Текст книги "Люди возле лошадей"

В Соединенных Штатах видимо-невидимо ассоциаций и всевозможных обществ, собирающих известное число энтузиастов. Мне хотелось разузнать о «рус» – скандинавской лесной лошадке. Пожалуйста, есть Русская Ассоциация. Но без многих слов понятно: если в нашей стране заговорить об известном с варяжских времен русском конике, страсти разыграются такие, что столкновение про-английских с про-ахалтекинскими партиями покажется дружеским обменом мнениями. Всё-таки спросил у профессора Рязановского, он посоветовал обратиться к академику Рыбакову, позвонил Рыбакову, он оказался занят окончанием очередного фундаментального труда. Разговор о варяжском рус пришлось отложить до другого раза.

Кейсы, создав Ахлтекинскую Ассоциацию, собрали и конференцию. Вызвали из Рязани Татьяну Рябову, у которой международный престиж эксперта по среднеазиатским лошадям, вызвали меня – Татьяне переводить, и усадили нас визави с участниками, чтобы некуда было нам деваться от вопросов тоже нелегких. Татьяна держалась не агрессивно, но авторитетно, и от вопросов не уходила. Нас унижать и обижать участники конференции не собирались, однако, хотели ясности: из стран нашего ближнего зарубежья, прежних братских республик, обретших независимость, до них дошло, будто русские погубили породу, которая имела, быть может, неземное происхождение – занесена к нам из космоса. Рябова разъяснила, и этого не отрицал принявший участие в конференции представитель одного из среднеазиатских посольств: порода была спасена благодаря двум казакам и одному русскому зоотехнику.

Вопрос, как и с чистокровными, прямо сказать, болезненный. Если такой вопрос ворошить и прояснять, то придется от многих убеждений отказаться и со многими верованиями расстаться. В том и трудность, ибо расстаться вынуждены будут те и другие, а уж что останется, то останется, как историческая истина, но кто в самом деле готов очутиться с истиной лицом к лицу?

Российская колонизация Средней Азии изменила образ жизни коренных жителей – вместо верховых разбойников, живших налетами и грабежом, туркменам и таджикам было предложено спешиться, осесть на земле и заняться созидательным трудом. Из них – кто бежал, кто послушался, и это сказалось на лошадях: от степных скакунов больше уже не требовалось, поэтически выражаясь, мелькнуть, пленить и улететь, лошади стали мельчать, теряли сухость, в них утрачивалась надобность, их поголовье стало сокращаться.

Те кони подходили под общее наименование аргамаков («Аргамак мой степной…» – у Лермонтова), либо назывались туркоманами, неотличимыми по названию от людей, которые на них ездили. Ахалтекинцами тех же лошадей в 1925-м назвал Константин Иванович Горелов, он самый, кто позволил записывать меня на призы и обратился в ИМЛИ с просьбой отпустить меня кучером в Америку, а название породы он произвел от оазиса, где им были найдены остатки местных лошадей. Русские местных лошадей не погубили, однако подмешали крови английской азиатским коням. Рябова разъяснила: это было вызвано необходимостью увеличить рост и резвость степных скакунов в соответствии с требованиями ипподрома, где им предстояло тягаться с английскими скакунами. Практическая надобность – колючий фактор, идущий вразрез с ревизиями прошлого.

 
«Шли каманчи и чоктосы,
Оджвибеи и дакоты…»
 

«Песнь о Гайавате».

На конференции, устроенной супругами Кейс, выступил индеец Руди Шабала. Племя, которому он принадлежал, имело несколько имен. Имен обычно бывает два, а то и четыре. Одно дано колонизаторами французскими, другое – английскими, кроме того, племена по-своему называли или, скорее, обзывали друг друга и наконец – самоназвания.

Нез-Персе – название французское, на английском то же самое, но произносится Незперс, разница не велика и в любом варианте означает «проткнутые носы». Название, идущее от соседей, иронически-снисходительно: «плоскоголовые». Себя племена обычно называют положительно-комплементарно, чаще всего просто – люди, именно так, людьми, называло себя племя Руди, на их языке, мини-пу. Колонизаторы называли соплеменников Руди «проткнутыми носами», племена враждующие дали им прозвание «плоскоголовых», эти названия не соответствовали внешности нашего оратора. Когда-то соплеменники Руди действительно протыкали носы, чтобы носить кольца, но у Руди ни лишних отверстий в носу, ни каких-либо украшений на ушах не было. И голова у него была как голова – как у людей. Прическу же он носил вроде той, что мы видим на старинных изображениях индейцев: черная длинная коса, завязанная в пучок, на плечах – самотканое с узорами одеяло, овеществленная строка из стихотворения Филипа Френо «Индейское кладбище». Мы с моим другом «Васькой» (Василий Ливанов, Народный артист) узнали о поэте времен Войны за Независимость еще в годы студенчества, я делал подстрочник, а Васька – поэтический перевод: «И на плечах нес в ярких красках одеяло».

Когда слово предоставили Руди, мы из уст незперсея услышали о том, что читали в книге Элен Хант Джексон «Век бесчестья». Автор книги, благотворительница, была назначена общественным ревизором и направлена в Орегон проверить и сообщить, что происходит по ходу освоения так называемых «незанятых земель» занятых индейцами. Совестливая дама, прибыв на место, до всего дозналась и тщательно изложила: договоры о соседстве и сотрудничестве между местными жителями и пришельцами-поселенцами заключались, долго не ратифицировались колониальными властями, а к тому времени, когда наконец были ратифицированы, опять нарушались. Вывод, ею сделанный, гласил: «Поселенцы нарушили все без исключения договоры и поступали так только поселенцы». Доклад был издан книгой с названием «Век бесчестья». Для сравнения вообразите: в нашей подцензурной печати советских времен взяли и опубликовали «Архипелаг Гулаг». Положим, у нас теперь объявляется, что книга Солженицына клевета и ложь, но ведь не издавали, не потому что клевета и ложь, а потому что слишком похоже на правду.

Здесь проходит по-прежнему для нас непреодолимая красная линия – граница свободы слова. Достижение Запада: осознается и принимается в расчет далеко не всё, однако сказано всё. Укорять Запад у него же взятыми примерами, что называется самовысамиз-мом, напоминает пушкинскую реплику в ответ на злорадное торжество толпы над падшим кумиром: «Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

Разоблачительное описание в Америке не запретили, книга вышла и вызвала неодобрение занятых заселением «незанятых» земель. Злостные нападки – так книгу оценил Теодор Рузвельт. Он счёл книгу правдивой и убедительной, но сделал свой вывод: тем хуже – нам больше помешает). Убежденный сторонник real politique, реальной политики, считал, что неупотребимая правда должна отступить перед неумолимыми запросами жизни[20]20
  Привожу из вводной статьи к переизданию «Столетия бесчестья» (Helen Hunt Jackson. A Century of Dishonor. Ed. Andrew F. Rolle. The Unuversity Library, Harper & Row, New York, 1965, pp. XV, XX).


[Закрыть]. Признавая правоту разоблачений (условие для нас непосильное), переселенцы и власти, им сочувствующие, продолжали делать, что делали, ибо кроме заселения территории давно обжитой исконным населением не видели иного жизненного пространства для колонистов, а их число всё нарастало. Правдоискательница не отступала. Наделенная гражданским сознанием и одаренная литературным талантом Элен Хант Джексон надеялась, что после ею опубликованного отчета ею же написанный роман вызовет отклик, подобный тому, какой получила «Хижина Дяди Тома»: подняла гражданскую войну, покончившую с рабством, как гласит легенда, не без доли истины.

Роман Элен Хант Джексон под названием «Рамона», не выходивший из печати и не раз экранизированный (мера гласности нам неведомая), тронул читателей, многим стало стыдно – когда все было кончено. Незперсеев среди других племен Элен отличила как миролюбивых и благорасположенных к соседству с переселенцами. В документальном отчете глава за главой она повествовала о том, как каждый новый договор об условиях сосуществования индейцев и поселенцев пересматривался в пользу поселенцев, чьи бесчинства без пропусков и умолчаний признавались и документировались.

Так продолжалось до тех пор, пока незперсеев не попросили вовсе убраться с их исконных угодий. Однако «проткнутые носы», они же «плоскоголовые» минипу, оказали колонизаторам героическое сопротивление. К вооруженной борьбе их вынудило непрерывное нарушение договоров о дружбе и сотрудничестве. Под предводительством умного и доблестного вождя незперсеи сумели одержать над правительственными войсками победы настолько внушительные, с таким стратегическим умением «дикие» побед добились, что начальники отступивших воинских частей по-рыцарски выразили восхищение своими противниками. Силы все же были неравные. Однако гордый и несгибаемый вождь не сказал «Сдаюсь» – он, понимая безнадежность положения, сказал: «Хватит воевать». Федеральные силы на это вроде бы согласились, однако белые воины, восторгавшиеся доблестью краснокожего противника, с беспредельной жестокостью обратились против еще одной особенности незперсеев – их отношении к лошадям. О чем Элен Хант Джексон не забыла упомянуть: «переселенцы угоняли у незперсеев лошадей».

Руди Шабала напевно и неторопливо, словно сказитель, повествовал, как его соплеменники лошадей вовсе лишились. А незперсеи не только ездили и ещё как ездили на лошадях, они лошадей разводили. И чтобы уж навсегда сломить непокорных минипу, их лошадей уничтожили. Этого Элен Хант Джексон не видела, но можно прочесть о том в книгах о разнообразных породах и мастях, пасущихся на просторах прерий.

Мы, участники конференции, услышали ту же кровоточивую историю из уст потомка незперсеев: его соотечественников правительственные войска окружили, построили и на глазах у незперсеев расстреляли их лошадей. Бойней не ограничилось. Лошадей незперсеев стали уничтожать, где могли их найти, убивали или же холостили жеребцов, чтобы не было потомства. Словом, искореняли.

Горестной эпопеи, называемой «перемещением незперсеев», мы не охватим, этого сейчас нам делать и не требуется. Важно, что хотел сказать Руди Шабала, а сказал он в соответствии с темой конференции: незперсеи собираются воскресить уничтоженную породу, используя как племенной материал ахалтекинцев. У нас в том же духе завкафедрой коневодства в ТСХА Борис Камбегов, потомок легендарного жокея, ставшего знаменитым тренером, пытался восстанавливать орлово-растопчинцев, породу, сочетавшую в себе нарядность двух отечественных кровей и погибшую по ходу двух мировых войн.

А почему индейцы выбрали ахалтекинцев? Уничтоженная порода называлась апалуза, «с реки Палузы», на берегах которой незперсеи занимались коневодством. Отличительная черта породы – масть, пестрая, у нас таких лошадей называют чубарыми. Отметины у апалузы бывали разной формы, пятна и полосы, словно по рубашке прошлись малярной кистью. Разноцветный покров, накинутый на круп красочный ковер, самой природой надетый чепрак (нарядная подстилка под потник). Такие отметины ахалтекинцам не свойственны, но шерсть у них, буланой или соловой масти, отливает золотым блеском. Бывало, у Кейсов после проездки вымоешь жеребца, выведешь из конюшни и подсохшая шерсть начинает под солнцем играть золотым блеском, легко поверить в легенды о неземном происхождении этих коней.

Незперсеи полагают, что таковы были их лошади, и хотят, используя кровь ахалтекинцев, восстановить блеск. Ренессанс – не дубликат. Заново открытый Возрождением Аристотель не узнал бы самого себя. Насколько новые орлово-растопчинцы в самом деле орлово-растопчинцы, удалось мне спросить Камбегова. Борис ответил: «Похожи». Так и восстановленная апалуза явится напоминанием о лошадях изведенных.

О том Руди вёл свою речь наподобие Гитчи-Манито из «Песни о Гайавате», неторопливо и величаво. Мы, несколько утомленные обилием красочных картин, чувствовали, что присутствуем при моменте историческом.

 
«Бедный Гайавата!»
 

Сергей Есенин.

О совершившемся в Америке трезво рассудил наш поэт, хотя и находился под парами. Есенинский возглас, вызванный потрясающей панорамой Нью-Йорка, по существу повторял пушкинское «Люблю тебя, Петра творение», тоже воздвигнутое на костях, с одной нашей особенностью – кости соотечественников, согласно поговорке «Бей своих – чужие бояться будут». Но всё требует умения – уничтожать, покорять, тиранить и, подавляя оппозицию, соблюдать демократию. А у нас и сейчас перед верховным правителем падают на колени (буквально!)[21]21
  6.12.21 Пали оставшиеся без электричества севастопольцы, их мольба обращена была к тому, кто нарушением государственных границ и лишил их освещения.


[Закрыть] в то же время веруя, что он поднял их с колен, не удивительно, со своей стороны правитель правит с убеждением, будто народу необходим царь. Вот и «наступают на грабли», получая по лбу и оставаясь в истории уродливыми пугалами. См. об этом у Герцена в «Былом и думах» о его приезде в Англию и о суде присяжных. Ту же разницу испытал на себе Короленко, единственный из классиков, знакомый с цензурой царской, он столкнулся с тотальным самоуправством советского Гослита и буквально возопил (в переписке с Луначарским), на собственном опыте познав и сравнив ограниченную свободу с её отсутствием.

Континента, колонизируемого без того, чтобы не стирать с лица земли целые цивилизации, никто не видал, но разнятся результаты. Если послушать постсоветских историков, у нас колонизацию проводили полюбовным соглашением. Так называемый «Большой террор», в основном, расправлялся с уголовниками, если верить справкам поданным в ЦК. А как верить? Люди моего поколения помнят плафон станции метро «Комсомольская», своего рода иконостас с ликами партийных лидеров. Плафон преображался по составу от одного исторического Пленума до следующего исторического Пленума, преображение радикальное, будто ни предшествующего Пленума, ни членов его никогда не существовало. Историки тоже судят альтернативно, словно не поднималась Сибирь против Ермака, не была на Кавказе земля выжжена Ермоловым, в рубке леса, вытесняя горцев, не принимали участие великие русские писатели. Губернатор Дальнего Востока Муравьев, прозванный Амурским, не топил в Амуре туземцев десятками тысяч, а на Аляске непокорные племена не уничтожались целиком нашими «промышленниками». Положим, всё это несоизмеримо с жесткостью конкистадоров. Пушкин почерпнул у Крашнинникова из «Описания Камчатки» сведения о том, что казакам запрещалось конфликтовать с камчадалами, так и американским поселенцам не позволяли продвигаться дальше Миссисипи, такова была забота метрополии: при столкновении с аборигенами пришлось бы посылать армию, что хлопотно и затратно. Чего у нас не было, так это незамедлительного освоения завоеванных земель.

«Неуспех [Форта] Росс объясняется, главным образом, тем обстоятельством, что первые [русские] поселенцы были худшие из худших», – говорит Окунцов о попытке продвинуться на третий континент. Заселявшие и в конце концов захватившие Калифорнию американцы были тоже не из лучших, но имелся среди них, пусть грубый и, прямо сказать, звероподобный, однако упорный, выносливый, охочий до дела народ. Джеймс Фенимор Купер успел обрисовать их, устремившихся через весь континент на Дикий Запад переселенцев-захватчиков, «помесь коня с крокодилом». Силу их напора признавала даже разоблачительница Элен Хант Джексон. Обладали переселенцы той самой энергией, о которой будет размышлять Генри Адамс, когда энергия, по его мнению, переродилась и пошла на убыль. А переселенцы прошли, буквально прошагали от берега до берега, огромная толпа американских шелеховых и барановых устремилась через весь континент на другой конец света. Из ста человек мужского населения Нью-Йорка по крайней мере один проделал этот путь, когда чеховский Иванов в ответ на предложение бежать в Америку и начать трудовую жизнь, отказывается, говоря, что ему до порога дойти тяжело. А испанцы? Они, придя в Калифорнию, пытались заставить на себя работать других, между тем американцы, которых называли авантюристами, устраняли любого, кто мешал им действовать. Вместо старой миссии Святого Франциска и заштатного форта у пролива Золотые ворота возник кипящий городской котел Сан-Франциско со стотысячным населением и налаженной инфраструктурой. Покоренные нашими конкистадорами пространства до сего дня остаются без шоссейных путей, водопровода, газа и электричества. Если мне напомнят, что сделала ради дружественных и недружественных народностей советская власть, то спросите русских, какой ценой. «Он в Африке прокладывал каналы, чтоб египтянам было, где пахать», – это про Хрущева. И теперь нефтепроводные каналы прокладывают где угодно, обходя Россию стороной словно заклятую землю. Историк империй Доминик Ливен, из петербургского ответвления семьи, находит общее между Россией и Соединенными Штатами, отмечает и различие: на чужих землях западные колонизаторы вели себя жестче, чем дома, а у нас дома вели и ведут себя хуже, чем в колониях, пользуясь робостью и нетребовательностью массы, верующей в Батюшку Царя. За океаном остановить напор поселенцев, движимых убеждением, что такова их ЯВЛЕННАЯ СУДЬБА, значило развалить страну.

Рассказывая о поездке в Америку у себя в Институте, я сказал, что наши колхозники те же индейцы, а колхозы – резервации. После выступления ко мне обратилась сотрудница, выполнявшая особые функции: «Дайте мне слово, что вы этого больше не скажете». Сдержал я обещание и сотрудница была верна своему слову. Никогда мне никаких препятствий не чинили.

Смерть одной лошади, или Падение конефермы «Калюмет»
Реферат[22]22
  Материалы, с какими я смог познакомиться: Wild Race. The Rise and Tragic Fall of Calumet, Inc. Americas Premier Racing Dynasty. By Ann Hagedorn Auerbach, New York: Holt, 1995. статья Скипа Холандворта в «Техасском ежемесячнике» (Texas Monthly, 2001), две статьи Дейрде Байлса в «Чистокровном» журнале (Blood Horse, 2005), статья Джанет Пэтон в «Лексингтонском ведущем вестнике» (Lexington Herald-Leader, 2008) и статья Шейна Райана в блоге «Грантленд» (Grantland, 2012). Подключилось и телевидение: случившемуся с «Калюмет» была отведена особая часть в серии Доминика Дана «Власть, привилегии и правосудие» (Power, Privilege, and Justice, 2002) – своими глазами можно увидеть основные фигуры и события трагической истории.


[Закрыть]

«Лошадь вздохнула».

«Чевенгур».

С тех пор, как на исходе Восемнадцатого века появился труд Гиббона «Подъем и падение Римской Империи», название стало формулой, обозначающей расцвет, угасание и катастрофу. Свой труд английский историк выпустил с умыслом – пошли трещины по всесветным владениям Британской Империи. С отпадением заокеанских колониальных территорий, ставших Соединенными Штатами Америки, напоминание об упадке Рима сделалось остро злободневным. Заголовок Гиббона продолжает использоваться для описания подъемов и угасаний государств, цивилизаций, профессий и учреждений. Пример тому – книга, о которой я постараюсь рассказать. Название книги можно перевести двояко – «Бешеная скачка» или «Дикая скачка», сумасшедший пэйс и зверское обращение с лошадью. Подзаголовок – «Подъем и трагическое падение конефермы “Калюмет” с уходом скаковой династии, первой по значению в чистокровном коннозаводстве Америки».

Автор книги журналистка Энн Хагедорн Ауэрбах с давних пор расследовала преступления финансовые, называемые «жульничеством белых воротничков», – проходимство приличных на вид людей в накрахмаленных рубашках и хорошо отутюженных костюмах. Её расследование катастрофы «Калюмет», почти в пятьсот страниц, наполовину занято описанием банковских операций. Обсуждая денежную сторону дела, Ауэрбах меньше говорит о том, что происходило на конюшне или на скаковой дорожке, больше рассказывает о совершавшемся в банках. А что мое поколение смыслило в банковских операциях? Конюшенным жаргоном я ещё кое-как овладел, но в финансовом словаре дальше зарплаты, сберкнижки, сберкассы и бухгалтерии знание мое не шло. Разобраться в прочитанном оказалось нелегко. Если бы не помощь наездника-американца Джима Лаки (он не раз выступал на Московском ипподроме), я не смог бы постичь, что же проделали с «Калюмет».

Первые, мне вполне понятные главы книги Ауэрбах, – предыстория, рассказ о том, как создавалась знаменитая конеферма, как её владельцы добились немалых успехов, переживали и неудачи, но всё – в границах коннозаводских традиций. Так было на протяжении трех поколений, а с четвертым в пределы «Калюмет» вторглась сила нетрадиционная, пошла бешеная, или дикая, скачка. Не то, чтобы скачку «зарядили», то есть купили, нет, это было бы старо и понятно, всё оказалось сложнее.

Конеферма в сердце штата Кентукки выглядела коннозаводским раем и вдруг там открылась адская бездна. «Это история крови и денег, коварства и позора, а также невероятно классной лошади», – суммировал «историю» юрист, привлеченный к нашумевшему судебному делу. Траги-иппическая история развертывалась по ходу соперничества между деньгами давними и недавними. Недавние деньги делаются у всех на виду, и можно, при настойчивом желании, узнать, как делаются, а как были нажиты давние деньги, уже позабыто. В штате Кентукки с давних пор источниками обогащения служили самогон, карты и курево. В новые времена богатели на строительстве железных дорог, гигантский технологический прорыв изменил страну и жизнь миллионов, кого-то к лучшему, кого-то к худшему. Насколько немногие облагодетельствовали многих, известно лишь гегелевскому Мировому Духу, отличающемуся неуловимой хитростью.

Аристократией за давностью лет стали считаться кланы, которые при избытке средств занялись устройством конных заводов на «голубой траве». Голубая трава – понятие не генеалогическое, а геологическое: почва богатая минералами, которые придают голубоватый оттенок травяному покрову и укрепляют костяк лошадям, пасущимся на этой траве. Суставам и сухожилиям скакунов приходится выдерживать невероятную нагрузку, класснейшие американские крэки выросли на пастбищах Кентукки. Целый ряд победителей дала конеферма «Калюмет». Основал конеферму человек из Чикаго, звали его Вильям Райт, состояние он сделал на производстве питьевой соды, а лошадьми занялся, когда ему было уже далеко за семьдесят.

Вышел Вильям Райт из семьи трудовой, отец его был мельником, работал, не покладая рук. Таким же трудягой стал и Вильям, но, в отличие от отца, вместо муки взялся за изготовление соды, необходимой для выпечки теста. К соде собственного изготовления Вильям Райт привлекал наклейкой: профиль индейца в традиционном головном уборе и название Calumet, что на языке французов, пришедших в те края раньше других колонизаторов, означает курительная трубка, а у местного населения, называемого индейцами, тот же предмет служит символом миролюбия.

Начал дело Вильям Райт с торговой лавки и ремесленной мастерской, занимался делом непрерывно, как занимаются имеющие свое дело. Это был капитализм, называемый нормальным – частное производство в непосредственной конкурентной борьбе.

Одна за другой у Вильяма Райта появились фабрики, которые разрослись до Содовой Компании. К предприимчивому трудяге пришли немалые деньги: можно передохнуть, не лентяйничать, а сменить занятие. Однако обеспечивший себе и своей семье прочное благополучие Вильям Райт не стал затевать новое дело, он предался увлечению, что у нас называется охотой – занятием по душе. После безвременной кончины госпожи Райт господин Райт женился вторично, его новая жена оказалась лошадницей, и под влиянием второй супруги производитель питьевой соды решил приняться за разведение лошадей. Сделавшись конским охотником, основал рысистый завод. Рысистый, то есть бега, – выбор социальный. Скачки – утеха британских лордов и тех, кто за океаном возомнили себя аристократами. Вильям Райт, мастеровой и торговец, своего места не забывал, он и преуспевать на бегах не собирался. Его мечта, пусть себе в убыток, вырастить резвого рысака и увидеть его победителем крупнейшего приза, называемого «Гамблетониан», по кличке легендарного прародителя американских рысаков. К сожалению, владелец не смог собственноручно получить памятный кубок: победа была одержана, когда Вильям Райт находился при смерти.

К тому времени и уже довольно давно семейное дело держал в своих руках «наследный принц», сын Вильяма по-имени Уоррен. Райт-младший пошёл в отца и следовал его примеру с одним отличием: он считал, что забаву можно сделать выгодной. При жизни отца сын говорил: «Старик получает удовольствие от своих рысаков, а что толку? Впустую просаживает деньги». Как только старший Райт скончался, младший распродал рысаков (за исключением племенной матки, любимицы старшего) и совершил следующий социальный шаг: завел скаковых лошадей. Цель он преследовал двойную. Задумал совместить старину с новизной и, превратив конеферму в коммерческое предприятие, войти в круг местной аристократии, предпринимателей, которые сделались эсквайрами, помещиками.

Чтобы показать коммерческие возможности коннозаводства, Уоррен Райт мечтал вывести скакуна, который стал бы «миллионером» – его призовые суммы составили бы миллион долларов. Предприимчивый коннозаводчик считал, что, имея деньги ещё «хрустящие», можно видимость давней наследственной привилегированности сочетать с получением самой что ни на есть новейшей прибыли. Обладая железной волей, безграничной работоспособностью и выдающими организаторскими способностями, Уоррен Райт продолжал продвигать семейное содовое производство, оно приносило ему новые доходы, которые он начал вкладывать в нефтяные и газовые предприятия. Границы компании раздвинулись до размеров империи, Уоррен Райт стал «содовым королем». Оставалось как можно энергичнее проталкивать свою соду на рынок. Для достижения своей цели Уоррен Райт нанял специалистов-химиков, они приписывали соде с наклейкой «Калюмет» некие исключительные качества, а глава фирмы взял на себя издание и распространение их трудов. Вот, дескать, мнение ученых авторитетов, признающих превосходство соды «Калюмет» над всеми порошками того же рода и цвета.

Конкуренты, со своей стороны, доказывали, что жестяные банки «Калюмет» отличаются разве что наклейкой, на самом деле их содержимое всё та же сода. Насколько были безгрешны конкуренты, мы не знаем, но их поддержала администрация штата, была назначена арбитражная комиссия. Однако не на того напали. Хотя фирма Райтов действовала под символом мира, Содовый король пошёл на конкурентов войной, располагая мощным оружием – денежными средствами. Нанял армию адвокатов и многолетняя битва, изнурительное, взаимосокрушительное юридическое крючкотворство, завершилась взаимовыгодным перемирием. Была заключена сделка, в результате которой противники объединились в корпорацию.

Получивший долю в корпорации Уоррен Райт освободил себя от забот о различных предприятиях, а высвобожденную энергию стал тратить на лошадей, и как можно больше денег вкладывать в конзавод. «Чем больше затратишь, тем больше получишь», – так думал Уоррен Райт на основании своего опыта по сбыту соды, эксплуатации угольных шахт и нефтяных скважин. Закупая жеребцов и кобыл самых лучших кровей, не скупился, однако оказалось, что конное дело само по себе ненадежно: успех не гарантирован даже при больших затратах и наилучших родословных. Желающему приобрести банку соды можно втереть очки, убедив его, будто он покупает уникальный продукт, а финишный столб не обманешь, от наилучших по крови родителей потомство получается лучшим далеко не всегда[23]23
  Переворот в представлениях об успешном ведении породы скакунов совершил итальянский коннозаводчик Федерико Тезио, называемый «волшебником из Дормелло» (по названию конзавода). Верность его идеи: успешное потомство дают не лучшие, а наиболее подходящие друг к другу родители, была доказана производством высочайшего класса скакунов во главе с жеребцом «Рибо», признанного «Лошадью XX столетия». В сетях можно увидеть его двухкратный выигрыш Приза Триумфальной Арки, привлекающий к участию класснейших в мире участников.


[Закрыть].

Уоррен Райт попридержал коней: перестал бросать деньги на фешенебельные родословные. Обладая ещё одним важнейшим свойством бизнесмена – желанием учиться, он умело воспользовался знаниями дело понимавших. Нанял за хорошую плату знающего зоотехника, пригласил опытного тренера и стал слушать, что ему говорили в своём деле разбирающиеся. Финишный столб показал результаты. Жеребец Вирлвей (Круговорот) в цветах конефермы «Калюмет» выиграл Дерби в Кентукки, в Мериленде взял Прикнес и в Нью-Йорке – Кубок Бельмонта, то есть крупнейшие призы и стал триждывенчаным. Десять лет спустя ещё один питомец «Калюмет» по кличке Сайтейшен (Достойный) сделался миллионером.

Потухли скептические взгляды, бросаемые эсквайрами голубо-травяного края на «Калюмет», умолкли презрительные пересуды. Ферма Уоррена Райта обошла соседей в штате Кентукки, а по значению и престижу сравнялась с мирового значения конюшнями Ага-Хана и Ротшильдов. Содово-газово-нефтяной магнат показал, как надо по деловому заниматься лошадьми и был признан лидером американского коннозаводства.

Однако опять сказалась горькая ирония судьбы: призовые суммы Достойного достигли миллиона через год после кончины его владельца, так что испытать чувство удовлетворения коневладельцу-реформатору оказалось не суждено.

Зато завещание Уоррена Райта, как всё, что он делал, было обдумано с прицелом на будущее. Никто из клана Райтов не остался обойден, каждый, быть может, и хотел большего, но того не хотел завещатель. Уоррен Райт прежде всего хотел, чтобы не погибло его дело, а у него не имелось наследника-единомышленника столь же надежного, каким он послужил своему отцу. Сын Уоррена Райта, Уоррен 2-й, имя отца унаследовал, но не перенял его интересов – лошадьми не увлекался. Он и делом не хотел заниматься. О, нет, не был Уоррен-младший пустым баловнем богатого родителя. Был даже очень способным – к чему? Чем была заполнена его голова? Изучением истории, кроме того, он собирал старинные монеты и занимался радио. Коллекционер и конструктор, не делец, а романтик! Мило, похвально, однако с точки зрения деловой, шаг в сторону, поворот на другую дорогу. Судьба империи или семейная история – движение идёт в ту или другую сторону, не иначе. Психофизический знак поворота либо на подъем, либо к спуску. Уоррен 2-й, безобидный и добрый, как случается с неспособными вынести несовершенство окружающего мира, стал алкоголиком и умер от цирроза печени.

Что же касается вдовы Райта-старшего, Люсинды, то супруг был уверен: во вдовстве она долго не останется, поэтому он учредил опеку над своими владениями, под контроль банка отдал капиталы, а также движимое и недвижимое имущество. Бедствовать наследникам не придется, но и растратить всего без толку они тоже не смогут – им не позволит опекунский совет, назначенный завещателем. Никто из наследников не чувствовал себя обиженным, скорее наоборот, наследники с облегчением вздохнули. Каждый мог преспокойно существовать с той части капитала, какую отец семейства ему или ей оставил, распределяя огромные, уже достаточно давние деньги. Делом Райтов продолжали заниматься служащие – начкон, тренеры, конюхи и секретарша, на которую Уоррен Райт возлагал особые надежды как делопроизводителя.

Если когда-то, в достопамятные времена, верным слугам и преданным вассалам полагалось гордиться своими баронами, прощая им их слабости, то секретарша Маргарет Глэсс следовала традиции, она разделяла пристрастия Уоррена Райта. «Говорят, господин Райт был суров, – вспоминала хозяина Маргарет Глэсс, – он был суров с теми, кто не понимал, что ему нужно, а с теми, кто понимал, он вовсе не был суров». Нужно Уоррену Райту было одно: думать о деле, конкретно, о конном заводе, и Маргарет Глэсс являлась двойником хозяина. О конском составе «Калюмет» знала всё, неутомимый работник, она посвятила себя конеферме, в образцовом порядке держала документацию, в первую очередь, заводские книги. На любой деловой вопрос, касающийся «Калюмет», у Маргарет Глэсс можно было получить надежные сведения.