Текст книги "Люди возле лошадей"

И весь наш автобус тряхнуло, как судорогой, без ухаба.

* * *

Мартыныч лежал в ГКИ – Главной клинике работников искусств. Идти туда было все-таки легче, чем в школу. Ни с кем еще, как вернулся, я не говорил о случившемся. А город огромен. Грохочет в нем все та же неудержимая жизнь. Можно думать, что кто-то в нем всего лишь временно затерялся, занят, не удалось застать. Один раз, словно очнувшийся лунатик, я поймал себя на том, что повернул в знакомую сторону – на манеж. Куда иду? Минутами рука сама тянулась к телефону – позвонить в общежитие. Кому звонить? Но это будто во сне. А так, наяву, я и в луга не мог выйти. Ничего больше там нет. Когда нашли лошадь, Кузькин просто попросил повидать Мартыныча. Я дрогнул, представив, что увижу дверь с нарисованным клоуном и услышу вопль: «Паша!» Даже легче стало, когда узнал, что Мартыныч приболел, что он – в чужом месте. Однако странно подходить к двери, за которой пусть не сидит, хотя бы лежит Мартыныч, и не видеть унтерменов. Каждый раз, если у дверей Мартыныча могучей охраны не было, я ждал какой-то неожиданности. Но здесь не цирк или, как выражался сам Мартыныч, не «конюшня». Да уж, пахло не лошадьми!

А неожиданность все-таки была. Мартыныча в палате не оказалось. Нашел я его в самом конце больничного коридора. Он задумчиво рассматривал рыбок в зеленоватом аквариуме. Седеющий гигант выглядел словно горная вершина после обвала. Увидев меня, обрадовался.

– Вот видишь, – указал он на рыбок, – смотрю бесплатный водный аттракцион.

После первых расспросов Мартыныч тяжело вздохнул:

– Нашли, говоришь, коня…

…Возводили новую водокачку возле дач и тут же, неподалеку, – карьер. Ковш в очередной раз зачерпнул грунт, и вдруг что-то полу-повисло на зубцах, потянулось за ковшом. Рабочий, тот самый, что сел в наш автобус, стоявший тогда у ковша, махнул напарнику рукой: «Погоди!» Они немного поработали лопатами. Перед ними была белая лошадь. «Черви, что ли, успели над ней тоже поработать?» – рассказывал, удивляясь, строитель. Песок всюду, по всей шкуре, засыпался в черные рубцы. Кое-где виднелись просто плешины. А червей не видать!

– Кто осматривал? – спросил, морщась, Мартыныч.

Осматривал, разумеется, доктор. Все он занес в ученическую тетрадку, где на месте номера школы, класса и фамилии ученика поставил: «Ветеринарная экспертиза». Если не знать доктора, какой он простой и здоровенный мужик, то, читая тетрадку, можно было подумать, что все это написано нарочно, в порыве злобного помешательства.

– У-ух, – простонал Мартыныч, – это же с-садизм.

Кто знает? Залетный был до предела истощен и с ног до головы избит. «Брюшина кровянисто инфильтрована, – писал доктор, – с признаками общего разлитого перитонита». Понимавший этот язык Мартыныч от каждого слова болезненно морщился. «Брыжитка темного цвета…» Мартыныч морщился еще сильнее. «Серозные оболочки гиперемичны». Мартыныч опять застонал, а после слов «общая оболочка семенников и придатков с кровоподтеками» воскликнул:

– Да что ж его по… значит, лупцевали?!

И мы оба разом невольно сморщились. В дело, видно, шло все, что попадалось под руки. В конце концов, проволока. Проволокой Залетный был, судя но всему, где-то за недоуздок привязан, очень коротко, так, что дотянуться до травы или воды не мог. Проволокой, перетирая шкуру и мясо до кости, спутывали ему передние ноги. Проволокой били. По голове. По глазам. По «общей оболочке семенников и придатков»…

Над конным заводом, когда все это открылось, навис мрак. Некоторые, тот же Кольцов, Сергей Васильевич, еще помнили, как конокрадов кормили до отвала землей, действительно живьем зарывали. Дядя Гриша Городулин гудел: «Что ты! За лошадь и не то еще можно, сделать!» Однако пока никому ничего не было сделано, а лошадь… лошадь, элитный рысак с родословной в пятнадцать поколений, прямо под боком у всех оказалась зверски замучена.

– Кузькин как? – спросил Мартыныч.

Кузькин, в сущности, как и Мартыныч, осел, внутренне обрушился. Прежде в ответ на разные упреки и требования: «Когда же?.. До каких пор?.. Почему?..» – он отвечал: «У меня же конный завод». Оказывается, вот какой у него конный завод! Борец за лошадь просмотрел свою основную надежду, лучшего производителя.

– Дико, – сокрушался Мартыныч, уставившись в аквариум, – дико все это…

Рыбки махали хвостиками, как бы говоря: «А я вот еще как умею! И так! И вот так!»

– Возле дач, говоришь, нашли? – произнес Мартыныч, не спуская глаз с зеленоватой воды. – Я тебе вот что скажу… Дело прошлое. Но у несчастной твоей пассии ведь еще… один… поклонник… был.

«Возле дач…» И вдруг – дома! Физически воскресло, вернулось ощущение, как Ю., слегка прижимаясь ко мне, расспрашивала про московские дома. Как живут? Что за люди? Какая у них жизнь? «А там есть знаменитости? И они друг с другом встречаются? Веселятся? Прекрасно проводят время?» Какие еще знаменитости?! Вокруг нее знаменитостей в тысячу раз больше, на каждом шагу. Долговязый клоун. Казбек. А Казбеков отец, «великий Али»! «Слепой старичок?» – уточнила Ю. и посмотрела на меня тем взглядом, которым обычно я сопровождал ее слова: «Современный цирк – это Витя». Правда, в тот раз она прижалась ко мне чуть плотнее и произнесла: «Ты – смешной». Нет, пытался я ей толковать, смешно то, что она говорит. О чем она думает? Дарование, стрела, полет. Слава? Да не сегодня-завтра будут расступаться перед ней, как перед старичком, и говорить: «Это она… она…» Тогда Ю. жестко сказала: «В современном цирке ты ничего не понимаешь и не говори о том, чего не понимаешь». Ни в судьбе «великого Али», ни самого Казбека, не говоря уже о долговязом клоуне, ее что-то глубоко не устраивало или… чего-то не хватало. Но чего? Так ведь она и говорит: «Если не понимаешь, помалкивай». В другой раз она мне сказала: «Как вчера было весело!» Где это весело? Тут, понятно, пришлось из гордости помалкивать.

– Не ревнуй, – вставил, наблюдая за мной, Мартыныч.

Нет, нет, я дал себе слово. Одно только сияющее небо над нами. И тут же вдруг, будто вспышкой, иначе осветилось то, что я все время вспоминал: луга… Из чего ты заключил, будто ей хоть немного были дороги пискливые мыши в старом стоге, возле которого дед Матвей сморкался, свистел и кричал?

– Антон Мартыныч, – спросил я, – а когда они Залетного проволокой…

– Как ты смеешь так думать! – взревел старый лев. – Показала трюк «Похищение коня»! И – поехала на прогон. А вот ради кого старалась?…

И он опять уставился на вертлявых рыбок.

– Такую, как она, с большими задатками, – вздохнул Мартыныч,

– сразу и полностью надо было брать в оборот: веревками, вожжами, цепями привязывать к цирку, только к цирку! Но руки до всего не доходят. У потомственных артистов все это само собой получается – отец-мать, тетя-дядя, сват-брат, не вырвешься, не взбрыкнешь, а она – со стороны, глаза-то и разбежались. Всякая разная жизнь стала манить.

Мартыныч поерзал в кресле, а потом взглянул прямо на меня.

– Ты ее к лопоухому Вите ревновал, – он угрюмо усмехнулся, – а она гарцевала ради… Другого был калибра кавалер. Куда там! Конечно, артистке, друг мой, необходим влиятельный патрон, но, – продолжал Мартыныч в духе своих лекций о конной дрессуре, породах попугаев и сортах опилок, – не всякие патроны и покровители в нашем деле полезны. Нужен такой, который сам готов запахом конюшни дышать. А этот…

– Вы его хорошо знаете?!

Мало ли чего он знал! Что хранила память этого человека, который когда-то заходил в клетку ко львам, львы галопировали на лошадях, потом он отрицал и львов, и лошадей, отказывался от них, а в конце концов твердил: «Конюшня! В цирке должно пахнуть конюшней!» Он знал, как и почему лопнул корде-волан и кто в этом виноват, знал, как можно слонов обучить танцевать «Калинку», как неоднократно вертеть сальто-мортале. Может быть, он уже знает, как пропала лошадь и кто ее угробил?

– Степану передай, что я тебе сказал, – почти угадывая мои мысли, велел Мартыныч, – а там уж его дело, будет он доискиваться до конца, как знает…

Под самое прощание слабеющий гигант еще раз вздохнул:

– Брюшина инфильтрована… Брыжитка… Серозные оболочки… Семенники… Страшно подумать!

На конном заводе тоже все, потрясенные, повторяли, будто ужасное заклятье, документ, составленный доктором. Директора, однако, я не застал: куда-то вызвали… Встретился Охотников. И он под влиянием последних событий как-то поник и, против обыкновения, не сказал мне ничего о том, кого надо бить. Только спросил:

– Где же теперь ваше пристанище?

Идти ночевать в пустую ободранную комнату, хотя и с портретом Трофимыча на стене, в самом деле, не тянуло.

– Знаете что? – предложил старик. – Пойдемте ко мне. Чайку попьем, поговорим.

Потом планы Охотникова несколько переменились, он сказал следующее:

– Давно я не был на родном пепелище. Хотите посмотреть?

– Директорскую контору?

– Нет, нынешняя контора – это наш охотничий домик. Я имею в виду большой дом. Как говорится, господский. Меня, знаете, местные ребятишки как-то спрашивают: «Дедушка, как же ты мог там жить, если там помещик жил?»

Об этих развалинах я только слышал, не задумываясь о том, что они и есть дом Охотниковых. От конного завода порядочно. Там все заросло. Ходили в те места по грибы да по ягоды, я же ни грибов, ни ягод не собирал.

Шли мы вечерней дорогой. В поселке, который мы оставляли позади, зажигались огоньки.

– «Выхожу один я на дорогу…» – произнес несколько нараспев Охотников. – Помните, Трофимыч пел?

Да, Трофимыч пел с вариациями: «Выхожу я совсем один на доро-о-огу…» Мы, понятно, подтягивали, а Трофимыч, растроганный, припоминал:

– Брусилов… Алексей Алексеевич… – вздыхал он, – как сейчас помню… Однажды я его сопровождал ординарцем. Ехали верхами. А у дороги солдат сидит, оправляется. Увидал нас, схватился вскакивать. Брусилов ему говорит: «Ничего, ничего, продолжайте. Это дело хорошее». Таковы были его слова.

И не жа-а-аль мне моего прошлого ничу-уть…

– Помню этот случай, – усмехнулся Охотников. – Славный был старик!

Мы свернули с дороги на тропу, и со всех сторон нас стали окружать высокие кусты.

– В лапту мы когда-то здесь играли, – сообщил Охотников. – В крокет.

Кусты, кажется, расступались перед прежним хозяином. Они громоздились вдали темнеющей массой, но, как только мы подходили ближе, обнаруживалась тропа или хотя бы пустое пространство, в которое мы вступали. Охотников как-то притих. Он бросал короткие пояснения: «Беседка тут стояла… Еще был один флигелек…»

– Удобно жилось? – спросил я, усмехнувшись.

По своему обыкновению отвечать серьезно на иронические вопросы, бывший барин, нынешний сторож собственных владений, заговорил не сразу. После некоторой паузы в темноте прозвучали его слова.

– Вы, молодые люди, – говорил он, – удивляете меня тем, что начали вздыхать о былом, хотя не имеете к нему никакого отношения. Ровно никакого! Может быть, вы там, в прошлом, что-нибудь потеряли? Оставили? Может быть, движение истории лишило вас каких-нибудь преимуществ? А допустите на минуту, что колесо времени повернулось назад. Где вы окажетесь? За какой чертой? Вот возьмите прямо себя. Ведь если бы не известные события полувековой давности, вы бы сейчас ко мне и в писаря не попали! А вы говорите: «Ах, было время!»

– Я этого не говорю.

– Положим, – тут усмехнулся Охотников. – Чего же вы Трофимычу буквально в рот смотрели, когда он повествовал «про царей и про цариц»? Я понимаю, Филлис или Брусилов – это всадники. Есть о чем потолковать. А вы уши развешивали, когда говорил он про этих… этих…

Охотников приостановился, у него, кажется, перехватило дыхание, и с энергией, которая им обычно тратилась на «…бить… беспощадно… до тех пор…», старик произнес:

– Ка-ак я их ненавижу!

– К-кого?

– Романовых, – ответил Охотников таким тоном, словно иного объекта для столь жгучей ненависти у него и быть не могло.

– Трофимыч как раз говорил, что царь в седле сидел неважно, – напомнил я Охотникову и в ту же минуту передо мной будто снова заговорила фотография со стены заброшенной, обобранной комнаты.

«Ездил царь на кобыле, поскольку жеребцы норовисты и могут на смотру какую-нибудь неприличность сотворить. Приходил в манеж. Просил Филлиса: «Делайте мне замечания». Да, в седле сидел неважно».

– В с-седле сидел! – раздался тем временем охотниковский шип.

Некоторое время мы молча раздвигали кусты или обходили их стороной.

– Почти пришли, – произнес Охотников. – Раньше здесь проходила широкая липовая аллея.

Тут мы разом остановились. Как Робинзон Крузо, вдруг увидевший пляску дикарей у костра. Впереди мерцал свет. Заброшенная усадьба продолжала жить? Конный завод сейчас и без того был в напряжении, а это еще что за призраки?

Сквозь кусты виднелись очертания охотниковского дома. Дом был все-таки лишь полуразрушен. И хотя считался давно списанным, просто не существующим, он, как видно, все-таки существовал. Даже провода не все были оборваны, потому что свет горел электрический.

Мы затаились. Слышали собственное дыхание. И тут истошный, раздирающий уши вопль раздался – вместе с отчаянным дребезжанием гитары:

 
Ты ответь!
Ты ответь!
Ты отве-еть
Мне-е-е!!!
 

Вопль ошеломил нас. Потом мы сообразили, что какие-нибудь лихие, от судебной ответственности скрывающиеся едва ли будут так громогласно, на всю округу, требовать ответа у других.

 
Ты скажи!
Ты скажи!
Ты ска-ажи
Пря-я-ямо!
 

Надрывался голос. А мы под этот надрыв еще продвинулись вперед, поближе. Силуэт дома напоминал опускающийся на дно корабль. Вот уже погрузилась, скрылась под волнами большая часть, все снесено, торчат какие-то гигантские, ископаемые ребра, а все же какой-то камбуз еще держится на плаву – одно крыло дома, часть крыла, где в окне и горел свет. Первое, что на фоне окна я увидел, еще не подходя вплотную, был абажур торшера, из Трофимычевой комнаты. Он, правда, не горел. Но теперь я уже был почти уверен, что свет исходит от моей настольной лампы, поставленной где-то в другом конце комнаты. Под отчаянный крик и аккомпанемент, кажется, разрываемой на куски гитары мы приблизились. Так и есть! Моя лампа. На второй табуретке из двух, сделанных Васькой. И кровать моя, то есть кровать Трофимыча, но я это лежбище унаследовал по праву. А вот и мой чайник, электрический. Обставили хату.

 
Ты открой!
Ты открой!
Ты откро-ой
Ду-у-ушу!
 

Взвыл голос. В комнате расположились человек шесть. Волосатые ребята. Некоторые чересчур волосатые. Одна девица в джинсах. Пел тот, который сидел на краю моей кровати. Он склонился над гитарой. Приник к ней, вырывая из нее вместе со струнами, кажется, самое нутро. Волосы закрывали лицо. Но, выкрикивая очередной куплет:

 
Ты не прячь!
Ты не прячь!
Ты не пря-я-ячь…
 

С последним воплем «Се-е-ердце!» парень вскинул голову и потряс в воздухе реденькой бородкой.

Мне показалось, будто какая-то судорога сотрясла Охотникова при виде всего того, что мы услышали и увидели. Еще одно «племя младое, незнакомое»! Нет, они были похожи даже не на робинзоновых дикарей, они напоминали мартышек бандарлог из «Маугли». «Только болтался бы хвост позади!» Обезьяны на развалинах…

Пение, если можно назвать это пением, смолкло. Прекратился шум, оглушавший их самих и позволивший нам приблизиться к дому, к окну. Некоторое время вся компания продолжала сидеть безмолвно, как бы в трансе, во власти нахлынувших чувств.

– Клевая песня, – наконец, сказал один из них.

– Убойная, – подтвердила девица.

На Васькиной табуретке, рядом с моим чайником, стоял маленький ручной магнитофон. Они включили его и задергались.

 
О, Майами! О, Майами!
 

После воплей о душе и сердце вся округа заполнилась криком о пальмах и пляжах Майами. Волосатые, каждый сам по себе, глядя либо в пол, либо в потолок, бились в конвульсиях. И девица тоже, воздев руки, судорожно топталась на месте. Она повернулась к окну, к нам, самой выгодной частью своей наружности. И я прочел наклейку: «Техас». «О, Майами!» Техас, ковбои… сияет апельсиновое солнце.

Теперь такого ковбоя, который прямо под надписью «Техас» крутил веревкой, такого ковбоя… Другие голоса зазвучали в памяти. Ковбой в точности с таким же лассо у седла спрашивал, сплевывая: «Читать любишь?»

 
Пусть синеет небо над тобой…
 

Ковбой шипел над ухом: «Вас предупредили, а вы…» И рокочущая толпа, над которой возникает Насибов. «Будем уходить по одному! Короткими перебежками…» В квадратике экрана по изумрудному полю стремятся цветные фигурки. Насибов работает поводом, Пиггот в посыле. «Теперь бегом!.. Жми, Гарри!» И докторский стон: «Кровь… Кровь…»

Пусть волна, увенчанная пеной…

«Техас» с ковбоем, конем и лассо мерно дергались. Уж что выгодно выглядит, то выгодно. Плохого слова не скажешь. «Вперед, Гарри!» Доктор икнул. «Займем последний рубеж!»

 
Нас, как тихий сон, влечет с тобой!
О, Майами! О, Майами!
О-о-о!
 

Заткнулся черный ящичек. Парень, сидевший на моей кровати, опять взялся за гитару, но уже не терзал ее изо всей силы, а только пощипывал одну струну.

– Чайку попьем, – последовало предложение, и они стали включать мой чайник.

– Осторожней, там искрит, – предупредила девица.

Да, чайник у меня искрил – провод пообтерся. В ожидании, пока закипит мой чайник, вся компания уселась, где только можно было сесть. На той же моей кровати. Некоторые опустились возле стены прямо на пол.

– То ли дело коньячок! – проговорил гитарист.

– Или джин «Антоний», – добавил другой.

– Ты что, прибалдел, плебей? – спросил гитарист. – «Антоний»! Джин-энд-тоник.

Некоторое время они спорили – «Антоний» или «тоник».

– Один раз я тоже пил… этот… энд-тоник, – сказал, пожалуй, самый младший из всех.

– Ну и как?

– Полный прикол, – даже зажмурился, как бы от удовольствия, малыш.

– Где это ты достал тоник?

– В гости с предками ходил, – отвечал мальчик.

– А родственники тебя далее в гости с собой берут? – усомнился гитарист.

– Родственник не особенно, – признал малыш, – а родственница – баба ничего, от нее перепадает.

«Предки… родственники… баба ничего», – это, судя по раскладу, мать и отец. Отец – «родственник», который не особенно… А мать, она же «родственница», все-таки более или менее, жить можно. «Только болтался бы хвост позади!» На то они и волосатые мартышки… И тут же возник сам собой вопрос, поставленный Петровичем после суда над Володькой Скороходовым, он же Самурай: «А что они с рождения видели?» Что надо было сотворить семье над их сознанием, чтобы мать превратилась в «бабу ничего», а отец сделался «не особенно»? Теперь уже что ж, теперь некоторым из них, хотя они и молоды, может быть, осталась только одна дорога, как выражался решительный Петрович, прямо на пенсию или… А прежде! Что же их окружало, если дошли они до такого глубочайшего неуважения к своим корням, если, очертя голову, рубят сук, на котором сидят, и копают под дубом, где растут для них желуди? «Правильно! Все правильно», – прозвучал издалека голос продавщицы, Володькиной матери, или, скажем так, «родственницы». Тоже «баба ничего»! Сидя рядом со мной на суде, руки черноватые, руки с толстыми пальцами, на которые с трудом налезали разнообразные кольца, она держала на коленях. Знакомые каждому из нас руки! Быстро, проворно в ответ на символические подмигивания и многозначительные повороты головы извлекали они откуда-то искомое. И те же руки баюкали Володьку, который стал «Самураем»…

…И они перенесли сюда мои вещи.

 
Один из них взял чайник,
Другой взял табуретку,
А третий нес торше-е-ер!
 

А книги? Как попал к Вите словарь цитат, и он, как сунул его в карман, так с тех пор, кажется, и не вынимал.

Чайник пустил пар. Наливали они в мою кружку и в трофимычевы стаканы.

– Кто же тут раньше жил? – вдруг поставил вопрос малыш, которому посчастливилось испробовать «энд-тоник».

– Аристократия, – авторитетно ответил парень с гитарой. – Миллионеры.

– Какой-нибудь князь, – подтвердил еще один голос.

Дыхание Охотникова остановилось.

– Клевая же у них, наверное, была жизнь! – воскликнул малыш.

– Высший кайф, – подтвердила и девица.

Игорь Константиныч задышал, но как бы с превеликим трудом. Тем временем девица всматривалась в окно, будто в зеркало, и поправляла волосы. Красивые волосы. Потом обратилась сразу ко всем, кто был в комнате:

– Мальчики, чем займемся?

– А что, если заглянуть… зайти к ним, – прошептал Охотников, – раз уж они интересуются прошлым этих стен?

Судя по вопросу, поставленному их общей дамой, заходить именно сейчас было бы не совсем подходяще… Но «мальчики» сами как-то мешкали с ответом.

– Ах, Бориса нет! – проговорила девица, капризно взмахнув рукой.

– Сегодня сороковой день, – пояснил, хотя и самый младший, однако, бывая с «предками» по гостям, понаторевший и в изысканных напитках, и в обрядах. – Борис поехал на кладбище, навестить…

И назвал Ю. Опять меня затрясло, как на последней ее репетиции, как в фургоне, не так сильно, конечно, ударило, словно от обнаженного провода, будто сработал контакт, замкнулась цепь. Передо мной были типы, те самые, с которыми ей было весело. Так вот кого, значит, зовут Борисом. Но как они попали сюда? Ведь я ее в эти места не водил, дороги не знал. Сама нашла. С ними нашла она все, чего, как она настаивала, я не понимал… И вот уже сорок дней – полтора месяца.

Бородатый гитарист опять тронул струны. И я узнал песню, которую все время повторяла Ю. Простенький романс. Она, правда, твердила только одну строку: «Мы странно встретились и странно разойдемся…»

Они продолжили: «Улыбкой нежности наполнен наш роман…» В эту лирическую минуту мы и вошли. Они еще пели и не сразу заметили нас. Потом песня прервалась, и несколько пар глаз из-под косматых волос стали нас разглядывать.

– Приветствуем вас, уважаемые граждане, – начал Игорь Константиныч громогласно, – завернули на огонек!

Никакого ответа не последовало.

– Попали в незнакомые места, – продолжал Охотников.

Судя по нашей самой первой встрече, когда он провозглашал «Большевиков надо бить» или вдруг вспоминал «Мой дядя… семнадцатый год…», отличался величайшим неумением оправдывать свои слова и поступки.

– С дороги сбились! – искал слова Охотников, – Не скажете ли нам, уважаемые граждане, где здесь э… э… конный завод?

Молчание.

– Если позволите, – продолжал Игорь Константиныч, – мы на минуту присядем. Ровно на одну минуту! И – пойдем…

Никто нам ничего не собирался позволять. Молчали. Игорь Константиныч самолично опустился на мою кровать, а я увидел из окна невидимый стул, мой стул, на нем обычно сидел Трофимыч, вспоминая про Брусилова и про Филлиса. Сел на этот самый стул.

– Где тут конный завод? – спросил остальных парень с гитарой, спросил таким тоном, будто хотел сказать: «Пусть они поскорее катятся отсюда…»

– Завод я знаю, – отвечала девица, – мы с папой там были. А как пройти… не могу сказать… Мы на папиной машине ездили.

Оказывается, они молчали еще и потому, что искренне не знали ответа на наш вопрос. Находясь примерно в километре от завода. И того меньше! Метров семьсот до ближайшей конюшни.

– Вроде туда, – ответил осведомленный малыш, однако махнул рукой в другую сторону.

– Нет, папаша, извини, – ответил парень с гитарой, – но лучше тебе обратиться в справочное бюро.

И они захохотали.

– Вот ведь интересно, – вдруг заговорил Игорь Константиныч, – какая тут прежде была жизнь?

Они насторожились.

– Можно подумать, балы, пиры, – продолжал, пользуясь общим молчанием Охотников, – а ведь это иллюзия. Иллюзия, я вам скажу, полнейшая. Жизнь, на самом деле, была весьма тусклая. Она была, как бы вам сказать…

Пока Игорь Константиныч подыскивал слово, гитарист поднялся и в упор взглянул на него.

– Ну, папаша, ты меня заколебал! Просто достал. Я тебе весь этот агитпроп сам могу изложить, – говорил гитарист. – А лучше вот что скажи. Ты, папаша, хотя бы приблизительно, имеешь понятие о том, что такое аристократия? А-ри-сто-кратия! Слово такое слыхал когда-нибудь?

Охотников пришел в полное замешательство. Его и Трофимыч по данному пункту никогда не экзаменовал.

– Почему обязательно аристократия? – залепетал он. – При чем здесь аристократия? Разве свет клином сошелся на аристократии?

– А, понятно, – со злорадным торжеством смотрел на него парень, – вышли вы все из народа, так?

– Как сказать… – опять смешался Игорь Константиныч, – если понятие «народ» брать широко…

– Из дома Рокфеллера он вышел, – подсказал осведомленный малыш.

Опять захохотали.

– Рокфеллер?! – зашелся Охотников, совсем как его друг-змей Одуев. – Это же просто денежный мешок! Я презираю…

– Правильно, папаша, – будто бы поддержал его парень, – мы все, как один человек, капиталистов прези-

– Тер-петь не мо-о-ожем, – вставила нараспев девица.

Хохот.

– Это Игорь Константиныч Охотников! – выкрикнул я что было сил.

Образовалась маленькая пауза, за время которой осведомленный малыш, видимо, что-то припомнивший, вдруг сказал:

– А возле нас Охотниковская мануфактура есть. Она фабрикой «Красных зорь» называется. Но бабка моя все никак не привыкнет. Пойду, говорит, к Охотниковым. Там молочный магазин рядом.

– Ага, папаша, – воскликнул бородатый гитарист, – а говоришь, из народа вышел! Сознавайся, пока не поздно.

На этот раз хохот был особенно энергичным и продолжительным. Масла в огонь добавила очевидная для них невероятность предположения.

Нахохотавшись, люди обычно затихают.

Так и было.

В эту паузу Игорь Константиныч вставил:

– Нет, это не мы, это – дядя.

– Чей дядя? – спросил гитарист.

– Мой дядя, – отвечал Охотников, имея в виду, вероятно, того самого дядю, ссылку на которого я уже слышал. – Брат отца.

– «Мой дядя самых честных правил…» – произнесла девица.

– «Своей служанке…» – продолжил было еще один слушатель.

Но гитарист прервал его:

– Погоди, не выступай!

И обратил еще один вопрос – к Охотникову:

– Что ты нам, папаша, тут пенки пускаешь?

– В каком смысле? – удивился Игорь Константиныч

– В прямом, – ответил молодой бородач. – Баланду травишь, я говорю, зачем?

– Какая же баланда, уважаемый? – отвечал Охотников. – Представьте себе, что в таком точно доме я родился…

– Папаша, – даже укоризненно обратился к Охотникову гитарист, – понятие об а-ри-сто-кра-тии, я тебя спрашиваю, ты имеешь? Или думаешь, что мы какие-нибудь темные?

– Я вовсе не претендую на аристократизм, – с глубочайшей искренностью отозвался Игорь Константиныч, – мы были всего лишь помещиками средней руки. Знаете, как у Тургенева… Чертопханов или там Недопюскин…

– А слуги у вас были? – спросила девица.

– Слуги? – переспросил Игорь Константиныч. – Видите ли, мой отец был отчасти последователем Льва Николаевича Толстого и, как таковых, слуг у нас уже не было. Кучер, правда, был. Экономка была. Повар…

Сила подробностей, как в рассказах Трофимыча, подействовала. Волосатые ребята уже не смеялись.

– А сколько у вас денег было? – спросил малыш.

– Немного, – отвечал Охотников, – имение было, к сожалению, уже заложено.

– Как же это так? – удивился малыш. – Кучер, повар, дом такой, а денег нет?

– О, – устремил взгляд вдаль Охотников, – это очень трудно объяснить. То была совершенно другая жизнь. И этой жизнью, надо вам сказать, молодые люди, мы тяготились. Да, мы тяготились этой жизнью и…

– Ну, папаша, – прервал его гитарист, – нам бы ваши заботы!

– Какие же у вас заботы? – обратился к нему Охотников. – Какие? Долгов у вас нет…

– Долги! – воскликнул гитарист. – Я бы и рад взять в долг, да никто не даст!

Тут они опять захохотали. Но уже как бы на свой собственный счет.

– Ах, не жалейте, – весело стал их убеждать Охотников, – долги – это чудовищно! Так унизительно сознавать, что ты в долгах.

– А как вы время проводили? – спросила девица.

– Когда мне исполнилось четырнадцать лет, – сказал Охотников, – отец подарил мне ружье. И я с утра до вечера пропадал в лесу. Один или с егерем…

– А когда вам исполнилось девятнадцать?.. – спросила опять девица.

– Революция, – отвечал Охотников. – Мне как раз исполнилось девятнадцать, когда началась революция. Потом, как вы знаете, гражданская война… Тут уж времени для досуга не было!

Ребятишки притихли. Почти все они вместе с Игорем Константинычем уместились на моей кровати. Что их гложет, что загнало в какие-то развалины подальше от «предков», которые, кажется, готовы лечь ради них костьми? Кровать стала напоминать небольшой ковчег или плот, на котором плывет по реке времени странная команда, обломки разных эпох. Это они – обломки. Издержки. Имеющий вместити да вместит… Они, видно, не имеют… Или будущее еще покажет?

– Эх, мальчики, – произнесла, потягиваясь, девица, – хотела бы я одним глазком посмотреть на другую жизнь!

– А вот я, знаете, вам завидую, – сказал Охотников, – такие вы все молодые, орете… э… э… поете во всю глотку. Как хорошо!

– Нам говорят, что – плохо, – сказал гитарист.

– Кто говорит? – спросил Игорь Константиныч.

– Как кто? – удивился бородач. – Все говорят! Предки… родители то есть.

– Отец, – произнесла девица, – вопит: «Не могу слышать этот вой!»

– Какие же песни любит ваш батюшка? – полюбопытствовал Охотников.

– «И-и за бо-о-орт ее броса-а-аить!» – вместо ответа заголосила девица в джинсах «Техас», отчетливо ударяя на «ть».

– Одним словом, вниз по матушке по Волге, – сказал гитарист.

– Эту песню, – торжественно произнес Охотников, – мне довелось слышать в исполнении Федора Ивановича Шаляпина.

– Мой папаша не Шаляпин! – засмеялась девица.

Тут бородач опять взялся за гитару и, как бы переходя от слов к делу, тронул струны:

 
Цветут на асфальте фиалки,
Их топчут прохожих шаги,
А где-то стрекочет кузнечик…
 

Все они подхватили:

 
Стрекочет кузнечик!
 

Бородач продолжил:

 
И жду я троллейбус судьбы.
Вновь все подхватили:
Троллейбус судьбы!
 

После этого они замолкли, и полнота молчания выражала их несокрушимое убеждение, что уж лучше этого быть ничего не может. Не может быть, и все тут!

Троллейбус судьбы!

Игорь Константиныч заерзал на кровати, явно в поисках какого-нибудь комплимента, но, не найдя подобающих случаю слов, поднялся и стал откланиваться.

– Приятно поговорили, – попеременно прощался Охотников, – спасибо за приют!

Мы вышли в темноту на скрипучее крыльцо его дома.

– А что, милые ребята, – сказал старик, когда мы некоторое время стояли на крыльце, ожидая, пока глаза привыкнут к ночи.

Спустившись со ступеней, мы сделали первые шаги, и наши взгляды, кажется, одновременно упали на сосну, освещенную светом из окна. Прежде она была у нас за спиной. Теперь стояла прямо перед нами. Хорошо видная. Охотников остолбенел.

На стволе, чуть пониже человеческого роста, как бы кровоточило кольцо – перетертая древесина. Смола сползала крупной слезой. Будто края рваной раны, торчали щепки. По стволу, вверх и вниз от кольца, кора была ободрана, объедена… Мы разом бросились к дереву. Свет падал и на землю, возле корней. Кругом сосны на вытоптанной земле были следы конских копыт. Здесь стоял Залетный. Привязанный. Прикрученный за недоуздок к стволу проволокой. Грыз от голода кору. Здесь его… «Брыжитка… Инфильтровано… Серозно… Семенники…» Мы обернулись на окно. Свет вдруг исчез. Темнота охватила нас, и некоторое время глаза опять должны были с ней осваиваться.