Текст книги "Люди возле лошадей"

Черный мастер выступал на ипподроме до пятидесяти лет, постепенно сокращая число выступлений. Имея в своем списке 2300 выигрышей, он решил окончательно слезть с седла и полностью посвятить себя тренингу. Жизнь, не без осложнений, но всё же наладившаяся, оказалась взорвана, как жизни всех европейцев в то время: началась Вторая Мировая война. В Париж вступила гитлеровская армия. В её рядах были знатоки лошадей, и они появились у Домов Лафит, в конюшне Винкфильда. Обычная история: истинные конники, кем бы они ни были и где бы не оказались зорко следят за классными лошадьми по всему миру. Винкфильда чуть было не пристрелили нацисты, любители лошадей, заглянувшие в Дом Лафит в надежде найти скаковой товар высокого класса. К тому времени черный американец, выступавший на ипподромах Варшавы и Будапешта, Москвы и Петербуга, Парижа и Вены, бегло изъяснялся по-русски, по-польски, по-французски и по-немецки, что спасло ему жизнь, он успел выкрикнуть: «Я американский гражданин», а Соединенные Штаты ещё не воевали с Германией. В парижском Американском Посольстве Винкфильд сумел выправить выездные визы для себя, жены, а также детей – сына Роберта и дочери Лилиан. Перед отъездом Винкфильд повидался с Манташевым. Нефтяной король тратил на лошадей даже ещё больше, чем тратил в России, соперничая с Ротшильдами и Ага-Ханом, а в результате превратился в нищего (сказалась ненадежность коннозаводского дела, о который предостерегал Долматов). Однако Леон Манаташев не унывал, надеясь, что Гитлер разгромит Красную Армию, свергнет советскую власть и вернет ему нефтяные прииски. А пока, в ожидании, когда колесо фортуны повернется, наследник династии нефтедобытчиков мыл автомобили нацистских офицеров. В отличие от Европы Америка во время войны переживала подъём. Промышленный подъем совершался и в Европе, но там же было страшное разрушение, а на Америку не упало ни одной бомбы. Со вступлением США во Вторую Мировую войну открылось множество предприятий и рабочих мест. Военные поставки оживили экономику. Миллионы американцев, не имевшие заработка со времен Великой Депрессии и стоявшие в очередях за бесплатным супом, получили средства к существованию на государственных предприятиях. «Столь тяжкие экономические проблемы можно решить только войной», – будто бы говорил Президент Рузвельт. «Пожар способствовал ей [Москве] много к украшению», – давняя мудрость из «Горя от ума». Война извечно служила средством обогащения для одних, являясь для других источником страданий и потерь. В Америке Винкфильды нашли заработок, правда, не в конном мире. Жокей дробил отбойным молотком асфальт на дорогах, жена-баронесса работала на фабрике перчаток. Постепенно сумели пристроить жокеем своего сына Роберта. Дочь Лилиан закончила школу, поступила в университет (то и другое специально для черных), закончила образование с дипломом по общественным наукам и вышла замуж. Жизнь семейства Винкфильдов налаживалась и шла на подъем, но все их успехи омрачались отношением к людям с их цветом кожи. «Он постарел, она отяжелела, он был черен, и то была Америка», – таково было состояние и положение старших Винкфильдов. «Лучше я буду нищенствовать в Париже, чем преуспевать в Нью-Йорке», – к такому выводу пришёл Винкфильд-младший. Став американским солдатом, он принял участие в освобождении Парижа. После войны снова выступал жокеем и заработал достаточно денег, чтобы приобрести отцу с матерью авиабилеты до Парижа. Они смогли перебраться в Европу благодаря Малышу-Ракете на котором беспроигрышно ехал Роберт. Старшим Винкфильдам хватило расплатиться с долгами в Америке и долететь до Франции. Старики очутились в своем коттедже среди Домов Лафит. В США осталась Лилиан с мужем. Роберт, продолжая скакать в Америке, наведывался во Францию и помогал отцу. Французская жизнь четы Винкфильдов шла своим чередом – брали лошадей в тренинг, делали продуманные ставки на ипподроме. К сожалению, от тяжелой болезни скончалась Лидия. Их супружеская жизнь не была безоблачной: Джимми успел прижить двух внебрачных детей, но баронесса де Минквиц рассматривала супружество как деловое партнерство, а если не к друг другу, то к делу они оставались привязаны, их общим делом были и остались лошади. Вдовец Винкфильд совершал регулярные поездки в Америку. Тут и разыгралась ситуация, из которой сделалось предельно ясно: в своей стране Винк чувствовать себя полноправным не сможет. Жокейскую знаменитость не забыли, о нем вспомнили. У жокея-ветерана брали интервью, он охотно откликался, делился воспоминаниями. Ассоциация Спортивных Журналистов пригласила его на торжественный ежегодный обед. Обед устраивался в гостинице, куда черного мастера не захотели впустить. Старик был готов повернуться и уйти, но с ним вместе пришла Лилиан, ей хотелось попробовать значившийся в меню торжественного обеда гороховый суп, и она не сдавалась. Стала объяснять, что они почетные гости Ассоциации Журналистов. «Ничего не знаю», – отвечал привратник. Винкфильд молчал. Лилиан настаивала, чтобы вызвали устроителей торжественного сборища. Наконец было сказано: «Проходите». Но на этом унижение почетных гостей не кончилось. За обедом пригласившие черного мастера журналисты не смотрели в его сторону. После обеда в утешение дочери отец сказал: «По крайней мере, ты попробовала гороховый суп».

«Винк не отрекался от Америки, сохраняя американское гражданство и оставаясь американцем», – пишет Хоталинг. Дрейп утверждает, что Винкфильд считал себя русским. Нельзя перестать быть тем, кем родился! Но в сознании чернокожего американца жила привязанность к стране, которая его приютила и прославила. О том говорит слово, выбитое на его надмогильной плите по-русски:

МОСКВА

Уроки ковбоя

«Животнолюбие. Люди и баловни».

Книга Кэтлин Царце.

Книга под таким названием вышла в Америке, когда мы с Шашириным привезли за океан тройку и познакомились с Труманом, ковбоем и фермером. С тех пор книга исчезла, возможно, задушенная промышленностью, производящей корм для домашних животных – pets, баловней. Быть может, книга не имела спроса: у кого нет баловней, тому и читать книгу незачем, у кого баловни есть, тот не станет подрывать своих привязанностей. Книга опровергала тезис, на котором зиждется животнолюбие, будто бы усиливающее любовь к ближнему. Ведь собак и кошек, львов и обезьян, попугаев и питонов любят вместо людей согласно старинным французским стихам:

 
Чем больше узнаешь людей,
Тем крепче любишь всех зверей.
 

Не сумел я обнаружить оригинала этих строк, но их вспоминал в тюрьме Бутович, а у него, коннозаводчика, баловней не было, ведение конской породы – не баловство. Нынешнее помешательство на любимых животных – психотерапия. Формулу животнолюбия предложила актриса, кинозвезда, отвечая на вопрос, почему она не замужем: «Мне достаточно безраздельной любви моей собаки». Дама-политик, потерпевшая поражение на выборах, подвела своих избирателей, и партия, её выдвинувшая, лишилась большинства, но дама не печалилась: «Буду больше проводить время с моей собакой». Современное баловство друзей человека – черта массового гедонизма, заменяющего общественную активность. Надо же чем-то занять голову!

Положено иметь собаку и главе государства. Годится ли в Президенты Барак Обама, вопрос обсуждался: у него собаки не было. Сторонники его поспешили объяснить, что его дочери страдают аллергией на собачью шерсть. Чтобы закрыть вопрос, влиятельный союзник Эдвард Кеннеди подарил им пса, не раздражавшего иммунную систему организма, этот друг человека португальской породы стал Первой собакой страны в ряду вошедших в историю правительственных баловней XX столетия, Фала Рузвельта и Чекер Никсона.

О гончих Вашингтона мы ничего не знаем, а у него, псового охотника, наверное, некоторые из чепрачных заслужили особое благорасположение хозяина, но во время нашего осмотра его мемориального имения в штате Виргиния собаки даже не были упомянуты. У Трумана, дружба с которым не прерывалась до конца его дней, я тоже увидел другую, как у героев Джека Лондона, привязанность к животным. «Нет, это не любовь!», говорится у Шекспира.

Дружба с Труманом началась конфликтом из-за моего непонимания принципиальной разницы между конниками и ковбоями. Конники, разъяснил мне Труман, это спортсмены, а ковбои – скотники, лошадь для ковбоя – средство существования, между ковбоем и конем особая взаимная привязанность. Это я испытал: лошадь Трумана на меня бросилась и чуть не растоптала, а ковбой покачал головой: «Странно! Ведь мы же с тобой друзья». Лошадь, очевидно, того не учла.

Благодаря Труману я убедился, что киногерои, изображаемые Гэри Купером и персонажи книг Виля Джемса – реальность. Труман своим существованием подтвердил невыдуманность легендарной Америки, куда мечтали сбежать русские мальчишки, а историк Тернер ту Америку считал собственно Америкой, подобную Афинам времен Пелопонесской войны, если говорить о классической Греции. Каждому народу дается время выйти на авансцену истории. Так в памяти человечества остались греки и римляне, итальянцы и французы, англичане и немцы, скандинавы и славяне. Что же в этом ряду являют собой американцы? Греки завещали идею гармонии, римляне остались славны доблестью, искусство за итальянцами, стиль у французов, скандинавы – отвага, славяне – душа. Истинный американец – самодостаточен, всем обязан исключительно самому себе.

Ковбойский кодекс гласит: «Знай своё дело – не пропадёшь». Сказать о моем друге «знал своё дело» – ничего не сказать. Лучше сказать, что он следовал правилу из того же кодекса: «Держись своей дороги – на чужую не заезжай». Знакомы мы с ним были в общей сложности сорок лет – с тех пор, как с Шашириным привезли тройку, и до проводов в последний путь. При жизни и после безвременной кончины, я, как мог, описал Трумана под вымышленными именами и под его собственным именем, но воплощение американизма, каким в моих глазах явилась эта фигура, требует литературных сил много больше моих. Это должна быть повесть, а то и роман, созданный пером не слабее Фрэнка Норриса, как его психический этюд школы Золя «МакТиг» (у нас не был переведен, а в «Истории литературы США» лишь упомянут). Труман вел игру по правилам, но пережил крах по ходу игры, которую выигрывают правила нарушающие. Скотовод не был бизнесменом. Понимавший быков, как самого себя и покровительствуемый железнодорожным магнатом творил чудеса, после кончины Папы Сайруса патрона ему не нашлось и Труман оказался раздавлен.

Все это я высказал на его похоронах, когда мне дали над гробом слово сказать, говорил полчаса, слушали фермеры и ковбои, население городка, где когда-то батрачил Кнут Гамсун. Оказался я в долине Красной реки, там нанялся в поденщики будущий знаменитый писатель-норвежец. Мой друг до конца его дней занимался выращиванием той же породы коров, черных-короткорогих, и той же пшеницы, крымская турчанка-красная. Гамсун описал местные живописные закаты, которых я однако не увидел: старался помогать Труману, он работал, не покладая рук, я тянулся за ним, и сон сваливал меня до заката.

Труман для меня являл собой Америку. Трудно было вообразить большее соответствие между легендой и действительностью. Он выглядел, он рассуждал, он действовал прямо по книгам, вроде «Виргинца» и «Дымки».

«Ну, и громадина эта Дакота!»

Кнут Гамсун.

Жизнь обитателей Северной Дакоты нелегка. Вот обрисованный Гамсуном тот край:

«Не растут здесь ни деревья, ни кустарник – лишь пшеница и трава, пшеница и трава, насколько хватает глаз. Нет и цветов, хотя иногда вдруг заметишь желтую кисточку дикой полевой горчицы. Но разводить это растение здесь запрещено законом, поэтому мы уничтожаем единственное красочное украшение прерии, выпалываем, вырывая с корнем, грузим на повозки, отвозим на ферму, даем подсохнуть и сжигаем. В небе не видно птиц. Не видно никакого, хотя бы малейшего, движения, кроме колыхания пшеничных колосьев под ветром. Не слышно никаких звуков, один непрестанный стрёкот бесчисленных кузнечиков, поют одну и ту же единственную песню прерии. От жары едва не валимся с ног…»

Во времена Гамсуна Северная Дакота служила полигоном для испытания сельскохозяйственного инвентаря, в том числе, колючей проволоки. Оградительное приспособление, с которым у нас связаны мрачные воспоминания, в Дакоте сыграло созидательную роль. Мысль о колючем ограждении подали одному сообразительному человеку растения с шипами, вроде кактусов: скотина о них не чесалась. А скотина, уж если трётся о забор, то наваливается на него всем телом, расшатывая любую изгородь, и – пошла травить посевы. Поэтому и требовалось отгородить от пастбищ пахотные поля, чтобы стада не вытаптывали и не поедали пшеницы – не травили пастбищ.

Одно за другим внедрялись в том краю технические усовершенствования, сельский труд обретал промышленный размах. На исходе девятнадцатого века на целинные земли Северной Дакоты вышло столько тракторов, такая масса косилок и несчитанных механических плугов, сколько у нас, я думаю, не видели на любом из этапов дальнейшего подъема нашего сельского хозяйства. «Мощь» – признал Гамсун. Чтобы представить себе эту мощь, вместо тракторов, которых у нас вечно не хватало, лучше вспомнить, как, гремя огнем, играя блеском стали, в яростный поход идут лавиной наши танки: техническому натиску такого масштаба подверглась Северная Дакота и стала житницей Америки.

Мой друг был американцем в пятом поколении. Отец его ещё в детстве из-за несчастного случая потерял руку – пришлось отрезать по плечо. Все же взялся фермерствовать, обеспечивал семью, выдерживая конкуренцию двуруких соседей. Завязывая вожжи и закидывая их за спину, управлял многоконной – до десяти лошадей – упряжкой, заложенной в многолемешный плуг, сеялку или борону: все эти механизмы с гамсуновских времен становились доступны даже не очень состоятельным землепашцам.

Друг мой, как научил его отец, тоже закидывал вожжи за спину, когда управлял тройкой наших рысаков. Пара его собственных лошадей служила разве что декоративным украшением фермы и, в хозяйственном смысле, излишеством. Если благодаря технике однорукий отец оказался способен хозяйничать в 30-40-е годы, управляя многоконными упряжками, то, поколение спустя, в 70-х годах ферма сына представляла собой МТС, оснащенную согласно последнему слову техники и единолично обрабатываемую.

Укомплектованный всевозможным инвентарем машинный парк, в нерабочее время укрытый в гигантском гараже, позволял моему другу управляться с зерновым и скотоводческим хозяйством размером с наш укрупненный колхоз начала 50-х годов. Сколько было у Трумана пахотных и пастбищных угодий, в точности не скажу, сужу на глаз, представляя себе, что такое был наш колхоз до укрупнения: летом в каникулы нанимался я верховым объездчиком, поэтому представляю себе размеры наших коллективных угодий. Могу сравнительно судить и о поголовье скота: школьником гонял в подпасках, а в студенческие годы, как помнят люди моего поколения, приходилось чистить колхозные коровники. Чистил я коровник и у моего друга, приезжая к нему и пользуясь старомодными орудиями, вроде граблей и вил, не изменившимися, как и у нас, я думаю, со времен Гамсуна.

Пшеницу на элеватор друг мой доверял мне отвозить на самосвале, поражавшем, как и гараж, своим размером. Поражал меня самосвал не потому, что я не видел наших самосвалов, а потому что махина находилась в руках единоличника, не какого-нибудь «пшеничного короля», на которого работал Гамсун, нет, один из многих.

Пока ездил я на элеватор, друг мой не вылезал из комбайна, поражавшего своим благоустройством: кабина ультрасовременного корабля полей была оснащена установкой для искусственной вентиляции воздуха. Стояла жара, такая же, что не давала житья Гамсуну, но для друга моего сколь угодно высокой температуры не существовало. Жара его не тревожила. Тревожило его, и ещё как тревожило, нечто иное.

Когда мы познакомились, это был невероятной физической силы и неиссякаемой работоспособности трудяга, наделенный истинным талантом земледельца и скотовода. Была у моего друга, как положено, американская мечта. Задумал он вывести породу быков, мясо которых опровергло бы антиговяжью провегетарианскую пропаганду, развернувшуюся в то время по всей Америке. «Мясо вредно для вашего здоровья» – твердила на все лады вегетарианская реклама. Девиз Трумана: «Мясо моих быков полезно».

Ради осуществления своей мечты, которая, как всякая большая идея, нуждалась в материальном обеспечении, друг мой, индивидуалист, для которого главное, чтобы всё, как в песне, «было по-моему», согласился работать на большого хозяина, железнодорожного магната, державшего ферму для души. Друг мой надеялся, что ресурсы, несравнимые с его собственными, помогут ему осуществить мечту. К тому времени, когда привезли мы нашу тройку, Труман успел показать, на что способен: выращенный им бык признан был чемпионом assolutus: тяжело ступающая, белоснежная мясная гора, без единой жиринки. Тонну живого веса долго и со всех сторон прощупывала судейская коллегия, в конце концов признавшая «Лучше его нет!». Затем победителя куда-то повели. Куда? Ответ: «В гостиницу Хилтон». Из абсолютного чемпиона делать бифшексы?! Нет, фотографировать на красном ковре. Но как только престарелый магнат скончался, его хозяйство перестало существовать, и друг мой взялся фермерствовать в одиночку. Обзавелся, в рассрочку, новейшим инвентарем и начал хозяйничать, как хозяйничал его отец, как начинали хозяйничать его деды, современники Кнута Гамсуна. Начал и – чуть было не потерял ферму, о чем по секрету мне поведала его жена. Причина была самая обычная, из тех, что упомянуты в «Коммунистическом манифесте»: кризис перепроизводства. Даже зернышко к зернышку золотая пшеница и полезное обезжиренное мясо, не находили сбыта.

С неизбежностью обрушился на моего друга следующий, едва ли не худший, удар: попал в капкан к банку. Местному, столетнему: ограбление этого банка Гамсун живописал в рассказе «Бродяжьи дни». Когда же я оказался в гостях у моих друзей, Конни, жена моего друга, взяла меня с собой в тот банк на экскурсию. Поехали мы собственно в магазин за продуктами, но Конни сообщила мне, что у них деньги «витают», как бы парят в воздухе или воображении, а на самом деле, в наличности, их нет. Вот и пошли мы в банк, чтобы заручиться разрешением на покупки в счет несуществующего вклада.

Директор банка, которому меня представили как своего рода залог – под заморского гостя, был сама любезность и доброта. Трудно было себе представить, что этот обходительный джентльмен, не заставивший себя долго просить об очередном одолжении, обладал когтями и клыками крупного хищника и чуть было не отобрал у моих друзей и самосвал, и комбайн, и даже дом, словом, всё, что они приобрели на данную им ссуду. Тогда я того не понимал, теперь понимаю, почему директор банка был столь радушен и уступчив: мои друзья оставались у него в лапах, всё крепче стискиваемые мертвой хваткой. И я не спрашивал, что стало бы с ними, с меня было довольно того, что я услышал: «Едва не лишились фермы». Удалось не лишиться, войдя в еще большие долги, а также благодаря вечно-временным нехваткам в нашей стране: мы стали закупать в Америке пшеницу, того самого сорта, что некогда завезли за океан наши крестьяне-раскольники, бежавшие от преследований за веру.

Пшеница моего друга опять нашла сбыт, всё его семейство – жена, сын и две дочери – вздохнуло с облегчением. Увы, ненадолго. После нашего вторжения в Афганистан американское правительство на торговлю с нами наложило запрет, эмбарго. Известие о запрете пришло в дом моих друзей по телевидению при мне, и я своими ушами слышал, как, словно раненый бык, взревел мой друг: зашаталась основа его существования. Всё могло мигом исчезнуть, снесенное не жестокими дакотскими ветрами, а конфискованное вежливым директором банка. С тех пор материальные трудности уже не щадили моего друга. Поэтому закатов, восхищавших Гамсуна, мне увидеть не удалось. Поднимались мы с солнцем, а как оно заходило, я уже не видел. Не покладая рук, как белка в колесе, с утра до вечера трудился мой друг, и мне приходилось, насколько хватало сил, за ним поспевать. Образцовый, одержимый бесом деятельности, американец, покой ему даже не снился, но кроме наследственного работоголизма мой друг страдал, поистине страдал от непокоя и тревоги. Бычьей корпуленции и мощи гигант жил в страхе, боялся, что усилия его пойдут прахом. Уж это я видел своими глазами. Возил, как было мне велено, на элеватор только что обмолоченную пшеницу, возил не на самосвале, а на пикапе – чуть-чуть, на пробу. Нет, говорили приемщики, сыровата. Вез назад, и встречал меня из-за стекол комфортабельной кабины корабля полей взгляд затравленного существа, который, не вылезая, сидит там, в комбайне, и деваться ему больше некуда.

А можно ли было найти выход? Можно, и даже довольно просто. Достаточно было в самом деле отказаться от фермы, вернуть комфортабельный комбайн и гигантский самосвал, а самому сесть за баранку уже не своего самосвала – принадлежащему поблизости раскинувшемуся агрокомплексу, так сказать, капхозу, по аналогии с нашим совхозом. О такой возможности друг мой сам мне говорил. Говорил «Можно бы», и больше ничего не говорил, но без дальнейших слов становилось ясно, что – нельзя.

Ему нельзя, немыслимо. Это означало бы перечеркнуть все те усилия, что вкладывали в эту землю его предки. Однорукий отец справлялся, а он? Плоды трудов моего друга признавались бесспорно наилучшими, но у идеального землепашца и образцового скотовода не стало возможности жить от земли. «От земли» – название эпопеи, созданной Гамсуном, после появления которой ему присудили Нобелевскую премию. Центральное лицо «монументального романа» (оценка Нобелевского Комитета), норвежский труженик, мог бы считаться двойником моего друга, но с одним существенным отличием: норвежцу люди и обстоятельства, словно в сказке, способствовали. Препятствия на его пути, словно по волшебству, устранялись. А мой друг существовал как в осаде, в крепости, которая, однако, рушилась не только под ударами извне, но, подобно древнему Риму времен упадка, изнутри, так сказать, «вторжением варваров».

Так сказать, потому что это были не варвары, не чужие люди, а родные, самые близкие, но влекомые прочь от земли новым временем. В романе Гамсуна супруге фермера даже измены прощались. Союз Трумана и Конни был по любви, но любящая и преданная жена была не от земли. Ради этой любви терпела его жизнь, но в конце концов взбунтовалась. Бунт любящей жены выразился в том, что она… бросила его? О, нет, сломала ноги. Ему? Нет, себе. Собирались они куда-то вечером пойти, она приоделась, надела туфли на высоких каблуках. И тут, как молния, пронеслась по дому новость: корова отелилась! А дело было зимой и надо было бросаться к теленку. И все бросились. Бросилась и жена, но бросилась, видимо, с тем же внутренним напряжением. Была напряжена, непрерывно напряжена и полетела кубарем по ступеням лестницы со второго этажа собственного дома, а в результате – перелом обеих ног.

Затем – бунт старшей дочери. Закончился этот конфликт уже не увечьем, а гибелью. К несказанной радости отца, она, красавица, вышла замуж за ковбоя. Вела хозяйство. Однажды косила траву на лужайке перед домом. Косилка, вроде маленького трактора, опрокинулась. Ковбойскую принцессу искромсали безостановочные ножи. «Она все время думала о другом, – сказала мне тетка погибшей, – и не доглядела». О чём же она думала? О другой жизни – не от земли. Внутренней причиной трагедии была та же духовная неудовлетворенность, что гнала ее отца куда-то дальше, в новую даль, а любящая дочь своего отца в ту роковую минуту, за рулем трактора, мечтала о другом, не в силах сосредоточиться на занятиях, какие поглощали, по меньшей мере, три поколения ее ковбойских предков. Наконец удар нанес наследник – сын. По имени, внешности и характеру весь в отца, просто копия: добродушный силач, понимал фермерское дело, помогал отцу, но, выучившись на бухгалтера, перебрался в город, стал преуспевать как счетовод. Отход от земли сына, севшего за компьютер, добил отца.

Появился бы в Америке еще один Драйзер, он бы написал новую американскую трагедию – семейного счастья, разрушенного движением времени. Друг мой своих горестей ни с кем не обсуждал, переносил молча, но весь как-то потемнел, будто наружу проступил мрак из глубины его души. «Мне врачи советуют, пейте, гуляйте, вытворяйте что только взбредет вам в голову, лишь бы вы отвлеклись от грустных мыслей», – это услышал я от него, когда мы виделись в последний раз.

Ничего этого он никогда не хотел, хотел одного – жить от земли. В том же году разбил его паралич. «Фермерствовать Труман больше уже не будет», – услышал по телефону я от жены, а с ним поговорить было нельзя – потерял речь. Больше я к ним не приезжал: встреча оказалась бы непосильной для нас обоих. Приехал на похороны по вызову невестки, она работала медсестрой в местной городской больнице и подрабатывала приходящей няней в семье губернатора, прямого потомка «пшеничного короля», на которого батрачил Гамсун.

«Труженики на земле – самые ценные члены общества. Наиболее деятельные, независимые и доблестные, они привязаны к своей стране, её свободным традициям и её интересам нерасторжимыми узами… Трудящиеся на земле и есть избранный Богом народ», – так говорил Томас Джефферсон, создатель американской утопии,

– гражданского равенства и сельского труда. Понятие о равенстве, с которого начиналась составленная им Декларация Независимости, было вычеркнуто из Конституции США. Фермерская Аркадия оказалась неосуществимой уже тогда, ещё при жизни Джефферсона. Становилось очевидно, что американское, то есть массовое развитие, пошло уже другим путем (о чем и написал историк Тернер). Америка начиналась как сельская страна: лишь два процента населения жили в городах. С тех пор всё стало наоборот: в городах девяносто восемь, да и те два процента, что имеют недвижимую собственность за городом, всё больше – декоративные поселяне. Живущих в самом деле от земли почти не осталось. Агрокомплексы-капхозы процветают, но……«Довелось мне работать на большой доходной ферме в долине Красной реки, – когда-то писал Гамсун, – там были сотни лошадей, мулов, машин и людей, – огромное дело. Но то было акционерное общество, не крестьянское хозяйство, а мы, там трудившиеся, назывались и являлись не крестьянами, а рабочими. Такое сельскохозяйственное предприятие не имеет ничего общего ни с крестьянством, ни с крестьянской культурой».

То было начало. Если же заглянуть в современный капхоз, там не только лошадей не найдёшь, но и людей не увидишь, одни машины, и какие машины!