Текст книги "Люди возле лошадей"

– С таким значком, – сказал ветврач, – куда хочешь пустят.

– Во всяком случае, на любой ипподром в любой день, – добавил Драгоманов.

– Что же мне на ипподроме делать? – засмеялась секретарша.

Но, видно, заинтересовалась, и вообще подарок ей понравился.

– Как что? Придете к нам в день больших призов. Сколько публики! Генералы, маршалы, министры… Найдете себе жениха…

– У нее есть жених! – закричало сразу несколько голосов.

– Хорошо, – не унимался Драгоманов, – выберете себе лошадку, сделаете ставку и выиграете…

Тут уж тишина наступила мертвая.

– Как же это так? – едва слышно выговорил кто-то.

Драгоманов, видно, понял, что вожжи у него в руках. Стоя посредине комнаты, как памятник Котовскому, он сказал стихи, которые каждый знает наизусть: жокей писал.

 
Полны трибуны. Флаги реют.
И марш торжественно звучит,
И солнце, что ни миг, щедрее
На землю шлет свои лучи.
 

Потом он указал на меня:

Рекомендую, мастер-жокей международной категории Николай Насибов! Вот он выиграл за свою жизнь призов, наверное, на миллион рублей.

– Миллион??! – ахнул хор.

– Не себе в карман, разумеется, а государству, – разрядил напряжение Долматов. – У него, нашего Николая, глаз точный. Приходите, – обратился он к секретарше, которая уже была под гипнозом, – он вам подскажет верняка, на кого поставить, а я как директор уж посмотрю на это сквозь пальцы ради такого случая!

Никто уж и не вспоминал ни про бумаги, ни про карантин, ни про ящур. Взаимные обиды испарились. Драгоманов окинул взглядом комнату, всех в ней сидящих, и, кажется, встретившись с каждой парой глаз, на него устремленных, сказал:

– Всего вам доброго, дорогие товарищи!

Не то под аплодисменты мы выходили, не то на руках нас несли. Мне даже казалось, будто звучит оркестр. Торжество и восторг. Автобус наш тронулся, все махали вслед. Секретарша, выбежав на мороз без пальто, стояла позади всех, но она, кажется, готова была прыгнуть с крыльца прямо к нам в фургон.

– Да, Коля, – рассуждал Драгоманов, вновь укладываясь на сено, – жизнь – дорога извилистая. Надо повернуть налево, а ты берешь как бы вправо и вдруг оказываешься с левой, с нужной тебе стороны. Особенно в нашем деле… особенно в нашем конном деле…

Он устроился, задумался, а через некоторое время запел:

 
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не поймали.
Как поймаю, зауздаю
Ше-елковой уздою…
 

Мелькнуло в окошке фургона слово «Москва».

Не успели мы с дороги копыта обмыть, а нас уже вызвали на совещание. Собрались конноспортивные школы, коневоды, был и министр, наш, сельскохозяйственный. Небольшой, подвижный, в жокейских формах и фанатически преданный лошадям, он сразу же обратился ко мне.

– Молодец, как всегда! Но все-таки чуть просидел.

Я сверкнул глазами на Драгоманова. Министр перехватил мой взгляд.

– Нет, нет, – сказал он, – успех значительный. Шутки ли, в элитную головку попал. Все газеты пишут: «Анилин и Насибов: они угрожали Морскому Орлу». Морской Орел – это, конечно, горы Гималайские, не достанешь. Пока не достанешь… А Динамита и Барбизонца ты, кажется, просто недоглядел.

Я не счел нужным оправдываться.

– Как он? – озабоченно спросил министр. – Корм проедает? В порядке? Мне показалось, когда я его в последний раз смотрел, что правое переднее копыто у него с легкой трещиной.

– Смазываем и делаем теплые соляные ванны, – отвечал Драгоманов. – На ночь глину кладем. Это ведь наследственное. Вся линия Золотого Руна страдала плохими копытами. У Кормильца еще ничего! Правда, на крымские грязи его было бы неплохо отправить…

– Доложите и дайте смету, – сочувственно отозвался министр.

– Василий Васильевич, давай начнем, – обратился к нему председательствующий.

В своем слове министр сказал:

– Друзья! Агитировать за лошадь в наши дни не приходится. Товарищ маршал рассказывал, что после его недавней статьи «На коня!» к нему поступает астрономическое количество писем, и все примерно такого содержания: «Мы готовы, как наши отцы и деды, нестись за Вами в бой. Но где конь?»

В углу стола устроился маленький, плотно сбитый, типичнейший конник. Много раз был чемпионом в прыжках через препятствия. Сидел на лошади, как клещ, – я и назову его Клещ, – а перейдя на тренерскую работу, точно так же вцепился в свое дело. Всюду школы верховой езды распространял, захватил в Москве часть большого парка и питал, я знаю, наполеоновские планы по захвату ипподрома: «Превратить его в пункт проката!»

Рядом с Клещом, приземистым и не комнатным, сидел элегантный, вежливый, но с хваткой тоже нечеловеческой, тренер по выездке. Взглядом коршуна высматривал момент для броска, как только слово ему дадут. Ну, и у меня в голове стучит своя «машинка», так мы называем секундомер.

– В лошади, – тем временем говорил министр, – нужна классность.

– И массовость! – вставил Клещ.

– Одно без другого существовать не может, – отвечал министр.

– Излишне объяснять, каков уровень требований к современной лошади.

– Необходимо освежить кровь – такова была мысль нашего министра. – Положение на мировом рынке взвинчено до крайности. Цены растут.

– Достаточно сказать, – говорил министр, – что такая классическая страна конного дела, как Англия, не может себе позволить приобретение производителей тех самых кровей, которые некогда опрометчиво были проданы за океан. Для того чтобы оставить в Италии кровь Риголетто, потребовалось постановление парламента, иначе бы уплыла за океан резвейшая линия.

В заключение министр заявил:

– Мы думаем о приобретении за рубежом классного производителя и надеемся на поддержку спортивной общественности. Хотя, как вы сами понимаете, сумма не малая. Оборудование для целого предприятия можно купить за те же деньги.

– Вот именно! – сказали с места.

Слова попросил Клещ.

– Рано кинулся, – шепнул мне Драгоманов. – У полкруга встанет.

– Называя вещи своими именами, – сказал Клещ, – речь идет вот о чем: «Все для ипподрома!»

– Ипподром – старейшее спортивное учреждение столицы! – не выдержал Драгоманов.

– Демагогия, – тут же вставил тренер по выездке.

– Товарищи, товарищи, – успокаивал их председательствующий,

– не мешайте друг другу!

Раздался телефонный звонок. Звонил наш маршал, который сам заседать с нами уже не мог.

– Вот, – рассказывал ему председательствующий, – начинается рубка ипподрома со школами верховой езды. Ладно, что шашек у них нет, а то бы…

При словах «рубка» и «шашки» маршал, наверное, что-то такое сказал, что председатель забеспокоился:

– Прошу вас, не надо! Пожалуйста, не надо!

И положил трубку с такой осторожностью, будто иначе она могла бы взорваться, как граната.

– Мы получаем отбросы со скачек, – твердил свое Клещ. – А нам нужна добронравная прогулочная полукровная лошадь!

– Без чистокровных нет и полукровных! – опять вмешался Драгоманов.

– Азбучная истина, – вставил тут же тренер по выездке и взял слово.

– Конный спорт, – сказал тренер по выездке, – без лошади немыслим.

Воображаю, если бы услыхали нас непосвященные! Просто в газету для отдела «Ха-ха!» – «На чем следует ездить верхом – на стуле, на палочке или, может быть…» Но постойте! Никто не говорит, что можно играть в футбол без мяча и плавать без воды. Но для игры годится всякий мяч. И проигравший футболист едва ли станет жаловаться, что ему бутсы были не по ноге. А конник скажет: «Вот был бы у меня Анилин…» Да, всадник упражняется не на гимнастическом «коне» и не на стуле сидит, уж это точно. А теперь разберемся, что есть Анилин. По меньшей мере, на десять секунд чистокровный скакун по резвости впереди всех пород. Дончаки, кабардинцы, кони гор и степей, незаменимы у себя дома, но на манежном плацу да еще на мировом уровне им делать нечего, если только не прилить им известную долю скаковой крови. Каждая примесь дает секунды, секунды! Если упразднить чистокровных и скачки, то в скором времени придется в самом деле на палочке ездить. Если бы современный спорт состоял в пробегах по пустыне, тогда арабские лошади или наши ахалтекинцы не знали бы себе равных. И никакого улучшения им бы не требовалось. Что «улучшать» идеал – для своих условий? Даже беспородных крестьянских лошадок улучшать надо с толком. Один специалист об этом говорил: «Вы хотите улучшить животное, чья конституция отличается предельной сухостью, не содержит излишков жира, вы хотите улучшить полевого работника, способного при минимальном корме сутками не вылезать из хомута, – как же „улучшить“ вы его хотите?» Но современные спортивные запросы требуют резвости, роста, одним словом, как вы слышали, класса, а уж в этом всем приходится посторониться перед чистокровной скаковой лошадью.

«Но почему, почему, – спросят, – не посадить любителей верховой езды на скаковую лошадь?» Садитесь, только где вы будете! Говорил же Клещ: добронравие, спокойствие, простота в управлении… «Аристократические» нервы не нужны. Однако вовсе без скаковой крови не обойтись: в ней тонус, залог спортивных достижений.

– Я, – говорил тренер, – не могу улицу перейти. Да, да, стоит мне сойти с троллейбуса, чтобы направиться в манеж, как я подвергаюсь оскорблениям, к сожалению, заслуженным, со стороны энтузиастов, которые буквально осаждают сейчас конноспортивные школы. Они спрашивают: «До каких же пор? Мы хотим ездить верхом! Что же, конный спорт был и остается привилегией избранных?!» Никаких «избранных» у нас, попятно, нет, но прием в школы верховой езды крайне ограничен, число таких школ…

– Простите, – заметил министр, – только что принято решение, обязывающее конные заводы и совхозы организовывать у себя конноспортивные секции.

– Прекрасно! Но ведь на стотысячных племенных лошадей вы новичков не посадите!

Именно! Тут с этим тренером я согласен. Обычная лошадь дороже мотоцикла, приличный спортивный конь перетянет по цене целую конюшню обычных лошадей, а крэк вроде Анилина стоит табуна. Почему? С этого я начал: лошадь стоит столько, сколько она может выиграть, а выиграть она может… Вы слышали, как Драгоманов про мой выигрыш разъяснял: цифра с большими нулями. И что министр рассказывал о том, как парламент принимал решение о лошади, об одной только лошади, – вы это тоже слышали. Это современный мировой конный рынок. А вы что думали, мы, конники, хоть в чем-нибудь от современности отстаем?

Над столом возвысился Драгоманов и достал свою книжицу, куда заносил он всякие кляузы про меня. Положил ее раскрытой на стол, поэтому я слегка заглянул в нее: с какого же места будет он зачитывать? Заметил слова: «…делают лошадям искусственное дыханье кислородом и вливание глюкозы». Нет, не про меня. Это мы ездили осматривать тренировочный пункт в Гробуа.

– Мы ездили в Гробуа осматривать тренпункт, – начал Драгоманов, – и увидели там много интересного. Я бы сказал, поучительного. Почему я об этом говорю? Надо понять, сколько вкладывается в лошадь сил и средств, если хотят получить от нее желаемое.

– Товарищ Драгоманов, – попридержал его министр, – ваш отчет о поездке будет в министерстве. А здесь вы расскажите, какого жеребца было бы целесообразно приобрести.

– Мы смотрели жеребят-годовичков…

– При чем тут годовички? Ведете многозначительные разговоры о том, что без оборота крови в мировом масштабе конный спорт невозможен, а когда вам задают конкретный вопрос, рассказываете про жеребят и тренпункт в Гробуа!

– По крайней мере, я думаю, что оживление старой линии Святого Симеона…

– Почему именно Святой Симеон? Где есть подходящее от него потомство? Сколько стоит?

Драгоманов несколько «пристал», что на лошадином языке значит – ход замедлил. Дыханья не хватило. А дыханье, чтобы на такой вопрос ответить, большое нужно.

– Что ж, послушаем Насибова, – произнес председательствующий.

Встал Насибов.

– Куда бы ни приезжали советские конники, – заговорил я, – они несут…

– Коля! – снял меня со скачки министр.

Потом он нам сказал:

– Прошу вас помочь решить существенные проблемы во взаимоотношениях между коневодством и спортом. О жеребце посоветуйтесь. Сходите к Вильгельму Вильгельмовичу.

* * *

Утро. Морозит. На конюшню рано. Приятно в такие минуты вспомнить теплые скаковые дни. Встаешь вместе с солнцем. Крадешься между женой и детьми. Когда, наконец, квартиру дадут? На кухне сосед-шофер греет щи. Он морщится, глядя, как я натощак глотаю сырое яйцо. Я тоже морщусь, потому что яйцо хотя и диетическое, но ведь не от своей курицы. Шофер ест щи с мясом. Отворачиваюсь к окну, смотрю в последний поворот: мы живем у выхода на финишную прямую. Вот спрашивают, что главное – лошадь или жокей? Как определить хорошую лошадь? Вы мне скажите лучше, почему так много значат случайности, прямо до дела не касающиеся?

Я, например, люблю, выворачивая из поворота, входить в тень трибун. Мне трудно сказать вам, как действуют мои руки, качающие поводом, как упираются они, не скользя, в мокрую от пота шею лошади, как нога держит стремя, не чувствуя его. Висишь в воздухе. Резвость предельная, но кажется, все остановилось. Кругом какая-то замедленная съемка. Соперники дышат сзади, сбоку. Земля летит из-под копыт, мелькающих впереди. Пятно трибуны захватило полнеба. Все видишь, все слышишь. Мне кажется, я слышу даже ропот трибун: «Насибов! Насибов вовсю поехал…» А я, напротив, беру в этот момент на себя. Трибуна: «А-ах!» Но это всего два-три темпа. Дыханье у лошади делается ровнее. Мгновенная передышка. И – прямая. Бросаешься вперед, как бросался еще мальчишкой, сидя без седла, только при этом не визжишь, как прежде. Разве что мызгнешь покрепче или сделаешь: «Э-э! А-а-а!» Один и – рядом никого! Один…

– По коням! – произносит шофер, прикончив щи.

Он отправляется в гараж. Мне тоже пора. На конюшню я иду в обычном костюме. Живем мы от конюшни так близко, что на работу можно бы и в трусах бегать, а там уж надеть сапоги и бриджи. Но я одеваюсь как следует, а с тех пор, как у меня машина, я и езжу на конюшню иногда. Но, конечно, не пройти мне так, как идут на работу наездники. Они не идут, они следуют. Наездник, сидящий не в седле, а на беговом экипаже, не ограничен весом в такой степени, как жокей. Наездник – другая фигура и осанка. Руки заложивши за спину, в картузах, каких теперь нигде не купишь, едва переступают они с ноги на ногу. Спешить им совершенно некуда. Все, куда могут они стремиться, о чем они думают и говорят, все – здесь. С шага на трот (самая тихая рысь), с трота на мах (рысь порезвее), после маха – в резвую и на приз. От столба до столба, от звонка до звонка, по дистанции, от старта до финиша вся жизнь. Идут они утром вдоль беговой дорожки или же прямо через круг, но смотрят, разумеется, в землю. Так, иногда, кинет взгляд из-под козырька, в руке вдруг окажется секундомер, и щелкнет он, отмечая прикидку соперника. «Доброе утро! С хорошей погодкой!» Картуз приподнят. И дальше все тем же пэйсом, все той же походкой, почти на месте, будто человек не идет, а прощупывает ногами землю: вертится земной шар в самом деле или нет?

А что творится, когда он, или Сам, появляется на пороге конюшни! Ничего уже, впрочем, не творится. Все замерло. Крахмальные полотенца у каждого денника. Никто ни слова. Подается камзол, хлыст. У некоторых хлысты хранятся в специальных бархатных футлярах, китового уса хлысты, и достают их только по большим праздникам. «Качалку!» Качалочка пружинистая. Подушка пристегивается на сиденье. Ах, пыль чуточку на подушку села! И скорее смахивается пыль. Самого подушка-то! Ничего не говорится при всем при этом, не приказывается, не указывается, а все только угадывается по едва заметному движению головы или бровей. Проверяется секундомер. Крахмальные полотенца кругом. Тишина. То ли рысака запрягают, то ли операцию на сердце делают.

– Пускай! – едва слышно произносит сам.

Но это вдруг прозвучавшее слово вовсе не значит, что пора «пускать». Надо быть только готовым пустить, когда сам сядет на качалку. Как он садится! Как морщится, кряхтит, будто и садиться не хочет. Будто все это проделывает и даже видит впервые в жизни! Он с опаской посматривает на колеса, словно они сейчас отвалятся.

Выезд совершился. Все – конюхи, помощники, кузнец – стоят на пороге, провожая взором самого. А он все посматривает вниз, на колеса. На дорожку сам выезжает так же, как двигался он на конюшню: с ноги на ногу, едва-едва переступает лошадь. Пока не прозвучал звонок старта, все только и стоят наготове, чтобы броситься в любую минуту и помочь самому. Что-нибудь поправить, изменить.

Звонок! И никто уже больше помочь самому ничем не может. Он остается совершенно один на две минуты перед гудящей толпой, чтобы совершить все то, ради чего и творилось изо дня в день священнодействие вокруг коня.

Едут! Полкруга прошли. Слышно, как сам визжит. Имеет он обыкновение не кричать «Э-э!», и не мызгает он губами, он визжит. Руки вместе с вожжами и хлыстом подняты, будто человек хочет крикнуть от удивления «А-ах!». Лицо искажено гримасой, делающей лицо детским, словно сам сейчас расплачется, если соперники не пропустят его к столбу первым. Он и правда готов, кажется, закричать «Уа! Уа! Уа!». Сам визжит. Ровно, пронзительно – слышно даже сквозь стук множества копыт:

– И-и-и!

– Тпру! – кричит другой наездник, другой «сам».

Так уж приезжены у него лошади – наоборот. Расчет простой: услыхав «тпру», лошади-соперники, может быть, замедлят ход, а у него лошадь хорошо знает – «Тпру!», значит, бросайся что есть силы вперед!

Звонок. Кончено. Опять с ноги на ногу. Все снова в тишине. В священнодействии. Ритуально. Пена соскребается с дымящихся боков. Глоток, только один глоток теплой воды. Попона. Сбруя протирается вазелином и накрывается до следующего раза крахмальным полотенцем. Сам переоделся. Хлыст положен обратно в бархатный футляр. И все так же, прощупывая ногами вращение земли, идет он в остывающем от страстей воздухе домой…

Теперь, конечно, многие с ипподрома получили новые квартиры, многих и в живых уже нет, но можно увидеть наездника, который торопливо, как всякий, в брючках, спешит утром на работу или с работы. Но я, когда приехал в Москву, еще застал «мамонтов», которые никуда не спешили, просто потому что не покидали вообще пределов ипподрома. Они не знали ни воскресений, ни праздников, они считали лишним всякий разговор, касающийся чего-либо дальше Беговой аллеи, Беговой улицы или Скакового поля. Говорят, даже цыгане, которые обычно тянулись из Яра, окончив свой труд в тот час, когда наездники двигались на конюшню, даже цыгане примолкали, если видели, что навстречу им шествует кто-либо из первых призовых мастеров. Маг идет, волшебник! Таков был взгляд на человека, который один только способен, взявшись за вожжи, произвести чудеса с лошадью. Тип этот почти вымер. Я не хочу сказать – ездить стали хуже! Любят спорить: прежде – теперь… Об этом я еще скажу свое слово. Но ездок-маэстро попадается теперь редко. Живет он на новом месте, среди города, и черты, прежде так его отличавшие, невольно стали стираться.

Наш ипподром – целая конная вселенная: и рысачники, и скаковики, и спортсмены. Дорожки у всех разные и часы тренировок чередуются. Мы, верховики, подымаемся первыми. Хорошо на ипподроме рано утром! Слышны птицы. К середине дня город, хотя он и скрыт от нас забором, уже заглушает все, и живой голос остается лишь за конюшнями, у навозниц, где копошатся воробьи. Но утром и травой еще пахнет. Дорожка дымится. Кое-кто уже шагает лошадей. Это те лошади, что вчера выполнили свой долг, скакали на приз, и делают им сегодня легкий променад.

Обычно лошади выходят утром из конюшни, как на пружинках. Их щекочет прохладный утренний воздух. Они отфыркиваются, оглядываются по сторонам, косятся на знакомые предметы, будто не узнают и побаиваются все тех же ворот. На самом деле они просто ищут повода для баловства. Фр-ррр! – воробей взлетел. Фр-ррр! – вздуваются ноздри, и следует за тем скачок в сторону такой, что в седле только держись. «Воробья, что ли, в жизни не видела? Я т-тебе!» Шевельнет ушами в ответ, как бы говоря: «Ладно, ладно уж»… Но лошади скакавшие идут, конечно, спокойно без фокусов. Не до того им. Нервы еще не пришли в норму. Еще свежи переживания вчерашнего. Они идут медленно, опустив голову, словно припоминая подробности прошедших скачек. Сидят на этих лошадях кон-мальчики. Тренинг и призовая езда на молодых скакунах требуют веса столь легкого, что взрослому так выдерживаться невозможно. Поэтому на конюшне имеется целый штат мальчиков, называемых конмальчиками. Стремена у них уж до того подтянуты, что колени разве подбородка не касаются. Шик. Мастера. Или же, напротив, стремена вовсе брошены, ноги болтаются, руки болтаются, и язык, конечно, покоя не знает. Тоже переживают вчерашнее.

– А он как принял и обманул всех пейсом! – и тут же все это изображается.

Показывают меня. Увидав меня, они проглатывают языки.

– С хорошей погодкой! – говорю я, даже слегка помахав им рукой.

Они и ответить не могут. Я уже далеко от них, когда они оживают и ветер до меня доносит: «Не скачка, а простая прогулка для такого крэка».

На пороге конюшни встречает меня старшой, главный конюх, наблюдающий за работой и порядком.

– Шагать я отправил, – говорит он.

– На галоп готовы? Кто галопируется? – спрашиваю я.

А сам иду вдоль денников по коридору и посматриваю на лошадей. Некоторые еще не проснулись. Некоторые забавляются остатками овса, заданного и съеденного часа два тому назад. А вот овес остался не тронут.

– Опять не проела?

Старшой вздыхает. Кобыла понурясь стоит головой в угол.

– Доктор был?

– Нет еще.

Ранжир в порядке. Услыхав меня, он подает свой голос: лошадь человека в первую очередь слышит, а потом узнает по запаху. Ранжир ржет, когда слышит меня, а то, бывает, услышит конь голос всадника и, приложив уши к голове, кидается со злобой на решетку.

В первую очередь отрабатывают лошадей, стоящих ближе к двери, чтобы они успокоились и, видя других выезжающими на дорожку, не нервничали. Фламандец готов от избытка энергии на стену залезть. В порядке!

– Седлайте мне Фламандца, – говорю.

Прохожу в жокейскую. Здесь пахнет кожей, дегтем, стоят наши кубки, наклеены фото былых побед. А кто-то принес и повесил плакат «Подписывайтесь на газеты и журналы!» – с женщиной с газетой в руках. Здесь, сказал я, это не годится. Говорят, женщина хороша, из-за нее повесили. Женщина протягивает «Комсомольскую правду». Формы у женщины, я бы сказал, заводские. Не призовой выдержки. Что ж, на чей вкус. Жокеи щуплый народец, тянет их к великанскому! Пускай висит.

Ради экономии веса жокеям приходится скакать и без белья. Нет, я кальсоны еще могу себе позволить. Надеваю, впрочем, их только потому, что потер седлом ногу. Эти мальчишки, сколько им ни говори, после работы снаряжение плохо смазывают. Ремень затвердел от конского пота и покарябал мастеру ногу. Вот и парься теперь в кальсонах. На рабочую езду я всегда надеваю свою старую летную куртку. Летчиком я не был, но когда служил в армии, то попал в авиацию. Среди летчиков много поклонников лошадей. Мне тоже встречались любители стра-ашные! Почему это так, не могу вам сказать. Некоторые говорят, что первые наши аэродромы ютились на ипподромах, и вот с тех пор чувствуют пилоты свойскую привязанность к лошадям. Когда меня определили в авиачасть, я тосковал по лошадям и мечтал попасть к Громову, однако наш генерал Василий Иосифович с ним не ладил. Был молод и хотел, должно быть, стать Громовым-вторым. Впрочем, история это длинная и прямо лошадей не касается.

Я готов сесть в седло. В это время раздается шум, треск и женский крик: «Р-руки убери!» Это пришел доктор. Вскоре он возникает в жокейской, заглушая запах дегтя парами лечебницы. «Как сухожилия?» – кричит он, хватая меня за ногу. Я пытаюсь вырваться,

«Сто-оять!» – врач кричит так, что в ближайшем деннике шарахается лошадь.

– Бросьте ваши коновальские замашки, – говорю я доктору.

Идем с ним смотреть загрустившую кобылу. Доктор щупает ей пульс – под нижней челюстью, где артерия проходит в виде шнурка. Смотрит на часы. Тридцать пять ударов. Норма! Доктор закатывает обшлага и сует ей руку в рот, вытаскивает зажатый в кулаке язык и смотрит внутрь. «Насосов нет». Насосы – это волдыри, которые лошадь натирает себе слишком сухим овсом. Тогда она бросает есть

– больно. Убедившись, что не в насосах дело, доктор приникает лошади к брюху. Мы перестаем дышать, словно врач нам велел: «Не дышите!»

– Перистальтика в норме, – говорит доктор и двигается дальше.

И вдруг хохочет, пугая лошадь.

– С другого конца осмотр надо было начинать! – кричит он, усвоив дурную привычку говорить с людьми как с лошадьми. – У нее ж охота! В охоту кобыла пришла! Через несколько дней будет в норме.

Он выходит из денника, ущипнув кобылу за кожицу возле задней ноги, и лошадь взвизгивает просто по-человечьи. Тут же раздается в самом деле человечий взвизг и голос: «Руки убери!» Это

– Анюта, державшая веревку от недоуздка, иначе говоря, чумбур, а доктор ржет.

– Доктор, – говорит старшой, – йод с водкой весь вышел.

– Пропишу.

В лошадиных дозах доктор выписывает лекарства и покидает нашу конюшню. Он исчезает в глубине конюшенного коридора, и где-то на выходе, у ворот конюшни, слышен крик «Отойдите!».

– Кто кричит? – спрашиваю у старшого.

– Калека, – отвечает он.

Что за «калека»? Тут же вспоминаю: коллега! «Моя коллега», говорит доктор, называя так практикантку из Ветеринарной академии. Она пишет дипломную работу «Овес и проблемы кормления лошадей». Она производит у нас на конюшне опыты, из которых ясно выходит, что свежий овес лошади поедают охотнее, чем старый. Что ядреным овсом лошади насыщаются скорее и лучше, чем трухой, пустым овсом. Поздно ночью засиживается девушка на конюшне, ожидая, когда после вечерней кормежки лошади дадут ей зерна на анализ.

Пальцами левой руки забираю повод, правой берусь за седло. Стою лицом к лошади. Левую ногу согнул в колене. Старшой берет меня за сапог. Мы с ним делаем разом легкое усилие – толчок! Насибов в седле.

Хотя конюшни новые и потолок в них высок (а зимой до чего с таким потолком холодно!), я по привычке слегка нагибаю голову, опасаясь притолоки. Выезжаю из конюшни. У ворот практикантка разложила свои колбочки и рассматривает их на свет. «Науке почет!» Солнце уже чувствуется. Над скаковым знакомым кругом цепочкой облака парят… Цепочками, замкнутыми и растянутыми, движутся по всему пространству лошади. Круг ожил. Иные уже потные и закиданные грязью возвращаются на конюшню. Я жду, когда соберутся вокруг меня мои мальчики, и говорю им:

– Гугенот и Экспресс галопом до полкруга, полкруга шаг, потом рысь и еще полкруга галопом. Пошел!

Ребята сразу разбирают поводья, поднимаются на стременах и, пригнувшись, принимают с места. Я замечаю, как стараются они подражать моей посадке.

– Насибова повторить можно, – говорю я. – Но в каком смысле? Сесть в седло так же? Так же разобрать повод? Этого мало. Пэйс надо понимать! Пэйс! На Лезгинке пошел галопом, последнюю сделаешь в тридцать с половиной.

«Машинки», иначе говоря, секундомера, хотя теперь я и тренер, по-прежнему не держу. Часы у меня в голове. Секунда, полсекунды, даже четверть секунды – это же все по пэйсу сразу чувствуется. Сам я делаю Фламандцу рысь и легкую размашку. Он ложится на повод, тянет, просит хода. «Успеешь!» Прикидчик, которому положено следить за резвыми работами, уже поблескивает в судейской ложе своим биноклем. Раскланиваемся.

Сзади раздается топот, и на полном ходу, вижу, летит Драгоманов. Ежедневная его гимнастика. Сидит, разумеется, прямо, на длинных стременах, по-кавалерийски. Под ним, конечно, рыжий, конечно, дончак. Повод Драгоманов держит одной рукой, а другая опущена вдоль тела. Когда-то он так подлетал и докладывал: «Товарищ маршал…»

– В атаку! – кричу я ему.

– В баню идешь? – кричит он в ответ.

– Нет, – отвечаю, – я в норме.

Драгоманов же не пропускает в его годы ни одного банного дня и даже бьет в парной на голову иных жокеев.

Поднимаю своего жеребца в галоп. Мне говорят, что для жокея я сижу чересчур глубоко, на слишком длинных стременах. По современным стандартам, говорят, нужно выше сидеть, короче. У меня свое мнение. Знаю я наших лошадей. На них ехать нужно. Везти их на себе нужно всю дистанцию. Мы так долго культивировали в своих скакунах выносливость, что забыли скаковую классность. Когда я впервые скакал на Западе, меня даже спрашивали: «Это у вас в самом деле чистокровные?»

Пройдя круг галопом, дружелюбно хлопаю жеребца пару раз ладонью по шее и бросаю повод. Он сразу переходит в рысь и – шагом.

Во всяком деле требуется необъяснимое, да-да, чутье и руки. Голову тоже надо иметь. У бегового наездника мысли заняты ходом лошади; только бы не сделала сбой, не перешла бы с рыси в галоп… А жокей поглощен пэйсом: сейчас броситься или выдержать? Для этого нужно видеть всю дорожку. Глаза для этого, знаете, где надо иметь? Вкруговую: кто впереди, кто сзади? Сколько классных скакунов проигрывали на последних метрах! А почему? Жокей забывал оглянуться.

Солнце поднялось еще выше. Заканчиваю езду. У конюшни отдаю Фламандца мальчикам и отправляюсь на местком. Сегодня у нас разбор дела «О злостном насилии над лошадью». Не пошла лошадь из конюшни, а он, этот парень, давай ее полосовать. Ударил бы хлыстом, как полагается. Хлыст – смычок в руках жокея; владеющие в самом деле хлыстом – это все равно что виртуозы среди тех, кто всего лишь пиликает на скрипке. Переложив поводья в одну руку, вы свободно и резко выбрасываете другую, в которой хлыст, и… бить надо исключительно по крупу или по боку между третьим и вторым ребром. Это безвредно, а главное, от удара по задней части туловища лошадь подается вперед. А по груди зачем бить? Или по голове? Изуверство. И лошадь не знает, куда ей от этих ударов деваться, чего вообще от нее хотят!

На месткоме говорю свое слово. «Куда бы ни приезжали советские конники, – говорю я, – они служат примером гуманности». Парень в слезы. Решено: на первый раз простить.

Приближается время обеда, и охватывает меня печаль. Куски жареного мяса представляются, картошечка, огурчики… Пью полстакана чая и съедаю котлетку.

Некоторые жокеи, даже имеющие избыточный вес, не считаются с проблемой и едят как им вздумается, надеясь поправить дело в парной. Это пока сердце позволяет…

Бедняга Жора! Всегда он у меня перед глазами, когда думаю я о еде. Среди молодых ездоков он был первым, когда я появился в Москве. Был он восходящей звездой. Терзал он свой организм, наедаясь всякий раз как следует и сбрасывая за одну баню по нескольку килограммов веса. Поднялась моя звезда. Тогда я был в спорте и скакал барьерные скачки.

Человек с конного завода, я, придя в армию, естественно, взялся за конный спорт. Это напоминало мне родные края, которые прежде я почти не покидал, и, конечно, поначалу сильно брала меня тоска. Мне не хватало гор, нашего воздуха, и, когда после строевых занятий попадал я на конюшню, становилось мне легче, чувствовал я себя «дома». Вообще в конном спорте, я заметил, случайных людей мало, а если такие и переступают порог манежа и конюшни, то – не задерживаются. Совсем не того они ждали! Им становится скучно. Ну когда же, когда будет это – «несется конь мечты моей»? А «конь мечты» жалуется на левую переднюю, и, прежде чем сесть на него, нужно ему ставить теплые попоны и часами массировать ноги. Если человек на коньках или на лыжах катается, вы же не станете его спрашивать: «Почему?» Но если он верхом ездит, вы это сразу спросите. В том-то и дело! Не просто спорт. Я свою землю вспоминал, садясь в седло. Может быть, и все люди не расстаются до сих пор с лошадью во имя дорогих воспоминаний? Должен же человек сам себя от начала и до конца помнить, чтобы человеком быть. Конный спорт или охота – это напоминает, напоминает… Совсем далекое и далекое-близкое. Англичанин, садясь в седло, тут же воображает себя Ричардом Львиное Сердце, где-нибудь в пятидесятом порядке памяти да промелькнет у него эта мысль. Мы – не англичане, и того же сословного значения конный спорт у нас не имеет. Но исторически и у нас стук копыт отзывается в памяти. От заставы богатырской – к краснозвездным всадникам, отстоявшим нашу Родину. В памяти моего поколения летит на коне Чапаев, хотя бы и с экрана, а если взять Драгоманова, то что говорить: ему вся страна на рыси видится.