Текст книги "Люди возле лошадей"

Воплощение тайны
Американка и Америка

«Когда мисс Эмили Грирсон умерла, весь город собрался на её похороны».

Уильям Фолкнер. «Роза для Эмили».

Перевод Р. Струнского.

В Университете Виргинии на публичную лекцию моей жены о переводах Фолкнера в нашей стране явилась… королева. Так по внешности и осанке выглядела среди слушателей пожилая дама. После лекции она представилась и предложила нас подвезти до гостиницы. Уже опустилась темнота. «Поедем под лунным сиянием», – сказала наша величественная водительница. Вышли на улицу, луны не оказалось. «Прокатимся при свете звезд», – патетически произнесла наша новая знакомая. Звезд тоже не было, небо затянули облака. Все-таки поехали, нет, рванули. Чудом не сшибли одетого во все черное прохожего, призраком возник он из ночного мрака. Дама за рулем, как пилот входит в штопор, бросила автомобиль в сторону.

Сколько же мужчин полегло у её ног, когда она была молода? От трех мужей у неё осталось три фамилии, и один слуга обращался к ней «Госпожа Стивенс», другой говорил: «Миссис Герберт», третьи называли её мадам МакКоннохи. Разумеется, не слуги, а местные жители, приходившие к ней починить забор и подмести дорожки, но обращались к ней, будто она была их барыней. У неё в самом деле было имение.

Было ли? Нечто призрачное. Огромная, запущенная усадьба и большой, обветшавший особняк с колоннами, как в романах Фолкнера. Упадок и угасание. Американское дворянское гнездо. Всё в прошлом. Рядом с домом полуразрушенная конюшня. Если бы волшебные власти предложили мне выбор взять дом или конюшню, я выбрал бы конюшню, не ради лошадей, их там, понятно, давно не держали, зато денники из красного дерева. Сам бы в таком стойле постоял. Но Мэриан уже ничего не принадлежало. Всё вокруг неё и она сама являлись видимостями. В доме, уверяла Мэриан, обитает ручная кобра, время от времени выползает из щели в полу и исполняет перед ней свой змеиный танец. При нас очковая чаровница не появлялась, но поверить в её существование ничего не стоило. Пришлось бы поверить, даже если бы хозяйка дома призналась, что на чердаке или в подвале особняка спрятан саркофаг с останками её трех мужей. Обстановка годилась для рассказов Эдгара По и, разумеется, романов Фолкнера, жизнь делала понятным, о чем он писал непонятно. У дверей стояли рыцарские доспехи. Возле дома бродили олени, исчезавшие в густом кустарнике.

Жила Мэриан без гроша. Злые языки шептали, что она выписывает чеки на несуществующие счета. Но величавость освобождала её от требований платить наличными. Лишь один раз номер Мэриан не удался. Она согласилась выполнить мою просьбу.

В тот день я читал лекции и не мог пойти в булочную, где мне даром отдавали вчерашний хлеб. Приходилось экономить, мне ещё не выписали разрешения на работу и не платили зарплаты. В булочной я сходил за бездомного, встречали приветливо, даже просили взять хлеба, как можно больше, не выбрасывать же!

Не то госпожа Стивенс-миссис-Герберт-мадам-МакКоннохи. Представляю себе, как она триумфальным шагом, словно в сопровождении свиты, вступила в булочную и произнесла: «Где тут у вас выдают хлеб задаром?». Ей бесцеремонно ответили: «У нас хлеба даром не дают!» Зато ей удавалось хождение по приемам. Мы с ней являлись на дегустацию местных вин и демонстрацию домашнего козьего сыра, присутствовали на вернисажах искусства здешней школы, там ради привлечения посетителей предлагали напитки и печенье. Вокруг Мэриан вились седовласые бодрячки, она к ним обращалась: «Как ваши дела, генерал?» или «Рада вас видеть, полковник».

Она была Америка и неприятие Америки – чувство в отношении к своей стране знакомое нам, начиная с Пушкина. Мэриан знала свою страну и судила о ней в меру полной причастности. У неё были не мнения, а точно выраженные знания. Только у Тоби получал я столь же четкие ответы. У Мэриан я спросил, почему многие американские мужчины предпочитают жениться на иностранках, китаянках или русских? «Американские мужчины страшатся американских женщин, – ?!!! – У наших женщин под юбками брюки».

Нечто в том же духе я нашёл в письмах Стейнбека, у него было три брака, у Хемингуэя – четыре, правда, ему, как оказалось, и нужна была такая, в брюках. Но надо было слышать ноту безапелляционной убежденности, какая прозвучала в словах моей собеседницы, словно у неё было спрошено, какой сегодня день или который час.

У Мэрианн была подругой польская пани аристократического происхождения, из рода Замойских, во время войны она попала к немцам в тюрьму, на свободу вырвалась, отдавшись надзирателю, свои злоключения описала в мемуарах. Желая помочь подруге, Мэриан обратилась к Жаклин Кеннеди, которая во вдовстве работала редактором в издательстве «Викинг». «Жаклин питает слабость к титулам», – объяснила Мэриан успех своего посредничества. Мемуары написаны неплохо, но, видимо, обращение было написано ещё лучше, если книга оказалась принята: в издательствах теперь почти не читают «самотека» из рукописей.

Были у неё друзья из крайне-правых. Старики, муж и жена, только что не куклусклановцы, но брошюр и журналов Общества Джона Берча я у них начитался. Это были сошедшие с полотна Гранта Вуда фермеры, американские самостийники, с тем же упрямо-непроницаемым взглядом на происходящее, глаза их видели одно: угрозу их Америке. Но их дочь, библиотекарь, тихо откалывалась от них. Спорить со стариками ей было незачем. Что отстаивали и оберегали родители, то было ей понятно, но столь же ясна для неё была обреченность их замкнутой утопии.

Мой восторг перед развалинами конюшни вызвал у Мэриан мысль приобрести лошадь. Лошадь? На хлеб не хватает! Однако мадам МакКонохи, она же госпожа Стивенс, ещё и Герберт, увидела объявление: даром отдадут жеребенка, если возьмут в хорошие руки. Поехали смотреть. Мэриан сказала, что полагается на мою экспертизу.

Видел я множество раз, как конники приценялись к лошадям, а я переводил их суждения. Но, изображая осмотр, подражал, скорее, друзьям-актерам, равно играющим и коварство и любовь. Вошел в образ и соблюдая по Дидро парадокс лицедейства, подавил в себе чувства, в том числе робость при сознании своего невежества, воспроизвел, как конники бросают на лошадь проницательный взгляд, нагибаются, ощупывают сухожилия и берутся за левое переднее копыто[11]11
  Лошадей показывают на выводке, седлают, изображают и осматривают с левой, безгривой стороны.


[Закрыть]. В заключение квази-осмотра заставил свой внутренний голос повторить актерскую самооценку, какую нередко приходилось слышать: «Кажется, получилось!» С Мэриан на обратном пути обсуждали, где жеребенка поместить и чем кормить. Но едва вернулись в угасающую усадьбу, раздался звонок владельцев: отказывают. Видно, органики у меня не хватило и не получилось убедительной самоуверенности, может быть, и справки навели, кто такая Мэриан МакКоннохи.

А кто же она такая? «Её окружал ореол приключений», – знакомство с Мэриан напоминало эти слова из романа Майкла Арлена (Куюмджяна) «Зеленая шляпа». Книга, как считал Сталин (по свидетельству дочери, см. её «Двадцать писем другу»), довела его жену до самоубийства. Роман о предпотерянном поколении. Мужчины того поколения пошли на фронт Первой мировой войны и вернулись (если вернулись) потерянным поколением. Главная героиня романа, красавица в зеленой шляпе и в ландо «Испана-Сюиза» чувствует себя неприкаянной: «Живет в нас тяга к чему-то, которую мы не можем удовлетворить. К чему, я не знаю, но, знаю, тяга есть. Лучшее, что дает нам жизнь, это способность мечтать о лучшей жизни».

Много вопросов можно было бы задать Мэриан. Как она осталась без средств? Ей нечем было отапливать свой огромный дом. Зимой, когда стояли холода, садилась в машину и ездила по округе, чтобы согреться. Бензин оплачивал брат. Кто он такой и почему выплачивал, не спрашивали. Всё о ней выясняли косвенно, по намекам. Глаза мне открыло и озадачило открытие, случайно совершенное. В барском доме была библиотека. Книжные шкафы по качеству уступали разве что конюшне. Книги: образцовый подбор чтения Южной аристократии – романы Вальтера Скотта в кожаных переплетах с золотым тиснением, Диккенс тоже с тиснением, Гиббон и Тойнби. И вдруг три затрепанные книжки на русском!

Ход моих мыслей: увядшая барыня… американский Юг… запущенное имение… развалины конюшни красного дерева… рыцарские доспехи… Розанов… Бердяев… Преосвященный Антоний… По-русски хозяйка дома не знала или, лучше сказать, не произносила ни слова. Книги, потрепанные, однако так и не разрезанные. Эмигрантские издания 20-х годов. «Задруга». Мэриан разрешила мне книги взять. Книги по-прежнему со мной, смотрю на них и пытаюсь вообразить, как они попали на полки мореного дуба, в имение, пределов которого не знала сама владелица, в дом с дорическими колоннами и рыцарскими доспехами, и, быть может, подпольной танцовщицей-змеей.

Попалась и книга о Нюренбергском процессе, с фотографиями. «Его я знала», – говорит хозяйка, указывая на профессора К. В. Цуринова. Совсем молодой, но узнаваемый Константин Валерианович: моя жена прослушала его курс литературы эпохи Возрождения, он курировал Научное Студенческое Общество, когда меня назначили председателем (его сменил Виппер). В Нюренберге Цуринов служил переводчиком, вернулся под грузом впечатлений, повредивших ему нервную систему. «Вы тоже были переводчицей?» – спрашиваю у Мэриан. Ответ: «Я была машинисткой». В другом разговоре упомянула, что была модельершей. Она могла быть машинисткой, модельершей, второй Мата Хари или ещё одной Ольгой Чеховой… Могла просто стоять или идти по улице, на неё бы засматривались.

Русские книги вызвали вопрос, задаваемый самому себе: её дружба с нами чистосердечна или же Мэриан к нам приставлена? Если и так, тем лучше: относилась она к нам прекрасно, а у меня был домашний опыт нахождения под присмотром.

Среди студентов и аспирантов отца, пока он был исключен и снят, некоторые выполняли особые функции. Они приходили к отцу вдруг, без предупреждения, а мы благодарили судьбу: пусть за ним наблюдают искренние благожелатели!

В Шарлотсвиле мы познакомились с молодой парой, они купили дом, в котором жил Фолкнер, когда он вел семинар в местном Университете. Они разрешили нам осмотреть свое жилище, в ответ мы пригласили их к себе на ужин, пригласили и Мэриан. «Вот что называется леди», – восхитились молодые гости.

Её лишили лицензии летчицы. Да, олени бродили возле её дома с дорическими колоннами, доспехи, как войдешь, у дверей, и она была авиатором. И лишили. Мы были рады постигшей её неудаче, ездить с ней на автомобиле, всё равно что делать фигуры высшего пилотажа, с ещё большим риском. А Мэриан опечалилась. Повезла нас на воздушные соревнования. Местный аэродром. Всё небо избороздили самолетики. Глядя на парящие машины, Мэриан повторяла: «Лишили меня… Лишили…». Её устремленный к небесам взгляд, заставлял вспоминать:

 
«Зовёт меня взглядом и криком своим
И вымолвить хочет: «Давай улетим».
 

Мне опять потребовалось съездить в Вашингтон за разрешением на работу, которое мне наконец выписали. Мэриан взялась меня доставить. Понеслись. В самом деле, оказалось похоже на полет в густом тумане. Часа через два Мэриан крикнула: «Смотри по сторонам, не то пропустим!». – «Что пропустим?» – «Как что? Столицу!».

Обратно ехали уже тише. Не ради осторожности, а из любопытства. Остановились у лавки, где продавалось оружие. Миссис Стивенс-Герберт-Маконохи стала осматривать один за другим пистолеты, охотничьи ружья и автоматы. Осматривала и прицеливалась. «Хочу, чтобы у меня было оружие», – объяснила свой интерес. При отсутствии денег.

Почему же не могла Мэриан продать имение? «Моя недвижимость под арестом, – объяснила она, как обычно, кратко и точно. Но что за арест? В чем заключалась легальная запутанность, нельзя было объяснить общепонятно. Мы втроем продолжали восседать на веранде арестованного барского особняка, охраняемые рыцарскими латами у входа. Появлялись местные жители. «Госпожа Стивенс, – обращался к нашей хозяйке один сосед, – чинить забор или нет?». Властным жестом она отправляла его прочь. Приходил другой и спрашивал у миссис Герберт, нужно ли разметать дорожки. И после взмаха хозяйской руки послушно удалялся. Тем временем я пытался поднять забор и заметал дорожки. Вечером мы ели консервированный суп с хлебом, который я получал даром. «Всё это мое, – говорила Мэриан и, указывая за горизонт, добавляла по-ноздревски: – Там тоже всё мое».

У нас закончилась стажировка, и мы уехали из Виргинии. Узнали, что Мэриан попала в дорожную катастрофу. Другой машиной управлял молодой парень, не он был виноват. Мы посетили Мэриан в приюте для престарелых. Вокруг неё вились старички, проволочный каркас, напоминая елизаветинский воротник, поддерживал голову. Она выглядела королевой в заточении перед казнью, не было никого, кто решился бы отправить её на эшафот. Мэриан не умерла – величественно ушла из жизни.

Во славу Фар-Лэпа

«Фар-Лэп на языке маори, австралийских аборигенов, означает ослепительный блеск».

Упомянуто в книжке «По словам лошади».

Судьба Фар-Лэпа соответствует кличке: краткая, яркая и напряженная, как молния. Еще называли его Рыжий Ужас, и это передает впечатление, которое он производил на соперников. Крупного выше меры жеребца гандикапировали, в скачке пускали со старта далеко позади всех лошадей и сверх того заставляли нести лишний вес. Бывало, что до последнего поворота рыжий гигант так и держался в отдаленье, но вот прямая, и, пожирая пространство, а вместе с ним и соперников, Рыжий Ужас надвигался на конкурентов как смерч, как мор, словно стихийное бедствие. У финиша все прочие оказывались сзади, далеко сзади. Естественно, ему завидовали, за ним следили, в него стреляли. Жизнь Фар-Лэпа оказалась трагической, его внезапная смерть овеяна тайной.

Как «длинный прыжок» кличку легендарного скакуна антиподов на английский манер в моей книжке прочитал и прислал мне письмо с критическим замечанием писатель-фантаст Иван Ефремов. При встрече с Иваном Антоновичем мы объяснились, но я имел неосторожность сморозить глупость и сказать, что пишущего мыслителя, устремлённого в космос, едва ли интересуют лошади. «Что?! – взорвался описатель вселенной. – Лошади мне безразличны? Как же вы смеете такое думать да ещё и говорить?» Разговор наш происходил в Малеевском Доме творчества за обеденным столом, и мой разгневанный собеседник стал глазами искать, какой тарелкой в меня запустить. Мы ещё раз объяснились. От И. А. получил я «Час быка», его чуть ли не запрещенный роман-бестселлер, которого никто не мог достать, а у меня сохранился подарок автора даже с надписью, но скромность, к сожалению, мешает мне надпись привести.

Хмурые лица

«Живу в деревне Малоденово у наездника Копенкина».

Из писем Бабеля.

Копенкина я не застал, часто слышал о нем от местных наездников и конюхов. В той же деревне ту же избу снимал на лето художник Мирон Лукьянов, из моих ближайших друзей, я к нему наведывался, всякий раз поражаясь редкостной красоте округи. Наша красота – равнинная, её запечатлел Левитан, живший неподалеку в низине, в Успенском, а Малоденово на крутом холме, открывающем далекий вид Русской Швейцарии.

У подножья холма – дорога на конный завод, по которой Бабель, спускаясь с холма, ходил к Горькому. Согласно литературным летописям, Бабель поселился в тех краях ради близости к Алексею Максимовичу, получившему в своё пользование усадьбу бывшего владельца завода Морозова Ивана Викуловича. Привлекал писателя тот самый луг, по которому бродили кони и женщины – как в «Конармии». Писатель не упускал случая искать взаимности уборщицы, но в большинстве женщины не из местных, а из горьковского окружения. Вместе с наездником А. Ф. Щельцыным, моим старшим другом, они охотились наперегонки за нимфами, из актрис, о чем мне рассказывал сам Александр Федорович.

Бабель взял у него почитать книгу «Мыслящие лошади», а отдать не успел – арестовали. Трудно и вообразить чувство исторической справедливости, охватившее мужей, когда они узнали, что писатель, наставлявший им рога, оказался врагом народа.

Александр Федорович, когда я с ним познакомился, недавно вернулся из ссылки – приписали ему контрреволюцию. «Среди лошадей?» – шутили остроумные люди. Нет, конюх, желавший продвинуться в наездники, написал донос и дослужился до звания мастера призовой езды. Донос был расчитан на неосведомленных в конном деле: «Наездник лошадь зарубил» – «Чем же ты орудовал – топором?» – арестованного спрашивали на допросе. Зарубка на языке ипподрома означает тривиальнейшее ранение – удар копытом о копыто, что часто случается на полном ходу.

Лысенко видел я там же, где видел многих достопримечательных личностей, на конюшне. Мы с Трофимом Денисовичем встретились глазами, и мне показалось, будто даже стена у меня за спиной оказалась обожжена горящим взглядом. А Костя Скрябин, знавший о делах и людях Академии из первых рук, сказал: «Лысенко – фанатик». Да, Савонарола советской науки. Ещё с одним прожигающим взглядом встретился я не на конюшне, а в Конюшенном переулке, недалеко от ИМЛИ, одной из арбатских артерий. Черный лимузин двигался едва-едва. «Суслов!» – попал я в поле зрения серого кардинала нашего руководства. Глаза сверлили стекло автомобиля.

Леонид Васильевич Смирнов, Заместитель Председателя Совета Министров, отвечавший за Военно-Промышленный Комплекс, бывал на конном заводе по выходным. Для проездки готовили ему вороного Памира – потомок Пилигрима, тракен, из числа полученных по репарациям коней Прусской кавалерии. Однажды Смирнов уже собрался сесть в седло, а его – к телефону. Вернулся на конюшню нахмуренный. «У вас, Михаил Андреевич, когда выходные?» – спрашивает конюха, который готовил ему лошадь. Дядя Миша в предчувствии отдыха охотно откликается: «Кажинный понедельник!». «Хорошо, когда так, – мрачно улыбнулся отвечавший за ВПК, – а у меня, что ни выходной, то обязательно что-нибудь упадет». Забота сковала черты его лица.

С годами многое оказалось рассекречено, инженер Черток поведал о «лунной гонке», стало понятно, почему тогда мне выпала удача поездить на тракене линии Пилигрима, служившей резервом ремонта Прусской кавалерии, а у нас подготовленного для верховой прогулки Заместителю Председателя Совета Министров, отвечавшему за ВПК.

Угрюм был и Микоян… Предварительно на показательной конюшне было дано знать, что прибудет для прогулки верхом государственное лицо. Насколько государственное, говорили пронзительные глаза нескольких человек, прибывших заранее, осмотревших по всем углам конюшню и приказавших запереть лишние въездные ворота на территории конзавода. О ранге ожидаемого лица говорило и появление, откуда ни возьмись, еще нескольких человек, каждый из которых был, по меньше мере, министром. Спустя час против назначенного срока в те ворота, что велено было оставить открытыми, въехал лимузин, за ним – черное авто поменьше. Невысокий, как бы по контрасту с занимаемым выше некуда положением, из лимузина появился сухопарый, неулыбчивый человек в сапогах, блестевших лаком. Всем у конюшни толпившимся он пожал руки. Ему подвели оседланную лошадь. В езде, видимо, не новичок, государственный человек взялся за повод и за переднюю луку, а затем «дал ногу» – отогнул левую конечность в колене, как обычно делается, чтобы всадника подкинуть в седло. Министры ринулись к той ноге. Сиял яркий летний день. Светились верхушки сосен. И те же лучи играли на лакированном голенище сапога. Государственный человек, собравшийся сесть в седло, слегка повернул голову и, не опуская ноги, осадил энтузиастов вопросом: «Нет конюха?» Дядя Миша Бородулин раздвинул толпу «правителей», как он назвал потянувшихся к лакированному сапогу, и своей могучей рукой проделал требуемый приём.

Вельможный всадник, опустился в седло. Судя по выражению его лица, «мрачная забота сидела у него за спиной». Видимо, надеялся, проехавшись верхом, чуть развеяться. Разобрал поводья и, тронув лошадь, двинулся от конюшни. Тут один из потесненных Дядей Мишей правителей возопил со страстью шекспировской: «И мне коня! Коня!» Тренер Гриднев, который должен был, как обычно, ехать сопровождающим, уступил ему свою лошадь. Не дожидаясь подсадки, смельчак… нет, не как тот всадник у Шекспира, что, прыгая в седло, от избытка энергии и усердия перемахнул через лошадь, храбрый неумелец-правитель второпях сунул в стремя не ту ногу и очутился в седле задом наперед. Пересел, как мог, перевернувшись на сто восемьдесят градусов и – вылетел из конюшни. Конники глядели ему вслед словно видели его в последний раз. Оставшиеся у конюшни правители смотрели на него с завистью: «Добился аудиенции тет-а-тет!». Минут через сорок отчаянный правитель чудом вернулся на конюшню. Сияние радости на его лице затмевало свет солнца. А ехавший следом за ним государственный всадник выглядел еще сумрачнее. Видно, за назойливым разговором во время езды дополнительные заботы легли на его плечи.

Хрущев, когда приехал на тот же завод, шумел, сердился и произвел крайне невыгодное впечатление на Трофимыча. «Я с царскими особами в одном строю молился, – говорил старый драгун, – а это что за государь? Скандальный мужичина вроде нашего брата!» Никита Сергеевич расшумелся, найдя содержание лошадей чрезмерно заботливым: «Держат под стеклом».

То была витрина советского коннозаводства, а по стране лошади жрали крыши, солому с конюшенных крыш. Однако хрущевское замечание попало в прессу и обрело значение директивное. Коникам пришлось в инстанциях выяснять, достойны ли наши лошади кушать, если не овес, то, при отсутствии овса и нехватке сена, хотя бы солому.

Вокруг конного завода располагались правительственные дачи, между ними вилась узкая асфальтированная дорога. Асфальтирована, само собой, прекрасно, однако ехать по ней надо было осторожно, дорога извилистая, гладкое ущелье. У кого-то украли машину, воры дали газ и врезались в ворота дачи Шверника. По той же дороге отступали войска Наполеона, и когда дорогу в очередной раз ремонтировали, выкопали немало солдатских черепов, строители разложили их по обочине, и даже стало боязно той дорогой ходить.

Шагал я на конный завод летним сияющим днем. Сверху медленно спускался черный лимузин. Иногда нам везло, правительственные шофёры нас, бывало, подхватывали, и нам удавалось, не ожидая автобуса, быстро добраться до станции Жаворонки или Перхушково, а то и до Москвы. Однажды повезло Брату Сашке и он потом говорил: «Заберешься в такую машину и меняется взгляд на мир». В тот раз автомобиль двигался мне навстречу. На заднем сидении расположился довольный жизнью пассажир. О том говорило выражение его лица. Взгляд пассажира скользнул по моей фигуре. Глаза откинувшегося на заднем сидении автомобиля приглашали разделить с ним чувство комфорта: «Не правда ли, как сказал поэт, и жизнь хороша, и жить хорошо?» Машина проехала совсем близко от меня: Андропов! Если глаза Лысенко или Суслова пронзили и прожгли, то андроповские погладили. Жгли глазами фанатики, погладил – прагматик, родоначальник развинчивания, после него пришли перевертыши.

«Древний Рим жиды разложили жалостливой верой», – из романа Б. Травена «Судно смертников». «Чебурашка сменил Мальчиша Кибальчиша», – говорят о причине распада Советского Союза. А что говорил о падении Римской Империи Гиббон? Приход размягчающих чувствований вместо героических доблестей, это не причина, а признак распада. Будь то изнутри разрушаемая Римская Империя или застойный, склонявшийся кутробному жизнелюбию Советский Союз, доблести и без того ослабли. Революционные песни подвергались деконструкции, ироническому разрушению изначального смысла, затягивали песню совсем иную, по существу противоположную:

 
«…Царские тюрьмы сравняем с землей
И на развалинах царской семьи
Новые тюрьмы построим мы».
 

Размягчение эмоций или христианская проповедь резиньяции лишь способствовали ослаблению. Рим пал, потому что перестал быть Римом. Советский Союз стал совсем несоветским по причинам в его основе. Единолично правившая Партия, называясь Коммунистической, воплощала лицемерие, перерожденцы и проходимцы, успевшие с партийными билетами в кармане сделать советские карьеры, торопили распад в своих интересах. Считая себя равнее других, грабили государственное добро, не думая о менее равных. Людям «вешали лапшу на уши», обещая больше социализма, а как такового его и меньше не было. Теперь говорят о возвращении к социализму – какому? Просто издевательство над уроками истории. Ведь за три четверти века так называемого социализма не создали необходимых условий – передового индустриального государства. Заграничными сувенирами служили нейлоновые рубашки и шариковые авторучки. У нас на дворе стояла не современность, а предшествующая историческая эра.