов страны мне пишут: «Хочу стать жокеем, как вы», – я сразу спрашиваю: «Рост? Вес?!» Тут надо зорко вперед смотреть. Жокейство дело жестокое, как балет. Вот я Насибов, но вес меня замучил, носоглотка подвела, и остается «с палочкой стоять». Так это говорится у нас, у жокеев, в тяжелую минуту, когда ты с хлыстом да без лошади. Я не жалуюсь – объясняю. Кто-то едет. Ты стой и смотри. Без дыханья как поскачешь? Ведь качать надо. Поводьями – так всю дистанцию. Лошадь надо на себе везти. А вы думали это – на лошадке кататься? «Пр-роклятая старость!» – стою на прикидках и думаю. Ведь что же он делает, что делает этот, который «жокеем» называется и на моей лошади сидит? Нет, выпишу из Пятигорска Пашу Борового. Уж его руки и мое имя сделают все возможное, когда будет приз. А хотелось бы, как хотелось бы и самому сесть! Схватиться бы еще раз с теми, с кем не доспорил принципиально у финишного столба, чьей пыли в свое время наглотался. С одним в особенности… Я глотал его пыль, о, глотал! Бил он меня, как ребенка, но пришло и мое время. Мы с ним Фордхэм и Арчер[28]28
  Легендарные крэки девятнадцатого века, кто в их соперничестве был лучше, осталось нерешенным.


[Закрыть] и вдвоем на дорожке нам всегда было тесно. Он из рода жокеев, из породы жокеев, которую буквально выводили, женясь из поколения в поколение на маленьких ради выдержки веса. А я, хотя и был у меня брат жокей, все же не родился жокеем, а должен был стать им. В Москву приехал – курицу выпустить негде. Пришлось ящичек сделать и на замок ее запирать. Курицу я до последнего времени еще держал, но, конечно, так, для памяти, как примету. Возил ее всюду с собой и сколько муки за нее принял! Один таможенник спрашивает: «Что это вы, Робинзон Крузо?» Приходи, говорю, на ипподром, посмотришь, какой я Робинзон. «А на кого ставки делать, вы мне подскажете?» – «Ставь на меня, не ошибешься!» После скачек пришел он в паддок. Ну как, спрашиваю. Смеется, приглашает. «Нихт гут», – говорю, потом это приглашение придется столько выпаривать, что никакого сердца человеческого не хватит.

В Москве, когда я из Ростова приехал, «королем езды» был Ян Груда. Великий всадник. Пэйс понимал, как никто. Знал, что есть в лошади и как ею распорядиться. Руки, сердце, воля – все было у человека. Не имел он одного только – страха и отчаяния не знал. Худой, узкий, нос длинный и узкий. Он этим носом заканчивался как бы вроде корабля. Человек-нож. На дорожке резал всех подряд. Ха-ха! Но я повис у него на хвосте. В Критериуме при выходе на последнюю прямую произошло столкновение. Критериум, значит, приз Сравнения: двухлетки с трехлетками. Вел Треба, Груда за ним. Элерон под Требой спотыкнулся. Груда с лошадью – на него. Жокей следом летел через голову метра три вверх. Говорят, упал с криком: «Я умер! Я умер!» Я же, хотя и выиграл – за отсутствием соперников, – ударился головой о межевой столб, что стоял в последнем повороте, и поэтому на проводке шел, прикладывая к синякам серебряное блюдо, которое мне вручили. Огромный нос Груды сделался после столкновения как маленький хобот. Хрящ ему выбило, и он забавлял всех нас, свободно прикладывая свой нос, хочешь, к правой, хочешь, к левой щеке. Но скоро погиб на охоте замечательный Груда Ян… Гибель Груды помешала доказать мне в открытом бою, кто у нас первый жокей.

Бывают времена, когда вдруг один за другим начинают уходить и люди и лошади. Умер Груда, а следом за ним пал рыжий Марсель, на котором Груда выигрывал. Но в особенности помню, как в последний раз видел я того, кого Драгоманов называл «другом Мишей». Да, наш, конный был человек! Гнедая Проза, его любимица, сломала на проминке ногу. Он на выводках её всегда сам показывал, и у него даже руки дрожали, едва он брался за поводок. «Вот это, – говорил он, – что я понимаю под чистокровной лошадью». Кобыла по себе была правильная. И вдруг на проминке, на легком галопе, кость пополам. Милиционера вызвали, он пистолет вытащил, а стрелять отказывается. «В жизни, – говорит, – стрелять не приходилось. Боюсь, в публику попаду». – «Дай!» – тогда он сам резко выкрикнул, как пролаял. Тут уж рука у него не дрогнула, и мученья кобылы прекратились.

А тогда, в последний раз, вышел он утром на дорожку, к шести часам. Солнце поднялось, как всегда, вместе с нами. Посредине скакового круга, над травой, еще висел легкий туман. Он, как обычно, с противоположной прямой смотрел пробные галопы. Так, из-за тумана, помахал мне рукой. А когда его не стало, обнаружили письмо. Письмо Драгоманову. Драгоманов в Абакане. Вызвали. Уже звонил маршал: «Как же вы могли упустить такого человека!» Потом стал спрашивать, что в письме. Драгоманов отвечал: «Сказано, что надо нам все-таки вести линию Святого Симеона через детей Сирокко».

«Согласен, – отвечал маршал, – но где их взять-то, детей Сирокко?»

– Да, – размышляет вслух Драгоманов, качаясь на сене в углу фургона, – были бы деньги, я бы годовичка этой линии у французов поискал. Одного мне даже предлагали. С рахитом немножко, но ничего. Для породы! Спермы хорошей тоже можно было бы достать. От самого Ричарда 3-го или Пой-Мне взять бы колбочки две, как хорошо! Подобрал бы я кобыл достойных, по себе ладных и хороших кровей. Взял бы парочку маток из наших старых почтенных линий, где сказываются еще Шантеклер или Грымза, вот тебе и Святой Симеон, по меньшей мере, в пятом колене…

Чтобы наш специальный разговор был понятен, я поясню: порода ведется по линиям, которые пересекаются друг с другом, как железнодорожные пути на стрелках, и движутся дальше своей дорогой. Но это не само собой, а через подбор. Лучшее с лучшим не всегда дает наилучший результат. Например, Анилин из линии Золотого Руна, кругом него в заводе одно Золотое Руно, и родниться он вынужден с близкими родственниками! Родственное спаривание

– инбридинг, иногда дает вспышку резвости, а иногда – мимо, таково наше скаковое дело. Зависит всё от удачи.

По дороге домой мы уже проехали Страсбург. Надо владеть пером, чтобы описать места, нами виданные.

– Хорошо иметь свой автобус, – продолжал мечтать Драгоманов,

– все вовремя и когда хочешь. Не надо ждать вагонов, самолетов, не надо торговаться с транспортными агентами. А ведь сколько было разговоров! Как приходилось убеждать… «Автобус лошадям?! А телевизора им не нужно?» Что, говорю, телевизор! У нас свой конный санаторий имеется. «Как… санаторий?» Да так, поезжайте и посмотрите: пляж, плес, купанье… «Для чего же все это?» Для того, отвечаю, чтобы дать передышку мускулатуре. Лошадь плавает, дыханье разрабатывает, и копытами о дорожку ей стучать не приходится, сухожилия успокаиваются… «Нет, – говорят, – все вместе взятое, ваши скачки, зачем?»

– Ничего, – сказал я себе, – приедем в Москву, я с ними поговорю.

Мы останавливались и делали Анилину проводки. За Брестом вышел жеребец на обочину и вдруг заиграл.

– Родные места! – засмеялся Драгоманов. – Знаешь, Кормилец и Сан-Клу в этом году узнал. Вот память! Лошадиной силы. Особенно ему там парк нравится, я заметил. С видимым удовольствием по нему на проводке гуляет. Парк хороший, что и говорить.

Однако, холодно. Из Парижа мы выехали +15, а тут мороз градусов двадцать. Солярка, на который шел наш автобус, замерзала на стоянках.

– Парк в Сан-Клу при ипподроме хороший, – продолжал рассуждать Драгоманов, – дренаж, водоемы, по охоте все сделано…

Хлопая руками, чтобы согреться, он прошелся перед автобусом.

– А какой у нас ипподром специально для скачек можно сделать!

Тут я сказал про себя: «Хотя ты и кавалерист, а все-таки наш брат, скаковик».

У каждого, кто судьбой связан с конем, свой идеал. Драгоманов, например, болен скачками. Но недаром же поет он: «Они ехали долго в ночной тишине…» И когда поет он это, он плачет, а потому, хотя и руководит скачками, ему рисуются призовые скакуны, напоминающие чем-то ремонтную лошадь. А я… я, когда о лошадях думаю… Хотя трудно сказать, когда я о них не думаю! Но когда думаю я о них в ясные минуты, когда не заботы конюшни, не завтрашний пробный галоп или приз в голове, а мечта, тогда вот вижу я белую дымку, небо, горы, пастбища, табун. Если это табун молодняка, то визг, беготня, игра. А если представишь себе маток с жеребятами, то чинный порядок, тишина, только речка горная шумит, и кобылы изредка окликают своих малышей.

Тронулись в дальнейший путь. Драгоманов опять улегся на сене и продолжал мечтать:

– Разбить дорожки, посадить деревья, сделать новую скаковую аллею…

За окном автобуса бежали замерзшие, но еще не укутанные снегом поля: самый щемящий сердце вид.

– Ты вот не помнишь, – говорил Драгоманов, – а я мальчишкой застал прежний ипподром. Ведь, в сущности, это был целый город! Тренировались в Петровско-Разумовском парке, купать ездили на Фили, конюшни стояли по всей Башиловке. Ипподром, им ненавистный, лошади видели только в день скачек, внимание у них рассеивалось каждый день новыми впечатлениями.

Анилин вздохнул, будто понимал наш разговор.

– Почему Кормилец полюбил парк в Сан-Клу? – продолжал рассуждать Драгоманов. – Там он отвлекается и забывает ипподром. Гуляет, публику рассматривает и, главное, знает: скакать сегодня не придется!

Драгоманов поднялся, подошел к жеребцу, заглянул к нему в кормушку и, почесывая ему шею под гривой, говорил:

– Классной лошади надо создать человеческие условия. Приедем, доложу маршалу, что без теплых конных душей обходиться на конюшне больше нельзя. Не то время! А какие трибуны из новейших материалов можно сделать! Ты вот не помнишь старую трибуну, а сколько в ней было воздушности, какой полет, какая легкость! Миша плакал, когда она сгорела. А потом что построили? Я из конзаводов вернулся, спрашиваю: «Миша, что это?» Ведь из судейской последнего поворота не видно. Публика из конца в конец мечется, чтобы скачку посмотреть. Колонны, колонны… Нет, я мечтаю о таком козырьке на ипподроме, как в аэропорту Шереметьево или как в Орли. Но попробуй я об этом заикнуться, начнут мне говорить: «А путевок в Гагры вашим лошадям не нужно? Или, может быть, однокомнатные квартиры с несовмещенным санузлом им предоставить?»

Мы сделали еще одну остановку и вышли вместе с жеребцом на обочину. Через дорогу, видимо, из деревни, стоявшей вдоль шоссе, гнали небольшой табунок колхозных лошадей. Прошли совсем близко от нас, однако Анилин хотя и смотрел на них, но даже не заржал, словно это были животные какой-то другой породы, вовсе не лошади. Повел ушами, поставил стрелками, подобрался и встал на фоне неба, как перед фотографом. Местный табунщик, стороживший лошадей, наглядеться не мог.

– Ах, конь! И я один раз в жизни видел такого коня.

– Такого, отец, – сказал ему Драгоманов, – можно всю жизнь прожить и ни разу не увидать. Я вот тоже до седин дожил и насилу такого дождался.

– Нет, нет, я видел!

– Где же?

– В плену. И он пленный был. Сам рыжий, как этот вот, здесь бело…

– И здесь бело? – спросил Драгоманов, указав на правую заднюю выше бабки.

– Точно. Его откуда-то от нас гнали.

– Восточная Пруссия?

– Точно. Город Инстербург. А как его оберегали, даром что пленный. Попоной накрыли, а мы дрожим. Специальный конвой, генерал смотреть приехал и говорил все время: «Sehr gut… Sehr gut…»[29]29
  «Очень хорош… Очень хорош…» (нем.).


[Закрыть] И еще все время что-то говорили: «Goring… Goring…»

– Хотели его поставить в конный завод Геринга в Инстербурге, – пояснил Драгоманов, – кажется, поставить успели, но куда он потом канул и было ли от него потомство, а если было, то где оно, – это, брат, вопрос не легче янтарной комнаты!

– Ты, видно, об этом коне слыхал… – говорит табунщик.

– Если бы ты, дед, знал, кого ты видел!

– Я и царя видал! – обиделся табунщик.

– Что царь! Помню, Михаил, не наш Миша, а Громов Михаил Михайлович, летчик, но тоже наш брат, лошадник, в эскадрилье держал Диану, от Дарвина и Дикарки. Война, бои, вылеты каждый день. А он прилетит, фонарь откинет и спрашивает: «Проела?» Кобыла корм плохо проедала: кругом стрельба, нервы, обстановка, конечно, не для чистокровной лошади. Ведь, казалось бы, смерть нависает, что тут о кобыле думать! А Михаил Михайлович говорил: «Самолет еще такой же сделают, а Дианы другой у меня уже не будет». Действительно, кто мог подумать, что от Дикарки, скакавшей бесцветно, получится такая прелесть! Ведь это века работы: ползком продвигалась природа, и вдруг – на тебе! – наградила.

– Куда?! – панически закричал дед-табунщик и со свистом бросился догонять свой разношерстный товар.

Москва встретила нас карантином. Уже за Смоленском попалось нам слово «ящур». Стояли заслоны, приходилось останавливаться, вылезать и топтаться ради профилактики на известковой подстилке. Анилину все это надоело – и дорога, и остановки. Он повесил голову. Драгоманов не находил себе места. «Колики бы не начались!» – стонал он, словно его самого уже схватили колики. А за Вязьмой нас вовсе хотели остановить и высадить для проверки. Ветврачи, санитары и милиция окружили фургон. У меня уже не хватало терпения, и я разругался с ними. «Кто у вас главный?», – требовал карантинный надзор.

Я ожидал, что сейчас из дверей фургона явится Драгоманов, нет, не явится, а вылетит с таким видом, как кричал он когда-то «Шашки наголо!» или «Руки вверх!». Будут знать, как привязываться. Драгоманов вышел и сказал:

– Добрый день, товарищи!

Он не только дал себя уговорить, но даже сам охотно отправился для обсуждения всех условий в контору. Вошли, Драгоманов опять всем сказал «здравствуйте», хотя в ответ и головы никто не поднял. Но вот Драгоманов вдруг останавливается, идет к секретарше и в два счета, как фокусник, цепляет ей на грудь наш скаковой значок. Потом два шага отступил и смотрит, что получилось. Значок простой: головка лошадиная и надпись – СССР.