Текст книги "Люди возле лошадей"

– Да, – опять подключился первый бывалый голос, – если Афродита… и Попугай хотя бы на платном месте останется, кто-то отсюда деньги на тачке повезет.

– Скажи, на пикапе или в товарном контейнере, – подправил второй.

Экстренное заседание клуба знатоков прервалось, ибо участники приза двинулись в обратном направлении. Но теперь уже в отрыве друг от друга – легким галопом. Каждый показывал, на что может быть способен. Впрочем, лишь Иказа и Баэза выпустили своих коней вовсю и смерчем пронеслись мимо публики. Парле-Ву-Франсе, под Сен-Мартеном, галопировал едва-едва, с ноги на ногу. Англичанин Пиггот практически стоял на седле – так высоко у него были подтянуты стремена, и все это, как операция на лишних мышцах во имя веса и баланса, ради того, чтобы облегчить ход лошади. Даже жутко становилось при виде этого человека, который и кожу срезал, и, приняв столь высокую посадку, подвергал себя постоянной опасности быть вышибленным из седла и оказаться под копытами, – лишь бы устранить малейшие помехи в борьбе у финишного столба.

И вот знаменитая насибовская посадка, похоже на чудо. Впечатление таково, будто человек несет лошадь – не она его везет. Достигается за счет удивительного чувства ритма. Точно в тот момент, когда лошадь на галопе подбирает под себя ноги, сжимается, в тот же момент берет на себя поводья жокей, а как только лошадь в полете распластывается, жокей дает ей повод, и получается, в самом деле, полет. Для этого необходимо иметь чувство, чувство и еще раз чувство. Чувство лошади. Местная понимающая публика оценила насибовский посыл и наградила нашего «крэка» новой овацией.

Афродита нервничала. Дергала головой, просила повода и хода. Пиггот, не зря, видно, издалека выписанный, движением мастера одновременно выслал и сдержал лошадь, как бы поймав ее в воздухе.

Табло, развернутое фронтом перед трибунами, лихорадило. Ставки на Попугая, которого, как говорится, «никто не ждал», опять подскочили, и один из понимающих у меня за спиной отметил:

– Кто-то на что-то надеется.

Теперь все участники, как кукольные фигурки, дергались на дальнем конце скакового поля, где стояла старт-машина. Каждая лошадь – в коробке, дверцы открываются: «Пошел!» Этого мгновения все и ждали.

Взоры всех устремлены были к старту. Если бы даже, допустим, в тот момент у кого-нибудь вдруг возникла какая-нибудь неотложная надобность и пришлось бы этому человеку кое-куда пойти, то и там не увидел бы он ничего другого, кроме старта, ибо повсюду висели мониторы, пристроенные специально таким образом, чтобы из любого положения видеть старт и – всю скачку, ничего, кроме старта и скачки.

Внизу, под гостевой ложей, как бы выхваченная из толпы стоп-кадром, бросилась мне в глаза фигура одного из тех, кто подходил к нам: тот же человек шел противоположной стороной вдоль боксов… Этот тип смотрел в бинокль, разглядывая старт и желая до деталей установить, как они ведут себя там: и Афродита, и наш Брадобрей, и Попугай.

– Вот этот… подходил, – сказал я старшему из ковбоев, Томасу.

– Кто? Чего? – очнулся ковбой, увлекшийся, как и окружающие, ожиданием схватки.

– Он и еще трое подошли к нам с доктором перед скачкой…

– И что сказали?

– Чтобы мы не вмешивались.

– Во что не вмешивались?

– Не лечили Афродиту. Ведь это доктор привел ее в порядок.

– Вам сказали не вмешиваться, – медленно и тихо произнес Томас, словно проверяя смысл сказанного, – а вы…

И тут же прошипел:

– Вниз!

– Что значит «вниз»?

– Ты язык человеческий можешь понимать….?

Мы присели. Доктор и другие ковбои обернулись на нас. Томас сделал властный жест доктору, требуя, чтобы тот последовал нашему примеру. Ковбоям и говорить ничего не требовалось.

– Не вняли предупреждению, – сообщил Томас ковбоям, кивнув головой в нашу сторону.

– … – в один голос отозвались Гарри, Джерри и все остальные.

– Уходим один за другим, – скомандовал Томас, – короткими перебежками.

– А скачку посмотреть? – невольно спросил я.

– Ты смерти, случаем, не хочешь в глаза посмотреть? – еще сильнее шипя, спросил Томас.

– А что они сделают?

– У них нет другого выхода, – ответил ковбой. – Предупредили – значит уложат.

– У нас тут официальный представитель! Мы ему сообщим и…

– Пока ты будешь до него добираться, они тебя встретят и – не успеешь сказать «Прощай!» любимой девушке. Есть у тебя такая?

Любимая… Да, есть! И сейчас, ради нее, возьму и не сверну с дороги. Я встречу смерть, как и она, в своем полете, хотя он и проходит по земле. Нет рук – не могу вести борьбу у финишного столба, нет ног – не пройти по канату на головокружительной высоте, но там, где суждено мне испытать свою стойкость, я… я, хотя бы зажмурившись, буду стоять до конца. У меня, знаете, тоже по-своему «вожжи в руках»… Вот так и получают ответ на конечный, к самому себе вечно обращаемый вопрос. Ты хотел узнать ее тайну? Что ж, сейчас и узнаешь. Поймешь все, чего не мог, как видно, понять ни в лугах под сияющим небом, ни на последнем прогоне. «Мы странно встретились»… Алле! Вот оно. «Каждый шаг – поступок». Джозеф Конрад. Из словаря цитат. Он тебе еще нужен? Довольно цитат! Давай свой собственный текст. Смотри последнюю в своей жизни скачку. С минуты на минуту будет старт. А какой будет финиш!

– Ну, – по-своему истолковал выражение моего лица ковбой и даже чуть улыбнулся, – не можешь выбрать, с которой из них попрощаться?

А конь? А кровь? Люди, которые ждут нашего с доктором возвращения, как своего алиби? Надеются! «Человек, которому я доверяю», – прозвучал голос Кузькина.

– Не дури! – потянул меня за рукав ковбой. – По дороге сообразишь, кто тебе всего ближе, и еще скажешь ей: «Здравствуй, дорогая!»

Добавил тихо и властно:

– В рост не вставать!

В то мгновение, когда мы, крадучись, начали наш анабазис, над ипподромом вдруг, кажется, лопнул воздух и раздался всеобщий вопль:

– Пошли!

Дали старт. Началась скачка. Заговорил комментатор, репортер-артист, чей голос слушала вся страна и полсвета. Он начал плавно, как арию, даже дыханием своим передавая темп скачки: «Участники приняли кучно. Повел Попугай. Тут же с поля держится Конкистадор»…

– Придется почти ползком, – предупредил меня Томас, когда мы подобрались к открытому, не заполненному публикой, пространству, ибо вся толпа прихлынула к передней изгороди трибун.

Надо было преодолеть довольно широкую лестницу. Администрация ипподрома вроде предусмотрела, что кто-то будет пробираться по этой лестнице. И такой зритель тоже не должен потерять скачки из вида. Прямо на уровне своей головы я увидел экранчик, на котором зеленело поле, где побывали мы с доктором и неслись разноцветные фигурки. «Лошади вошли в поворот, – уже нотой выше взял комментатор, – в головную группу включился Брадобрей. Насибов работает поводом…» У меня в памяти пронеслось: насибовская манера бросаться вперед в повороте, когда, кажется, никто тебя не ждет. Сколько слышал об этих прославленных бросках! Вот вижу… Нет, неужели они действительно думали, что и лежа кто-то будет смотреть скачку? Ах, эти мониторы в частичном ремонте. Сняты со стены.

– Теперь бегом! – скомандовал Томас.

Последнее, что я услышал, когда мы покидали трибуны, это как комментатор взвился и взял свое верхнее «ля»:

– Насибов захватил лидера. Однако Афродита не хочет упустить Брадобрея. Пиггот в посыле!!!

После этого мы слышали уже только топот наших ног. Конюшенные ряды, как и утром, представляли собой почти пустыню. Кое-кто водил лошадей в руках. Но все, в общем, устремились посмотреть международную схватку. Это мы, только мы, приняли старт в противоположном направлении.

Заскучавший бычок встретил нас мычанием. Его тут же затянули на веревке обратно в фургон. Томас крикнул:

– Гарри, давай! Жми, Гарри!

Фургон зарычал. Вырвался дым из выхлопной трубы, которая торчала, как Китонов хлыст, вверх, над кабиной. Нас всех отбросило в дальний конец фургона, чуть ли не под копыта лошадей. Тут доктор, опомнившись, возопил:

– Кровь! Мы же должны получить кровь Тирана Заморского.

– Ты с ума сошел? – схватил его за плечо Томас.

– Мы не можем без этой крови.

– А ты выбирай между своей кровью и лошадиной.

– Кровь… кровь… – безутешно повторял доктор.

Фургон вдруг остановился, будто услыхав его мольбу. Но это, оказывается, сторож, привратник у ворот, тоже ушел смотреть большую скачку. Ипподромная крепость была заперта. Мост поднят.

– Гарри, жми! Вперед, Гарри! – крикнул в кабину Томас.

Бизон на радиаторе разнес, разорвал ворота. Шоссе, как последняя прямая, расстилалось перед нами.

Мы неслись дорогами Америки. Быстро темнело. Не знаю, почему, но в Америке быстро темнеет. Облака мелькали наверху, в окошках фургона. От сильной качки, хуже, чем на корабле, нельзя было подняться. Бычок несколько раз падал на колени. Лошади держались, но беспокойно топотали, то и дело переставляя ноги, чтобы не загреметь.

В самом деле, не знаю, почему в Америке так быстро темнеет. Только что сиял скаковой день. По изумрудной траве сверкали разноцветные фигурки. «Насибов работает поводом. Пиггот в посыле…» И вот уже какая-то мгла застилает дорогу. Магистральные американские шоссе оррригинально (сказал бы доктор) проложены: вдали от жилых мест. Чахлые перелески у обочины. Поля. Складывался образ в стиле «Старого морехода»:

 
Мычал бычок. Фургон ревел.
И мчались мы во тьме.
 

Томас твердил:

– Жми, Гарри!

Доктор повторял:

– Кровь…

Вдруг Джерри, с трудом устоявший возле дверей фургона и выглянувший в заднее оконце, сообщил:

– Засекли нас!

Томас спросил:

– Далеко?

Джерри ответил:

– У них скорость больше.

 
Мычал бычок. Фургон ревел…
 

– Давай до развязки и – в сторону! – крикнул Томас в кабину.

Бычок упал, даже одна из лошадей поскользнулась, и мы все полетели в левый угол, когда Гарри пошел на поворот.

– Достанут, – все же сообщил вновь добравшийся до окна Джерри.

– Вали мешки и сено к задним дверям, – велел Томас.

Каждый в единоборстве с мешком овса или с еще не распечатанной кипой прессованного сена подползал к растущей баррикаде.

В руках у всех ковбоев, без исключения, я увидел оружие. У них все, как в кино. Шляпы. Шпоры. Кожаные штаны. Остроконечные сапоги. «Шестизарядки», как игрушечные, если учесть, что игрушки неотличимы от настоящих револьверов и кольтов. Будто взрослые люди решили поиграть. «Бросьте, не прикидывайтесь!»

В это время доктор громко икнул.

– Доктору плохо, – даже пошутил кто-то.

– Нет, я ничего, – сказал мой верный спутник и опять икнул.

Дышать нечем, и куда-то вниз провалилось все, от середины груди, – так, я вам скажу, я себя чувствовал. Меня качнуло – нет, не фургон, закачало, затрясло, как тогда, после падения Ю. Изнутри. Внутренняя дрожь, из-за которой и бешеная качка фургона уже не чувствовалась, кипятком бежала по жилам. Мне рассказывал сын Трофимыча, фронтовик, прошедший по тем же самым местам, что и его отец, только на тридцать лет позже, рассказывал, как под Кюнесдорфом его повели на расстрел. «Хальт! Встать! Шнеллер!» Не страшно. И не можешь встать… С матерью мы попали под бомбежку, пять лет мне было, и я не боялся, но мне казалось, что я уже не живу. Не страшит надвигающийся ужас, он заранее изымает из тебя естество… «Мы странно встретились…» Стошнило.

И мчались мы во тьме…

– Джерри, – сказал Томас, тоже поглядывая в окно, – лучше занять последний рубеж (the last stand).

Последний рубеж? Что значит «последний рубеж»? Кто и где будет его занимать?

Вслух я не задавал вопросов. Томас, кажется, слышал их. Вернее, он размышлял вместе с Джерри, объясняя ему тактику:

– С обочины по колесам и – рви в лес. Здесь они не станут искать. А собак у них нет.

Джерри ответил не сразу, он всмотрелся в дорогу и сказал:

– Эти места я знаю. Чуть дальше будет глубокий овраг. Вроде подходяще…

– Гарри, – крикнул Томас в кабину, – займем последний рубеж. Притормози!

Приоткрыли боковую дверцу, куда мы обычно вылезали с ведрами, чтобы напоить в дороге лошадей. Джерри покрепче нахлобучил шляпу и, едва только фургон поубавил ход, прыгнул в эту щель. Прежде чем дверца захлопнулась, фигура в широкополой шляпе оказалась выхвачена из темноты дальним светом фар настигавшей нас машины. Тут же фигура покатилась во тьму, под откос.

Бычок полетел с копыт, лошади затопотали, мы, что было сил, держались за воздух, фургон с новой силой ринулся вперед.

Как ни ревел фургон, мы ясно услышали выстрелы. Хлобыстнуло по полям, по перелескам. Свет дальних фар, уже скользивший по потолку нашего фургона, пропал.

– Джерри… – сказал Томас.

Больше уже ничего, кроме рева нашего мотора, не было слышно.

– А с ним что будет? – спросил я у Томаса.

– Не пропадет, – отвечал старший ковбой. – Места здесь диковатые. Это хорошо. Завтра доберется до ближайшего города.

– Кровь, – воспрял духом доктор, – нельзя ли как-нибудь получить кровь? Нам нет дороги без этой крови!

– Единственная кровь, которую ты теперь можешь получить, – ответил Томас, – твоя собственная. Сколько угодно… Ты думаешь, они отстанут? Сейчас сменят колесо и – давай бог ноги!

И мы неслись во тьме.

Это продолжалось еще минут сорок, час, полтора… Был еще один поворот, после которого баррикада наша рассыпалась, и пришлось спасаться от сена и мешков.

Перед нами сиял аэропорт. Кто-то из ковбоев схватил наши чемоданы, кто-то побежал регистрировать билеты…

– А вы как же? – спросил я у Томаса.

– Мы бросимся дальше, но нас они не предупреждали, – отвечал ковбой. – А вот вы… С вами рассчитались бы сполна. Черт вас дернул встрять не в свое дело!

– Спортсменская солидарность, – виновато произнес доктор.

– Скажите спасибо Гарри и Джерри, – усмехнулся Томас, – иначе вы бы имели дело с бандитской солидарностью.

– Кровь… – вместо ответа сокрушенно вздохнул доктор.

– Постой, – обратился ко мне Томас, – ты говоришь, у вас на ипподроме представитель присутствовал? А когда вы должны были с Бобби Китоном встретиться?

И пошел к телефону. Некоторое время объяснялся с телефонисткой, принимающей междугородные заказы, а потом стал говорить с ипподромом, который мы часа три тому назад спешно покинули. Наконец, подозвал меня взмахом руки и вручил трубку.

– Куда ж вы, земляки, подевались? – услышал я знакомый голос. – Тут вас мистер Китон разыскивает. Он уж вам и… и кровь приготовил этого… как его?

– Тирана Заморского.

– Точно. Что мне теперь с ней делать?

Я стал было объяснять, что с нами произошло, но Томас потянул меня за рукав:

– Рейс объявили! Пошли…

– Перешлите! Пожалуйста, перешлите то, что вам дал Бобби Китон, с любой оказией в Москву, – все же крикнул я в трубку и успел услышать:

– Ну, земляки-лошадники, с вами не соскучишься.

Стеклянная стена отделила нас от ковбоев после таможни. Докторский чемоданчик, подрагивая, двигался на ленте транспортера. Широкополые шляпы, выстроившись в ряд, из-за стекла внимательно следили за ним. Томас опасался, что таможня, увидев таинственные бутылочки, может как-нибудь придраться и задержать нас. Они стояли так напряженно, так неподвижно, будто манекены на витрине специализированного ковбойского магазина, где все можно купить – шляпы, остроконечные шпоры… Нутро чемоданчика высветилось на рентгене.

– Что это у вас? – меланхолически спросил чиновник.

– Лекарства…

– Какие еще лекарства? – переспросил он, нажимая кнопку и останавливая транспортер.

– Лошадиные.

– Рассказывайте! – даже улыбнулся таможенник. – Кто это из вас лечит лошадей?

Я указал на доктора. Таможенник окинул взглядом хотя и помятую, но могучую фигуру и задал вроде экзаменационный вопрос:

– А кто сегодня выиграл международный приз?

– Н-не знаем…

– То-то же! – назидательно сказал таможенник. – А туда же еще! Лекарства… лошадиные… Сказали бы откровенно: выпивка!

– Нет, это не…

– Ладно, ладно, вали! – отмахнулся таможенник и пустил транспортер.

Широкополые шляпы просияли улыбками.

Где мы? Который час? День? Не было еще художника, который бы все это изобразил. За окном самолета виднелась преисподняя. Или создание вселенной. Время шло, кажется, вспять. Или – то вперед, то назад. Мы висели над миром.

Что было за окном, то и творилось у нас в душе. Художник там или не художник, но вроде бы специальная’ картина символически нам показывала наше собственное смятение. Красный с черным пожар захватил горизонт. Облака немыслимыми взрывами громоздились внизу.

В салоне, по контрасту, был полный покой. Притушен свет (потому еще так ярко горела картина за окном), стюардессы, стюард ходили между кресел и, будто все мы были детьми, следили, укрыты ли мы пледами. По радио время от времени к нам обращался капитан воздушного корабля.

– Сейчас, уважаемые пассажиры, – звучал голос бодрый и твердый, – немножко покачает. Покачает немножко! Сильный встречный ветер. Но мы его обойдем.

После этих слов горизонт, как Китонов хлыст, становился перпендикулярным. Красно-черный пожар отлетал в сторону. Облака обрушивались на самолет.

– Спокойной ночи, уважаемые пассажиры, – некоторое время спустя обращался к нам тот же уверенный голос.

Самолет менял высоту…

…Кузькин грозно смотрел на нас. Нет, не грозно, и вообще, это не Кузькин, это дядя Гриша Городулин гудит: «Кататься пришел?» Мышиная возня поднялась в голове. Флик-фляк! Суплес. Рондад. Алле! И толстяк полетел вместе с канатом на опилки. Ю. потянулась ко мне, но тут же сказала: «Витя – будущее цирка». Пусть! Пусть хотя бы и Витя, – тат-тат! – но она же передо мной! А лошадь – зачем лошадь взяли? Вы все против меня? Кровь! Красно-черный пожар пылал прямо в самолете. Толстую тетку подняло на воздух и бросило куда-то в задний отсек. «Поймите, нельзя!» Кузькин быстро шел между кресел… по конюшне и спрашивал: «Где Тиран Заморский?» Раздался треск. Наверное, лопнула бесценная коробка. «Вот если бы я тебе флик-фляк не сделала…» – опять тянулась ко мне Ю. И я видел первые полосы газет, где крупно было напечатано по-английски: «Сядет Мартыныч! Ся-ядет!» Замычал бычок.

Жалобно замычал. Долго мычал. Ю. тянулась ко мне, и я все спрашивал: «Где же она?» Прогремели выстрелы. Обозначая так понятно, что она мне хотела сказать, Ю. взмахнула руками и полетела. Я встану сейчас. Сейчас я тоже… Полетел. Как лайнеры в пространстве над миром, люди следуют каждый своим маршрутом. Ах как ясно! До чего ясно именно сейчас… Но я рванусь. Навстречу. А она падает… Падает… Вот ее лицо близко, прямо надо мной…

Нет, не ее лицо.

– Уважаемый пассажир, – склонилась стюардесса, – наденьте привязные ремни. Идем на посадку.

Я посмотрел на доктора. Он, уже в ремнях, не оборачиваясь, уставился в окно.

Кто объяснит, но было очевидно – это наши облака.

* * *

Кузькин выглядел, скорее, растерянным. «A-а, кровь! – эхом отозвался он, будто не без труда вспомнил, зачем нас посылал. – У нас тут… того… комиссия работает. Проверяют».

Мартыныч, как я узнал, был в больнице. Сурово встретил меня Крутояров.

– Нашлись твои книжки, – без улыбки сказал он. – Не все, положим, но частично обнаружены. Самурая пришлось задержать.

– Из-за моих книжек? – спросил я, по его тону выходило, будто я же во всем виноват.

– Тут, – еще больше нахмурился Крутояров, – соседний продмаг чуть было не обчистили. Володька оказался замешан.

Он выдвинул ящик письменного стола, на котором по– прежнему ничего не было, вытащил бумагу и положил передо мной,

– Вот.

Мой же список. Против словаря цитат стояла черточка.

– Словаря пока нет, – продолжал Крутояров.

– Так ведь я… я…

– Что ты? – И, не дождавшись моего ответа: – Остальные получишь после суда. Распишись в повестке, пойдешь свидетелем. Вовремя прибыл.

– Я хотел спросить: а лошадь?

– Сквозь землю провалилась, – бросил Крутояров и, в свою очередь, спросил: – Ну, как там, в Америке?

– На бандитов нарвались.

Крутояров посмотрел на меня: «Больше ничего ты не увидел?» Это вопрошал его взгляд. Вслух он сказал:

– Ладно. После доложишь. Сейчас, откровенно говоря, не до Америки.

Товарищеский суд происходил в клубе. Я прошел по краю пыльной площади, стараясь меньше попадаться людям на глаза. Но мать Самурая, продавщица продуктовой лавки, сама села рядом со мной. Что она сейчас скажет? Во всеуслышанье: «Тебя тут каждая собака знает, а ты…»

– Вы на него не обижайтесь, – прошептала продавщица, – если бы не Володька, пропали бы ваши книжки. Он их просто подобрал. А так, зачем они ему?

Пришел и Николай, отец Володьки. Держа голову по– птичьи боком, со всеми поздоровался и мне приветливо кивнул: «Со встречей!»

Зал был до того маленький, что мы все оказались притиснуты друг к другу. Так что сразу не поймешь, кто кого судит. Когда председатель суда говорил, он, протягивая вперед руку, чуть было не касался подсудимого.

– …Только посмотри на своих родителей, – говорил председатель. – Трудовые люди. Отец – образцовый конюх. А ты?

Володька Скороходов, он же Самурай, был красавец малый лет девятнадцати. Сидел в небольшом загончике, где помещался с трудом, упираясь в деревянные перекладины загородки.

– Пора тебе скоро обзаводиться своей семьей. Думать о будущем, – по-родственному говорил председатель, – а ты о чем думаешь?

По лицу Володьки нельзя было сказать, о чем он думает. Или нет, он, кажется, думал о солнышке за окном. Что хорошо бы закатиться куда-нибудь на речку и залечь под прохладными кустами… Он думал об этом, именно оказавшись в душной тесной комнате и в еще более тесной загородке? По-моему, он всегда так думал. У него на лице неизменно было выражено: «Эх, хорошо бы сейчас…» Томление. Он все время стремился куда-то прочь от настоящей минуты, из границ данного положения, каковым бы оно ни было. Мы однажды справляли на конюшне праздник, по случаю выигрыша, хотя и не Большого, но все же заметного приза, и уж вроде бы все было здесь, на месте, – куда ж еще стремиться? Веселье, шутки, угощение. А Самурай все-таки смотрел поверх голов: «Эх, хорошо бы…» Где оно, «хорошо», как найти это «бы», он, конечно, и понятия не имел. Своему положению Володька, видимо, ничуть не удивлялся, но вроде бы и не замечал. Он стремился куда-то на простор, где совершается нечто такое, чего никто в жизни никогда не видел, а хотелось бы посмотреть…

– Правильно говорит, все правильно, – вздохнула, слушая судью, продавщица.

– Чего тебе не хватает? – вопрошал председатель. – Чего ты сунулся в этот магазин?

– А чего он лампочки в поселке срезал? – прозвучал вдруг вопрос из зала, если можно назвать было «залом» часть комнаты, где мы теснились.

– Вспомнили тоже, лампочки! – возразил кто-то Другой.

– Попрошу не нарушать порядок! – строго обратился к нам ко всем председатель.

История с лампочками была такова. В тамбуре конюшни перегорела лампочка. То ли кладовщика не было, то ли лампочек вовсе не имелось на складе, но на вечерней уборке – темно, и все тут. Тренер мигнул Володьке, а он тогда по стопам отца временно устроился тоже конюхом, тренер мигнул: «Самурай, квалификацию, что ли, потерял?» Володька исчез, на другой день в тамбуре сиял свет, зато путь на поселок превратился в дантову дорогу из четвертого в пятый адский круг. Идя до света или вечером с работы и на работу, а дело происходило поздней осенью, каждый рисковал без вины очутиться в положении злобствующего грешника: в вязкой грязи. Чертыхались и грозились сами же вдохновители. Володька не просто выполнил поручение, он вывинтил или срезал все лампочки и большую часть со страшным грохотом (который слышал сторож, он же Охотников Игорь Константиныч) побил о стену той же конюшни. Крутояров рассердился не на шутку, собственными руками изъял из тамбура злополучную лампочку и тоже пригрозил: «Скажи «спасибо», что протокола не составили, а то всем бы пришлось отвечать!» Вдохновители этой аферы с лампочками предпочли не слушать его проповеди, перед Крутояровым стоял один Володька, и на лице у него выражалось все то же: «Эх, сейчас бы…»

 
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали…
 

Лампочками Самурай, конечно, не ограничивался. Выполняя двойную норму, работал за него фактически отец, А Володька дерзил по округе так, что Крутояров при каждой встрече заявлял ему: «И мое терпение может лопнуть».

– Отца твоего все уважают, – говорил председатель, – мать уважают…

Тут, надо отметить, в нашем тесном зале возник некоторый гул. Как бы дебаты на тему о том, кого уважают. Единственный раз, я увидел, продавщица как-то вскинулась и грозным взором окинула присутствующих.

– Перестанем шуметь, – потребовал опять председатель.

– Правильно, – поддержала его продавщица.

Председатель перешел непосредственно к делу и начались разговоры о магазине. Ситуация не прорисовывалась. Самурай возле продмага просто стоял, подошли какие-то люди, которые поинтересовались, почему продмаг закрыт. Это им ответил бы каждый, сказал и Володька. Причина была проста. К завмагу-женщине (она же и торговала) приехал муж, который работал на дальней стройке.

– Когда хотят, тогда и открывают, – возмутился голос из публики.

И чуть было не началось обсуждение работы продмага, но судья, как бы спохватившись, пресек дискуссию.

Продмаг стоял на отлете, на высоком берегу. Оттуда открывалась изумительная картина. Несколько деревень лежали, как на ладони, и старинная церковь увенчивала простор. Тонкий шпиль колокольни угасал каждый вечер вместе с солнцем, а сквозь церковные окошки долго светилась догорающая заря.

А те люди, тоже, вероятно, любители пейзажей, устроились на берегу и задали еще один вопрос: где здесь чего-нибудь взять?.. Самурай выложил тем более полную информацию и, снабженный деньгами, побежал на поселок, в палатку. Когда он вернулся, те трое, а их было трое, кажется, так и продолжали любоваться роскошным видом. Только один спросил: «А стакан?» Другой засмеялся и сказал своим: «Хотя бы стаканы могли прихватить!» Тут по пригорку полоснул свет. Это соседняя милиция объезжала объекты. Неожиданные Володькины знакомцы тут же скрылись под откос. При осмотре магазина были обнаружены явные попытки проникнуть туда сквозь слуховое окно. Хорошо, что Самурая все-таки, по-соседски, сдали на руки Крутоярову. Тот усадил его в машину и отвез домой. «Отец-мать дома? – спросил в дороге Крутояров. – Мне давно с ними потолковать надо». Первое, что участковый увидел, когда вошел к Скороходовым, были книжки на иностранном языке, прямо на серванте, возле телевизора.

– Мария, – тут же поинтересовался Крутояров, – изучением иностранных языков решила заняться? Откуда это у тебя?

– Да Володька притащил, – просто отвечала продавщица, накрывая на стол.

Самурай и на суде не отпирался: книги валялись на полу в Трофимычевой комнате…

– Кто ж их разбросал? – спросил председатель.

Володька только пожал плечами. И устремил вдаль взгляд: «Эх, сейчас бы…»

– Разве у своих он возьмет? – возмутилась моя соседка.

– Это ваши книги? – обратился ко мне председатель.

Однако сцепленных между собой звеньев у суда явно не имелось. Продмаг – комната – книги… Возле продмага Володька все же только стоял. Доказать, что это он в окне ковырялся, пока не доказали. И, конечно, легко допустить: кто книги взял, тот и комнату обчистил, но куда же делись остальные вещи? Кроме того, разве на сервант, хотя бы у себя дома, краденое кладут?

Как-то странно все это происходило. Ведь случись что-нибудь на поселке или вот те же книги и комната, и каждый сразу скажет: «Самурай!» А сели заседать – и вроде требовать с него нечего. В чем он виноват? Побитые лампочки, бесконечные прогулы, драки в кино и на танцах, и мало ли еще какие доблести – обо всем об этом как-то и вспомнить было неловко при виде красивого, рослого парня, устремляющего вдаль мечтательный взгляд.

 
Клен ты мой опавший…
 

– Допустим, он взял ваши книги и несет по улице, – втолковывал мне на обратном пути какой-то знакомый Скороходовых, как видно, знавший толк в делах судейских, – это еще не присвоение. А вот если он их, допустим, продал, это уже статья, серьезная статья.

Мой собеседник с мельчайшими подробностями, в лучшем Трофимычевом духе живописал, как Самурай держит мои книги и не собирается их присваивать, и нельзя было этому не верить, подобно тому, как ни малейшего сомнения не вызывали словесные картины, создаваемые дорогим покойником, который в деталях рассказывал о сражении у Сопанова или о приемах езды самого Филлиса[59]59
  В районе Сопанова (Западный фронт) состоялась одна из битв первой мировой войны. Основными частями русских войск командовал А. А. Брусилов; Джеймс Филлис, один из родоначальников так называемой «высшей школы верховой езды», в конце прошлого – начале нашего века работал в Петербурге.


[Закрыть].

Дело возвратили на доследование, а Володьку отпустили. Ехали мы обратно, как сидели на суде, все вместе, в одном автобусе, присланном с конного завода. И все члены суда ехали с нами, правда, на полпути, у железнодорожной станции, они сошли, им нужно было в другую сторону.

– Решительно не понимаю, – проговорил старик Охотников, с которым мы тряслись рядом на заднем сиденье, – как из такой трудовой семьи вышел совершенный балбес? По породе это необъяснимо.

– Порода! – криво усмехнулся сидевший от него по другую сторону, возле окна, Сергей Петрович, а Петрович не просто присутствовал на суде, он являлся народным заседателем и, кажется, готов был прикончить Самурая, если бы не судья. – Порода! Что парень видел с рождения, кроме непрерывного бытового мошенничества?

– Мошенничества? – поразился Охотников.

– Именно! – наполовину глядя в окно, продолжал зоотехник-заседатель. – Вы подходили когда-нибудь к нашей палатке без того, чтобы не подмигивать?

– Марию Савельевну никто никогда ни в чем упрекнуть не мог,

– постарался отразить удар Охотников. – Вы человек тут новый…

– А вы все притерпелись. Просто притерпелись! – дернул головой Петрович. – Эти ужимки и прыжки вам уже не заметны.

– Но, – тоже несколько раздражился Охотников, – Скороходов-старший, он же, не разгибая спины и не покладая рук…

– Трудяга, не спорю, – тут же заговорил непрошеный прокурор,

– только разве когда-нибудь прошел он мимо доски или хотя бы гвоздя, чтобы не уволочь их к себе? Откуда у него взялся материал на курятник? Из каких кирпичей сложено крыльцо? Я уж не говорю про овес, который едят его кролики.

Некоторое время Охотников не отвечал, а затем выпалил:

– Вам бы, уважаемый Сергей Петрович, голову наголо обрить и… и записаться в буддийские монахи!

– Закон Гималаев гласит, – не улыбнувшись и не нахмурившись, резанул Петрович, – что самоограничение очищает душу.

– Ну, знаете, – вспылил Охотников, – мы с вами существуем, кажется, не в Гималаях!

Автобус в это время остановился, потому что на обочине усиленно голосовал человек в сером комбинезоне и строительной каске. Водитель открыл переднюю дверь, строитель, ступив на подножку, выбросил мятую папиросу и с последними клубами дыма выдохнул:

– С конного завода есть кто?

Вопрос этот, с нашей общей точки зрения, даже не нуждался в ответе.

А строитель сказал:

– Лошадь нашли.

Тут мы загудели.

– Из карьера стали песок брать, – рассказывал строитель, – а там – лошадь. Белая такая…