Текст книги "Люди возле лошадей"

Именно этот пробел заполняет первая из наиболее красочных новелл о судьбе Годольфина Арабиана. «…Мистер Кук почувствовал сильный толчок в плечо, повергший его в пыль на землю. Англичанин был опрокинут водовозкой», – так описывает первую встречу мистера Кука с Арабианом известный французский писатель Морис Дрюон. Мне удалось с ним беседовать – о лошадях, и Дрюон подтвердил, что следовал сложившейся традиции. А начало этой традиции положил еще в прошлом веке его соотечественник, романист, тогда тоже очень популярный, Эжен Сю. Насколько Эжен Сю был близок к лошадям, мне проверить не удалось, но и без того известен его повествовательный принцип: «К чертям факты!» И появились взамен фактов подробности, от которых, в самом деле, трудно отказаться. В особенности от этой бочки.

У писателей свои права на вымысел, но бочку не забыла и газета. В газете все излагалось по газетному, информативно: «Гордый Шам был вынужден влачить водовозку по мощеным улицам Парижа». Читая все это там, в Кембридже, я просто не мог понять, где нахожусь. Можно понять бойкого беллетриста старого пошиба, работавшего под девизом «Плюю на правду!». Можно понять нашего современника, который пишет в духе «охотничьих» рассказов, где вымысел имеет свои границы и права. Но текущая, к тому же местная, пресса!

В истории Годольфина Арабиана кембриджская газета не только приводила подробности, так сказать, «известные», но добавляла новые, буквально зажигательные. «Падаль проклятая! – и водовоз угрожающе поднял кнутовище, тут мистер Кук схватил его за руку», – было у Мориса Дрюона. А в газете было так: водовоз не кормил Арабиана, надеясь таким путем усмирить его пылкий, совсем не нужный в извозной работе нрав. Конь ослабел настолько, что упал прямо в оглоблях. А водовоз зажег у него под пузом огонь, чтобы тем самым взбодрить лошадку. «Но мистер Кук остановил его»…

Согласно со всеми версиями, мистер Кук и водовоз быстро сторговались, поскольку обе стороны были заинтересованы в сделке. Только в сумме имеются расхождения – между авторами. Морис Дрюон, например, говорит о семидесяти пяти франках, газета называет пятнадцать луидоров, между тем один луидор – двадцать франков.

Все это мелочи, бледные краски по сравнению с теми, что появляются в дальнейшем течении той же истории. Известно, что арабский конь был переправлен через пролив и поставлен в конный завод мистера Кука, находившийся соответственно в графстве Дерби. Однако вскоре завод остался без хозяина – мистер Кук умер, завещав всех кобыл своего завода лорду Годольфину. А жеребцов, в том числе и Арабиана, унаследовал некто Роджер Вильямс. Тогда лорд-коннозаводчик купил у наследника арабского жеребца, и Арабиан, став Годольфином, был переведен под Кембридж, на холмы Гог-Магог. Жеребцу, как видно, знали настоящую цену.

Но в рассказах мы найдем нечто совершенно другое. Оказывается, именно в заводе лорда Годольфина попал Арабиан в положение пасынка. Достоинств его и здесь не признали. На первом месте в заводе числился жеребец Гобгоблин, что означает Дьявол, и своей клички жеребец стоил. Между Дьяволом и Принцем состоялась схватка за кобылицу Роксану. «Черный Принц обезумел от ярости, стал на дыбы и бросился на своего соперника. Напрасно конюхи тянули, что было сил за поводья, Араб Годольфин разорвал стропы и вырвался на волю. На глазах у конюхов начался беспощадный бой. Воздух наполнился густой пылью, летающей соломой и стуком подков о землю. Тяжелый Гобгоблин, не привыкший к подобному обращению, не был готов к борьбе. Он пытался атаковать противника, но оказался неповоротливым и беспомощным против неистовых, стремительных, молниеносных наскоков маленького Черного Принца. Ударами копыт и укусами Араб Годольфин прикончил великана Гобгоблина». Так описан решающий момент в новелле Дрюона «Черный Принц».

Да, краски и слова! После этого естественно допустить, что наградой за мужество Арабиану служила любовь Роксаны и – недовольство лорда Годольфина. Правда, по одной версии, лорд Годольфин вовсе не рассердился на самоуправство Арабиана. Напротив, проникся к нему уважением. Лорд будто бы сказал: «Посмотрим, каков будет приплод». Так, в частности, пишет Морис Дрюон. В газете говорилось по-другому, с другими деталями: «Лорд Годольфин побелел от ярости, когда ему доложили о случившемся. Потомство Роксаны от какого-то неизвестного пришельца! И он повелел удалить Арабиана из своего завода на два года, в ссылку». Трудно, очень трудно отказаться от таких подробностей, но… им противоречат даты, упрямые даты. Грозный соперник Арабиана, жеребец Гобгоблин, не выдуман, только не могли они соперничать из-за Роксаны. Какой бы он там ни был Гобгоблин, но в заводе появился лишь после того, как не стало ее, Роксаны, которая, надо отметить, тоже не выдумана. А «брак» Арабиана с Роксаной действительно состоялся, так сказать, законным и самым прозаическим порядком, о чем была сделана запись в племенной книге.

Эти записи изучила Леди Вентрорт, та самая, с которой мне предлагал наладить переписку мистер Форбс, правнучка Байрона. «Мы присутствуем при схватке Арабиана с Гобгоблином, и жеребцы у него дерутся, стукаясь лбами», – так, листая страницы Эжена Сю, писала правнучка поэта. С иронией, достойной своего прадеда, она добавляет: «Кормилицей у Эжена Сю была скотница, так он, вероятно, хорошо запомнил ее сказки». И с байронической решимостью леди Вентворт атаковала романтических сочинителей. Она отыскала изображение Арабиана, писанное с натуры и задала вопрос: заводчик заказывает портрет коня и, будто бы не зная цены этой лошади, держит ее в черном теле, на положении Золушки! Может ли это быть?

Кембриджская газета писала: «Шам прожил двадцать девять лет, и его изобразил вместе с кошкой Джордж Стаббс». Тут в истории Годольфина Арабиана, он же Шам, появились сразу два новых персонажа. Джордж Стаббс – художник, сильный художник и сильный человек. Рассказывают, Стаббс был так силен, что способен был на себе унести тушу лошади в мастерскую. А нужно ему это было для того же, для чего Леонардо да Винчи резал трупы – ради изучения натуры. Стаббс составил эпоху в иппической живописи, создавая коннозаводские портреты, сделанные так, будто мы присутствуем на выводке и получаем возможность тщательно рассмотреть лошадь, поставленную словно живая статуя. Но Арабиана Стаббс никогда не видел. На портрете прижизненном, разысканном внучкой Байрона, кошки никакой не было. Кошка появилась в преданиях.

Мало того что было у Годольфинова коня три имени, что возил он воду, что убил соперника, мало всего этого, еще его неотлучно сопровождала кошка! И звали ее Грималкин. Это уже такая сказка, от которой, я думаю, ни один автор под пыткой не откажется. Но вообще говоря, такое возможно, такое случается. Конь и кошка – я сам, простите, был свидетелем аналогичных случаев.

Какова причина странной привязанности? Кошки любят тепло. Когда мы были в Англии с нашими лошадьми, я, приходя на конюшню, каждый раз видел кошек, сидевших прямо возле лошади, в стойле, на соломе. У нас увидеть такого нельзя, у нас конюшни теплее, и потому кошки расхаживают по конюшне, а в стойла под копыта им незачем соваться. Но в Англии это повторялось каждое утро и я заметил: кошки всякий раз садились на одни и те же места, туда, где солома прикрывала навоз, который я вилами не убирал, а закапывал, чистить стойла каждый день у англичан не принято. Снизу навоз преет – сверху солома нагревается. Тепло – жмурясь и поджимая лапки, кошки сидят возле лошади. Видел я, таким образом, картинку, подобную той, какую нарисовал Стаббс. Почему и не быть кошке возле знаменитого коня? Леди Вентворт потратила излишний полемический пыл, оспаривая достоверность кошки. «Люди выводят лошадей, похожих на самих себя», – писала правнучка Байрона. И дальше она, как пример, приводила толстых, мясистых лошадок, которых особенно уважали при дворе короля Генриха VIII. Судить, насколько отвечали эти лошади наружности и нраву полнотелого, плотоядного короля, мы можем по портрету Гольбейна и шекспировской пьесе о Генрихе VIII. Впрочем, среди двухсот лошадей на королевской конюшне стояли наполитано и барбы, а толстенькие, вероятно испанские хинет.

Нашей преподавательской команде пришло время покидать Кембридж. Автобус с окраины города повернул на шоссе. Мелькнула указательная стрелка, шофер, махнув рукой, пояснил: «Могила Годольфина!».

У Вороньего холма
Среди индейцев и ковбоев

 
«Помиритесь же, о дети! Будьте братьями друг другу».
 

«Песнь о Гайавате».

Перевод Бунина по подстрочнику Бальмонта.

Труман с помощниками перегонял скот, и мне дали лошадь под ковбойским седлом. Декабрь был теплым, снег держался лишь тонкими прожилками по тенистым местам. Вся степь состояла из рыже-бурой травы. Ковбойский конь, зная свою науку, сам, почти без поводьев, держал курс на бычка, отколовшегося от стада. Услыхав топот копыт, бычок задрал хвост и попробовал дать стрекача. Конь, не теряя сил даром, срезал угол и вышел прямо в лоб беглецу. Бычок широко расставил передние ноги и высматривал, где бы ему проскочить. Потом, вероятно, решил, что от двухголового чудовища не убежишь, и припустился следом за стадом. Конь тут же понял, что задача выполнена, и перешел на шаг, торопить его я не стал.

Погоня за бычком вывела меня на пригорок, откуда открывался вид на Ред-ривер, Красную реку. Река не замерзла. Вода отсвечивала на солнце. Насколько хватало глаз, не видно было ни души. «Гляди!» – указывая на желтоватую кучку в траве, обратился ко мне Труман со счастливой улыбкой, словно тепло разлилось в душе ковбоя. Чем же было вызвано умиротворение? Ковбой объяснил: «Сразу видно, хорошо кормилась корова или нет». Но вдруг лицо его преобразилось, он соскочил с седла, нагнулся и поднял с земли щепотку вонючей кашицы. Поднял, присмотрелся и неистовый вопль огласил прерию: «Глисты!!!» Встрепенулись ковбои и, будто их настигла погоня, бросились «отсекать» злополучную корову от стада. «Как же они ее найдут?» – «По навозу».

И в самом деле в гуще красноватых спин и черноватых рогов ковбои выследили телку и с двух сторон зажали. Все стадо взволновалось. «Продвинем их вперед», – велел Труман. Мы понеслись. Загудела земля. Конь, раньше меня понявший, в чем задача, вытянулся в струну под тяжелым ковбойским седлом. Ковбои улюлюкали. Свистел ветер. Множество голосов разом застучали у меня в голове. Кажется, все тренеры, у которых я когда-либо брал уроки верховой езды, вдруг заговорили, давая мне советы, чтобы не опозорился я на Среднем Западе: «Шенкель туже! Работай поводом! Ногу от колена назад! Эй ты, кот на заборе, спину прогни!» Советовали классики высшей школы. Ипподромные крэки. Мастера коннозаводского тренинга. Звучал голос табунщика с Бермамыта возле Эльбруса.

Часам к четырем мы управились. Коровы были водворены в загон. Взмокшие кони расседланы. «Время пустить по доске», – тоном приказа произнес Труман.

– Что сделать?

– Пыль прибить в глотке.

– Каким образом?

– Увидишь.

Мы проследовали в ближайший городок или, лучше сказать, поселок; пара улиц, две линии одноэтажных деревянных домов посреди степи, и ворота, по-нашему околица. В дальнем конце улицы мигал огонек. Туда мы и направились. Труман открыл дверь (ногой в остроносом ковбойском сапоге), вошли в салун. Считая уместным, согласно с нашей культурной традицией, снять в помещении головной убор, я начал посматривать, куда бы поместить Труманом же подаренную ковбойскую шляпу. Заметив мое намерение, ковбой всполошился и даже рассердился: «Снимают шляпу только вместе с головой!»

– Когда же все-таки можно шляпу снять?

– Разве что в присутствии дам.

Слабого пола поблизости не было. Мы, не снимая наши шляпы, подошли к стойке, встали у дальнего конца. Труман обратился к бармену: «Пусти нам пару по доске». Бармен брызнул из бутылки желтоватой жидкости в два пузатеньких стаканчика и от мягкого толчка рукой стаканчики один за другим устремились к нам по полированной лаком и локтями поверхности бара (доски). Мы поймали эти сосуды.

– Что ж, – произнес Труман, – прибьем в глотке пыль и согреем желудок.

Неподалеку люди за столиками пили пиво. «Индейцы», пояснил Труман. Подавать потомкам Чингачгука что покрепче запрещено: не годится у них обмен веществ. Труман, увидев знакомого, шепнул мне: «Крупный конский барышник». Мы подошли к ним.

– Знакомьтесь, – после первых приветствий сказал Труман, – мой друг из Москвы.

– А это, – пояснил мне, – Little Wind.

«Тихий Ветер» – Труман растолковал индейский обычай: первое, что увидит, услышит, почувствует мать сразу после родов, становится именем ребенка. Легкое дуновение и явился на свет Тихий Ветер. Среднего роста, плотный, даже полноватый мужчина, с черными волосами, смуглым цветом лица и, я бы сказал, совсем не индейским носом – картошкой. «Хотел бы я побывать в Москве, – первое, что он сказал и добавил: – Я встречался с русскими, воевал, был на Эльбе».

Разговор перешел на лошадей. «Поедем ко мне, – сказал Тихий Ветер, – я покажу свой корраль». «Какие у тебя породы?» – вопрос Трумана. «Паломино, криоло, апалузо, – загибая пальцы, индеец называл породы, попавшие на заокеанский материк еще во времена испанской колонизации.

– Так ведь уже темно. Как же смотреть лошадей в темноте?

– А луна! – воскликнул Тихий Ветер.

– Нет, – сказал Труман, – это не серьезно. Что можно увидеть в лошади при луне? Мы к тебе приедем завтра. Ты где живешь?

– У Вороньего холма.

– Где это?

– Спроси, тебе любой ребенок объяснит.

– Ты что думаешь, – по дороге домой разуверял меня Труман, – он поэт? Он при луне такую клячу подсунет, что и до ворот не доедешь.

На другой день Труман сел уже не в седло, а за руль, и мы поехали. По радио мужской голос под гитару спрашивал и сам себе отвечал:

 
Что-о есть сча-астье?
Конь – товарищ,
Ми-ило се-ердце,
Чарка виски
И уда-ача…
 

– Легко ему рассуждать, – покачал головой Труман.

– А сейчас всего этого мало? – спросил я, потому что песня была старинная.

– Сейчас, – отвечал ковбой, – не жизнь, а сплошная головная боль.

– Что ж так?

– Мало вырастить – надо сбыть, мало сбыть – надо заплатить налоги, мало заплатить налоги – надо рассчитаться с долгами, успел с долгами рассчитаться… А вот и приехали.

Мы въезжали в старинный форт. Когда-то здесь проходил фрон-тир, передовая линия продвижения на Запад в борьбе с природой и с индейцами. Два стоявших рядом казарменных здания напоминали об этом. По иронии судьбы теперь в этих казармах разместился индейский клуб. Американский Дикий Запад и его завоевание – это как наше время больших достижений и несмываемого позора, разделить их нельзя.

– Давай у этих ребят спросим, где здесь Вороний холм, – предложил Труман.

У дороги стояли маленькие индейцы и буравили нас острыми глазенками. Труман притормозил, опустил стекло и произнес: «Где Тихий Ветер живет?»

Детишки глазели на двух дядек в широкополых шляпах и молчали.

«Вороний холм», – подсказал Труман.

Ребята разом замотали головами: «Не знаем!»

Поехали дальше. Нагнали группу молодых людей.

«Вороний холм… Тихий Ветер…»

Не знают. Понятия не имеют, однако нас разглядывают заинтересованно. Едем дальше. У дороги – старик. Труман сразу начал с тавтологии: «Нас Тихий Ветер к себе пригласил. Пригласил нас к себе Тихий Ветер. Виделись мы с ним вчера, и вот он нас пригласил к себе…» На разные лады, повторив одно и то же, Труман поставил вопрос: «А Вороний холм где?» Старик не торопился отвечать, не отводя от нас своего взгляда.

«Тоже думает, что мы шерифы!» – усмехнулся Труман.

В самом деле, здесь все про всех знают. Тихий Ветер был вчера в салуне, что-нибудь там натворил, и приехали его забирать две широкополые шляпы. А как, чтобы избежать подозрений, шляпы снять, если дам поблизости не наблюдалось?

– Послушай, – обратился Труман еще раз к старику, – мы к нему в гости. Он нас пригласил. Пригласил он нас! К нему мы в гости. В гости мы к нему. Мы…

Старик махнул рукой, обозначая направление. Следуя авторитетному указанию, мы попали в другую эпоху. Качнуло и тряхануло, будто на корабле в шторм.

– Тут и рессоры сядут, – забеспокоился Труман.

Множество забот, которых минуту назад мы и не знали, застучались в нашу дверь. Вот когда началась сплошная головная боль. Рессоры! Покрышки! Сядешь в канаву! Дорожные знаки пропали. Куда повернуть? А мир прекрасен, как всегда… Местность все подымалась, как бы приближаясь к солнцу, становилось теплее.

«Ты не поверишь, какой у нас суровый край», – заметил Труман.

Но это была редкая зима. Снег совсем пропал. Кругом разворачивались желто-зеленые поля, похожие на Северный Кавказ, на Кубань… И холмы.

Машина ухнула на ухабе, Труман резко взял в сторону и, положив обе руки на руль и нажимая тормоза, спросил: «Что будем делать?» Мы оказались утлой лодчонкой посреди травяного моря. Домики, как деревянные коробочки, стояли метрах в пятидесяти от дороги. Сворачивать, то есть подвергаться опасности засесть в канаве, ковбою не хотелось. Он предложил пройтись. Мы поставили машину у обочины и двинулись к домикам.

– Выполнение программы президента Кеннеди, – пояснил Труман относительно домиков, – еще несколько лет тому назад они жили в бревенчатых хижинах.

И указал на стоявший тут же или, вернее, вросший в землю сарайчик.

А традиционные жилища индейцев типпи, шалаши, крытые кожей, или вигвамы, те же шалаши, но крытые парусиной, – это уже в музее? Нет, объяснил Труман, ещё встречаются и вигвамы. Над крышами сероватых домиков торчали телевизионные антенны.

– Пьют пиво и смотрят телевизор, – сказал Труман.

– А живут на что?

– На пособие. Мы довели их до безделья, мы и расплачиваемся, – отвечал ковбой.

– Осторожней! – Труман предупредил мой опрометчивый шаг: слушая его, я чуть было не попал в наполненную жидкой земляной кашей канаву, где мирно похрапывала свинья. При виде нас две овцы шарахнулись у крыльца ближайшего из домиков. Где-то брехнула собака. В окне мелькнуло тревожное лицо. Мелькнуло и пропало. Местная жизнь вроде пряталась при виде наших шляп.

Поднявшись на крыльцо мы соскребли с сапог грязь. Труман постучал в дверь. Ответа не слышалось. Труман постучал еще раз. За дверью раздался шум, как от опрокинутого пустого ведра, и пожилая женщина приоткрыла дверь.

– Нас пригласил к себе в гости Тихий Ветер, – в щель сказал Томас. – Где здесь Вороний холм? Пригласил нас к себе Ти…

Дверь захлопнулась. Некоторое время мы стояли, не шевелясь. Слышно было только хрюканье свиньи. Свистнул ветер, качнул телевизионную антенну. Труман уже развел руками, как бы говоря «Что ж, пойдем», но дверь вновь приоткрылась и прозвучал ответ: «Спросите у соседа».

Спустились мы с трех ступеней и, минуя сарайчик, свалку пустых банок, ящиков и тряпья, подошли к другому домику, у крыльца встретил нас бойкий старикашка. «А это мой друг, из Москвы, Советский Союз!» – указал на меня Труман, желая подчеркнуть, что он не шериф и я – не шериф.

«А чего ж стоймя стоять, – откликнулся старый индеец, – заходите в дом».

Мы преодолели три ступени, переступили через порог, попали в кисловатый сумрак.

– Моя жена, – представил нам старикашка полулежавшую на кровати под засаленным ватным одеялом пожилую женщину и пояснил ей мое присутствие: – Друг из Москвы, приехал посмотреть, как мы живем.

«Нас расстреливали из ружей, – сказала в разговоре старуха, – спаивали водкой, разлагали чужой верой, теперь добивают образованием».

«Сын наш пошел учиться, – вставил старикашка, – свой язык ему велено забыть!»

Мы выпили у них по чашке темной тепловатой жидкости, про которую они сказали, что это чай (или кофе), старик вышел вместе с нами на улицу и показал на подъем в отдалении: «Это и есть Вороний холм».

Тихого Ветра на месте не оказалось. «В магазин он поехал, в магазин», – нам было сообщено. Поехали и мы в магазин. В небольшом деревянном строении умещалось и продавалось все: хлеб, уздечки, под потолком висел велосипед, на прилавке лежали цветастые платья и банки консервов. Ни Тихого Ветра, ни продавца в магазине не было. В углу сидела маленькая девочка, объяснила нам: «Мамка пошла к папке».

«Нет, – решил Труман, – мы Тихого Ветра больше искать не будем. А то застрянем и придется тут куковать».

Речь Руди Шабала

«Окаймленный снежными шапками горных вершин на севере, юге и востоке, обращенный на западе к бескрайней океанской стихии, где в ущельях берут начало могучие реки, где по склонам гор и на широких плато высятся густые еловые, сосновые, кедровые леса, где летом луга превращаются в сплошное цветение и простираются бескрайние фруктовые сады, где земля неистощимо плодородна, всё это Орегон, просторный, изобильный, манящий, благотворный. Не удивительно, что к нему стремились, за него боролись. Когда сюда прибыли первопроходцы Льюис и Кларк, они нашли здесь множество индейских племен общим числом населения, по скромным подсчетам, от двадцати до тридцати тысяч. Среди этих племен самым миролюбивым, благонравным и благополучным было племя Нез-Персе».

Элен Хант Джексон.

Век бесчестья (1881).

Если уста и слова лошади понимать расширительно как источник надежных сведений, то о племени Нез-Персе мне посчастливилось узнать из первоисточника: индеец-незперсей в окружении лошадей говорил о лошадях. Было это не на Среднем Западе, а на Юге, в штате Виргиния, где в местном Университете стажировалась моя жена. «Здесь есть русские лошади», – услышал я от пожилой дамы, посещавшей публичные лекции моей жены об изданиях и переводах Фолкнера в нашей стране.

В узком смысле, как породы, «русских» лошадей не существует, «русские лошадки» водились в лесах викингов, а речь шла, возможно, об одной из пород на просторах Советского Союза, который антисоветски настроенные иностранцы предпочитали называть Россией. Что за лошади, моя собеседница уточнить не могла, но предложила меня познакомить с владельцами означенных лошадей.

Оказалось, супруги Маргарет и Филлип Кейс разводили лошадей из Средней Азии. Та же порода на показательной конюшне Московского конного завода была представлена двумя жеребцами, мне позволяли ездить на них. Благодаря фатальному совпадению и отзывчивости хозяев фермы я почувствовал себя в штате Виргиния как дома.

Ахалтекинцы в Америке малоизвестны, супруги Кейс поехали к нам на аукцион, приобрели приличного жеребца, купили кобыл, причем, племенные матки им попались ценные настолько, что наши специалисты, спохватившись, зачесали в затылке: «Зачем было продавать?» А землю Кейсы нашли в штате Виргиния: жарко, как в Средней Азии, правда, влажно, особенно летом, не как в Средней Азии, однако, выведенные текинцы прижились, поголовье на ферме «Ахал-Теке» достигло больше пятидесяти голов.

Марго происходила из состоятельной семьи, увлекались верховой ездой, заслуга её предков перед иппической литературой заключалась в том, что они пригласили к себе Оуэна Уистера, он насмотрелся, вдохновился и создал роман «Виргинец, всадник с прерий», положивший начало вестерну в книгах и кино. Немая экранизация «Виргинца», вышедшая на экран в 1914-м году, явилась первым ковбойским фильмом.

Марго, когда мы познакомились, состояла главой местного Клуба любителей парфорсной охоты, которая у них называется погоней за лисой. Фил – отставной летчик, не расстался с летанием, держал на ферме легкий аппарат. С лошадьми раньше не имел дела, всему выучился, у себя в хозяйстве стал зоотехником, ветврачом, он старшой по конюшне, начкон, тракторист и фуражер, от стрижки травы до случки всё у него в руках. И верхом научился ездить, но когда двадцати лет пал его личный конь, ахалтекинец Сенитир, больше уже в седло не садился, разрешив мне, когда я к ним приезжал, пользоваться его персональным седлом. Утро Фил завершал, как водится, подметая конюшню после кормежки и уборки. Стараясь помочь ему, я тоже орудовал метлой. Фил не был столь требователен, как, скажем, Саввич, наездник Гриценко, последний из мастеров, при тренотделении которого я числился. Это он после моих бесславных выступлений на призы определил, что «чалдона», то есть головы как понимания пэйса, у меня не имеется.

Был Саввич до того требователен, что отказывал мне в способности правильно махать метлой. Не желая ударить перед Америкой в грязь лицом, я как мог старался, взяв в руки подметало для конюшенного коридора. Пока мы с Филом заметали мусор, Марго раздавала корм лошадям. Тем временем милые девушки, которых супруги Кейс взяли на работу конюхами и ездоками, обсуждали своих кавалеров. Когда же я с ними отправлялся на проездку, то вместо усиленной работы лошадям всадницы-красавицы давали еще большую нагрузку своим языкам: отъедут от конюшни, завернут за угол, остановятся, и – пошла чесать губерния. Я их не выдавал, выяснилось, что Кейсам и так все известно. У Фила спросил, почему он не выпустит жизнерадостных пташек на волю, не даст им расчет.

«А другие разве будут лучше?» – отвечал вопросом на вопрос пилот, хотя и ушедший на заслуженный отдых, но оставался, нашими словами выражаясь, одержим бесом деятельности, то есть был работоголиком, как и положено американцам исконным, не зеленую карту получившим и прижившимся в США в ожидании бенефиций, дармовых подачек. Марго на мои вопросы о падении протестантской этики, то есть трудовой дисциплины, отвечала: таков дух времени, каждый думает о правах – не обязанностях.

В моих глазах супруги Кейс и Труман с Конни, женой, воплощали американизм – человеческий тип, известный мне из американской литературы и размываемый нынешним стремлением к многообразию. А новое не всегда лучше старого и разнообразие не обязательно развитие. Ещё Теодор Рузвельт предупреждал: «Конец нашей стране наступит, когда вместо американец начнут говорить англо-американец, испано-американец, афро-американец…» И вот – говорят! Обеспокоенный советник Президента Кеннеди книгу написал «Разъединяющиеся Штаты Америки»[19]19
  Arthur М. Schlesinger,Jr. The Disuniting of America. Reflections on a multicultural Society. New York: 1992. В своё время идею единения выразила пьеса Израеля Зангвиля «Плавильный котел». На премьере публика осталась холодна и недовольна. Овацию, стоя, устроил один единственный зритель – Теодор Рузвельт.


[Закрыть]. С тем же тревожным явлением я столкнулся, когда начал преподавать и у меня набирались классы, состоявшие почти целиком из латино-американцев, итало-американцев, южно-корейских американцев. От них приходилось слышать: «Профессор, зачем вы нам об этом говорите, это же не наше наследие». Говорил я, как мог, об Американской Революции или Американской Гражданской войне. Не поверил бы, услышь от кого-нибудь другого, а я слышал собственными ушами.

У нас отчужденность от советского прошлого сказывается на мой взгляд и слух, когда через youtube вникаю в постсоветские политические дискуссии. Смотрю, слушаю и мой внутренний голос кричит, обращаясь к одним и другим, третьим и четвертым: «Выдумываете! Выдумываете! Выдумываете! Выдумываете!» Стараюсь разузнать, сколько выдумщикам лет. Оказывается, жили при советской власти недолго, даже совсем мало, на излете режима, однако берутся судить о непережитом.

Вернусь к лошадям. Ахалтекинцы – древнейшая из конских пород, а древность у американцев – чувствительное место. В этом пункте супруги Кейс столкнулись с энтузиастами другой ценнейшей породы – английские скаковые, первенства которых в пределах ипподрома никто не оспаривал и не оспаривает. Конфликт вызван спором о родословной. Прародителями английских скакунов считаются три арабских жеребца: упомянутый Годольфин-Арабиан, а также Дарлей-Арабиан и Баерлей-Турк. Но какой породы были они, прародители? Казалось бы самоочевидно, по кличкам судя. Однако в наше время любые самоочевидности пересматриваются и горячность споров о том, какой же крови были называемые арабианами, накаляется до градуса сомнений в том, кто написал пьесы Шекспира или роман Шолохова «Тихий Дон». Когда в Москву приехал мистер Форбс, то Директор Ипподрома велел мне, требуя точного перевода: «Я хочу поведать ему свою мечту». Тиграныч склонялся к мысли, что Дарлей Арабиан был был ахалтекинцем, а не арабом. Мечта конника заключалась в том, чтобы жеребцов ахалтекинской крови использовать на английских матках: дальне-родственное скрещивание, так называемый инбридинг, нередко даёт вспышку резвости. Форбс, выслушав Тиграныча, не спорил: «Я бы рад инбридировать, но Ее Величество не позволит». Англичане действительно стояли стеной: жеребцы арабские и – больше никаких. Между тем уточнение их педигри (происхождения) уже давно не только мечта и не теория, а подобно эволюции все растущая сумма фактов, укрепляющих и теорию и мечту.

Кейсы в оправдание своей мечты субсидировали издание двух книг об ахалтекинцах. Одну написал обладавший богатым опытом верховой езды индус, другую – высокоавторитетный ипполог-американец. Одна из этих книг говорит о том, что дорога на Ньюмаркетскую пустошь, колыбель современных верховых испытаний, была проложена из Ферганы, а в другой доказывается, что резвость, важнейшее достоинство английских скакунов, идет из Туркменских степей.

Попадаются англичане, которые спорить не собираются, спорить не спорят, но говорят: «Допустим, так оно и есть, ну, и что из этого?» Из этого следует, по меньшей мере, необходимость переписать историю английских скакунов. Пересмотр столь же радикальный, какой Маркс с Энгельсом предлагали произвести в представлениях об идеологии, если с материалистической точки зрения взглянуть, что от чего происходит.

Попробуй перепиши! Только начни, тут же подхватят и начнут, напоминая, что Дарлей не Арабиан, а Годольфин – Барб, из Северной Африки, Баэрли-Турк – туркоман, среднеазиат. Выходит, арабов в роду у англичан и вовсе не было – что останется от многовековой традиции? На чем держаться? Пусть вера это предрассудки, но, как писал Эдмунд Берк, осуждая Французскую революцию, без предрассудков никак нельзя – на предрассудках, то есть заблуждениях, мир стоял и стоять будет, если вы хотите, чтобы мир стоял и хотя бы кое-как держался, а не рушился.

Такова была логика политического мыслителя, которому за развитие той мысли было уплачено из правительственного кармана, а тогда в Англии назревала ещё одна революция. По-современному говоря, Берк был проплачен Британским Правительством. Это придал гласности Томас Пейн. Разоблачение повергло Берка в душевную депрессию, а Пейну, досталось, как всегда доставалось за его склонность оглашать неуместно-ненужную правду.

Кейсы – американцы, у них вера и неверие сплетены, склонность к вере у них в крови и культуре. Как сказал их национальный мыслитель Уильям Джеймс, хотят верить. Есть у них популярная песня «Будь по-моему» (My Way) – и каждый американец тянет эту песню на свой лад. Кейсы, настаивая на своем, объединили единомышленников, основали Ахалтекинскую Ассоциацию, готовую отстаивать историческое достоинство и современные права лошадей из Средней Азии.