Текст книги "Люди возле лошадей"

Черный мастер
Реферат[25]25
  Edward Hotaling. Great Black Jockeys. The Lives & Times, 1999; Edward Hotaling. Wink. The Incredible Life & Epic Journey of Jimmy Winkfield, 2006; Joe Drape. Black Maestro. The Epic Life of an American Legend, 2006. Вышли и другие книги о том же – всего не охватишь.


[Закрыть]

 
«…Каждый день верхом».
 

«Евгений Онегин».

«Винкфильда повидал!» – сообщил Долматов. Это была середина 1960-х годов. Евгений Николаевич вернулся с нашими конниками из Франции, где краснодарский Анилин в руках Николая Насибова выступал на Приз Триумфальной Арки – наш скакун и наш всадник участвовали в соревновании такого уровня впервые. Долматов вручил мне ворох привезенных им ипподромных программ, чтобы я сделал реферат, и добавил: перед призом к ним на конюшню приходил Черный мастер.

Так называли Джеймса Винкфильда, жокея-негра, который выступал в России в предреволюционные годы. Старик, как рассказал Долматов, разговор вёл по-русски, посмотрел Анилина, похвалил жеребца «по себе», но добавил: «Не дотянут». Долматов прекрасно знал, кто такой Винкфильд, однако о судьбе ветерана с тех пор, как тот покинул Россию, не имел сведений.

Теперь о Винкфильде можно узнать из целого ряда вышедших в Америке книг. Первая из прочитанных мною книг, галерея жокейских портретов, имеет подзаголовок: «Судьбы и времена тех, кто преобладал в спортивном мире Америки». Здесь каждое слово говорит о том, как было, но чего уже не существует. Отсвет того безвозвратно ушедшего времени можно увидеть на кадрах ранней кинохроники начала XX века: на ипподроме среди публики немало людей, сохраняющих связь с лошадью, а теперь большинству безразлично, крутится ли шарик рулетки, мерцают ли огоньки игорного аппарата или скачут лошади: важен выигрыш. Скачки остаются особым миром, но где тот мир, занимавший первое место среди спортивных соревнований, зрелищ и развлечений?

Америка слышит о скачках три раза в год – в первую субботу мая, когда разыгрывается Дерби в Кентукки (Винкфильд выиграл приз дважды), две недели спустя, когда в штате Мериленд, недалеко от Вашингтона, скачут на Прикнес, по-нашему – Пробный, и через два месяца, когда под Нью-Йорком разыгрывается Кубок коннозаводчиков. В такие дни лошади попадают на первые полосы газет, о них с утра говорят по телевидению, с трех до четырех пополудни показывают окружающий ипподром ажиотаж, наконец транслируется скачка. Зрелище, которого ждут целый год и за два-три месяца до старта начинают обсуждать шансы участников, длится чуть более двух минут. А было время, когда Америка, вся Америка, чуть ли ни каждый день читала и говорила о скачках и в этом популярнейшем среди американцев развлечении первое место занимали жокеи-негры. Когда же так было?

О том, что некогда знаменитейшими всадниками являлись «черные» или, как их теперь называют, афроамериканцы, уже не вспомнит никто даже среди тех, кто и сегодня ходит на скачки. Историк спорта Эдвард Хоталинг рассказывает: в парижском кафе ему указали на старичка-негра и объяснили: «Это Винкфильд». Тогда же с тем же черным старичком встретился Долматов, но, в отличие от директора Московского ипподрома, американский журналист, ставший биографом «Винка», упустил случай с ним познакомиться. «Я, – признается будущий биограф, – понятия не имел, кто такой Винкфильд». Собственно, все три книги, какие я прочитал, рассказывают о том, как исчезли со скаковой дорожки и стерлись в общественной памяти черные жокеи, которые в былые времена пользовались славой первых мастеров призовой езды.

Винк уехал из Америки, когда понял, что времена баснословных успехов его собратьев позади, его соплеменники сходили с круга и в конце концов сошли на-нет. Не стало той Америки, когда ипподромы были повсюду. Вокруг Нью-Йорка, когда скакал Винкфильд,

располагалось семь ипподромов, теперь – два, и те нередко пустуют.

История жокеев-негров осложнена обстоятельством, название которому, как говорят все три книги, – расизм. Согласно двум авторам, в старые времена черные всадники были известны своей честностью. Это было условием их выживания. Если бы они попытались «темнить», то вместо потнения перед скачкой, их бы отправили потеть на плантанциях. Как же черные мастера могли выступать и пользоваться славой во времена «особого учреждения», то есть рабства, как было оно уклончиво названо Американской Конституцией 1788 года? Постараюсь пересказать изложенное в трех книгах. Значительных разногласий между авторами нет. Повествуя о том, как прославились и пропали черные мастера, историк спорта Хоталинг и корреспондент «Нью-Йорк Таймс» Джо Дрейп рассказывают одну и ту же историю.

Эпоха скачек при первенстве черных всадников началась с основания Новой Англии и закончилась до (NB!) отмены рабства. Процветали скачки на рабовладельческом Юге, откуда выдвинулись два крупнейших государственных лидера, первый Президент США Джордж Вашингтон и составитель Декларации Независимости, третий Президент Томас Джефферсон. Оба значились среди покровителей и участников скачек. В конце XVIII века американцы английского происхождения добились независимости от своей «старой родины», однако сохраняли английские традиции, в том числе, пристрастие к скачкам. Владельцы огромных плантаций, рабовладельцы, те же Вашингтон и Джефферсон, владели всем, что нужно для скачек – землей, лошадьми и всадниками. Расцвету скачек и успеху черных жокеев способствовало «особое учреждение». В нашей истории это можно сравнить с псовыми охотами. Когда у нас процветала парфорсная забава? При крепостном праве. Крепость и рабство – учреждения бесчеловечные, между тем скачки и парфорсные охоты переживали пору расцвета, причем, и в скачках, и в погоне за зверем участвовали люди, составлявшие такой же предмет частной собственности, как лошади и собаки, гончие и борзые. «На скаковом кругу все равны!» – таково было неписанное правило, когда в пределах ипподрома установились и поддерживались те патриархальные отношения, что в описании псовой охоты воспроизведены Толстым на страницах «Войны и мира»: в пылу гона крепостной доезжачий обматерил барина и – ничего, сошло. Так и за океаном. Седьмого по счету Президента США Эндрю Джексона, который был заядлым лошадником, черный жокей обругать не обругал, но за словом в карман не полез, когда Президент его попросил: «Ты моей лошади в глаза не плюй». Таков был «прием» борьбы на дорожке: плевали жевательным табаком в глаза и лошади, и всаднику. «Не хнычь, начальник, мне до твоих лошадей не доплюнуть, они за мной и близко не бывали», – президенту ответил невольник.

Может ли удаль крепостных доезжачих и лихость жокеев-рабов служить оправданием крепости и рабства? Вспомним пушкинского «Дубровского»: при большом барине Троекурове псари были довольны жизнью до тех пор, пока барин не вздумает любого из них наказать за недостаточно попечительное обращение с борзой или лошадью. «Запороть!» – порыв графа Орлова, когда ему донесли о гибели племенного жеребца из-за небрежности конюха. Граф остыл и сменил гнев на милость, ограничившись ссылкой проштрафившегося крепостного с глаз долой, в дальнюю деревню. Но Достоевский не выдумывал, вложив в уста Ивану Карамазову историю о затравленном борзыми крестьянском ребенке, который был наказан за повреждение, нанесенное охотничьей собаке. А южноамериканский плантатор продавал лошадь со всадником впридачу, причем, лошадь и всадника продавал, а его жену или целую семью себе оставлял – самому нужны рабочие руки хлопок или табак собирать.

Из прочитанных мной книг следует вывод: пока черные жокеи оставались рабами, им не на что было жаловаться, но когда их от рабства освободили, им постоянно давали понять, что за людей их не считали и не считают, полноценных людей. Согласно Конституции, невольник составляет 3/5 человека.

Винкфильд явился на свет, когда рабство уже оказалось отменено, однако существовало правило: «Черные с белыми равны, однако различны». Испытал это разграничение на себе и юный Винк. Уже добившийся успеха и славы он, бывало, слышал от стартера: «Эй, ты, черномазый, не вырывай!». «Если бы за каждое оскорбление мне платили хотя бы грош, я стал бы миллионером», – шутил Джеймс Винкфильд. А вот что испытал он в зрелом возрасте. Эпизод обрисован двумя авторами как ситуация символическая и говорящая сама за себя. Жокей-ветеран был приглашён почетным гостем на торжественный обед спортивных журналистов и его… не пустили в гостиницу, где проходило пиршество. «Вашего брата мы сюда не пускаем», – швейцарами было сказано черной знаменитости.

Странствия Винкфильда, называемые теперь Одиссеей, были передвижениями в пространстве и во времени. Куда бы в Европе он ни попадал, в Австрию, Польшу или в Россию, он не чувствовал себя тремя-пятыми человека, однако переживал революционные передряги, по сравнению с которыми расовые унижения не то что казались меньшим злом, но выглядели тяготами иного порядка. В Старом Свете Винкфильд всюду заставал подъем и упадок, расцвет и угасание, разгул и развал, «пир во время чумы». Колебалась социальная почва, но Винкфильд мало внимания обращал на происходившее за пределами ипподрома. По выражению биографов, жил как бы в блиндерах: кожаные накладки, надеваемые на глаза туповатым или, напротив, чересчур раздражительным лошадям, чтобы они смотрели вперед, отзываясь на посыл. Жокей смотрел перед собой и не видел ничего, кроме скаковой дорожки[26]26
  По конному справочнику Д. Я. Гуревича и Г. Т. Рогалева: (blind – англ, и нем.).


[Закрыть]. Однако происходившее за пределами дорожки давало себя знать и на ипподроме. В Польше Винкфильд ездил у князя Любомирского, то был последний покровитель скачек, не знавший пределов своему нраву и размаху – такой благодати приходил конец.

Читая в американских книгах о том, как Джеймс Винкфильд ездил в Москве на лошадях Леона Манташева, я вспоминал рассказ наездника-ветерана Григория Дмитриевича Грошева. Он видел, как горела «Мавритания», ресторан, недалеко от бегов. Там наследный принц нефтяного короля, отчаянный лошадник, праздновал свою очередную победу. В пылу разгула, за ночь, ресторан был сожжен, а через две недели заново отстроенная «Мавритания» опять открыла свои гостеприимные двери. Винкфильду на лошади, принадлежавшей Манташеву, удалось выиграть Императорский Приз в 1916-м году, но в следующем году Императорский Приз уже не разыгрывался.

Отправной точкой жизненного маршрута Джеймса Винкфильда был край голубых трав, штат Кентукки. Там Джимми родился и рос, но прежде чем конюшенным мальчиком сесть в седло, сидел на заборе, окружавшем скаковую дорожку, наблюдая за движениями лошадей. Наследственным всадником Винкфильд не был, но сама природа, кажется, создала его для скачек, дала ему рост, не выше нужного жокею – под сто пятьдесят сантиметров, наделила по закону компенсации, широкой грудью и длинными руками. Джимми не был сыном жокея, однако был сыном фермера и рано понял: надо знать землю, по которой ступает твоя нога, тем более необходимо это знать, если сидишь на лошади.

Среди жокеев попадаются мастера-мономаны: знают хлыст и седло, чувствуют лошадь, на которой сидят, но их не интересует пе-дигри – происхождение лошадей, на каких они едут и выигрывают. Винкфильд был наделен любознательностью и стал законченным знатоком своего дела. Его езда в призу производила впечатление, будто ему заранее известно, как сложится скачка. Его спрашивали, откуда же он получает верные предсказания? Винкфильд отвечал: «Я вижу их своими глазами». Знание лошади у него было сверхъестественное, вроде волшебства, что сразу после его первых же выступлений заметили владельцы и тренеры. В голове у этого черного паренька, кажется, работала «машинка» (секундомер), он обладал безошибочным пониманием пэйса (резвости), точно угадывая, когда взять на себя, когда – выпустить.

Так Винкфильд одержал победу на Дерби 1901-го года. Его никто не ждал, а он, вроде без усилия, на полтора корпуса бросил двух фаворитов. «Я мог бы приехать ещё резвее, но я держался по лошадям», – ответил девятнадцатилетний победитель, когда его стали спрашивать, как же ему удалось выиграть. Столь же изумительным было его чувство дорожки. Скаковой круг, на котором разыгрывается Дерби в Кентукки, Джимми знал согласно поговорке: «Слепой найдет дорогу до церкви». Знание грунта чуть ли не наощупь и умение воспользоваться этим знанием принесло Винкфильду вторую большую победу – выигрыш Дерби 1902 года. Он ехал на резвом, но «безногом» жеребце, и даже владелец с тренером не ожидали выигрыша. После поздравлений у Винкфильда спросили, как же ему это удалось. «А я ехал на четырех лошадях сразу», – отвечал двадцатилетний победитель. Он расчетливо распорядился своей лошадью, выбирая нужный грунт и заставляя трех соперников тащиться по песку. Между прочим, лошадь, на которой он выиграл, принадлежала владельцу, некогда владевшему его предками.

Всё имеет свою оборотную сторону, в том числе, и успех. Росла слава черного жокея, распространялась и неприязнь к нему. Если трибуны рукоплескали, пресса ворчала: «Опять черномазый выиграл». На репутации Джимми Винкфильда отрицательно сказывались не только его выигрыши, но и триумфальные победы черного атлета – боксера-тяжеловеса Джека Джонсона. Черный Гигант мало сказать выигрывал, он громил соперников. Это воспринималось публикой как унижение белого человека, расисты срывали своё раздражение на черных собратьях непобедимого пугилиста. Возник Союз Противодействия Цветным, с ростом успехов черных участились линчевания. Американские штаты, один за другим, принимали законы, запрещавшие белым и черным ездить в одних и тех же железнодорожных вагонах, ходить в одни и те же кафе, лечиться в одних и тех же больницах, учиться в одних и тех же школах. Победа за победой и тут же поражение в правах. Прежнее равенство на скаковой дорожке нарушилось. Никто не говорил «Неравны», говорить не говорили, но действовали, вытесняя черных всадников. Соперниками негров стали ирландцы – потомки беженцев, перебравшихся за океан из Ирландии после повального голода. Американцы как пришлых чужаков притесняли ирландцев, те сами стали притеснителями: ехали против черных, стараясь посадить в коробку, прижать к канату (который стал изгородью), пускали в ход хлыст, доставалось и лошади, и всаднику – словом, старались запугать, причинить боль, изуродовать, а судьи смотрели в другую сторону. Черные не уступали, однако публика, владельцы и тренеры брали сторону ирландцев. Негров считали людьми второго сорта и лошади им доставались похуже. Растущий расизм, конкуренция ирландцев и, наконец, борьба с тотошкой благонамеренных организаций (что уменьшило доходы ипподромов и соответственно число скачек) – таковы основные причины, положившие конец преобладанию, а затем и присутствию черных всадников в американском мире скачек.

Черный жокей, с которым Джимми был дружен, покончил собой. Оптимист по натуре Джимми не впал в уныние, но воспринял эту смерть как знамение грядущего. Тут и подвернулось предложение тренера, которого звали Джек Кин. Человек с авантюристической жилкой Джек искал, где получше шансы, перебирался с ипподрома на ипподром, и в конце концов судьба закинула его в Россию. Кин стал заведовать конюшней Министра финансов С. Ю. Витте, работал на польского банкира, от банкира перешел к нефтепромышленнику Михаилу Лазареву. Работая у Лазарева, Кин обеспечивал победу его скакунам легкими подковами. Он сообразил привезти из Америки целый транспорт алюминиевых подков, что не замедлило сказаться на успехах лазаревской конюшни.

Лазарев попросил Кина подыскать ему жокея-американца. Предприимчивый тренер отправился за черным жокеем в Америку и сумел увлечь его рассказами о России: огромная страна, полно лошадей, люди – одержимые лошадники, предполагаемый хозяин обладает неограниченными средствами. Джимми предложение принял, но прежде ему нужно было уладить свои домашние дела, а он уже был женат. Эдна, его супруга, мечтала о семейной жизни, о детях, но её муж жил «в блиндерах», сферу и смысл существования видел на скаковой дорожке. Кроме того, он не решился брать жену с собой в далекие края, о которых не имел понятия. Как русские посмотрят на черную женщину? Сам он к расизму притерпелся, но опасался подвергнуть унижениям свою спутницу.

Оказавшись в пределах Российской Империи, черный жокей совершил для себя поразительное открытие: цвет кожи не сказывался на отношении к нему. Скорее, наоборот, сказывался в лучшую сторону. Заметили, что он смыслит в лошадях, поэтому он вскоре почувствовал себя не просто человеком, но своим человеком. Произошло это не в России, но в пределах Российской Империи, на Варшавском ипподроме. Там выступали лошади Лазарева, а конюшенный штат, жокеи и конюхи – те же славяне, всё больше блондины, после вечерней уборки любят потолковать о лошадях, и хотя Джимми ни слова не знал ни по-русски, ни по-польски, а они – по-английски, но как истые конники понимали друг друга без слов. Взаимопониманию способствовала белая жгучая, чистая, что детская слеза, влага, не тот производимый в Кентукки бурый самогон, от которого у Джимми по неосторожности однажды правый глаз, как раздулся, так всё никак не хотел опадать.

Лазарев перевел лошадей в Москву, где Винкфильд совсем освоился. С ним, как равным, обращался владелец-миллионер, чего не удостаивались русские жокеи. Отечественные всадники оказались людьми второго сорта рядом с «чернамазеньким», как некогда выражался Чацкий. Черный мастер, «приехал и нашел, что ласкам нет конца», как говорится в «Горе от ума». Винкфильду оставалось разве что удивляться.

Двукратный победитель Дерби в Кентукки, Винкфильд был потрясен монументальностью Московского ипподрома. Каменная громада с колоннами и квадригой на крыше и – деревянные павильоны Кентукки! О прочих виданных им чудесах Джимми писал жене, выражая досаду, что не решились поехать вместе.

В России у него обнаружилось ещё одно дарование, осложнившее его супружество. Черный мастер, как никто, понимал лошадей, но сверх того словно магнит притягивал русских женщин. У него завелась вторая жена, затем появился ребенок Юрочка, или Джорджи. Александра Яловицына, дочь военного, любила лошадей и читала «Анну Каренину», само собой, была без ума от сцены скачек. Один из двух биографов Винкфильда считает, что этого было достаточно, чтобы она стала верной, пусть временной, подругой черного мастера, а был ли их союз оформлен, осталось тайной.

На исходе своей долгой жизни Винкфильд, словно сняв блиндера, осмотрелся и увидел, что у него пятеро детей от трех жен, и ещё двое от женщины, которая на постоянство не претендовала. Первая жена взяла на себя воспитание сына Джимми от третьей жены. Была ещё и некая страстная дама, угрожавшая черному жокею оружием, если она не встретит взаимности с его стороны.

Биографы удивляются, в чем же заключался секрет обаяния этого миниатюрного черного мужичка? Им, очевидно, не приходилось слышать песенку Вертинского «Мой маленький креольчик», популярную в те времена. «Такой изысканный и такой простой…» – привлекал женщин и сходился с ними, а расходясь, сохранял добрые отношения.

Вдруг и в России случилось нечто странное: Джимми почувствовал, что стал непопулярен среди некоторой части местной публики. Что же произошло? Носили на руках и вдруг отвергли! Кое-что сообщается и объясняет происходившее: подчас Джимми действовал хлыстом так, как они там, в Кентукки, охаживали друг друга. Винкфильд рассчитывал, что в чужой стране ему это сойдет, а если его ловили и наказывали, не жаловался. Из книг я вычитал: «Джимми не стремился покинуть Россию и уехать из беспокойной Империи, которая сначала приняла его в свои объятия, а затем охладела к нему. Он полюбил свой новообретенный дом, с ним во всех отношениях обходились хорошо, за исключением последних месяцев его выступлений. Его выживали из России за грех успеха – выигрывал чересчур много. С этим можно бы примириться, куда лучше, чем наказание за цвет кожи. Однако со страниц российских спортивных журналов на него изливалась злоба за его малопривлекательные привычки в игре, за будто бы сомнительные черты характера, что, понятно, ранило его чувства». Указаний, к сожалению, нет – в чём выражалась злоба? На что злились, если злились? В этих строках из книги Джо Дрейпа содержится клубок проблем, и прежде чем клубок распутывать, следует отметить: в книге Эда Хоталинга того же мотива нет. Что же получается? Один автор рассказывает, как черного мастера стали выживать из России, другой говорит о том, что Винкфильд и не собирался оставаться у нас, не теряя надежды вернуться на родину.

Время от времени совершая «возвращения домой» и посещая Америку, Винкфильд убеждался, что там для людей с кожей черного цвета всё по-прежнему, если не хуже. «Винкфильд видел, как белая Америка откликается на успехи Джонсона… Ударом по всему миру скачек было закрытие ипподромов, они практически исчезли, их число сократилось с 314 до 25… Неладно у него было и на семейном фронте».

Черный мастер вернулся в Россию, с ним вернемся и мы, чтобы все-таки разобраться в его конфликте с российской публикой. Тут сразу два конфликта, взаимосвязанных, но все-таки разных. Один был вызван «малопривлекательными привычками» черного мастера – он делал ставки в тотализаторе, играя на самого себя, что на Московском ипподроме жокеям было запрещено. В другом конфликте Винкфильд был не причиной, а только поводом. Это общая, если угодно, извечная проблема наших отношений с иностранцами, которых привлекают в Россию, чтобы понабраться «передового» опыта, ставят их в особое положение, а своим – руки не подают. Жокеи-иностранцы становились премьерами, получали лучших лошадей. Русским же жокеям пробиться было необычайно трудно. Эд Хоталинг цитирует воспоминания Михаила Лакса, которого мое поколение застало уже не в качестве всадника, а зрителя. Патриарх наших жокеев рассказывает: единицам из русских всадников удавалось подняться от заурядного указания в программе «едет такой-то», через ездока до жокея, некоторые опытные всадники так и оставались «ездоками» до седых волос. Американские авторы сами же ссылаются на московскую спортивную прессу, со страниц которой раздавались жалобы на недостаток классных отечественных жокеев. «Винкфильда на козла посади, и он выиграет», – писали в той же российской прессе. Если же ворчали, что он выигрывал «чересчур много», то адресованы упреки были не ему. Вот Винкфильд выигрывает второе Всероссийское Дерби подряд на лошадях Лазарева. И тут, вместо приветствий и поздравлений, победителя в трибунах встречают «неприязненные взгляды и общий ропот». Почему? Аналогичный случай известен: молчанием трибун был встречен американский рысак Дженераль-Эйч, пришедший впереди Крепыша. И дело было, как хорошо известно, в уязвленной патриотической гордости из-за очевидной нечестности двух наездников, отца и сына Кейтонов. А почему не любили Лазарева? Не потому ли, что у него были лошади от Гальтимора? Покупка и перепродажа Гальтимора – одна из тех темных операций, вроде аферы с рысаком Рассветом, в которую были замешаны все, как и полагается при коррупции, снизу до верха. Ропот трибун вместо восторга был выражением ясного сознания: «нечисто что-то в нашем королевстве».

Всё же пока Джеймс Винкфильд находился в России чувство изумления и восторга преобладало в его настроениях. Оба американских автора-биографы стараются передать это чувство. Но вот скончался его покровитель Михаил Иванович Лазарев, вдова Лазарева продала лошадей Леону Манташеву, и вместе с лошадьми к нефтяному королю перешел черный мастер. Не сразу и не полностью, но перешёл. С тех пор для «цветного» паренька из Кентукии началась феерическая жизнь, что может быть описана разве что слогом «Сказок тысячи и одной ночи». Номер в гостинице «Националь», белый лакей к услугам и завтраки всё с той же черной икрой. Лазарев и, тем более, Манташев проматывали нажитое умными и расчетливыми отцами. Можно, разумеется, их порывы оправдать, как это делают американские авторы, выдавая угарное увлечение лошадьми за желание сделать лошадей серьезным занятием. Но Долматов, знавший, о чем он говорит, однажды сказал и повторял: сами по себе лошади нигде и никогда не были делом надежным и самодостаточным. Подверженное причудам фортуны увлечение лошадьми, если процветало, то при большом и надежном предпринимательстве, скажем, нефтяных промыслах или производстве питьевой соды, чем занималось два поколения коннозаводчиков Райтов. А Лазарев и Манташев от дела, основанного их отцами, старались устраниться и вовсе отделаться. Ниспадение и вырождение производительной энергии от отцов к сыновьям – о том писал Максим Горький, вышедший из предпринимательского класса и наблюдавший подъем и упадок купеческих семей. Правда, Максиму Горькому у нас теперь предпочитают не верить, полагая, будто он не знал, о чем писал, а кто сейчас пишет, те, само собой, знают.

Последние годы в России, предреволюционные, Винкфильд вёл существование челночное, перемещаясь с ипподрома на ипподром между Веной, Варшавой, Москвой и Санкт-Петербургом, который с Первой Мировой Войной стал Петроградом. Затем – бег, как паническая эмиграция называется у Михаила Булгакова. Александру Яловицыну с шестилетним сыном Винкфильд оставил в Москве. Сам со всем столичным скаковым миром, переместился в Одессу. Там шли скачки, в том числе, разыграли Всероссийское Дерби семнадцатого года. Приз собрал конский класс и цвет жокейства – Джеймс Винкфильд, француз Лемюэль, поляк Магдалинский и российский Михаил Лакс. В книге Хоталинга дано описание розыгрыша со слов Лакса. Воспоминания ветерана приводятся в английском переводе, сделанном по московскому журналу «Спортивная жизнь (2002, № 8–9). У меня нет доступа к этому источнику, поэтому прошу читателей удовлетвориться обратным переводом с английского на русский. В руках Лакса был резвый Льеж, который, однако, не терпел борьбы. Стоило сопернику его захватить, скакун вставал в обрез. Лакс вёл скачку, но в конце противоположной прямой услышал за собой угрожающие копыта и напряженное дыхание. «Кто-то ехал в хлысте. Оглянулся, вижу белый комзол с двуцветной лентой через плечо – Винкфильд. С каждым движением он надвигался на меня и вот-вот готов был пересечь опасную полосу перед Льежем, чего нельзя было допустить. Я поехал вовсю, работая руками и шенкелями. Хлыст пускать в ход не пришлось. Достаточно было поднять хлыст, как Льеж ответил на посыл и прибавил резвости. Винкфильд не отставал, он знал слабость Льежа, всё что ему было нужно, это заставить свою лошадь высунуть хотя бы нос впереди меня. Натиск не ослабевал. У меня была одна мысль: нельзя дать ему со мной сравняться…». Лакс с Льежем устояли. На следующий год Винкфильду удалось взять реванш. Он выиграл на Гороскопе последнее Всероссийское Дерби. В ноябре 1918 года закончилась Мировая Война и заполыхала война Гражданская. В апреле 1919 года к Одессе подступили красные. Начался исход. Винкфильд принял участие в отводе из Одессы двухсот шестидесяти скаковых лошадей. Этот анабасис совершался не морем, они шли посуху через Украину, Бессарабию, Румынию – в Польшу. В пути их принимали за мародеров, по ним стреляли, но им удалось переправиться через Дунай. Три месяца спустя достигли Варшавы, потеряв восемь лошадей. Жизнь человека в блиндерах вновь ограничилась скаковой дорожкой.

Неожиданно весть о себе подал Манташев. След его казался потерянным. Ещё перед революцией нефтяной король вложил свой капитал в иностранную концессию и, несмотря на крах старого режима, остался богатейшим и сверх того стал счастливым человеком. Революция освободила его от забот о нефти, лошадник по страсти наконец получил возможность посвятить себя лошадям. Манташев обосновался в Париже и звал туда Винкфильда. Предложение было принято, вскоре Джимми оказался в пригороде Парижа возле Шантильи – на одном из шести ипподромов, окружающих французскую столицу. Началась для черного мастера новая карьера – тренерская. Заняться тренингом подсказывал возраст – ему уже было под сорок.

Ещё одна парижская встреча произвела в жизни Винкфильда коренную перемену. Среди российских эмигрантов оказалась семья барона де Минквица. Предки его были саксонскими кирасирами, сам барон, инженер-мостостроитель, лошадьми не занимался, зато страстной лошадницей была его дочь. Читала или не читала «Анна Каренину» Лидия Минквиц, но вместе с увлечением лошадьми увлечение знаменитым черным жокеем было для неё своего рода неизбежностью. Романтическая страсть переросла в прочную связь, которая завершилась венчанием Джеймса Винкфильда и баронессы де Минквиц в парижской русской церкви на рю Дарю. Барон де Минквиц, подобно Манташеву, сумел заблаговременно перевести свои немалые сбережения за границу, мосты, которые он возводил в России, щедро оплачивались царским правительством. Его свадебный подарок молодоженам был двухэтажный коттедж в конной слободке под названием «Дом Лафит» и конюшня на пятьдесят денников рядом с ипподромом Шантильи.

В то время Винкфильд не знал, что стало с его гражданской (или законной?) женой Александрой Яловицыной и его сыном Джорджем. Но вскоре узнал – Александра с парнем шестнадцати лет тоже оказались в Париже. Джордж нашел приют под крышей отца. Александру, с признаками нервного заболевания, пришлось поместить в психиатрическую лечебницу, где она и закончила свои дни. Когда у Винкфильда родился полурусский сын, он дал клятву, что приложит все силы для того, чтобы Джордж не стал жокеем. Но, как говорится в «Анне Карениной», кровь сказывалась, Джорджи мечтал пойти по стопам отца. Первые его шаги на скаковом поприще были вполне удачны, но в отличие от отца, Джордж Винкфильд не был создан жокеем, с годами стало ясно, что он – в мать, высок и тяжел. Не хватало и выдержки. В одном он оказался отцовским наследником: от него без ума были женщины. На этой почве разыгрывались скандалы и даже драмы. Разыгралась и трагедия: Джордж заболел менингитом и скончался в возрасте двадцати четырех лет.

Насколько связь Винкфильда с Александрой Яловицыной была полна тревог, настолько устойчивым оказался его союз с Лидией де Минквиц. Лошадница одержимая, Лидия, вместе с тем, находила своим страстям применение практическое. Супруги стали деловыми партнерами и создали скаковое предприятие: вели постоянную игру в тотализаторе.

«Не надейтесь на скачках остаться с выигрышем, выигрывает только ипподром», – предостережение для большинства азартных игроков. Но супруги-сотрудники действовали осторожно-продуманно. Было дело, Джеймс Винкфильд угадал верняка, лошадь по кличке Малыш-Ракета в шансах, а всадником – сын Роберт. Лидия пошла по трибунам и, чтобы не привлекать внимания, в каждой кассе поставила на сына – где сто, а где и двести долларов. Обладавший ясновидением отец, человек в блиндерах, не ошибся. Роберт с Малышем пришли первыми. Лидия дождалась окончания скакового дня и получила весь выигрыш, около десяти тысяч долларов, теперь это было бы под сто тысяч. С такой суммой в кошельке идти одной в сумерках было опасно. Она высмотрела полицейского, подошла к нему и, сказавшись старой и больной, попросила его помочь ей добраться до дома.