Текст книги "Люди возле лошадей"

Охотников рванулся назад, потом остановился и прошептал: «Завтра! Завтра же! Вы их запомнили?»

Так получилось, что ни завтра, ни послезавтра мы к охотниковскому дому не вернулись. Кузькин нас выслушал, но после того срочного вызова он словно сидел в какой-то ложе или на таможне за стеклом, наши голоса, наши вопли вроде и не доходили до него.

– Коня надо выручать, – произнес он, однако отстраненно: ведь выручать-то, собственно, было некого.

– Выяснить, выяснить надо все! – пытался внушать ему Охотников. – Кто виновники?

– Вот комиссия работу закончит, – отвечал Кузькин, – и… того… выясним.

Крутояров оказался в отъезде.

– В Древней Индии, – в ответ на наше донесение произнес Петрович, – за порчу скотины сжигали на костре.

– А в России до семнадцатого года конокрадов опускали в прорубь, – взорвался Охотников. – Но мы с вами, знаете, не в Древней Индии и не в России до семнадцатого года!

Наконец, вернулся Крутояров. Он выслушал нас, сидя в отделении за своим пустым столом. Из-за двери КПЗ раздавалось: «И-из по-о-олей доно-осится…»

– Помолчи, – устало бросил через плечо Крутояров и пожаловался: – Один я сегодня на дежурстве. Старшина на свадьбу друга отпросился. Хозяйство это не на кого оставить. Давайте уж утречком… А со Степанычем я сам еще поговорю.

С утра опять же ничего не получилось.

– Старшина задерживается, – объяснил Крутояров. – Даже этого дармоеда (он кивнул на дверь КПЗ) до туалета проводить некому.

И, чтобы не терять времени даром, попросил:

– Уж поприсутствуйте, и протокольчик подпишем.

После необходимой процедуры я, как понятой, подписал, поставил свое имя под строкой, где было указано, что «обнаружены… часы, сломанные, без ремешка… денег общей суммой 55 коп.». Наконец, возник старшина, тот молодой парень, который, оказывается, давно со свадьбы вернулся, но сидел у себя дома.

– Вас просили поскорее прийти, – сказал я, сходив за ним на квартиру по поручению Крутоярова.

Парень молча поднялся, последовал за мной и некоторое время, спустя так же молча уселся в милиции за пустой стол. Когда мы с Крутояровым уже уходили, он доставал из выдвижного ящика «Призраки приходят только ночью».

А Крутояров перед самым уходом достал из сейфа кожаную кобуру. Вернее, хотел достать. Взял в руки. Помедлил, потом положил обратно в металлический шкафчик и повернул ключ.

Кузькин, под портретом Буденного ожидавший нас в своем кабинете, размышляя вслух, сказал:

– Доктора хорошо бы прихватить…

– Понятно, хорошо, – согласился Крутояров, – только его проищешь до самого вечера, и то неизвестно, обнаружишь ли… Так что уж обойдемся как-нибудь сами.

– Хотел на пролетке туда проехать, – продолжал Кузькин, – да вот Воронец куда-то отлучился.

– Ничего, – уверил его Крутояров, – тут недалеко. Дольше запрягать будешь. Пошли!

День сиял ослепительный. Будто природа, сочувствуя нашему предприятию, улыбалась ото всей души. Или, может быть, она, как обычно, своим блеском оттеняла наш непокой?

– По существу, – говорил Охотников дорогой, обращаясь к Степану Ивановичу Кузькину, директору и, понятно, партийному, – вас надо бить. Бить беспощадно… Вас надо бить до тех пор, пока…

Кузькин, по обыкновению, молча вслушивался в громогласную речь. Лишь однажды в паузе после охотниковской филиппики против «папаш» и «детей» он произнес:

– Наобещали уж чересчур много. Всем и каждому без разбора…

Коршуном кинулся я на эти слова:

– Кому? Кто? Когда?

Но Кузькин уже замкнулся и смотрел вокруг взглядом человека, который лежал некогда за пулеметом.

В другой раз, еще раньше, он точно так же, будто не нам, а, скорее, самому себе сказал:

– А, это дуроломство, – словно встретил давнего врага: – Одно дуроломство.

Опять я бросился:

– Чье? Почему?

А Кузькин уже умолк. Вот и сейчас директор конного завода, ходивший в сабельные атаки, шагая рядом с нами, внутренне отдалился от нас. Видел ли он перед собой поле, рвы, позиции, на которые когда-то летел с шашкой наголо в первых рядах?

Кусты картинно группировались вокруг, пропуская нас под предводительством Охотникова, как бы потаенными тропами. Ветви нависали над головой. Прохладная тень. Солнечные золотистые блики на земле и на листьях. Показались развалины. На свету дом уже не напоминал корабль. Скорее, замок в руинах. Сохранившийся флигель торчал, как башня. Возле возвышалась знакомая нам роковая сосна. Кузькин замедлил шаг. И мы приостановились. Он собирался с духом? Это характерный у конников синдром ответственности и предвкушения, я бы сказал. Так наездники, приближаясь к своей призовой конюшне, вдруг начинают буквально топтаться на месте, словно у них ноги туда не идут. А их, на самом деле, ждут там решительные испытания на выдержку, верность глаза, чутье. Осматривая лошадь, они поначалу и не подходят к ней, даже вроде вовсе на нее не смотрят, а лишь исподволь соколиным глазом угадывают, чего она стоит. Это уже потом, убедившись, что в данной лошади довольно лошади, приблизятся, возьмут ногу чуть выше копыт (чтобы проверить сухожилия) или прощупают плечи – не жалуется ли? Так действовали у меня на глазах и сам Затейкии и Башилов, еще один призовой корифей. И Кузькин готовился, хотя и не ко встрече с лошадью, но все-таки к тому, чтобы сразу увидеть суть.

Вплотную к сосне Кузькин и не подошел, будто перед ним действительно была сама лошадь. Зато Крутояров вглядывался в израненный, изглоданный ствол. Кузькин вместе с Охотниковым держались на дистанции и, переговариваясь, проверяли друг у друга свои наблюдения.

– Коротко привязан был…

– Мордой в ствол.

– Видно, бился, – установил Кузькин.

При свете на дереве видны были клочки белой конской шерсти.

– Да, – сделал свой вывод и Крутояров, – стальной проволокой древесина перетерта.

Картина была ясна. Не в силах справиться с конем, которого в жизни никогда в неволе не держали, который понятия не имел о том, что такое быть привязанным к какому-то столбу, они прикрутили его к сосне толстой проволокой. Как он бился! Как говорила в нем кровь, чистая кровь, не замутненная ни малейшей примесью до пятнадцатого колена. Только муки могли укротить его. Муки голода, жажды, беспощадной гоньбы. Утомить породистую лошадь совсем не просто. Профаны думают, будто кровные скакуны это что-то вроде хрусталя на буфете – разобьется при первом же неосторожном прикосновении. Нет, порода выдержит все. На то она и порода. Если с беговых лошадей сдувают пылинки и накрывают теплыми попонами, то ведь это в расчете на призовую борьбу, немыслимое напряжение, как бы взрыв энергии, которую лошадь должна отдать за секунды. А вообще на породистом коне воду можно возить, и лучше, чем на обычной водовозке[60]60
  Подтверждается в толстовском «Холстомере» и в известной повести П. Брандта «Браслет-2».


[Закрыть], только нерентабельно, все равно что таблицу умножения считать на компьютере. У тренированного призового бойца стальные ноги, железные мускулы и – от природы – безотказное сердце.

У него поистине в крови любовь к быстрому бегу, свой азарт, свое особое честолюбие: ведь бывают среди них и такие, что, видя на финише отчаянность своего положения, бросаются кусать соперника, дескать все равно не уйдешь! Чтобы усмирить такую лошадь, поставить ее на колени, есть только один способ: надо заставить замолчать в ней голос крови. Если учесть, что старые, уже сошедшие с призового круга скакуны при одних только звуках стартового колокола начинают дрожать от боевого возбуждения, то этот голос умолкает в них вместе с угасанием самой их жизни. Так было и с Залетным. Его замучили, покорили, и он – пал.

В самом деле, будто перед ним была лошадь, Кузькин после общего осмотра изувеченной сосны подошел все-таки ближе и тронул рукой ободранный ствол.

– Так ты говоришь, – обратился ко мне Крутояров, – кто-то из них и раньше на заводе бывал?

Тут заскрипела дверь флигеля. Мы разом обернулись. Из двери появилась взлохмаченная фигура. Хотя это был рослый, плотный парень, но ему как-то трудно было открыть дверь. Он плечом ее несколько отодвинул и, образовав щель, прямо с крыльца начал мочиться. Некоторое время, кроме шелестящего звука в траве, ничего слышно не было. Потом парень все-таки вышел на крыльцо, босой, и стал медленно застегивать пуговицы на сильно измятых брюках. В порядке отвлечения, он еще и осматривал окрестности. Взгляд был устремлен в противоположном от нас направлении. Постепенно, мелко переступая босыми ногами и слегка покачиваясь, мало-помалу поворачивался к нам. Его руки еще не расстались с пуговицами, когда наши взгляды встретились.

– Морж! – крикнул Крутояров, а у парня действительно были книзу опущенные усы.

– А-а, – протянул парень, все еще застегиваясь, – м-му сор…

Сильно он был пьян,

– Чем занимаешься, Морж? – спросил Крутояров.

– Ты что, не видишь? – даже улыбнуться попробовал парень, наконец, застегнувшись. – А тебе, мусор, чего надо?

– Тебе лошадь здесь не попадалась? – спросил Крутояров.

– К-какая еще л-лошадь? – выговорил парень с трудом и сам же посмотрел на сосну, где застряли белые клочки конской шерсти. Если бы не тяжелый дурман, он бы, наверное, не бросил подобного взгляда.

– Тут стояла, привязанная, – настойчиво продолжал Крутояров, – белая такая… рысак… с конного завода.

– Ты, мусор, сам знаешь, – шевелил тяжелыми, непослушными губами Морж, – я по лошадям не работаю.

– Но ты видел здесь лошадь? – настаивал лейтенант.

– Понятия не имею, мусор, откровенно тебе скажу, – проговорил парень и даже, кажется, собрался вернуться в свое логово.

– Морж, – твердо сказал Крутояров, – придется пройти в отделение.

– Не-е, – покачал тяжелой головой Морж, – мне там делать нечего.

– Ну, так доставим, – сказал Крутояров. – Сейчас машину вызову, Морж.

И Крутояров обернулся ко мне, видимо, чтобы попросить сбегать на этот раз до отделения.

– Л-ладно уж, – произнес в это время Морж, – ради нашей с тобой старой дружбы, пойдем.

Крутояров сделал шаг по направлению к крыльцу.

– Подожди, мусор, – предупредил его Морж, – обуться надо. Что ж я пойду, как павиан какой-нибудь?

И указал обеими руками на свои босые ноги. Крутояров остался на месте, возле нас. Морж медленно повернулся и, как бы с трудом нащупав ногой порог, переступил его.

– Сколько же за ним числится, сколько числится! – покрутив сокрушенно головой, шепнул нам Крутояров.

– Вы полагаете, – вставил Охотников, – Залетный – это тоже его рук дело?

– Угнали лошадь ребята, – отвечал Крутояров и бросил при этом взгляд на меня. – Покатались, погоняли, а потом сами же не знали, что с конем делать.

– А… а бил кто? – упавшим голосом спросил Охотников.

– Они, – не колеблясь, отвечал милиционер.

– Ведь это же нечто чудовищное! – тихо воскликнул Игорь Константиныч. – Трудно поверить после того, как мы…

– Эх, дорогой, – отозвался со вздохом Крутояров, – такие бывают происшествия, что своей рукой пишешь протокол и не знаешь, верить или нет?

– То-то и не любишь ты протоколы писать, – усмехнулся Кузькин.

– Если бы по каждому случаю я… – убежденно стал отвечать Крутояров.

– Ладно, ладно, – прервал его директор, – мне можешь не объяснять. В милиции будешь оправдываться, в милиции!

– Так вы считаете, – продолжил свои вопросы Охотников, – этот Тюлень…

– Морж, – поправил Крутояров.

– Да, Морж, непосредственно он причастен к пропаже… к гибели Залетного?

– Надо выяснить, – ответил Крутояров. – Но такое случается обычно, когда во главе стоит убежденный, законченный садист. Остальные действуют так… кто из страха… кто из озорства. А главное, образуется групповая истерия. Страшная штука!

– И… и ваша барышня… – повернулся ко мне Охотников.

– Нет, нет! – я выкрикнул. – Она сразу уехала. У нее был прогон.

Мой внутренний голос мне подтвердил: «Решающий и последний…» Крутояров помолчал, мотнул головой и сказал:

– Все выясним. Да где же он? Спать, что ли, завалился?

В самом деле, наш новый знакомец все не показывался.

– Эй, Морж, – крикнул Крутояров, – ведь я жду!

И сделал несколько шагов по направлению к крыльцу. Тут дверь опять скрипнула и на пороге появился Морж. Не только в ботинках, но даже в кожаной куртке. И с черневшим в руках у него пистолетом.

Крутояров остановился как вкопанный. И даже опять отступил к нам.

– Вот что, мусор, – все так же с трудом, но уже тверже проговорил Морж, – не получится у нас с тобой сегодня ничего. Давай, в другой раз я к тебе загляну. А сейчас шмаляй отсюда со всей своей шоблой.

– Морж! – крикнул Крутояров.

– Мусор! – в свою очередь повысил голос парень. – У меня с тобой разговор короткий будет! Не лезь!

Вдруг прошелестели, шевельнувшись шевельнулись кусты, появился еще один парень. Помоложе. Он сразу, так сказать, оценил ситуацию и замер на месте.

– Осторожней, Юрик, – предупредил его Морж. – У нас гости. Но мы их с тобой сейчас отсюда проводим.

– Не будем рисковать, – сквозь зубы прошептал Охотников, трогая Крутоярова за рукав, – вернемся с машиной.

– Уйдут, – тоже сквозь зубы ответил Крутояров.

Тут раздался панический бабий визг. Все обернулись туда же, откуда возник Юрик. Там кусты стояли по-над высоким, крутым берегом реки. Лиза! Девушка-конюх, видно, собирала здесь ягоды, и вдруг… Перед ней открылась такая картина: директор, сторож, участковый и студент стоят, прижавшись к сосне, с крыльца охотниковского дома в них кто-то целится, и еще один…

– Уйми бабу, Юрик, – скомандовал Морж.

Называемый Юриком рванулся к Лизе, но унять он ее не успел. Женская фигура исчезла, канула в пропасть, покатилась кубарем с высоченного откоса, с которого бывало даже страшно смотреть вниз. Юрик подобрал только ее корзинку с ягодами и в остервенении бросил о землю.

– Шмаляй отсюда, я сказал, пока не поздно, – с некоторой нервозностью крикнул нам Морж, всякому ясно: Лиза – кубарем с обрыва прямо в реку и – до завода: кратчайший путь, только моста не было, поэтому мы той дорогой не пользовались…

До наших ушей долетели всплески воды. А Юрик… смотрел с обрыва, и ему все открыто было, как на ладони.

– Морж! – крикнул он своему напарнику. – Пора линять!

– Знаю, Юрик, знаю, – откликнулся Морж и, не отводя от нас пистолета, начал спускаться с крыльца. – Кто с места тронется, тут и останется!

Кузькин, Охотников и я, мы как-то и не чувствовали потребности двигаться. Я говорю о двигательном инстинкте. В ту минуту он у меня отключился. Охотников с Кузькиным тоже замерли.

Крутояров пошел вперед. Низкорослый, щупловатый, безоружный, защищаемый одними погонами, он двинулся на Моржа. Морж пятился, выставив вперед руку с оружием.

– Мусор! – крикнул Морж. – Смерти в глаза смотришь!

Крутояров не останавливался.

– Сполна получишь! – опять крикнул Морж, даже просительно.

Крутояров шел вперед.

Тут Морж повернулся к нему спиной и бросился в сторону кустов. Но было ясно, что он, пьяный, бежать не может. И пистолет уставился на Крутоярова.

Крутояров шел вперед.

– А, падло мусорное! – завопил Морж.

Выстрел.

Крутояров остановился. Дернул головой вверх и слегка в сторону, будто желая ответить: «Что ты мне можешь сделать, дурачок?» И упал вперед лицом вниз.

Морж замер на месте. Дикими глазами смотрел он то на свою руку, сжимавшую пистолет, то на синевшее в зеленой траве тело Крутоярова.

– Морж, полундра! – чтобы пробудить его, крикнул Юрик.

Морж вздрогнул, взглянул на нас и опять тяжелым шагом направился в сторону кустов. Два крика, раздавшиеся почти одновременно, заставили его остановиться:

– Га-а-ад!!!

– Негодяй!!!

Директор со сторожем, будто приняв общий старт, побежали вперед, как по команде. Кузькин бежал, высоко подняв правую руку. Охотников сначала споткнулся, чуть не упал, потом выпрямился и с развевающейся по ветру толстовской бородой устремился за Кузькиным.

– Не подходи, – предупредил их негромко Морж. – Получите оба.

На некотором расстоянии от него, также разом, они остановились. Будто воздух спрессовался до предела и не допускал дальнейшего сближения враждующих сторон.

– Ты не уйдешь, гад, – заговорил Кузькин, – понял, ты все равно от нас не уйдешь…

– Посмотрим, – отвечал, тяжело дыша, Морж, будто он бежал что было сил, а не они.

Тут кусты затрещали так, словно двинулся лес из «Макбета». Кузькин невольно обернулся, подставляя себя под опасность. Но лицо Моржа вдруг исказилось, как если бы он и в самом деле увидел светопреставление.

Первым из кустов, выкатив глаза, с вилами наперевес, будто сошедший с гравюр Кетте Кольвиц, вырвался дядя Гриша Бородулин. Тут же, ковыляя и на ходу прилаживая ружьишко, бежал старик Кольцов, за ним – Николай Скороходов, тоже с вилами. С топором – плотник Васька. Рядом Воронец, Сумароков, Кутузов, Разумовский, Лобанов, доктор, даже дед Матвей и еще, еще люди, которых сам директор, кажется, никогда не видал или не мог вовремя доискаться, лавиной выкатились на свободное пространство перед охотниковскими развалинами.

Как ни ужасна была минута, на директорском лице отобразилось прежде всего изумление, как бы вопрос: «Откуда они?» Вот ведь на свеклу ехать или сено добирать не дозовешься. «Я, Степан Иваныч, – в таких случаях обычно со степенностью дьяконским своим басом гудел Бородулин, – и так спину гну на конюшне с утра до вечера». «У-у, разинская твоя пор-рода», – в ярости отвечал ему Кузькин. И вот все, как один, и даже больше, чем требуется… Морж не успел ни крикнуть, ни двинуться. Дядя Гриша Бородулин, не останавливаясь и не осматриваясь, бросился на него и людская лавина накрыла их.

* * *

По конному заводу слышалось одно – Крутояров… Людское горе, чужое горе, часто вызывает – что скрывать! – какой-то азарт состра-дательства, прикрывающий просто любопытство. Но Крутояров был свой, и горе было у всех одно и свое. Что опять-таки скрывать? Разве он всем угождал? Разве не честили его иногда по-всякому? «Ты думаешь, на тебя самого управы нет?» – и такое кричали. Но даже, если кричали, на другой день говорили ему: «Привет!» И Крутояров отвечал: «Привет!», будто крика никакого и не было. Домик Крутоярова, где осталась жена с двумя детьми, эти дни никто не осаждал, как это бывает, не толклись, вроде бы не сочувствовали, но в этом и выражалась истинность сострадания: по делу помочь заходили, кому надо, и все.

– Трофимыч, жаль, помер, он бы по нем псалтырь почитал, – высказался дед Матвей.

– Какой, дед, псалтырь! – возразил его преемник, табунщик-мотоциклист. – Салют, траурный салют надо устроить, вот это будет по-настоящему.

Какой салют?! Но чувствовали: надо, надо что-то такое сделать ради памяти своего человека…

* * *

Кузькин меня вызвал и вручил письмо, чтобы я вёз послание в город. За вычетом ошибок привожу его полностью:

Уважаемый Антон Мартыныч!

Пишет тебе твой давний друг Кузькин Степан Иванович. Как здоровье? У нас все ничего. Залетного, павшего, нашли. Только вот при исполнении служебных обязанностей погиб тов. Крутояров В. А. Прошу тебя, Антон, приезжай, если можешь, и устрой ему прощание, как ты умеешь.

Твой

Ст. Кузькин.

Замысел похорон с размахом овладел директором с той же силой, как хотелось ему добыть кровь Тирана Заморского. Пусть будут похороны! Пусть прогремит… Что именно и как прогремит, Кузькин сам себе не мог ответить, но для того он и вызывал Мартыныча, который в его представлении знал, как все это должно происходить. Чтобы земля тряслась, чтобы людей проняло! Чтобы запомнили…

* * *

Из больницы Мартыныча давно выписали. Надо было идти в цирковую школу. Клоун, нарисованный на двери, не изменил своей улыбки. «Прошу, почтеннейшая публика, прошу!» – сиял он мне навстречу. Я уже готовился к тому, что сейчас услышу про Пашу. Но дальше двери хода не было, встретил меня строгий, совсем не улыбавшийся вахтер:

– Ваше удостоверение, гражданин?

Какое еще удостоверение?! Где это видано? Идешь по улице, две ступеньки, открываешь дверь, свободно проходишь, и вот уже кто-то висит головой вниз и кто-то ему…

– Ничего не знаю, гражданин, такой у нас порядок: без пропуска нельзя!

– А где директор?

– Леонтий Викторович уехал в Главцирк.

– Леонтий Викторович? А… а… Антон Мартыныч?

– Вспомнили! – тут уж усмехнулся вахтер. – Дома отдыхает, на пенсии.

– А Клара Петровна?

– Тоже пошла на пенсию, – отвечал сторож и еще раз почему-то ухмыльнулся.

Скоро я понял, почему: Мартыныч и цирксекретарша стали жить вместе, как муж и жена. Сама же Клара Петровна и открыла мне дверь. Только что унтерменов не было. А те же львы, тигры и носороги разевали пасти на афишах, исполнявших роль обоев. Приветствовал меня истошным воплем какаду, висевший, как положено, на люстре. Знакомый голос говорил:

– Помолчи! Не твоего ума дело.

Выслушав меня и прочитав послание Кузькина, Мартыныч спросил:

– Это душевный такой милиционер? Как же, помню…

Разумный был малый. Сердечно жаль!

Вошла Клара Петровна с чаем.

– Вот видишь, Клара Петровна, – обратился к ней Мартыныч, – просят похороны поставить с размахом.

– Где же?

– У конников. Погиб хороший человек, надо должным образом отдать почести.

– А ехать далеко?

– Что ж, ехать! – отозвался Мартыныч. – Человек геройски погиб, да и транспорт они, надо полагать, пришлют. А похороны, они ведь бывают…

Мартыныч поднялся и подошел к полке с книгами. У него, я слышал от матери, была богатейшая цирковая коллекция. Со всего мира. Если уж друг-сиамец, властелин белых слонов, отдал ему чудодейственный аппарат, то афиши, программы, альбомы ему присылали со всех концов, где только люди ходят по канату или висят на трапеции вниз головой.

– Вот, например, аттракцион «Воскрешение», – пояснял Мартыныч красочные фотографии, – сам Барнум поставил. Стеклянный саркофаг…

– Что ты, Антон Мартыныч, говоришь, – остановила его Клара Петровна, – ведь это же не представление.

– Что верно, то верно, – грустно согласился цирковой лев, – воскрешения в жизни, увы, не поставишь. Но некоторые элементы, наиболее выразительные, все-таки можно позаимствовать. Только вот с кем попугая оставить?

Раздался вопль.

– Помолчи…

Хотя, что ж именно в данном случае было молчать виновнику этих соображений?

– Ничего, – ответила Клара Петровна, – я соседку попрошу…

– Нет уж, – воспротивился Мартыныч, – она его опять не той кашей накормит. Попугаев кормить следует либо…

– Хорошо, хорошо, я ей все-все, буквально все, объясню!

* * *

На конном заводе встретили Мартыныча как опытнейшего врача, целителя, который только один знает, чем унять боль. Над заводом стояло – Крутояров. До тех пор это была беда, напасть, горе. С приездом Мартыныча стало событием.

Мартынычу отвели комнату в директорском домике, разве что унтерменов не было. Но, как обычно, у дверей дежурила Клара Петровна. Не пускала никого:

– Антон Мартыныч занят…

Чем же? Первое приказание, которое отдал бывший директор цирковой школы, было таково:

– Соберите мне старух!

– Зачем они тебе, Антон? – поразился Кузькин.

– Плач! Надгробный плач со слезой будет у нас лейтмотивом.

– Так ведь и без того… заплачут, – усомнился Кузькин.

– С искусством нечего сравнивать! Ты просил – я создаю.

А Клара Петровна строго обращалась к любопытным:

– Сюда нельзя! Антон Мартыныч занят прослушиванием плача.

На конном заводе стали поговаривать:

– Комедию какую-то Кузькин ломает, комедию…

А Кузькин? Конечно, он и про «комедию» услышал, и сам спохватился, но уже поздно было отступать, и с решимостью человека, который некогда лежал за пулеметом, а менее недели тому назад бросился, безоружный, на озверевшего, грозившего ему смертью преступника, он с той же решимостью шел теперь до конца. Вроде как с кровью Тирана Заморского: даже если в глубине души он и понимал, что, по всем законам коневодства, потомки Тиранов ему Большого приза все равно не привезут, уверовать в другую породу он уже не мог, не было на то душевных сил. Заодно с Мартынычем, своим другом-недругом, они под натиском обстоятельств единодушно, как и Одуев с Охотниковым, продолжали совершать на глазах у всех одну нелепость за другой. Неловко и даже больно видеть было не то, как двое когда-то сильных, много по-житейски понимавших и немало из человеческих побуждений сделавших людей выпадают из времени (каждому свой черед!), а то, как эти уже выдохшиеся люди стараются все же уцепиться за время.

Не знаю, само собой так получилось, случайно совпало, или все же кто-то сообщил, но в директорском кабинете вдруг раздался звонок телефона. Сама! Худякова.

– Ну, – коротко спросила она, – как у тебя там? Когда назначено? Приеду провожать.

– Еще немного, – прошептал Охотников, когда это от самого Кузькина узнали, – и Степан Иваныч, мне думается, совершит публичное самосокрушение!

– А вы помогите ему. Дайте совет!

Старик колебался.

– Ведь пришла ваша очередь.

– Что ж, – произнес Охотников, – долг платежом красен, и, конечно, я в долгу не останусь.

Ветер слегка относил ему за плечо толстовскую бороду, когда он решительно повернулся ко мне спиной и зашагал к домику, где жил когда-то егерь, с которым он мальчишкой целыми днями пропадал в лесу. Говорил ли он там «надо бить!» или нашел какие-то другие слова – уж этого никто не слышал. Однако вскоре после их беседы с глазу на глаз неожиданно переменился репертуар Клары Петровны. Ее прежде всего вообще уже не стало видно у двери, за которой скрывался Мартыныч. Она теперь находилась там же, в комнате. А если стучать, жена-секретарь с испуганным лицом отвечала в узкую щель:

– Нельзя! У Антона Мартыныча приступ.

Дальше? По всем конюшням прошелся не кто иной – Петрович. Отдал распоряжение подстригать лошадям гривы. Старик Кольцов воспротивился: «Чтобы я разных желторотых слушал?! Он еще конского пота как следует не нюхал»…

– Сергей Васильевич, – спросил его Сергей Петрович, – вам еще в позапрошлом году сколько исполнилось?

Тренер что-то проворчал в ответ, и клоунски-огромные ножницы защелкали. Плотник Васька, считавший, что уж ради похорон ему должны то и дело кланяться в ноги, опять чуть было не лишился ключа от своей мастерской, но вовремя опомнился, и свежие стружки летели из-под его рубанка во все стороны. Воронец с Кутузовым сами постриглись, побрились и в таком обновленном виде, который некоторых даже пугал, как нечто противное порядку вещей, развозили по конюшням «Порядок траурной выводки», отпечатанный на машинке. Николай Скороходов, как бы заменяя отправленного за самосуд в районное Отделение Дядю Гришу Городулина, попробовал басить: «Что я, без этой чертовщины не знаю, когда мне лошадь подавать?» – тоже вскоре умолк и, склонив голову набок, здоровым глазом изучал программу.

Конный завод затаился, будто не участкового, а самого себя собрался провожать в последний путь.

* * *

Невиданный конный автобус, блестя отделкой, остановился в день похорон у производительской конюшни. Четверо в красных рединготах (специальные костюмы для верховой езды), с черными повязками на рукавах, вышли из ослепительного ковчега. В лакированных высоких сапогах, с позвякивающими шпорами.

– Генка! Генка приехал, – изумился дед Матвей, увидав среди ярких фигур младшего земляка.

Это, по вызову все того же Петровича, прибыли европейские чемпионы. В их числе Геннадий Данилов, сын местного конюха. О нем узнавали преимущественно из газет и по телевизору: «Вчера в Гааге команда наших всадников заняла… Геннадий Данилов прошел маршрут из шестнадцати препятствий высшего класса…» «Это Генка, Генка наш», – перешептывались на заводе, но, чувствовалось, ревновали к миру, отнявшему у них «своего». О том, что Геннадий Данилов со товарищи может приехать, знали заранее, потому что почтарь по секрету донес, что ушли с местной почты депеши. Все знали, что депеши ушли, но кто же мог поверить, что на них отзовутся, если в спортивных новостях сообщили: «Вчера команда наших всадников…»

– Откуда прибыл-то? – толокся возле Генки и его команды дед Матвей.

– Из Токио, – устало бросил чемпион, ибо он и в самом деле только сегодня утром вернулся после тех самых международных соревнований.

Ребята в красных рединготах держались заправски и даже несколько высокомерно, как и рослые их лошади, которых одну за другой, уже поседланных, выводили по трапу из автобуса. В отличие от диковатых заводских лошадей, которые еще полем и волей пахнут, это были сосредоточенные, угрюмые четвероногие профессионалы, давно не ступавшие просто на землю, а видевшие изо дня в день лишь манеж или плац с полосатыми барьерами.

– Вот и хорошо, вот и ладно, – все суетился рядом с Генкой дед Матвей, – и могилку отца заодно повидаешь.

Данилов-старший был искалечен ударами конских копыт: привели на завод отбойную, не подпускавшую к себе лошадь, Генкин отец, кстати, друживший с Крутояровым (продумал Петрович!), сказал: «Справлюсь!» – но недоглядел и получил тяжелую печать прямо в грудь. Гибель отца напугала, травмировала пятилетнего Генку и в отличие от большинства коннозазодских ребятишек, которые обычно так и растут на конюшне, он долго к лошадям даже не подходил. Не из страха – из ненависти. Потом порода взяла свое, Генка сел в седло, у него открылось чутье, оказались удивительно мягкие руки, одним словом, все, что нужно для всадника. Его тут же заметил приезжавший к Степану Иванычу погостить еще один буденновский ветеран, заправлявший конноспортивной секцией, и с тех пор Генку в родных местах практически не видели.

Приехала Худякова. Сразу пошла к семье погибшего. На обратном пути, направляясь к месту траурного митинга, заметила Генкин автобус. Спросила:

– «Скорую помощь» на всякий случай вызвали?

Ей показали конный ковчег не только снаружи, но и внутри. Касаясь мягких, обитых кожей стен, она тихо твердила:

– Ну, вы даете, ребята… Вы, я вам скажу, даете. Для лошадей? Позавидовать можно.

Ее мрачный восторг выражался без улыбки не только потому, что в тот день на конном заводе не улыбались, а потому еще, что она, чувствовалось, была ослеплена, озадачена невиданным сооружением (для лошадей!) как знамением не умещающихся в сознании перемен. Выйдя из автобуса, тут же спросила:

– А Петрович где?

Это все заметили, что не только приезжий маэстро Мартыныч, но и сам Степан Иванович Кузькин для нее вроде бы уже не существовали. Правда, и про «саму» поговаривали, что она здесь последние дни, что ее отправляют учиться.

Вдруг возник и встал рядом с ослепительным конным автобусом ещё один экипаж – с решетчатым окошком. «По Гришанину душу» – скрипучий голос произнес возле меня. Городулин, привезенный из города и сопровождаемый двумя милиционерами, напоминал плакат Моора «Помогите!» Высокий, похудевший за время ареста, в рубахе на выпуск, он вздымал вверх руки и, обращая к толпе ладони, возглашал дьяконским басом: «До чего побелели!» Трудовая беда конюхов – у них от аммиака руки желтеют, не отмоешь. У Дяди Гриши радость играла на лице: после предварительного заключения руки очистились. «Гришаня, не дрейфь!» – крикнули из толпы, А возле меня всё тот же голос проскрипел: «Погубили мужика, допраздновались!» «Руки чистые!» ещё раз крикнул Городулин прежде чем за ним захлопнулась дверца с решетчатым окошком.