Текст книги "Люди возле лошадей"

На других я старался не смотреть. Однако из тихих разговоров вокруг я не мог не услышать, что какого-то Бориса нет – «уехал». Не говоря уже о тех, кого не было, я и про тех, кто окружал меня, кто сидел рядом на доске, старался себя не спрашивать, кто же это, не «типы» ли, о которых говорил Мартыныч. Зачем все это теперь?

Сам Мартыныч так и не появился, хотя ему отправили срочную телеграмму. Это, однако (я так думал), избавляло еще от одного вопроса – о пропавшей лошади.

Раз Мартыныча нет, значит, коня уже нашли, и там битва идет… Пусть, пусть, и думать не хочу об этом!

Ю. смотрела на нас с фотографии. Серенькое, плохонькое фото. Не успела сняться, как артистка. Почему не успела? Просто ей не нужно было, и все. Она, как в гимнастическом полете, точно знала, что нужно и не нужно. Воплощенная, так и оставшаяся тайной, мера жизни смотрела на меня с фотографии. «Техники у тебя нет…» А промахнулась? Что ж, зато в полете, каком полете! Треснул трос – это уже не имело к ней никакого отношения, вроде разговоров о том, кто уже уехал и кто уезжает, кто теперь сядет или останется безнаказанным, и уж совсем ничего для меня уже не значило, кто теперь выиграет битву за белоснежного коня, Мартыныч или Казбек.

 
Прости! Коль могут к небесам
Взлетать молитвы о других,
Моя молитва будет там,
И даже улетит за них.
 

Взор сух. Уста молчат. Как только поднялись мы с доски, и все тоже встали, когда начались разговоры и знакомства друг с другом прежде незнакомых людей, я, стараясь не замечать лиц, покинул общежитие.

Меня, оказывается, тоже дожидалась телеграмма: «Кратчайшее время явитесь билетами Нью-Йорка тчк управделами».

* * *

Спутника лучше, чем доктор, в другое время и нельзя было бы себе представить. Удивительный партнер. Лошадей сопровождал по всему миру и, не зная ни одного языка, всюду обживался, как дома. Физически он был силач, с огромными кулачищами, в которых лошадиное копыто выглядело миниатюрным. Со всеми он обращался, как с лошадьми и громовым голосом кричал: «Сто-о-ять! Но! Балуй!» В особенности оглушительно он хохотал. Если приступ смеха случался с ним на конюшне, то все лошади беспокойно прядали ушами и посматривали сквозь прутья денников, желая понять, что происходит: не сорвало ли ураганом крышу? Изредка доктор опрокидывал в рокочущую глотку треть стакана «наружного» – для втирания лошадям, но вообще у него были иные увлечения. Короче говоря, веселый коновал. Чего уж лучше – только не сейчас! Вулкан, сила, смех, будто грохот, – все било по нервам, когда мы с ним получали в управлении билеты.

А когда перед самым вылетом уже в аэропорту он, оказывается, стал запаздывать и все не появлялся, я даже как-то успокоился. Вот опоздает, и не полетим. И поделом. Судьба и возмездие. Она, хотя, быть может, и помогала увести лошадь, зато запла… А ты вышел чистеньким из игры и в Америку собрался? Я стоял среди совершенно чужой, пахнувшей какими-то неведомыми сигаретами, толпы и ждал и не ждал своего спутника.

Вдруг вместо доктора явилась полногрудая дама и, тяжело дыша, потребовала:

– Спрячьте меня, если он будет с женой, – нашла она меня на условленном с доктором месте.

Только этого еще не хватало! Даже от пышных прелестей, объективно говоря, кустодиевских, становилось тошновато.

– Что это вы как телок неживой? – удивилась дама. – Другой бы, хвост задрав, от радости помер, а вы чего? С женой перед самым отъездом поругались? А, не женат? Тем лучше! Мы с тобой решим так, будто я тебя пришла провожать. Для временной маскировки. А что? Сейчас ведь такое время, что внука от деверя не отличишь. Ха-ха-ха!

Возник доктор. Пришел вроде бы один, но тут же попросил:

– Жену возле такси задержи как-нибудь.

Миловидная женщина с вещами стояла у такси. И она спросила:

– Неважно себя чувствуете? Не спали?

Не зная, как еще исполнить просьбу доктора, я сказал про похороны.

– Артистка? Такая молодая? А… а вам она кто была?

Что сказать? Она была… Небо над головой. «Мы странно встретились…» Книжки пропали. Лошадь увели. Как я мог ответить?

– Какой ужас! – как бы сама себе ответила жена доктора, не дождавшись моего ответа. – Держитесь. В самолете Женя вам хорошие таблетки даст, я ему положила. Берите сумку, она потяжелее. Ну, пошли.

Когда мы все-таки сели в самолет и оказались в воздухе, я испытал, как это обычно при отъезде бывает, «ныне отпущаещи»… Рвется цепь. Отдается причальный канат. Растет за кормой полоса воды. Берег уходит из виду. И уже не позовут к тревожному телефону. Где-то идет борьба за белого коня. Кузькин. Мартыныч. Цирковая школа. А земля исчезла под бескрайним покровом пенистых облаков.

– Чего от кормушки отвернулся? – спросил доктор, имея в виду симптом крайнего лошадиного недомогания: головой в сторону от кормушки лошадь стоит – беда. И доктор достал из сумки бутыль «наружного».

В другой раз я был бы профессиональным подходом польщен, ежели конник предлагает коннику.

– Ну, как знаешь, – уступил доктор. – Я с губоверткой[52]52
  Губовертка – палка с петлей, которой скрянчивают (скручивают) у лошади верхнюю губу – болезненное место, если нужно влить лекарство, подпилить зубы и пр.


[Закрыть] вливать тебе в горло не стану.

Я его все-таки спросил, не видел ли он перед отъездом Мартыныча.

– Ни с чем уехал, – пророкотал в ответ доктор. – Аппарат, правда, под залог давней дружбы оставил и в город укатил.

– Казбеку конь достался?

– Какой конь! Не нашли пока ничего.

– Не нашли?

– Ни волоса, ни помета. Как провалился.

– А Крутояров?

– Землю роет. И все впустую на сегодняшний день.

– Что же теперь Кузькин будет делать?

– Вся надежда на нас с тобой. Кровь достанем, тогда, быть может, поправятся его дела. А так, за флагом[53]53
  Флаг – допустимое на бегах расстояние между победителем и проигравшими, «за флагом» – больше допустимого, дисквалификация.


[Закрыть]. Слушай, я хотел у тебя узнать, что за телеграмма Мартынычу вдруг поступила? Он, как увидел, говорит: «Да, придется, видно, сесть». Что там, упал кто-то?

Избавил меня от ответа самолет, который сильно лег на крыло, поставив облака дыбом, и мой спутник отвлекся к окну. Ответа – доктору. Доктор же тем, что рассказал, заставил меня внутренне себя спросить, что же там произошло, если Залетного до сих пор не вернули? Рискнули, поиграли, как взрослые дети, пошутили и, уж если сами опасались привести, отпустили бы… «Ты гуляй, гуляй, мой конь!» Куда он мог деваться? Прибежал бы, лошадь дорогу на конюшню всегда найдет. Конечно, побезобразничал бы, поцарапался и, может быть, даже слегка покалечился, но был бы конь, а где он? Залетный возник передо мной живой картиной. Как он дышал на руки, если принесешь ему хлебца или моркови. «Сахар только не давай!» – кричали конюхи. Это лакомство Заяц, понятно, любил и, получив кусок, от себя не отпускал – просовывал сквозь решетку денника в трубочку свернутый язык, а если отойдешь, начинал разносить доски могучими копытами. И стучал до тех пор, пока кто-нибудь из умельцев не кричал голосом, сотрясавшим конюшенные стены: «Сто-о-оять!» Где же он, общий баловень?

Но ведь я же дал себе слово больше и не думать об этом! Что теперь значит, хотя бы и классный, конь после всего, что случилось? Самолет, видимо, то и дело резко менял высоту: стало клонить в сон. На грани тумана и бодрствования, как обычно бывает, в сознании начали возникать странные и в то же время очень отчетливые видения, как символы, обозначавшие то, чему наяву сознание сопротивляется. Ю. выдвинулась из траурной рамки. И сразу стала совсем иная, чем на фото. Такая, какой была для меня всегда. Не улыбаясь, но как-то пряча улыбку, спросила: «Конь без двадцать прошел, а ты жестоко обманулся?» – «Это был благородный замысел! – силился я крикнуть в ответ. – Разве я конокрад?» Она продемонстрировала «комплимент» и – полетела. До меня донеслось: «Куда бы ты годился, если бы я флик-фляк не сделала!» Пытаясь броситься за ней, я чувствовал только одно: нет ног.

Я очнулся. Доктор дремал. Разносили воду и соки.

* * *

Нас с доктором поместили в конце Мичиганского проспекта, на окраине Чикаго. Небольшой мотель. Двери комнаты выходили прямо на улицу: сразу сел в машину и поехал. У нас машины не было, и мы до конюшни ходили пешком. Минут двадцать – вдоль огромного, напоминавшего небольшое море, озера, где мальчишкой рыбачил Хемингуэй. На горизонте, как цепь кубических гор, вставали небоскребы Чикаго. Странно: тут шуршат камыши, а там небоскребы.

– Чего вы чужие деньги экономите? – удивлялся администратор мотеля. – Скажите хозяину, пусть транспортом обеспечит.

Наш босс считался одним из литейных королей Чикаго. Блюминги, прессы, прокат – таков был его бизнес. А для души он разводил лошадей. Те же самые компьютеры, которые определяли у него на заводе состав каких-то сплавов, «исчислили» конскую породу. Оптимальную породу, как он полагал. В «машину» были запущены данные из всевозможных племенных книг, из ипподромных отчетов и аукционных каталогов, и в результате получился рецепт идеальной родословной. Оставалось только свести указанных производителей, получить потомство, еще раз, по рецепту, свести и – образцовый конь готов.

– Это будет мой вклад в человеческую историю, – говорил «король», которого звали Тони Т.

Поначалу мы пробовали обратиться к нему: «Господин Т… мистер…» – он оборвал нас: «Никаких мистеров! Только Тони». Диковато было так называть лысоватого представительного старика лет шестидесяти, но что ж, Тони так Тони.

– Пора подумать, – говорил король, – о подобающей кличке для этого коня. Может быть, следует опять прибегнуть к услугам компьютера? Или нет, пока поработайте головой. – Он обращался ко мне: – У вас голова есть?

– У меня… как вам сказать… Что касается ног… рук…

– Я хочу сказать, чем вы зарабатываете свой основной хлеб?

– Переводчик.

– И прекрасно! Можете уходить с конюшни на час раньше и все это время работать головой. А я с вашей фирмой договорюсь.

– Не вздумай работать головой, – предупреждал меня администратор мотеля. – Ни одной секунды не шевели ради него мозгами! Если ему нужны твои мозги, пусть платит сверхурочные.

– Нам нужна кличка, которую бы понимали все народы, – развивал свою идею Тони.

А на конюшие у него, под Чикаго, уже были собраны и содержались если не все, то, по крайней мере, очень многие конские породы – рядом с тяжеловозом-брабансоном стоял мини-пони, размерами чуть больше крупной кошки или карликового пуделя. Этих лилипутов выписали из Патагонии, где их разводил какой-то хитроумный гаучо, и стоили они дороже лимузина новейшей марки. Но Тони, кажется, еще и жалел, что нет каких-то особых лошадей где-нибудь в Антарктиде или на вершине Эвереста. Король отличался характерным, как я уже успел заметить, для богачей отношением к деньгам: что его не интересует, на то – ни цента, если же у него появляется какой-то пунктик – теряет голову. Тони приходил в экстаз при слове «история». «Ему можно всучить любую тряпку из канавы под видом исторической реликвии», – говорил нам его секретарь. Мы с доктором не сумели этого проверить только потому, что так и не нашли на нашем пути из мотеля до конюшни подходящей тряпки.

– В Америке маловато истории, – как бы подтверждал наши наблюдения король. – Приходится творить ее собственными руками. Я хочу сделать свой вклад. Как только доктор поможет нам получить по рецепту образцовую лошадь, а вы, работая мозгами, найдете ей достойную кличку, мы обратимся к правительствам различных стран. Кстати, подумайте о том, отведя на это часть энергии ваших мозгов, какие правительства должны быть поставлены в известность в первую очередь.

– О чем поставлены в известность?

– Вот именно! – воскликнул Тони. – Об этом и подумайте, раз уж работа мозгами составляет ваш основной хлеб. О чем следует поставить в известность правительства, поскольку мы выводим образцовую лошадь?

– Да как вам сказать… э… э…

– Думайте! Думайте! Делайте ваш бизнес!

Он тут же вызвал секретаря и велел ему:

– Пусть этот парень часть своего рабочего времени шевелит мозгами. Возникла идея! Похоже, что она и даст нам возможность войти в историю. Как только жеребенок родится, мы обращаемся к правительствам. Наш новый друг, – Тони сделал жест в мою сторону, – будет думать над текстом обращения. Снабдите его всем, что человеку необходимо для работы головой. А меня соедините с моим партнером.

Фирма называлась «ТТ и компания». «Компания» находилась где-то в Техасе. Секретарь нажал междугородные кнопки, и ТТ заговорил в телефон:

– Эй, Сэм, кажется, мы нашли путь в историю. Да, в историю. Куда же еще? Оставь, прошу тебя, свои шутки при себе. У меня пропадает всякое желание шутить, когда я слышу слово «история». Тут есть один парень с головой. Нет, умный он или дурак, я не знаю, просто это его хлеб. Он будет думать над обращением к ряду правительств.

– Как о чем? – удивился Тони, видимо, в ответ на удивление видавшего виды, но все же дрогнувшего на том конце провода Сэма, он же «и компания». – Этот парень и будет думать, о чем сказать народам и правительствам в связи с рождением коня. Есть у нас свои люди в Белом доме? Нет, нет, – запротестовал он очень горячо, вероятно, услыхав имя слишком хорошо знакомого человека, – о нем мне не говори. Лучше ему передай, что в следующий раз он от меня ни голоса, ни цента не получит. Так что разведай все хорошенько, займись лобби, не скупись, раз уж дело идет об истории, а пока этот парень будет шевелить своими мозгами. Нет, жеребенок еще не родился, но уже нельзя терять ни секунды. Мы тут делаем историю, Сэм.

После этого разговора он положил трубку, окинул нас всех торжествующим взглядом и потер ладони:

– До чего приятно, черт возьми, делать историю своими собственными руками!

Секретарь, пользуясь случаем, показал ему также какие-то деловые сталелитейные бумаги, почти сплошь покрытые цифрами. Как только Тони их увидел, он вроде бы сделался другим человеком. Чем-то, как ни странно, он мне напомнил Кузькина в момент, когда у того появлялся взгляд бойца за пулеметом. Тони продолжал быть похожим на Кузькина, когда поднял голову от бумаг и, глядя на секретаря, сказал очень спокойно:

– Я им сверну шею. Своими руками.

После этого он вышел из комнаты, оставив нас с секретарем. Никогда еще не видел я такой неприязни во взгляде, на меня направленном, что была в глазах секретаря. «Скоро вы отсюда уберетесь?»

– говорил его взор, да и вслух секретарь выражал нам почти то же самое. Мы вполне его понимали. На плечах и в голове у него были блюминги и прессы, борьба с конкурентами, а тут еще нужно думать о том, чем обеспечить человека, который будет составлять воззвание по случаю рождения коня.

– Была бы моя воля, я бы вас всех гнал отсюда одной метлой,

– сказал нам секретарь в минуту откровенности, имея в виду не только нас с доктором, а целый конюшенный штат во главе с тренером, выписанным из Англии, и скотоводом-ковбоем, вызванным из Аризоны. Секретарь слышать не мог ни слова «история», ни, тем более, слова «лошади». Это, надо сказать, у больших боссов тоже принято: иметь помощника, который не разделяет твоей страсти. «Когда я теряю голову, он мне ее находит», – шутил Тони относительно своего ассистента.

– Сколько же вы еще будете здесь… – говорил секретарь, затрудняясь найти подходящее слово относительно нашего положения, – «торчать», «сидеть» или, может быть, «висеть» (у него на шее?).

Для ясности очерчу вам наше положение. Поскольку так или иначе появился замечательный аппарат, мы уже не должны были здесь покупать лошадей, а добыть кровь, только кровь Тирана Заморского, и в специальной пробирке доставить ее домой, на конный завод. Но нам, во-первых, нужно было установить, у кого из американских коннозаводчиков имеется лучшая, нам наиболее близкая, кровь этой линии. В мире частного бизнеса многое законспирировано. Это мы коллективно, централизованно говорим: «Мы… наша промышленность… наша торговля… наша лошадь», а у них все «я» да «я» – «моя фирма… мое дело»… И уж если это его дело, он хочет – рекламирует, все уши прожужжит, а не хочет, то под такой замок упрячет, что и не всякие детективы найдут.

Итак, кровь. Чтобы уж все было понятно, добавлю: «кровь»

– это символически. Нужно было нам то самое, что имел в виду Мартыныч, рекламируя Кузькину свой (сиамский) аппарат. Для уточнения сведений о крови перед нашим отъездом на завод был вызван для консультации Валентин Михайлович Одуев, который, конечно, знал, где искать ту кровь. Коневодческая карта мира была перед ним открыта. Его и вызвали, но, кажется, сами были не рады. Едва только энтузиаст услыхал «кровь Тирана», он взвился и понес: «P-разрушители нашей породы! Тащить из-за океана жалкую ничтожную линию!..» В результате Валентин Михайлович закатал рукав рубашки и сказал: «Жгите меня каленым железом, но я не скажу вам, где эта кровь». На него напустить бы Трофимыча, который когда-то пел: «Тиран Заморский… Как сейчас помню… Левая задняя до плюсны бело…» Но подробности не помогли бы, Валентин Михайлович их и так знал и действительно слишком глубоко был настроен против этой крови. Он, и правда, еще раз сказал, что под пыткой не откроет нам тайны, ибо видит свой долг в охранении от ввоза «чужеродного». Что ты с ним сделаешь? Ладно, найти нужную нам кровь обещали сами американцы, но, люди деловые, они потребовали и от нас некоторой помощи.

Эту помощь должен оказать был доктор, специалист по всем тонкостям, связанным с разведением лошадей. Если секретарь Тони Т. предъявлял нам какие-то претензии, то как раз потому, что не разбирался в этих тонкостях. Мы ему отвечали:

– Разве мы виноваты? Как только ваша кобыла и наш жеребец…

– Довольно слов, довольно слов! – махал руками секретарь. – Я слышу их от вас уже вторую неделю.

А что, в самом деле, можем мы предпринять? В племенном рецепте, который составил компьютер, пропущенным звеном оказалась карабахская кровь. Через «Машторг», с которым фирма «ТТ и компания» имела контракт, Тони запросил у нас жеребца-карабаха. «Машторг» долго смеялся над этой просьбой, но после всех поисков вышли, наконец, на Кузькина, который обещал им чистопородного Карабаха в том случае, если они помогут ему найти партнера для вывоза из-за океана крови Тирана Заморского. «Машторг» страшно ругался, однако Кузькин встретил их как человек, лежавший за пулеметом, и они пошли на мировую, обратившись, в свою очередь, к Тони. Сталелитейный король, вероятно, вызвал все того же секретаря, а тот, надо думать, глядя на запрос взглядом затравленного зверя, стал добиваться от Всеобщей ассоциации редких конских пород (ВАРКП) согласия на «живой» обмен: мы им Карабаха, они нам – кровь Тирана.

Однако это еще не все. Возникли и трудности. Их поставила на нашем пути сама природа. Лошади – не люди, и, пока природа своего слова не скажет, они не могут позволить себе близости. Поэтому нам оставалось сидеть (торчать? висеть?) в ожидании, когда же, наконец, криоло, кобылка латиноамериканской породы, подпустит к себе нашего кавказского Карабаха. Только после этого мы могли получить кровь Тирана Заморского. С наличием того аппарата, который Мартыныч преподнес Кузькину в утешение, уже не было, как я сказал, необходимости в целой лошади: дешевле и хлопот меньше! В самом деле, большая экономия, как говорила Клара Петровна. Кузькин только просил нас держать ухо востро и смотреть во все глаза, как бы нам не подсунули не той крови, не тиранской. Для получения необходимой крови мы должны были, как только освободимся, ехать в какое-то другое хозяйство, где данная кровь наличествует. Однако проявлять бдительность пока было рано. И хозяйства такого мы не знали. Поэтому в ожидании полюбовного союза Карабаха с криоло мы продолжали сидеть (висеть? торчать?) на берегу Мичиганского озера. Нам предлагали найти и прислать кровь почтой, но, имея напутствие Кузькина: «Если привезете не ту кровь, своими руками порешу», – мы отвечали: «Нет уж, мы как-нибудь сами».

– Так что же вам потребуется для работы головой? – не очень любезно, зато вполне серьезно обратился ко мне секретарь мистера ТТ.

«Пусть недельки на две в Лас-Вегас свозят, – звучал у меня в ушах совет администратора мотеля. – Скажи, для разминки мозгов надо в умственные игры поиграть. Я и сам бы в Лас-Вегас поехал, были бы у меня лишние деньги. А что ж хозяйские средства жалеть?»

Я-то думал – поговорят и перестанут. Нет, сказали: «Мы нашли с вашей фирмой полное понимание. Пожалуйста, с пяти до шести каждый день помещение будет для вас свободно». Сообщая мне это, секретарь добавил: «Фирма… ваша фирма выразила уверенность, что вы выполните возложенную на вас задачу достойно».

Мало этого, постоянно проверяли, нахожусь ли я там. Заглядывал все тот же секретарь. Приходил сам Тони. Он приходил своеобразно. Распахивал дверь, вернее, отбрасывал ее правой рукой и, так сказать, являлся на пороге. Во весь рост. Большой хозяин. А потом все так же размашисто, движениями большого хозяина заполнял собой комнату. Тут же спрашивал: «Ну, как идет работа головой?» – «Да ничего… знаете… вот думаю начать с Фолкнера: «Лошадь выживет…» Это я припомнил из утраченного словаря цитат. «Прекрасно! Продолжайте свой труд», – говорил Тони и удалялся в том же стиле: сам себе распахивал дверь и вдвигался в нее, как в раму, будто создавая свой собственный портрет во весь рост.

Правда, вышла некоторая заминка с аппаратурой – со всем необходимым для работы головой. Поначалу все шло великолепно. Стол. Кресло. Пишущая машинка.

Тони сам пришел и спросил: «Удобна вам эта машинка? Если что-нибудь не так, мы сейчас же приобретем новую, только скажите, какой фирмы. Ремингтон? Рейнметалл? Ронсон?» С машинкой все было в порядке. Разве что сама не печатала. Я попросил книги. И тут – стоп! В стане моих друзей началось замешательство. Тони виду сначала не подал и, по обыкновению, прислал помощника. Такой затравленное™ во взоре я у секретаря еще никогда не видел.

– Разве вам мало здесь книг? – спросил он, обводя рукой вдоль стен.

Вдоль стен стояли застекленные книжные шкафы. Поблескивали книжные переплеты. Но все это были парадные издания, как бы рельефные обои, преимущественно творения отцов-пилигримов[54]54
  Отцами-пилигримами называют первых переселенцев, основателей США.


[Закрыть], никем никогда не читанные и совершенно не подходящие для моей цели. Я секретарю на это и намекнул.

– Вы поймите, – со своей стороны, сказал он, – мы не можем покупать книг. Налоговые законы этого не позволяют. Если бы вам для работы головой нужен был автомобиль, пожалуйста! Но никакая налоговая инспекция не допустит, чтобы сталелитейная фирма покупала книги.

– А лошади?

– Ах, вы совершенно правы. Должен вам сознаться, я в ужасе от этих лошадей. Что с ними делать? Они висят у нас на бюджете, и если мы будем платить за них налоги, то фирма вылетит в трубу. Не будем платить – Тони попадет на скамью подсудимых. Мы – не платим, и его один раз уже вызывали к прокурору. Сказали, если он в ближайшее время не определит положение лошадей в сталелитейном деле, то внесет гигантский штраф. Как видите, я с вами совершенно откровенен. А… а… какие вам нужны книги?

– Ну, хотя бы краткий словарь цитат. Знаете, так, для справок и для вдохновения.

– У вас в голове нет, что ли, ничего? – спросил расстроенный секретарь.

– Ладно, – я сказал, – обойдусь запасами памяти. Лошадь выживет, как утверждал Фолкнер…

Опять пришел повеселевший Тони.

– Лады, – сказал он. – Мы найдем общий язык. А то, знаете, если кроме лошадей нам навесят еще и книги…

Он махнул рукой.

– Ведь не сегодня-завтра меня будут судить.

– К-как с-судить?

Как поверить, что этот уверенный джентльмен, свободно расположившийся на кожаном диване, вот-вот окажется на скамье подсудимых? А между тем из газет, которые входили в «необходимое для работы головой» и которые мне приносили, я узнал, что нашему боссу действительно угрожает суд. «Ор-ригинально!» – прогремел доктор (такова была его присказка), смотревший мне через плечо. Оригинальней некуда! На фотографиях, занимавших первую полосу, мы увидели знакомую фигуру, лысину, тот же размашистый жест и не менее размашистый заголовок: «Кони или финансовый крах?» Выходило, что босс задолжал по налогам порядка пятнадцати миллионов! Мало этого, про него тут же рассказывалось такое, после чего становилось совершенно непонятно, как этот человек еще находится на свободе? Кого-то он прижал, кого-то обманул, кого-то разорил еще в 30-е годы. Его, оказывается, давно следовало судить, но он купил судью, и судья теперь рассказывал об этом с такими подробностями, которые составили бы честь мемуарам Трофимыча. Еще вчера «великий американец», наш босс сегодня уже выглядел величайшим проходимцем. А ничего не изменилось. Мне приносили – «для работы головой» – газеты, приносили его же служащие, и поблескивали корешками книги, очень нарядные, хотя и ненужные.

За окном вдали был великолепный вид: небоскребы. А внизу простиралось огромное озеро, и, я знал, там шуршат камыши. Водный простор, картинная роскошь природы, как наши луга, будто с умыслом подчеркивал душевный непокой. В сумерках, после дневной суеты на конюшне, я оставался предоставленным самому себе и – приходила ко мне Ю. Возникала над водой. В своем полете.

Как-то вечером, ближе к шести, когда я уже заканчивал работать головой, Тони появился, заметно утомленный, даже похудевший, но все тот же Тони. С кем я беседую? С большим хозяином, капитаном промышленности, как выражался Томас Карлейль, или, извините, с жуликом?

– Как у вас идет работа головой? – между тем спросил Тони.

Я зачитал начало конной декларации:

«Как сказал Уильям Фолкнер: «Лошадь выживет. Она переживает все перемены, и до тех пор, пока человек…» – сколько я помнил из словаря цитат.

– Великолепно, – отозвался Тони. – То, что нам нужно. «Лошадь выживет…» А теперь в награду за труд я хочу вам что-то сказать. Мы навели справки: лучшие представители линии Тирана Заморского находятся в руках Бобби Китона, наследника известной наездничьей династии. Но… но они не продаются! Ни под каким видом.

– У Китона?

– Именно.

Одуев, Охотников, Трофимыч – они вдруг как бы оказались рядом. Зазвучали их голоса: «Художник… Проходимец… Хлыст вверх…»

– А можно хотя бы поговорить с ним, с Бобби Китоном?

– Пожалуйста, – и широким (запечатленным в газетах) жестом Тони махнул в сторону телефона. – Но о чем говорить?

«Китовый ус… рукоятка кожаная… сафьяновый футляр…» Мне вдруг показалось, будто я давно знаю этого Бобби. Ведь, помимо всего, я слышал от Валентина Михайловича Одуева, что американский наездник родился в Москве, на конюшенном дворе. В давние-давние времена, когда только складывался современный конный мир и формировались современные породные линии лошадей, в Москве поселились американцы: тренировали лошадей и торговали ими. Эти тренеры-торговцы и привезли к нам Тирана Заморского, представителя семейства Тиранов. В той же семье, когда она вела свои московские дела, и родился Боб Китон, наследник наездничьей династии. Валентин Михайлович даже установил точный адрес: Скаковой переулок, 7. В том же доме так и жила до сих пор семья наездников Затейкиных.

– А как узнать номер телефона хозяйства Китона? – спросил я у босса.

– Номер не проблема, – отвечал Тони и движением большого хозяина нажал кнопки. – Мне нужен мистер Китон…

Зато, как только в телефоне защелкало, он передал трубку мне.

– Мистер Китон? – спрашиваю.

– Слушаю, – отвечал хрипловатый голос, находившийся где-то там, в зияющем пространстве чужой страны.

– Мистер Китон, здравствуйте.

– Привет! Кто это?

– Я из Москвы.

Пауза.

– Мистер Китон, у вашего отца, когда он выступал на бегах в Москве, был хлыст китового уса… с кожаной рукояткой… после езды хлыст убирали в сафьяновый футляр.

Опять пауза. А потом прозвучал вопрос:

– Сколько вам лет?

– Конечно, я не мог видеть вашего отца. Зато старые любители помнят его прекрасно. Говорят, он держал хлыст торчком вверх.

– Верно, – хрипловато засмеялся голос в трубке. – Я еще спрашивал: «Что ты, отец, хлыст так держишь?» Он говорил: «Лошадь лучше чувствует мое присутствие».

– Говорят, ваш отец хорошо понимал по-русски.

Опять установилась пауза, после которой прозвучал, однако, не вопрос. Хрипловатый голос откашлялся и раздалось:

– Ка-ак та-а-ам Саш-ка? – по-русски, словно Бобби хотел удостоверить, что он – Китон, сын Китона, того самого Джона Вильямыча, про которого Трофимыч докладывал: «Как сейчас помню… Порвались перед самым стартом ногавки… По-русски изъяснялся довольно чисто».

Сашка Затейкин был сверстником Бобби Китона, оба они родились в семье наездников, на ипподромном дворе, играли там друг с другом в снежки. К нашему времени Александр Васильевич Затейкин был уже вечной приметой Московского ипподрома, вроде медных коней на крыше трибун, только с той разницей, что он двигался. Утром ли, вечером можно было прийти на ипподром и увидеть где-нибудь вдали на беговой дорожке рысака, запряженного в «качалку», а в ней характерно сгорбленную фигуру Затейкина. Круг за кругом, круг за кругом делал по дорожке рысак, нарабатывая мускулатуру и правильный ход.

– Затейкин недавно умер, – сказал я Китону…

Скончался, или, вернее, погиб, Александр Васильевич при следующих обстоятельствах. Приближался розыгрыш крупнейшего приза. Все, что мог, выиграл на своем веку потомственный наездник, кроме этого кубка. Кругом начали поговаривать: «Староват стал Затейкин, староват…» А директор ипподрома прямо ему сказал: «Знаешь что, Александр Васильевич? Давай решим так: либо выигрывать, либо отдыхать. Старикам у нас, как ты сам знаешь, полный почет, а молодым – везде дорога». Но судьба, кажется, смилостивилась над Затейкиным: у него появился резвейший рысак сезона, по кличке Прокат, от Кратера и Прелести. Надо ли говорить, что мускулатура этому рысаку нарабатывалась идеальная, будто коня кто-то лепил. Бег Проката являл собой некое подобие полета над дорожкой. Оставалось только сделать ему «резвую» – последнюю контрольную прикидку перед призом за три дня до решающей схватки.

Как всегда, вместе с солнцем появились в тот день на дорожке Прокат и Затейкин. А отовсюду, где только можно было видеть «резвую», повылазили наблюдатели, и у каждого в руках была «машинка», секундомер. Один из них сидел на крыше, верхом на медной лошади, и не спускал глаз со сгорбленной фигуры наездника. Было совершенно ясно, что совершается нечто историческое: величайший наездник прикидывает резвейшего рысака перед крупнейшим призом.

Стояла середина лета. Над дорожкой еще висел утренний туман. И в дымке, как призрак, летел Прокат в руках Затейкина.

Круг за кругом.

После первого же круга стон прошел по забору и в укромных углах трибуны. А человек, оседлавший на крыше медную лошадь, замахал руками – от изумления. Прокат показывал время почти рекордное. И это – на прикидке, которую обычно делают с большим запасом. «Сколько же еще у него резвости!» – сквозь зубы процедил наездник, стоявший прямо рядом со мной, главный соперник Затейкина. Он не стал бы, конечно, выдавать своих чувств, если бы рядом с ним оказался не я, а кто-нибудь другой. Второй круг был сделан еще резвее. Это было поистине что-то невиданное! Мы являлись свидетелями чуда. Прокат пожирал пространство. Когда он проносился вдоль трибун, мы видели, что Затейкин и не понукает его. Это называется – в руках! Конь идет сам по себе, как часы, как машина, – ноги не сменит. Финишная прямая. Вот, распластавшись, летит Прокат. Сейчас Затейкин все-таки должен выслать его. Это – обязательно, чтобы лошадь привыкала к предельной отдаче сил на финише. У Затейкина был характерный посыл: одну руку, с вожжой и хлыстом, он поднимал вверх, а другую, с другой вожжой, напротив, опускал, как можно ниже. Сколько имеется живописных полотен и скульптур, фотографий – посыл Затейкина! Все ждали, когда же он сделает этот жест и будут остановлены секундомеры, отметив феноменальную резвость. Посыла не последовало… Прокат миновал финишный столб и помчался дальше, будто ему предстояло сделать еще один круг.