Текст книги "Люди возле лошадей"

– О’кэй! – раздалось у нас за спиной.

Это был Грей. И била музыка по мере того, как все выше и выше ввинчивались мы в ночные горы. Не унималась «Кэролайн»:

 
Был
молод
я,
хоть и теперь еще я —
мо-о-олод…
 

В горной таверне, куда мы приехали, на стенах были развешаны лошадиные картины, и с порога слышалось, что говорят о лошадях, говорят о лошадях, говорят о лошадях. Не многие ожидали, что мы будем первыми, поэтому букмекер был в барышах, он нам кивнул словно соучастникам. А кто потерпел из-за нас убытки, имел, конечно, мотивы смотреть иначе. Один взгляд оказался особенно красноречив. Через какую-нибудь минуту между Греем и этим длиннолицым шел диалог шекспировский: «На наш ли счет вы грызете ноготь, сэр?» («Ромео и Джульетта», д. 1, сц. I Перевод Т. Щепкиной-Куперник).

Грей шепнул: «Англичан бить будем», – он был уэльсец. Меня хватил приступ ностальгии. Думал не «что сейчас будет?», а щемило меня, «что будет потом!», как выразился Сократ, собираясь испить чашу с ядом, а нас уничтожат на родине.

На шелестящем наречии своих предков, из которого знающий только английский ни слова не поймет, Грей заговорил кое с кем из сидевших у бара и вокруг букмекера. Обнаружились, кроме того, ирландцы, они-то понимали уэльсцев. Появился наш босс с Арабеллой и хотел было все прекратить. Грей сказал ему демонстративно: «Тут из Лондона хотят с нас получить». Босс, он был тоже уэльсец, просто зашипел в ответ: «Получат!» – и потянул с плеч пиджак. И Гриша шипел: «Жаль, боксер в Маслобоеве». Боксер был шотландец, и он, когда при англичанах обсуждали беговые тайны, переходил с местными игроками на тот же шелестящий язык. Но англичанкой оказалась Арабелла!

Что ж, присуждая ей приз «королевы красоты», пришлось бы кривить душой (вкусы тут специфические), однако она была победительницей при нашем Англси (последний оплот независимости Уэльса, павший под натиском англичан в XIII веке).

– Мужчины, – произнесла она, подходя к длиннолицему и кладя ему руку на плечо, – не заставляйте меня краснеть за мою родину!

Длиннолицый выступил вперед и начал, уже играя, засучивать рукава. Вековая выучка оказалась в соединении иронии и серьезности, самоуничижения и достоинства. Все было понято и прощено. Как фейерверк к перемирию, впустили собак: вбежало два огромных черных пса и за ними немыслимое количество щенков. А повар внес на перчатке охотничьего сокола. Стало торжественно. Никто не двигался. Возле букмекера затихли. Даже щенки приостановили возню. Строгая птица обвела нас взором Старшего Брата, словно стараясь запомнить каждого из нас, чтобы сообщить куда следует. «Так, так, – говорили пронзительные глаза, – и Гришашвили, и ты, и Грей, все здесь… Так, так!».

«Будет сказано плакать, когда непогода клочками?»

Дилан Томас.

Бега позади. Лошади отправлялись на аукцион, а мы – домой. Наступил день прощания. На проводы Катомский подготовил оставшиеся у нас неиспользованными по прямому назначению флюиды наружных втираний в пропорции один к трем. Сказать нам напутственное слово пришли местные «Кащеевы» и «Яковы Петровичи».

– Что, – спросил Катомского Гриша, – играет сердце «Прощание славянки»?

– При чем здесь «Славянка», сэр?

– Ну, как же, – Гриша указал на «Кащеевых» и «Петровичей». -Все свои!

Но мы не думали, что таким сентиментальным будет прощание с нашими лошадьми, которые своими болезнями и капризами успели нам осто– или даже одвести-чертеть, как выражался Катомский. Прошелся Всеволод Александрович перед денниками, из которых, как по команде, уставились на него все три морды: «Что, что, соколики? Остаетесь!»

«Ну, турка не нашего бога!» – Гриша, зайдя к Тайфуну, крикнул преувеличенно грубо.

С лошадьми обращаются преувеличенно, но нарочитость была необычной. Тайфун будто понимал это и не обратил к Грише морду с выражением: «В чем дело? Кажется, я не стучу и не дергаю!» Тайфун вздохнул и отвернулся.

Когда же мы пошли, не оборачиваясь, Эх-Откровенный-Разговор принялся отчаянно стучать. Была в начале века выдрессирована одним немцем лошадь, даже по телефону умела разговаривать, отбивая сигналы копытами. Родион просто стучал и стучал, но в его настойчивости и тревоге было выражено: «Куда же вы? Разве так поступают!..»

«Мистер Пиквик взялся за вожжи, мистер Винкль решил ехать верхом».

«Извлечения из отчетов упраздненного Клуба Пиквика».

Из Англии вернулись мы в августе, только что прошли большие призы, но не разговоры о новых триумфаторах и рекордах коснулись нашего слуха прежде всего.

– Башилов умер, – сообщил первый же попавшийся нам навстречу обитатель Беговой улицы, а уж тут все знают обо всем.

Григорий Григорьевич Башилов был воплощением понятия наездник. Он начинал помощником у Кейтона и знал его сына, родившегося в Москве. Мы с Шашириным в Америке виделись с Джони, наследником наездничьей династии, он передал Грише привет. В стенах конюшни Башилов производил впечатление мага-кудесника, ученого и философа, выражавшего тончайшие оттенки мысли, если только дело касалось лошадей. И при всем своем величии Григорий Григорьевич трепетал буквально перед каждым призом. Это не было, как у Катомского, «волнение», входившее в набор приемов. То был самый неподдельный страх перед судьбой. Лицо делалось землистым, совсем пропадал голос: глубокое удручение долгие годы гнездилось в душе великого наездника, ибо за всю жизнь ни разу не выиграл он Дерби. А это, как для трагика остаться без роли Гамлета. Другие призы Башилов выигрывал, некоторые даже неоднократно. Приз Элиты брал трижды. Дерби никак не давалось! Лошади, идеально подготовленные, начинали хромать прямо на проминке. Однажды при бесспорных шансах на победу Башилов улегся у денника своей лошади на ночь, так надо же! Конкуренты подковыряли с наружной стороны раму и обрушили ее на несчастного фаворита, который хотя серьезно и не покалечился, но выбыл из игры. Случилось это еще в те времена, когда легендарный Яков Петрович подделывал племенные аттестаты, перекрашивал лошадей, а Куприн черпал на ипподроме материал для «Изумруда». Пережил и я ипподромную драму. Рассказываю не ради своих переживаний, а как наблюдение за поведением мастера.

Неожиданно, незадолго до Больших призов, с тульского завода на тренотделние Башилова поступил «Галантный», последний сын Гильдейца. «Дерби привели выигрывать», – оценил это событие Башилов. На другой день мне была поручена тихая работа шагом на новоприбывшем. Поехал, час спустя вернулся, конюха принялись жеребца распрягать, водили в руках, поставили в конюшню, занялись другими лошадьми. Я пошёл в амуничник приготовить жеребцу каши из отрубей. Подхожу к деннику, открываю дверь, глазам не могу поверить: у Галантного на левой передней из копыта торчит большой гвоздь, металлическая заноза, вогнанная ударом сверху.

Башилов даже не спросил меня, как же такое могло получиться. Ему было слишком хорошо известно: кому хотелось, а кому не хотелось, чтобы он выиграл Дерби. Закон!

В самые последние годы призовой карьеры Башилова счастье сжалилось над прославленным мастером, улыбнулось ему, и он взял Дерби на Былой Мечте. В силу совпадения получилось так, что и конный завод, которому принадлежала Былая Мечта, никогда прежде не имел Дерби – приза призов. По решению администрации, победительницу захотели увековечить в бронзе при жизни. Для этого на завод вызван был мой хороший приятель, скульптор Гарик К., он поставил кобыле памятник. Не обошлось без творческих дискуссий. В приемную комиссию был включен Валентин Михайлович Одуев и он произнес разгромную речь примерно в таком духе: если индивидуальность выдающейся кобылы схвачена вполне удовлетворительно, то все же не переданы фамильные черты, которые указывали бы на ее семейную связь Былой Мечты с прародителем породы Сметанным. Валентин Михайлович категорически отказывался поставить свою подпись под актом приемки памятника, говоря, что он не может подписаться под собственным смертным приговором, ибо потомство не простит такой элементарной, как он выражался, иппической безграмотности. Не знаю, как они обошлись без подписи эксперта, только Гарик приехал из завода взбудораженный и сказал: «У них дальше Аничкова моста и коробки «Казбека» вкус не развивался».

Положим, что до Аничкова моста, где, как известно, установлена группа конных скульптур Петра Клодта, то сам император при посещении его мастерской сказал: «Послушай, Клодт, ты делаешь лошадей не хуже жеребца». А всем знакомый всадник на фоне гор, украшающий пачку папирос «Казбек», создан Евгением Лансере, иллюстратором толстовского «Хаджи-Мурата», и сделано это настолько хорошо, что всем причастным к этим папиросам удалось уцелеть, несмотря на очевидную ошибку против правды: изображен на коробке не Казбек, а Эльбрус, но как скомпоновано! Былая Мечта оставалась памятником самой себе, она здравствовала и пережила своего тренера.

Мы прибыли на ЦМИ (Центральный Московский Ипподром) в разгар споров, как отдать похоронные почести Башилову. Главное, какого коня вести за гробом? Как павший воин на лафете, наездник принимает свой последний старт на повозке. Следом ведут его лучшую лошадь. Кого вести в данном случае? Былая Мечта значилась безусловным претендентом. Но где эта Былая Мечта? И сколько ей лет! По человеческим меркам, которые в шесть (или даже восемь) раз превышают лошадиные, она в свои двадцать была восьмидесятилетней старухой. Тащить кобылу за тридевять земель, а она того и гляди сама падет по дороге.

– Квант, – сказал директор Ипподрома (им был тогда Долматов), – пусть ведут Кванта.

Квант, рыжий, во лбу бело, левая задняя до плюсны тоже бело, он, конечно, крэк – выиграл Дерби как раз перед нашим приездом. Но при чем здесь Башилов и Былая Мечта? «В таком случае, – заявил Валентин Михайлович, – я отказываюсь принимать участие в этой кукольной комедии!»

Мнения разделились. Младшее поколение наездников не видело ничего ужасного в том, что поведут Кванта. И мне так казалось, все же я спросил Катомского, нарушается ли обычай выбором Кванта? «Друг мой, – отвечал маэстро, – это просто профанация, а не похороны!». И он рассказал, как провожали его отца: мало того, что вели ту лошадь, которая и привезла Катомского-старшего к последней победе бездыханным. Вели до седьмого колена потомство лучших линий, на представителях которых старик Катомский выступал и выигрывал. И подобраны лошади были так, чтобы получилась траурная гамма мастей. «А выбрали пряничного конька, которого и не во всяком цирке прилично показать, – говорил Катомский. – Просто жалкое зрелище!».

Право, мне ничего не казалось жалким. Напротив, все выглядело необычайно торжественно. Традиционно. Законно. Так мне казалось. Собрались в последнем повороте, у выхода на финишную прямую. Квант под черной попоной, на поводьях, с двумя конюхами по бокам, следовал за открытым гробом. Вывернули на прямую. Шли великие люди, немыслимые мастера. В кои веки оказался я с такими людьми на призовой дорожке рядом, голова в голову, а то все пыль из-под копыт у них глотал. В отдалении, полем, составляя нам открытую оппозицию, шел в одиночестве Валентин Михайлович. Поза его выглядела вызывающей. Валентин Михайлович обладал манерой держать голову, высоко подняв подбородок, поэтому конники говорили о нем – «на рогаче»: у некоторых лошадей бывает затрудненное дыхание, и, чтобы облегчить его, им надевают приспособление, которое держит голову поднятой.

Лучше всех вел себя Квант. Шел с необычайным достоинством, картинностью. Иначе не скажешь – с чувством исторической ответственности. Наверное, Валентин Михайлович так и сказал бы, будь Квант хоть бы седьмая вода на киселе, но все же родственник Былой Мечте. К тому же у самого столба, когда катафалк пересек линию финиша, конь поднял вдруг голову и – затрубил, заржал. Не знаю, может быть, и это представлялось знатокам кукольной комедией, но мы, мне казалось, сподобились прикоснуться к высшим сферам. Не знаю, не знаю, но, по-моему, все совершалось именно как надо. И неужели я тоже доживу до тех пор, когда вот этот ритуал, о котором один крэк сказал «комедия», другой – «профанация», мне будет представляться возвышенным действом по сравнению с каким-то новым обрядом, который уже я сочту жалким зрелищем?

– Послушай, – раздался у меня над ухом голос Долматова, – поскольку этот, на рогаче, с нашего круга съехал, придется тебе в честь Григория Григорьевича надгробное слово сказать. Так, освети коротенько.

– Да, да, – добавил с другого бока, с бровки, старик Козлов, – нет у него ни рук, ни головы, но язык привешен.

Говорить в таких случаях надо про Сократа. Когда наступил его смертный час и ученики начали печалиться, философ сказал им: «Зачем вы убиваетесь обо мне? Подумайте, что за прекрасное общество ждет меня там, в ином мире». Действительно, все великие, начиная с Гомера, давно уже ждали мудреца. «Вы бы лучше, – продолжал Сократ, – беспокоились о себе. Посмотрите, с кем вам придется жить!»

… Принимают они с вечного старта. Ограничений по породам нет. Принцип один – элита. Катомский-старший выезжает из паддока. Капитан Советской Армии, шестикратный чемпион СССР, Борис Лилов вызывается на манеж. И с помертвевшим от страха лицом, но, как живой, подает на старт Григорий Григорьевич Башилов.

С кладбища поехали к Башиловым. Комнатка у стариков была маленькая: многие годы Григорий Григорьевич был депутатом райсовета и не считал возможным себе жилищные условия улучшать. Поэтому входили мы порциями и не задерживались за столом, уступая место следующей группе. Входили по конюшням. На столе стояло слегка подкрашенное «Наружное» – для втираний лошадям. Среди гостей были вдовы прежде знаменитых наездников. Они в основном разбирали между собой сны. Им снились прежние призы. «Вчера Дерби двенадцатого года видела, – сообщила вдова Константинова. – Кейтон на Фаталисте взял. Мой вторым, как и тогда… Я его спрашиваю: «Что ж ты, опять проиграл?» – «Ничего, – отвечает, а сам смеется, – я его вторым гитом объеду!»

Пришла наша очередь подыматься из-за стола, мы поблагодарили старушку Башилову, и вышли, смешавшись с людьми, ожидавшими у дверей. Прямо против ипподрома была почта, я пошел и отправил телеграмму:

«Джони зпт Гриша скончался тчк».

Спустя некоторое время, когда я уже приступил к своим непосредственным обязанностям в изучении литературы и готовил обзор зарубежной критики, в одной из крупнейших американских газет увидел заголовок:

GRIRORY GRIGORIEVICH BASHILOV

Дальше говорилось:

«Недавно в Москве в возрасте 78 лет скончался Григорий Григорьевич Башилов, представитель наездничьей династии, составляющей некогда главную конкуренцию семье американских наездников Кейтонов, которые были родоначальниками русско-американской конеторговли. Для интересующихся этим делом можем сообщить, что благодаря их соперничеству беговое дело достигло современного уровня. Сочетание взаимоинтересных породных линий Гай-Бингена и Петра Великого было также делом рук этих двух семей, а как известно, каждый десятый выигрывающий сегодня па ипподромах мира рысак принадлежит к этим линиям или близкому их ответвлению».

Газету я показал Валентину Михайловичу, думая несколько смягчить его беспощадную требовательность.

– Какое легкомыслие! – воскликнул эксперт. – Они спутали Гай-Бингена с Гай-Беконом. Что им Гай-Бинген, что Гай-Бекон! Что им те усилия, которые приложены были ради того, чтобы сложились эти элитные линии.

Но это было уже позднее, а тогда, возвращаясь с почты, я встречал шедших с поминок людей. И один другому говорил:

– Над гробом Квант слово сказал. Своими ушами слышал! Поднял голову и говорит: «Вот прежде были наездники: Сократов, Константинов, Кейтон… Вот еще Башилов был. А теперь так, одно название что наездники». И ка-ак вдобавок заржет!

Могила Годольфина
На перекрестных путях

 
«Торгуйте лошадьми, Димитрий, милый друг,
                              Не продавайте лишь Пегаса,
Пусть Элиот хранит ваш творческий досуг.
                         На склонах русского Парнаса».
 

Профессор и поэт И.Н. Голенищев-Кутузов.

Неподалеку от Кембриджа, на холме, спит вечным сном Годольфин Арабиан, он же Барб, родоначальник чистокровной скаковой породы. В Кембридже есть что посмотреть, где преклонить колени. Здесь заведовал кафедрой Ньютон, там учился Дарвин, вот лаборатория Резерфорда… «А там, – указывают, – могила Годольфина».

Но указывают взмахом руки, за город куда-то. А в Англии общество – классовое, классы – те же барьеры, их и на коне не перескочишь. «Знаете, – говорят, заметив, что я все посматриваю туда, на холмы, – либо лошадьми торговать, либо изучать литературу!»

Действительно, было дело, торговал я в Англии нашими лошадьми, а сейчас мы группой русских преподавателей английского языка учим англичан русскому, но меня тянет туда, где спит вечным сном великий конь, совершивший в скаковом мире примерно то же самое, что в мире науки сделал Ньютон. К тому же они – современники.

Имя Годольфин Арабиан означает, арабский конь принадлежал Годольфину. Ньютон был знаком с лордом Годольфином, отцом хозяина знаменитой лошади. В то время, когда Ньютон заведовал кафедрой в Кембридже, по соседству в Ньюмаркете, на холмах Гог-Магог, Годольфин-младший основал в своем имении конный завод. Так что из Кембриджа до могилы легендарного скакуна рукой подать, но – попробуй! Чарльз Сноу сделал мне выговор за попытку сочетать литературоведение с коневодством. Придет время мемуары писать, так и скажу: «Сноу отсоветовал». Если когда-то призовой наездник требовал: «Плюнь ты на этих писателей и давай лошадей поить!» – то известный писатель в отношении лошадей предостерег: «Вас могут понять неправильно».

– Кони и книги – разве это не в традициях английского спортсменства? – спрашиваю.

Сноу пояснил:

– Помимо традиций спортсменства, у нас есть и традиции снобизма.

Вопрос о снобизме и скачках стоит очень остро, такой вывод я мог сделать из беседы с другим известным английским писателем.

– Что?! – Пристли сверкнул глазами.

Гром и молния вызваны были вопросом, как он смотрит на лошадей. Казалось, естественно с писателем, к тому же писателем сугубо английским, завести разговор о лошадях. Пристли стал, однако, сумрачен:

– Почему вас интересуют эти лошади?

– Видите ли… я… я когда-то ездил верхом.

– А я всю жизнь хожу пешком! – отрезал Пристли.

Странно, в книге его мемуаров есть фотография – он верхом на муле. Оседлавший мула, разумеется, не может полностью сойти за конника, но, согласитесь, его нельзя считать пешеходом. Все же вопрос о лошадях занимал Пристли значительно глубже. С точки зрения пешехода, он проделал разрез или, лучше сказать, разнос английского общества, обрушившись на тех, кто пытается как-нибудь возвыситься – в седле, в министерских креслах, в глазах публики: страсть к лошадям Пристли рассматривал как предрассудок, всадник – символ сословной спеси. «Повторяю вам, я пешеход! – гремел Пристли. – И скоро мы вас, конников, вышибем из седла!» Декларацию пешехода он подкрепил энергичным жестом, напоминавшим, впрочем, кавалерийский взмах шашкой.

* * *

Другое видение, других времен. Лондон. Тауэр. Но не Шекспир, не Ричард Третий и не принц Кларенс, утопленный в бочке малаги, вспоминаются мне при взгляде на эти седые башни, ров и изгородь. Слышу стук копыт о настил, и мотор автобуса – движемся через Лондон в графство Кент, где будет аукцион наших лошадей. Наездник Катомский, жокей Гришашвили… Мы были первыми! Кони застоялись. Нетерпеливо стучат. А мы сидим на сене. Башни Тауэра проходят за окном фургона. «Там казнили английских королей», – говорю Катомскому с Гришей. «3-замолчи, с-скотина!» – адресовано не мне, кричат мои спутники жеребцу Мой-Заказ, который нас доводил стуком. И сейчас в памяти у меня при виде Тауэра звучит назойливое копыто. «Следы в песках времен»… Различаешь уже не только наслоения далеких эпох, перебираешь страницы личной летописи. «Брось ты этих королей, – сердится Катомский, – и подкинь жеребцу сенца, а то покоя не дает. 3-замолчи!» И Тауэр проходит мимо нас.

* * *

А вот профессор Самарин Роман Михайлович, и я с ним, его ученик, недавний выпускник Московского университета, с нами профессор Ефимов. Здесь мы стояли, у той же изгороди, у тех же ворот, где и сейчас возвышается вроде бы тот же самый гигант-гвардеец. «Не бойся, Роман Михалыч! Подходи! – Ефимов предлагал Самарину как следует рассмотреть гвардейца. Самарин был человеком совсем не робкого десятка, но Ефимов предлагал приблизиться к часовому вплотную, так, чтобы только чугунная решетка разделяла нас. Дело шло к вечеру, спускались сумерки, замок-музей был уже закрыт, публики вокруг почти не наблюдалось, и часовой не терял времени даром. Неся службу, картинно возвышаясь в своей золотой каске у ворот, он то и дело наклонялся за столб, а там у него была припрятана девушка. «Позволь губам моим, двум пилигримам, мой сладкий грех лобзаньем искупить» (как говорит Шекспир).

«Подходи же, Роман Михалыч, подходи без страха!» – твердит Ефимов Александр Иванович. Он был первым нашим профессором русского языка, приехавшим читать лекции в английских университетах. Мы же с Романом Михайловичем составляли нашу первую делегацию на Шекспировской конференции, которая должна была состояться в Стрэтфорде, на родине Шекспира. Мы тоже были первыми, но Ефимов приехал в Англию раньше нас и уже чувствовал себя здесь старожилом.

– Не бойся, говорю тебе, у них тут просто! – обжившись в Англии, Ефимов взял себе за правило нарушать местные традиции и порядки, какие только мог нарушить. Заядлый рыбак, он ловил рыбу в Кенсингтонских прудах, а там написано: «Поймал – отпусти», Ефимов же, подцепив на крючок какую-нибудь корюшку (судьбу которой обсуждали члены Пиквикского клуба), клал трепещущую рыбку в карман, приговаривая: «Вот еще, стану я заниматься этой…» Дальше он выражался вполне по-русски, но не совсем университетски.

Александр Иванович вышел из той среды, что изучала азы, и получала профессорские звания в первом поколении. Рассказывая о беседе на приеме с дамой из общества, А.И. уточнил: «Такая… с деликоте…» Самарин поправил: «С декольте» Ефимов отозвался восторженно: «Всё-то вы, Роман Михалыч, знаете!» Человек живой, одаренный, восприимчивый, отзывчивый, он несся через пропасти и кручи, как бы не замечая их. Матерая английская профессура смотрела на него с умилением. Истосковавшись по «истинной славянской душе», британцы получали от Ефимова нашу душевность в таких количествах, что, казалось, они ее как-то специально упаковывают и сохраняют про запас.

Один профессор-патриарх, уже приближавшийся к пенсионному возрасту, поделился с Ефимовым своими горестями: порядки в Англии жесткие – что можно, то можно, а что нельзя, то нельзя – шестьдесят пять стукнуло, и до свидания! «А ты приезжай к нам, – говорил ему Ефимов. – Брось все и приезжай. Не бойся! Будешь лекции читать не только до седых волос, а хоть до полной лысины. У нас это просто. Говорю тебе, приезжай! Не пожалеешь». Настойчивой ефимовской рекомендации английский славист не последовал, но – слезы выступили на глазах у старика.

В тот раз, возле Тауэра, мы долго еще стояли в меркнущем лондонском воздухе. Самарин размышлял вслух об истории, о наслоении эпох, сравнивал стили, упоминал имена, цитировал. «Все ты знаешь, Роман Михалыч, все знаешь», – с удовольствием слушая его, приговаривал Ефимов. А я, признаюсь, и половины не понимал. Не успевал за сложными сопоставлениями. Так и сказал: «Слушаю вас, Роман Михайлович, и плохо понимаю».

– А чего ж ты, брат мой, хочешь? – включился Ефимов. – У тебя против самаринского образованьеце слабенькое.

Меня обида взяла: «Простите, но кто мне дал слабое образование!»

От этой дерзости оба моих профессора сначала опешили, а потом расхохотались.

Это прямо здесь, где стою сейчас, у ворот Тауэра, а чуть подальше проезжали мы с лошадьми. Сейчас стоим всей преподавательской группой – экскурсия по Лондонскому Сити.

– Простите, – обращается ко мне одна из наших преподавательниц, – вы не знаете, в какой из башен была заключена Мария Стюарт?

Был бы на моем месте Самарин!

«По Ньюмаркетской пустоши под расшитой попоной на позолоченных поводьях ведут вороного жеребца».

Из местной прессы.

Библиотекарь кэмбриджского колледжа Троицы, обратил мое внимание на статью в местной газете. Смотрю и глазам своим не верю. Как, и это здесь, в Кембридже? Под рубрикой «Известно ли вам, что…» рассказывалась – в который раз! – история Годольфина Арабиана. Этой лошади посвящена целая литература: новеллы, романы и специальные иппологические исследования. Естественно, именно здесь вспомнить Арабиана, его реальную и литературную историю. Отправляясь в Кембридж, я надеялся, что найду здесь не какую-то беллетристику, а просто правду. И вот читаю о «позолоченных поводьях». Так излагал дело местный корреспондент, будто ведя репортаж с ипподрома, помещавшегося все на той же Ньюмаркетской пустоши, по которой когда-то вели Годольфина Арабиана.

Ньюмаркет – старейший английский ипподром. Там бывал Дефо, правительственный информатор и любитель лошадей. Здесь же сам король выступал жокеем. Именно королевское присутствие придало скачкам особую привлекательность в глазах известной публики. Дефо описал эту публику. С тех пор сцена скачек стала своего рода эталоном литературного мастерства: не можешь как следует описать скачки, проходи дальше, не задерживай других! Скачки описывали с точки зрения зрителя, с точки зрения всадника и, конечно, с точки зрения лошади. Понимавший в лошадях Дефо смотрел взглядом знатока на скакунов и взглядом сатирика – на толпу. «Ах, Ньюмаркет!» Еще бы! В седле сидит сам король, а кругом принцы, принцы и герцоги. Многие английские принцы плохо говорили по-английски, потому что были французского, голландского и немецкого происхождения. Многие герцоги стали герцогами только вчера или даже сегодня. Ведь это были революционные или, вернее, послереставрационные времена: произошла в Англии буржуазная революция, республиканский строй не удержался, но и реставрация не была возвращением к старому. Куда же возвращаться? Эту полуреставрацию назвали «Славной революцией»: власть взяли новые хозяева, которые, однако, жить хотели по-старому. Некто Джон Черчилль, например, получил титул герцога Мальборо и такой дворец в придачу, что под бременем затрат на строительство и содержание дареного дворца затрещал государственный бюджет.

Свои владения возле Кембриджа на холмах Гог-Магог лорд Годольфин получил в те же времена. Такие карьерные успехи кружили головы, жизнь представлялась скачкой на Большой приз. Поощрение конного спорта считалось признаком хорошего тона. Именно тогда зародились две традиции, о которых говорили Сноу и Пристли, – спортсменство и снобизм. А лошади, что ж, они всегда лошади: верные, благородные животные, – именно так смотрел на них Дефо. Он занес в свою путевую книгу: два скакуна до того перенервничали, что даже Богу душу отдали. Только как они скакали! Быть может, некогда это и представлялось скачками, но на взгляд современный, то была езда шагом.

Зато все преобразилось некоторое время спустя, когда один за другим здесь стали выступать потомки вороного арабского жеребца, принадлежавший Лорду Годольфину. Годольфинов Араб передавал потомству свою резвость, свой неукротимый пыл, свое сердце. У него был только один недостаток – рост. Маловат был великий конь, маловат: от земли до холки сто пятьдесят два сантиметра. По нынешним понятиям зачислили бы его не в лошади, а в пони, потому что настоящий лошадиный рост начинается со ста пятидесяти пяти по меньшей мере. Главное из достоинств, которыми обладал Годольфин Арабиан, обозначается у конников понятием «класс» или «кровь», и с этой точки зрения каждый понимающий сказал бы, что в небольшом коньке было «много лошади». На Ньюмаркетскую пустошь привели Арабиана символически, ради того, чтобы собственными глазами смог он убедиться в торжестве своей крови, в прогрессе резвости, которую показывали на скаковой дорожке его дети. Но кто он и откуда, феноменальный Арабиан?

Читаю: «Подобно сказке о Золушке, жизнь Годольфина Арабиана

– романтичная история. Началась она в 1731 году (год смерти Дефо, спустя четыре года после кончины Ньютона), в тот момент, когда по приказу тунисского бея восемь берберийских жеребцов были отправлены на борту корабля французскому королю Людовику XV,

– так повествовала кембриджская газета в «сказке о Золушке» на лошадиный манер. А знаток уже здесь, с первых строк, поймал бы автора за руку, сказав: «Простите, вы противоречите самому себе. Сначала речь шла об арабской породе, а теперь вдруг вы говорите о берберийской». И знаток, разумеется, будет прав. Среди знатоков спор и теперь еще не решен, так окончательно и не ясно, был ли Арабиан арабом или же был бербером. В старинных книгах, где Годольфинов конь упоминается, его называют то Арабиан, то Барб. У него была серия кличек. Изначально именовался он Шам, что значит «Араб» по-арабски, а, кроме того, по масти и крови величали его Черный Принц.

Итак, из Туниса лошади попали во Францию. Но как Арабиан оказался в Англии? В силу каких причин арабские лошади не пришлись ко двору, французскому двору? Обычная и достаточно красочная версия сводится к тому, что французы арабских лошадей просто проглядели. А те, кому вовсе не жаль красок и слов, добавляют: сам король испугался маленьких норовистых «варваров» (берберов). Короче, король стал смотреть дареным коням в зубы. Некоторые, прямо на правах очевидцев, описывают, как при виде арабских коней Людовик в недоумении пожимал плечами, а конюх-араб, сопровождавший живой подарок, не мог понять замешательства придворных. В некоторых версиях подробно описывается недоумение короля, а в кембриджской газете приводилось даже имя конюха. Но, конечно, ни один знаток не подпишется под этими «красками». Более того, один из знатоков того времени, виконт де Манти, видел Арабиана (он же Барб) и оставил описание, которое, как говорится, изобличает в нем, виконте, человека, полностью понимавшего, что же он видел, а именно – прекрасных форм породистую лошадь. Это нам так удобно, ради сюжета, думать, будто все дело в том, что – не поняли, а на самом деле все обстояло иначе. «Он был прекрасно сложен, – свидетельствовал современник, – утонченно пропорционален, сухожилия точеные, ноги, как из железа, и поразительно легок на ходу»… Почему же этим лошадям не нашлось места в конюшнях Версаля? Ответа просто нет. Известно лишь, что одного из арабских коней, которому суждено было стать Годольфином, купил мистер Кук, англичанин. Как и почему, неизвестно.