Текст книги "Люди возле лошадей"

Все слушали «Кэролайн». Даже рыжая Лагретто, возле «бокса» которой Джон имел обыкновение помещать транзистор, тотчас высовывала голову и тянулась мордой к черному ящику, едва только раздавалось: «Люблю тебя…»

Наши лошади, впрочем, оставались равнодушны к мотивам «Кэролайн». Эх-Откровенный-Разговор, которому до чего только не было дела, даже не смотрел в ту сторону, откуда звучали навязчивые мелодии. А Тайфун забавлялся своей собственной «музыкой»: он бил передним копытом в стену и дергал губами замок в задвижке у «бокса». Получался вполне последовательный стук и бряк. Это продолжалось до тех пор, пока Гриша с ужасным криком не обрушивался на него. Жеребец оставлял свою «музыку» и глядел некоторое время в сторону крикнувшего, на морде у него было написано: «Уж и подергать и постучать нельзя!»

Нас же, как и всех здесь, «Кэролайн» донимала с утра до вечера. Они брали веселой наглостью, откровенностью очковтирания и музыкой, которая с точностью била по нервам. Их можно было не слушать, то есть пропускать мимо ушей все, что вещали они про мыло, пудру, сигареты, возбуждающие средства и т. п., но невозможно было отделаться от ритма, от заведенной бодрости.

Передачами станции «Кэролайн» пользовались словно всеобщим магнитофоном. Радиостанция передавала все в том же порядке одни и те же мелодии «Жуков», тогда «Битлы» взлетели на вершину своего успеха. «Подумать только, – сокрушался владелец местного Лидо, – они приходили ко мне и просили за полгода столько, сколько теперь получают за минуту!»

«Кэролайн» преследовали-преследовали, а потом воспользовались ее примером, стали передавать музыку вперемежку с рекламой и зашибли «пиратов» конкуренцией. Мы начинали день с «Кэролайн», шли за провизией в город – из дверей кафе слышалась «Кэролайн», проходили мимо молодые, волосатые люди и слушали маленькими приемничками «Кэролайн», возвращались на ипподром: рыжая Лагретто тянулась мордой к ящичку, из которого неслось:

 
А можешь ли ты сказать мне сейчас,
Или молчанье – ответ?
Ответ!
 

И неизменно бодрый голос в который раз подтверждал: «Это радио Кэролайн!»

Итак, вещало пиратское радио. Нелегальный чемпион крутил рулем. Повернули мы там, где проезд был закрыт, и, значительно превышая дозволенную скорость, подлетели к запертым воротам с надписью «Посторонним вход строго запрещен – частное владение. Нарушители будут наказаны по закону». Следом за Хью мы полезли через забор.

«Если нас схватит полиция, – на гребне забора заявил Катомский, – я-то скажу, что не читаю по-английски». Страсть рыбака взыграла в нем уже необоримо. Подобравшись к водоему, возле которого надпись была еще строже, запрещающая даже приближаться к приватному флувиалу – частному водному пространству, Всеволод Александрович и кулачный боец с напарником, поснимав брюки, полезли под корягу и дальше между ними пошел диалог чеховский с британскими вкраплениями:

– За зебры его хватай! За зебры!

– Не тяни за губу, за губу, говорю тебе, не тяни – упустишь.

– A-а ф… фиш!

Трое без лодки и без брюк толклись у берега в воде, понимая друг друга без перевода.

– Ур-ра! – раздался их торжествующий вопль.

В руках у Хью забилась и заблестела крупная нелегальная рыбина. После улова, преодолев вместе с добычей в руках, заповедный забор еще раз, мы отправились смотреть хозяйство самого Хью, тут на нас вновь пахнуло чем-то знакомым, ноздревским.

– Сейчас, – говорил кулачный боец, необычайно воодушевляясь,

– я покажу вам кобылу. Она третий раз подряд жеребит двойню! Правда, у меня документов на нее нет, поэтому потомство незаконным считается и этих жеребят нельзя на призы записывать. А вот,

– продолжал нелегальный чемпион, – мой мерин. Может бежать и рысью и иноходью. Его испытывали и в экипаже и под седлом. К сожалению, допингом однажды перекормили и у него головокружения начались. Мерин, рыжий, с лысиной, представлявший собой в некотором роде лошадиный универсал, потянулся к нам обвисшими губами. На вид ему было лет пятнадцать, что по человеческим меркам будет все шестьдесят. Мерин, видно, хотел бы сахара. Хозяин, однако, ничего ему не дал, а только отвел его морду рукой с почтительной осторожностью, как и требовали того исключительные дарования ветерана.

– Еще я вам покажу, – не унимался боец, – осла. Настоящий марокканский осел! С официальным дипломом!

Мэтр, еще недавно поносивший нас с Гришей за взгляд, один только взгляд, брошенный на пони, теперь осматривал осла, будто это была идеальных форм лошадь.

– Ну, как осел? – обратился к Всеволоду Александровичу Гриша.

– Хорош?

«… Был неисчерпаемым кладезем забавных историй про лошадей».

Джордж Мур. «Эстер Уотерс».

Перевод Т. Озерской.

Вернувшись на ипподром, мы застали у конюшни целое население и поглотила нас пучина ипподромных страстей. Издалека было слышно, что говорят о лошадях, говорят о лошадях, говорят о лошадях. Без Дика Дайса не обошлось. По принципу «все мое при мне» он находился здесь вместе со всем семейством и, если уж говорить о нем на языке достойном Якова Петровича, так сказать, гулял.

– Не трогай хлыст! – велел он своему младшему сыну и, отняв хлыст, стал с ним делать то же, что вытворял мальчишка.

– Не шуми! – прикрикнул Дик на среднего, а сам продолжал шуметь больше всех.

Чинно было только возле ларя с овсом. Там букмекер развернул свою деятельность. Тоже персонаж из старинных романов.

До начала бегов по конюшням, выясняя шансы лошадей, шныряют «жучки». Добытые сведения они предлагают игрокам, тотош-никам, а те, естественно, загораясь надеждой на несметный выигрыш, делают ставки – букмекеру. А букмекер – тип в своем роде экзистенциональный, тот, на чьем знамени прибиты слова: «Держись до последнего!» Наездник выигрывает, когда он выигрывает, приходя к финишу первым, игрок выигрывает, если он угадал победителя. А когда остается при выигрыше букмекер? Он играет один против всех. Победа фаворита ему не выгодна: получается один к одному, деньги приходят и уходят. Если же выигрывает лошадка «темная», на которую никто не ставил, деньги останутся у него, но – бить будут. А главное, кроме ущерба физического, фирма понесет еще и моральный урон, верить в этого букмекера перестанут. Тоже не выгодно. И букмекер гадает, непрерывно гадает, какую бы предложить пропорцию ставок – один к трем или к двадцати, так, чтобы это выглядело правдоподобно и достаточно выгодно для игроков, но чтобы, в сущности, самому не остаться в накладе. Для этого дела нужен компьютер, а не просто голова!

Местный букмекер, как всякий мастер ручного труда, ненавидел технический прогресс и говорил: «Технический грабеж», – разумея государственный тотализатор, который стал электронным. Однако нельзя сказать, чтобы он сам, букмекер, был в стороне от веяний времени. У него был налажен портативный телевизор, и он смотрел и другим показывал скачки. Как раз в это время скачки проходили под Лондоном, и у голубого экрана расположились наиболее азартные из «жучков» и просто тотошников, играя одновременно и на скачках и в карты. Букмекер одной рукой принимал ставки, другой держал банк, посматривая и в телевизор и в карты, а третьей рукой подгребал к себе деньги. У него, несомненно, была третья рука или же банкноты и монеты оказывались возле него сами собой.

– Пики козыри! – объявил букмекер.

Тут же:

– Утренняя Заря под Пигготом идет в шансах один к четырем!

И сразу:

– Банк, джентльмены!

– Старт! – вздохнули у него за спиной.

Букмекер кинул взгляд на экран и продолжал метать карты.

– Покойник Кирюшка, просто покойник Кирюшка! – произнес Катомский, наблюдая за ловкой работой.

Помимо того, что все «покойники» были вполне живыми и очень общительными людьми, это царство теней, вызванное на свет воображением Всеволода Александровича, поддавалось, что называется, рациональному объяснению. Мы очутились в провинции, совершенной провинции, в пропорции один к пяти, если сравнивать с Эпсомом или Кентукки, центрами современной скаковой жизни. Бега едва возродились у англичан, для многих дело новое, и в глухой стороне, возле Страны чудес, в краю Моржей и Плотников, сумели рысачки силами своей новоявленной ассоциации занять небольшой плацдарм.

На воротах ипподрома рядом с «Признана в США» значилось: «Королевский кубок ничто по сравнению с нашим Большим призом!!!» – но это как в гоголевских губернских городах не бывало из вин простого сотерна, исключительно Го-Сотерн, Наивысший Сотерн. У нас в приморском городке из двух улиц тоже не имелось ничего простого, обычного, не особенного. К местному перрону влекомые первозданным паровозом подходили три вагона, которые назывались «Чудо-Экспресс». Здесь же был подернутый пылью Супер-Отель, иначе говоря, Сверх-Отель, а рядом сияло Королевское Лидо. И мы бросали вызов королевским скачкам! Пусть в пропорции один к пяти, а может быть и к пятнадцати, но кипела своя жизнь. В этом затерянном мирке, куда не дошли еще законы Жокей-Клуба и пока не действовал кинопатруль, будто на таинственном плато у берегов Амазонки держался климат, в котором как дома чувствовали себя «жучки» и прочие жители из призового быта вековой давности.

 
«Всё живо посреди степей…»
 

«Цыганы».

День ото дня крепла наша дружба с кулачным бойцом. «Он же цыган!» – меня предупреждали, но я иначе воспитан, тем более, что кулачный боец решил приобрести одного из наших рысаков. За тем мы и приехали, оставалось договориться о цене.

Финансовые интересы представляла фирма, находившаяся в Лондоне. Каждый день я звонил по междугороднему и сообщал, не приценился ли кто-нибудь. Разговор шёл зашифрованный, себя я называл мистером Квикли, так закодировали англичане. Будка теле-фона-автомата стояла рядом с конюшней. Связь устанавливалась через телефонистку, в конце разговора мне называли, сколько следует уплатить и я опускал в аппарат известное число заранее заготовленных монет. Ко мне привыкли. На этот раз разговор вёл боец, он назвал, как было положено, свое имя Хью Тернер, а у меня имени даже не спрашивали, узнавая по акценту.

Разговор затянулся. Как я понял, запрашивали чересчур много, начались торги и на это ушло не меньше часа. Вдруг боец резким движением, будто бил по челюсти, кинул трубку и бросил мне «Бежим!». Я остолбенел в нерешительности. Повисшая на проводе трубка звонила, верещала, тряслась с такой силой, что, казалось, будка не устоит.

Решился я трубку взять в руки и, к уху приложив, услышал вопль: «Мистер Тернер! Мистер Тернер! Где мистер Тернер???!!!» Я пролепетал: «Кроме меня здесь больше никого нет…» В ответ грохнуло чересчур разговорное, что я истолковал как укор Судьбы: «Предупреждали же тебя! Предупреждали!»

 
«Любите самого себя…»
 

Из «Евгения Онегина».

Уста лошади не скажут, возьмет ли она приз, оракулами у неё служит конюшенный штат, уж если наездники фаворита подскажут, это – верняк. По крайне мере, у нас на бегах так принято. И мы спросили:

– Эй, Джек, кто выиграет в первом заезде?

Джек-наездник, морща лоб, посмотрел в программу предстоящих бегов.

– Здесь выиграю я.

В пятницу вечером старт. Джек всю дистанцию едет последним и приезжает последним.

– Что же ты, Джек?

Он отвечает все так же:

– Был уверен в победе.

В субботу:

– Джон, какие шансы?

И Джон говорит:

– Я выиграю.

Джон, правда, машет усердно хлыстом, однако приезжает к финишу где-то в общей куче, без места, и по всему ясно, что на лучшее он не мог и рассчитывать.

– Что случилось, Джон?

– Думал, на прямой я их всех объеду.

Тогда мы обратились с апелляцией прямо по адресу.

– Это что же делается, Всеволод Александрович? Кругом «покойники», свои люди, а результат каков?

– Да, друзья, – согласился маэстро, – это что-то мне незнакомое. Видимо, чисто английское.

И действительно, никто сознательно нас не обманывал, а просто, как у Гамлета: если уж безумие, то последовательное. Или как Кот говорит в Стране чудес: «А мы тут все такие». Выходит, каждый старался говорить не только устами лошади, но и саморекламы. Оказывается, здесь так принято: если спрашивают, кто выиграет, отвечаешь: «я». Кулачный боец сообщил:

– Хотел вызвать чемпиона Англии по боксу в перчатках. Я уложил бы его в первом раунде.

Крупный писатель, с которым мы повидались, сказал:

– Мою новую книгу читали? Так вот, начните читать, не оторветесь. Хорошо получилось!

Мы уже продали лошадей и вернулись домой, когда от Джека пришло письмо: «Все в порядке. Ваши лошади поступили ко мне в езду. Правда, в этом сезоне не я признан лучшим, но я уверен, что в следующем году побью всех». И подпись – Стальной Вихрь.

«Красоты на триста фунтов за год».

«Сон в летнюю ночь».

– Хотите быть судьей на конкурсе красавиц?

Кто скажет на это “нет”?

– Только с условием, – сказал наш местный босс, парень моих лет, управляющий “развлечениями” по всему уэльскому побережью, – моя Арабелла должна стать победительницей.

Арабелла улыбнулась. Все засмеялись, А ехали мы за кузнецом, но прежде решено было посмотреть наших лошадей. Был вечер. Жеребцы дремали. Гриша взялся их одного за другим выводить. Начались восклицания:

– Какая большая грива!

– О, смотрите, до чего длинный хвост!

Жеребцы пришли в ответное волнение. Особенно их возбудило, должно быть, присутствие будущей королевы красоты. Мой-Заказ разволновался до такой чрезвычайности, что Арабелла произнесла:

– Oh, there is nothing small about them.

– Что она говорит? – спросил Гриша, торопясь увести жеребца.

– Что у наших лошадей нет ничего маленького.

И тут же наш хозяин, заметив рога, крикнул:

– Бык! Бык!

– Это же корова.

– Ах, – отвечал рыцарь Арабеллы с обезоруживающей английской мягкостью, – не нахожу в этом большой разницы.

«Лепетал о зеленых полях».

«Генрих V».

У Тайфуна зада сносились, а Померанец сломал подкову на левой передней. И вообще требовалось осмотреть ноги лошадям. Кузнец нам нужен был, во что бы то ни стало. Отправились мы за ним в имение лорда Лэнгфильда. Он являлся президентом рысистой ассоциации, и к тому же, как выразился Гриша, надо посмотреть, что за лорды.

– Но знаете, – говорил в пути наш босс, – дела лорда Лэнгфильда незавидны. У него осталось одно имя, а все имущество пошло в пользу похоронных почестей. Умер старый лорд Лэнгфильд, и нашему президенту приходится платить так называемые почести. Он вынужден был продать замок. О, похоронные почести просто разорение! Мы говорим: дешевле жить, чем умереть.

– Вот, – указал босс на скалу слева, взорванную и развороченную, – это единственный доход лорда. Отсюда берут камень на общественные постройки, а государство платит хорошо.

Катомский отнесся к аристократическому оскудению безо всякого сочувствия. «Видали мы это!» – только и сказал он, спросив вместе с тем у босса очень строго, предупредил ли он кузнеца и будет ли тот на месте. Босс отвечал, что в этом не было необходимости – старый Аллардайс всегда на месте.

– Он несколько пожилой, однако, не беспокойтесь, очень опытный, – добавил босс, – ему можно доверить призовых лошадей.

– Он говорит, что кузнец старый, – сообщил я Катомскому. Тот пожал плечами.

Мы свернули в ворота, и попали, по меньшей мере, в осьмнад-цатый век. Увитые плющом стены, желтые собаки – гончие, которые при виде незнакомцев поднялись и, помахивая правилами, подбежали нас рассмотреть, лужайка, дом и цветник – всю эту бутафорию дополнил управляющий, он явился в бриджах, в сапогах с отворотами и с хлыстом. Оставалось услышать звук рога, чтобы там, за воротами, рванулась по полям, через ограды, лавина собак и всадников.

– Где Аллардайс? – спросил наш хозяин управляющего.

– Должен быть у себя.

Мы последовали за ним через двор мимо служб, конюшен, к небольшой двери в стене.

– Вам будет интересно посмотреть нашу кузницу, – говорил управляющий. – Очень древняя и до сих пор действует. Еще интереснее было бы вам побывать в прежнем замке лорда Лэнгфильда, но…

Он сделал рукой «фьюйть!».

– Похоронные почести!

Мы понимающе покачали головами.

– Дешевле жить, чем умереть, – усмехнулся управляющий, – но вот мы и пришли. Эй, Аллардайс!

Никто не явился на зов. И не последовало ответа.

– Старина!

Управляющий взялся за кольцо окованной двери, но мы заметили надпись: «Ушел за гвоздями». Похоронные почести, едва не разорение, и вдруг еще нет кузнеца, хотя веками он находился всякий раз на месте, – все это, видно, оказалось выше сил управляющего и нашего патрона. Они стояли совершенно растерянные. Катомский потемнел. Они не решались взглянуть в его сторону. Гриша их успокоил, говоря, что ничего особенного, человек отлучился и сейчас придет, это называется «пошел на базу».

– Тогда я вам, – приободрился несколько управляющий, – покажу еще что-нибудь. Скажем, погреб тринадцатого века. Это совсем рядом.

Мы вышли на поляну, где стояли дубы и паслись коровы. Поляну пересекал узкий ров, и через него был мостик.

– Тоже в своем роде редкость, – объяснил управляющий про узкий ров. – Мы называем это хаха от ха-ха, иначе говоря, один смех, пустяк, только видимость. Ров заменяет забор, коровы не могут перейти через него, между тем со стороны канава незаметна и таким образом создается иллюзия сплошного зеленого покрова, большого поля. Одного из тех наших зеленых полей, о которых вспоминал перед смертью шекспировский Фальстаф. Но, – с чувством махнул управляющий рукой, потому что надпись на дверях кузницы, вероятно, вконец расстроила его, – мостики портят все дело. Они все-таки видны, иллюзия пропадает!

Тут из-за дома на поляне возникла небольшая фигурка и стала стремительно к нам приближаться. Человек был седо-рыж, он перепрыгнул через хаха и очутился возле нас.

– Вот и коваль! – воскликнул Гриша.

– Лорд Лэнгфильд, – в один голос произнесли управляющий и наш босс.

Прежде чем ответить на приветствие его светлости, я заметил, как на лице Гриши, смотревшего во все глаза, явилось выражение недоумения и даже обиды. Он с растерянностью встретил рукопожатие человека, который вел себя запросто, а между тем звался «лордом».

– Как я рад, черт возьми, что вы нашли время заглянуть ко мне, – с азартом говорил Лэнгфильд. – Хозяин ваш молодец, что привез вас. А вы молодцы, что приехали с рысаками к нам в Англию. Нам надо, надо поднимать у себя рысистый спорт, а Россия классическая страна бегового дела. Граф Орлов покупал для своего завода лошадей герцога Камберлендского. Долг платежом красен! И тут же тень набежала на лицо лорда Лэнгфильда. Листва прошелестела над нами. Лэнгфильд взмахнул руками. Весь двор стал театром. Под деревом зеленым был произнесен монолог: «Ах, слишком много нашей же породной крови утекло за океан!» Вывоз племенных английских жеребцов в Америку принял размеры бедствия. «Коня, коня! Царство за коня», – теперь это надо понимать буквально. Англичане пробуют вернуть утраченное, пытаясь купить потомков тех знаменитостей, которых сами же легковерно выпустили из рук. Не тут-то было! В самом деле, не меньше королевства стоит каждая из таких лошадей. Цены взвинчиваются до миллионов. «А ведь это все наше, наше! Семнадцать ведьм на дышло!» – заключил президент рысистой ассоциации свою речь, а семнадцать ведьм и одно дышло – это, как пояснил нам позднее управляющий, ругательство старинное, чуть ли не пятнадцатого века.

– Мне очень жаль, что я почти ничего не могу вам показать в имении, – с еще большим азартом продолжал Лэнгфильд, – эти похоронные почести, будь они прокляты.

Он сделал рукой «фьюйть!»

– Дешевле жить, чем умереть!

– Но у вас, сэр, здесь мы и так видели много интересного. У вас, как в «Томе Джонсе»…

– Что? «Том Джонс»? Ха-ха-ха, черт возьми, семнадцать ведьм! – и лорд Лэнгфильд чуть было не покатился по земле.

Но Гриша сурово посмотрел на Лэнгфильда.

– Тоже мне лорд, – сказал он уже в машине, когда мы уехали, так и не дождавшись ушедшего за гвоздями кузнеца, – никакой породы не чувствуется.

 
«Одна печаль тому назад…»
 

Дилан Томас.

В день приза мы старались делать все как можно обычнее, чтобы не тревожить лошадей. Но они, с утра еще ничего не подозревавшие и послушно хрустевшие овсом, ко второй кормежке уже угадали призовую езду. Угадали даже, кому бежать – по малым порциям. И Тайфун вовсе отказался от спартанской подачки, а Эх-Откровенный-Разговор, напротив, капризно стал долбить в стену, требуя полного рациона. Навоз у них сделался жидким и вонючим. Перед лошадьми расхаживал Катомский.

– Старый и больной, – говорил он, – я вообще могу отказаться от езды. С какой стати! Все постиг, все выиграл, левая рука у меня почти не действует, вожжи держать трудно. Я говорю тебе совершенно серьезно, – не унимался Всеволод Александрович, – что готов отказаться от сегодняшней езды. Пусть едет кто угодно. Ты садись.

Он плюнул. Тут же стоял уже сам к нам приехавший кузнец, готовый выполнять указания мастера, готовый всякий раз вставить «Да, сэр», «Слушаю, сэр…» Но прежде чем ковать, нужно было проверить вес подков. Родион что-то не ладил ходом: задние ноги ему, кажется, только мешали, в особенности на старте и в поворотах.

Катомский, разрядившись несколько на мой счет, напевал «Алло, алло, милорд». Опереточный мотив времен его предков означал: «Все вы, вместе взятые, виноваты в моем скверном настроении». Достал он аптекарские весы и сосредоточился над ними. Кузнец стоял, словно в карауле над гробом. Где же оно, последнее слово судьбы?

– Скажи ему, – решил, наконец, Катомский, – пусть зацепы не трогает.

Понимая минуту, я открыл рот и – забыл по-английски «зацепы». Грозовая атмосфера призовой конюшни сделалась электрической.

– И на лошади ты сидишь, – заканчивал Катомский обличительную речь, – как кот на заборе!

Попутно он намылил мне голову еще и за то, что я пренебрег старинным беговым правилом не выносить из конюшни в день приза ничего, даже мусора.

Конюшенный двор становился табором: различные повозки, фургоны, трейлеры, всевозможные «караваны» привозили лошадей поодиночке, парами, а иногда целыми конюшнями прямо к старту. Еще утром претендент разгуливал где-то на ферме по зеленому загону и вот, пожалуйста, под попоной и в сопровождении тренера спускается по трапу на беговое ристалище. Наши лошади в этом отношении были гандикапированы.

Гандикап, или фора, которую одна лошадь дает другой на старте – по расстоянию, весу наездника и всяким другим условиям. В данном случае старт был общий, но ипподром, все тот же ипподром для них изо дня в день, одни нервы и жесткая дорожка. За несколько дней до приза Тайфун после резвых прикидок жаловался на плечи. «Видишь!» – указал мне Гриша на симптом. Жеребец сгреб соломенную подстилку кучей, будто подушку сделал, и встал на нее передними ногами. Все-таки помягче!

Катомский пустил в ход своих «семнадцать ведьм» – таинственные рецепты втираний и всяких мазей. На конюшне запахло йодом, скипидаром, а мы с Гришей, закатав по локоть рукава, растирали конские крупы и плечи этими пахучими составами. Дома и стены помогают, а гастроли есть гастроли.

Пестрота повозок, наездничьих «цветов», конских попон и мастей на конюшенном дворе увенчивалась форменным фраком и цилиндром верхового, чья обязанность церемониалом выводить лошадей на старт. Маршал (так называется эта должность) имел вид духовника, исповедующего жертву последним. К нам он подскочил легким галопом и, приподняв над лысиной цилиндр, предупредил, что среди десяти участников Гриша на Тайфуне принимает третьим в первой шеренге, а Катомский на Эх-Откровенном-Разговоре седьмым – во второй. Подошел босс и произнес одними губами:

– Вы должны понять… Хотя и в лучших традициях нашего национального спортсменства, но против вас поедут все сообща. Мой долг…

– А я, – огрызнулся Катомский, – знаю такие штучки, что все содрогнутся!

Путаясь в рукавах, словно впервые в жизни, он натягивал камзол. До трех раз поднимал ногу, все не решаясь сесть на беговую качалку. Наконец, по-стариковски кряхтя, уселся и медленно, с ноги на ногу, двинулся в сторону гудящих трибун. Смотрел не на лошадь, а все больше назад, на колеса, будто опасаясь, что они отвалятся. Солнце, по мере того как Катомский панорамно пересекал двор, скользило по блестящей шерсти Родиона и по атласному камзолу наездника. Кончик хлыста, перекинутого через плечо, подрагивал за спиной. Хлыст колебался редко и медленно. Катомский, кажется, в любую минуту был готов остановиться.

Всеволод Александрович, судя по всему, и не думал принимать в расчет всех нас, вместе взятых. С ноги на ногу двигался он к старту, солнечный луч скользил по атласному плечу, указывая, почему, собственно, наши претензии наезднику безразличны. Он сообщается прямо с солнцем, вращаясь вместе со всем беговым кругом и несущимися лошадьми на самой оси мироздания. Лишь перед стартом Катомский заметил, где и зачем находится. Он сделал перед жужжащей публикой несколько эффектных бросков, чтобы у лошади открылось дыхание. Тут же забили в колокол часто и прерывисто: на ста-арт! С видом палача человек с рупором направился к открытой старт-машине, у которой сзади устроена подвижная загородка: прямо за ней и принимается старт.

Прошелестели шины. Наездник-англичанин, ехавший у самого края дорожки, шипел на лошадь: «Все бы ты кособочила, пр-роклятая!»

– Номер седьмой! – надрывался букмекер, ловя секунды и разжигая публику. – Номер седьмой идет в шансах один к десяти! Делайте игру, джентльмены!

Одной рукой он писал мелом на черной доске все подымавшиеся ставки, другой с помощью азбуки немых передавал сигналы своим подручным, работавшим в дальнем конце трибун, третьей рукой получал деньги, четвертой… Не сосчитать, сколько же рук в последние мгновения перед стартом возникло вдруг у «покойника Кирюшки».

– Ну, есть шансы? – сказал возле меня голос.

Это был конюх из соседней конюшни. Каждое утро просили мы у него то метлу, то тачку. Но что сказать ему?

– Мастер нервничает, – ответил я конюху.

– Один к десяти, – взывал букмекер, – номер седьмой.

– Озолотеть можно! – простонал парень и исчез.

Колокол, наконец, прозвучал. Пустили сразу и ровно, Гриша на Тайфуне, как и было условлено, бросился по бровке вперед. Он должен был вести бег как можно резвее, изматывая силы соперников. Однако приемистый Сквер-Дил, что значит Дело-Прочно, не дал ему этого сделать и сам взял голову бега. Но Гриша не уступал, понуждая его ехать вовсю. Когда они проносились в первый раз мимо публики, Гриша на Тайфуне несся сразу следом за Дело-Прочно, и даже через множество копыт слышалось, как он визжит.

Резвый прием сказался. Сил у Тайфуна хватило на полтора круга, на половину дистанции. Последнее, что сумел сделать Гриша – это, отставая, взять в поле и «дать ключ», пропустить по бровке кратчайшим путем Эх-Откровенного-Разговора, Катомский остался один. Пошли последний круг.

«Однажды в Англии, на берегу Ирландского моря, я заметил у своей лошади в седелке нечто занимательное…» Вот так примерно вел себя в эту минуту Катомский, занимаясь каким-то совершенно своим особым делом, разглядывая что-то у Родиона на спине. А между тем последний поворот. Теперь, было ясно, кинется Ровер, фаворит Ровер, крупный гнедой мерин, и, правда, тотчас оказался первым, будто вообще бежал он один, а все прочие стояли на месте. Зубы скрипнули возле меня, я покосился: игрок, зажавший в одной руке букмекерский билет, а в другой секундомер, смотрел за стрелкой. Она, кажется, не поспевала за лошадьми. Резвость!

– Ровер, как вихрь, – чеканил диктор, убыстряя речь вместе с приближением лошадей к финишу, – вырывается на первое место. Последняя прямая. Впереди Ровер. Паллада пытается захватить его. Но Ровер складывает бег, как он хочет. Ровер финиширует!

Крик в публике не был отчаянным: выигрывал фаворит. На устах было: «Ровер! Ровер!» Уже принялись хлопать. Тут Катомский сделал свой посыл.

Спустив ногу, выставив крючковый хлыст, наш маэстро рывком захватил Ровера, которого наездник-англичанин бил наотмашь, будто кнутом, а не хлыстом, и надо хотя бы немного держать в руках вожжи, чтобы представить, сколько воли, умения и выдержки должно хватить, чтобы сделать с Родионом то, что сделал Катомский, заставив жеребца высунуть голову к столбу на нос впереди несущегося Ровера.

«Все, все возьмите. Пусть молодость ушла. Старый и больной. Иронизируйте, гандикапируйте, берите сколько угодно у меня форы. Мне по дистанции не нужно ничего. Но несколько метров до последнего столба – мои. Отдай!» – говорил в ту минуту вид мастера.

– В мертвом гите! В мертвом гите! – эхом пронесся по трибунам стон.

Значит, голова в голову, рядом. И только после совещания судьи решили, что все-таки полголовы за нами, чуть больше носа. Под аплодисменты Катомский въехал в паддок и стянул с головы красный картуз.

 
«Дорогой длинною
И ночкой лунною».
 

Слова Падеревского, музыка Фомина.

Призовой день клонился к закату. Воздух остывал от страстей. Публика рассеивалась. Разъезжались фургоны с лошадьми. Конюх вел через круг захромавшую лошадь. Эх-Откровенный-Разговор, уже после бега освежившийся, хрустел сеном. Прислушиваясь, как Родион ест, Катомский убирал в наследственный сундук таинственные мази, бутылочки и прочие приспособления. Становилось все тише. К нам никто не подходил. Обычно – толпились. Разговоры. Шутки. Тащат кто-куда. И вдруг – выиграли, и никого. Причину мы знали: после победы цены на наших лошадей поднялись и мы еде-дались для многих, так сказать, не интересны. Барышник Дик Дайс посмотрел на меня как в пространство.

– Ну, что? – заговорил тут Катомский, глядя, как мы с Гришей поникли. – Где же ваши друзья?

Он иронически выговорил «друзья» и смотрел на нас взглядом усталой опытности.

– Где, – все также продолжал Всеволод Александрович, – Дик Дайс? Джек? Джон?

С каждым именем мы все ниже опускали головы.

– Где боец?

– Уехал в Маслобоево! – пробовал отбиться Гриша.

«Маслобоевом» называлось переиначенное Гришей Масслборо, шотландский городок, где как раз не было известных ограничений.

– Хорошо, боец в Маслобоеве, – не отступал Катомский, – а где же Грей?

То был удар. Мы знали, что крутятся возле нас из интереса. Но однажды на ипподроме проминали очень резвого рысака. За работой наблюдал высокий стройный парень.

– Что за лошадь? – спросили мы.

– Принц.

– Чья?

– Моя.

Истрепанный немилосердной ездой «ягуар» и лошадь по кличке «Принц». Грей Рэнсом удивительно привязался к нам. Он готов был пропадать с нами целые дни.

– Где же ваш Грей?

И маэстро удалился на покой. Установилось ночное небо. Зажглись огни Королевского Лидо. Супер сиял своими окнами. В той стороне, где Ливерпуль, поднималось темное зарево. Всюду двигалась своим чередом чужая жизнь, оставляя нас с краю. Мы собрались в кафе Королевского Лидо есть грибы. Это сделалось у нас правилом, чтобы сохранить, как обычно бывает за рубежом, защитный кокон родного обихода: уезжает человек за тридевять земель и сразу же спрашивает черного хлеба.